Текст книги "Пастораль сорок третьего года"

Автор книги: Симон Вестдейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Показались первые виллы Доорнвейка, шоссе бежало под сводом листвы.

Ван Дале, оказывается, занимали те же мысли, что и Схюлтса.

– Зачем понадобилось брать с собой всех этих парней? – прошептал он. – Настоящий комический спектакль, с такими-то рожами…

– Они так решили, – отрезал Схюлтс. Отрекаться от товарищей даже ради своего лучшего друга Ван Дале он считал нечестным. Видимо, для того, чтобы подвергнуть критическому анализу сидевших в машине, Ван Дале обернулся и крикнул:

– Имейте в виду, если нас остановят, то мы говорим по-немецки, а вы молчите. Мы из Организации Тодта и направляемся к реке осматривать укрепления; у меня заготовлена целая речь. Если спросят о вас, я отвечу, что вы рабочие-строители. Вы же не произносите ни слова. Я…

По выражению его глаз Схюлтс понял, что синяя машина следует за ними. Ван Дале снова устремил взгляд на дорогу, напряженно высматривая ближайший поворот направо. Схюлтсу не хотелось оглядываться, не хотелось думать о том, как его схватит Мийс Эвертсе.

– Эта подлюга не отстает от нас, – сказал Ван Дале. – Маленькая подлюга с сильным мотором, в сравнении с ней наша колымага ничто; я жму на третьей скорости, но дела плохи…

Пролетавшие мимо виллы и дома, дорожные указатели и стоянки велосипедов, дом бургомистра, обсаженный буками, городские здания и жилые постройки вдали – все это создавало у Схюлтса впечатление огромной скорости, хотя он и понимал, что Ван Дале прав. Когда он оглянулся, то синяя машина была совсем рядом: он рассмотрел лицо очкастого немца за рулем. Мийс Эвертсе или женщина, очень похожая на нее, была ему не видна.

Из двух возможностей, имевшихся у Ван Дале: сбавить скорость и посмотреть, что будет, или свернуть на боковую дорогу, сбавить скорость там и подождать, проедет ли машина мимо, он выбрал первую, видимо, для того, чтобы заодно испытать надежность Организации Тодта. Ван Дале сбавил скорость; Схюлтс ощупал свой револьвер, а синяя машина проскочила мимо, грациозно обойдя их. Женщину он так и не разглядел. Ван Дале свернул на боковую дорогу, в начале которой стоял указатель: «Kein selbstandiges Quartiermachen» [49]49
  «Становиться на постой запрещается» (нем.).


[Закрыть]. Они помчались по пустынному городу, сворачивая по указанию Схюлтса то влево, то вправо, – через квартал вилл, по мещанским районам, мимо трущоб вдоль реки, а потом резко свернули влево, проехав по двум-трем центральным улицам. Кое-где крыши домов окрасились розовым светом зари. На улицах не было ни души. Без четверти шесть все, кроме Ван Дале, дрожа от холода, вышли из машины. Первое, что они услышали в это утро, было щебетание птиц.

Перекресток, у которого они остановились, от аптеки отделяло несколько домов и магазинов: отчетливо были видны энседовские фотографии в витрине. Улица казалась мирной и тихой, улица в самом центре провинциального города, – идиллическое доказательство того, что в мире, разлетающемся на куски, жизнь тем не менее продолжается. Маркизы над витринами магазинов напоминали нарядные дамские шляпы, желтые или красные выходные шляпы старушек. Автомашина стояла на этой улице в десяти метрах от угла; в пяти метрах от угла ждали Баллегоойен и Хаммер; на углу дежурили, по очереди выглядывая из-за дома, Эскенс и Схюлтс с револьверами наготове.

– Неужели он так и не появится? – проворчал Эскенс. В его голосе не было и намека на волнение.

Схюлтсу хотелось пить; он думал о чае и еще думал о Кохэне как о давно умершем, который равнодушно смотрел вниз с неба – своего еврейского неба, абсолютно не похожего на христианское. Там сочинял теперь Кохэн свои новые анекдоты о Гитлере, Геринге и Геббельсе, беспокоясь о том, не будет ли он докучать ими богу, еврейскому богу, который тоже очень не похож на христианского и должен понять Кохэна…

– А вот и он! – прошептал Эскенс и рванулся вперед. Голубоватым блеском отливал его револьвер в утреннем свете.

Схюлтс немного отстал; ему разрешалось выстрелить лишь в крайнем случае: если откроется дверь где-нибудь напротив, если зазвенит звонок в лавке, послышатся шаги… Но едва Эскенс скрылся за углом, как снова вернулся; его лицо перекосилось от злости и огорчения. Схюлтс не расслышал, что он сказал; все случилось так быстро, что суть происшедшего он уяснил лишь тогда, когда они вчетвером стояли за машиной, прячась от того, кто вышел из магазина Пурстампера. Схюлтс осторожно высунул голову из-за машины и увидел на противоположной стороне, длинного худого парня с пачкой газет под мышкой.

– Пит! – прошептал он, нарушая молчание. – Пит Пурстампер. Вот так дела, господа. Пурстампер изменил своим нацистским принципам.

Остальные были слишком подавлены, чтобы разговаривать. Ван Дале высунулся из машины и проговорил с иронической усмешкой:

– Ну, что вам еще известно о Пурстампере?

– Через три часа я даю ему урок, – сказал Схюлтс, с трудом удерживаясь от смеха.

Баллегоойен откашлялся.

– Пита трогать нельзя. Давайте лучшие отложим до следующего раза. Мой сын всегда повторял: никогда не теряться, если…

– До какого это следующего раза?! – возмутился Эскенс. – Черт побери! Я иду один, если вы испугались. Я накажу его в его же собственном логове…

Ван Дале, насторожившись, вышел из машины.

– Нет, Флип, – убеждал Валлегоойен, положив руку на плечо Эскенса. – Так нельзя, уж не хочешь ли ты поднять на ноги весь дом? Надо сначала все обсудить…

– Обсудить! Вот это занятие как раз для тебя. Для другого ты слишком слаб…

– Перестаньте, хватит, – остановил их Хаммер.

– Садитесь, господа, – предложил Ван Дале, – В машине удобнее обмениваться мнениями. Нечего стоять тут с револьверами в руках… Садитесь, и без разговорчиков…

Ван Дале загнал всех в машину и повернул обратно к гаражу.

Не страх удержал Пурстампера от выполнения своего еженедельного долга и заставил возложить этот долг на младшего сына Пита. Вероятно, сильный понос, уложивший его в постель – ибо он лежал в постели, – можно объяснить и страхом. Он сам допускал такую возможность. Но, учитывая, что вчера вечером он дрожал не больше, чем четыре дня тому назад, когда узнал о судьбе Хундерика, и что этот понос прохватил его, как обычно, ровно через месяц после предыдущего, он пришел к выводу, что хотя он действительно боялся, но все же не в такой степени, чтобы этот страх отражался на его желудке. Страх тут ни при чем: обычное расстройство желудка, которого нечего стыдиться. Порошки танина, теплая грелка, ночные заботы жены будут ему гораздо полезнее, чем попытки не думать о Хундерике. Доставку газеты пришлось поручить Питу, но он не чувствовал за собой никакой вины.

Он лежал с урчанием и резями в животе, прислушиваясь сначала к звуку удалявшихся шагов, потом к щебетанию птиц и к возне жены в соседней комнате (опять она затеяла уборку). Драма Хундерика, естественно, не оставляла его в покое. Образно говоря, там тоже произвели генеральную уборку: схвачены нелегальные, которых он и не думал выдавать; Мария в больнице, нервнобольная, а может быть, и неизлечимо безумная; Бовенкамп за решеткой. Женитьба Кееса откладывается на неопределенный срок, и он чувствовал настоятельную необходимость предпринять шаги, чтобы забрать Кееса из СС, где ему действительно очень не нравилось: орут с утра до ночи, выматывают всю душу… Но пока важнее всего, чтобы его не сочли виновным в случившемся. Хотя слухи, распространявшиеся в некоторых кругах, еще не дошли до него, он допускал возможность, что Мария проговорилась, Мария, не знавшая, что он не воспользовался ее сообщением. Но как доказать свою невиновность тем, кто подозревал его? Набраться смелости, пойти к местным подпольщикам и сказать: «Я тут ни при чем, господа подпольщики. Я паинька»? Но кто выдал немецкой полиции Пита Мертенса, того самого Пита Мертенса, который сидит теперь в Фюхте или в Амерсфоорте, если еще не расстрелян? Кто неоднократно сообщал немцам сведения, на основании которых должны были проводиться облавы? То, что эти облавы ни разу не проводились из-за сговора между бургомистром и Зауэром, подпольщики не сочтут смягчающим обстоятельством. А кто приволок старого Яна Звервера к мировому судье лишь за то, что тот с ценавистью посмотрел на него на улице и обозвал предателем? Это далеко не геройские поступки, и сам Пурстампер считал их мышиной возней в сравнении с гигантской борьбой на Восточном фронте. Но ничего не поделаешь, имелся приказ терроризировать и провоцировать, и если энседовца не называли «предателем родины», если он ни разу не донес на подпольных радиослушателей, если ни разу не нарвался на скандал при еженедельном распространении энседовской газеты, то он не мог считаться полноценным членом НСД. Правда, после ареста Муссолини на партийных собраниях стало немного потише, и немало нашлось слабохарактерных людей, пытавшихся удрать в кусты. Он не из таких. Он почти твердо убежден, что не такой: пусть он бабник и неудачник, который был прирожденным врачом, а стал всего лишь хозяином аптеки, и никудышный отец, если додумался спрятать своего Кееса в CС (Пурстампер горько улыбнулся, когда слово «спрятать» пришло ему в голову), однако флюгером и трусом он никогда не был, даже злейший враг не скажет о нем этого, а врагов у него хватает, бог свидетель: все против одного. Но какой смысл получать пулю в живот за то, чего не делал? С какой-то особой нежностью думал он о своем животе, в котором все еще слегка бурлило: ему хотелось, распростерши над ним руки, защитить его от крайне маловероятной опасности понести наказание за драму в Хундерике.

ВТОРОЙ РАУНД

В эту же субботу двое в штатском появились в крытом дворике Эскенсов, где их встретила жена Эскенса, хмурая толстуха, державшая своего маленького мужа под каблуком. Она внимательно выслушала посетителей и умело обвела их вокруг пальца. В это время Эскенс сидел в своем ненадежном убежище, и немцы без труда могли найти его, если бы оказались более ретивыми членами той организации, в которой служили; но он сидел там со своим револьвером, и молодчики, обнаружив люк, нашли бы в убежище, по всей видимости, не только Эскенса, но и свою смерть. Поколесив немного по своему району, маленький настройщик счел благоразумным скрыться где-нибудь подальше и направился к Баллегоойену, который спрятал его в одной из подземных теплиц, где и сам ночевал однажды, – настоящая подвальная комната со всеми удобствами. Днем Эскенс занимался своим обычным делом, оставаясь с усами и с фальшивым удостоверением в кармане. Между тем стало ясно, что Мертенс назвал некоторые фамилии, несомненно, после долгих пыток; и Схюлтс, услышав об этом, задумался, не грозит ли ему опасность. Однако бросить своих учеников второй раз он не захотел.

Ван Дале мог приехать в городок не раньше чем в среду вечером, а так как он согласился оказать содействие лишь при условии, что будет иметь решающий голос в обсуждении дальнейшего хода операции, совещание пришлось отложить на четыре дня. В субботу после занятий Схюлтс написал Мийс Эвертсе письмо до востребования, в котором назначал ей свидание в городе в понедельник вечером. После неудачного покушения на Пурстампера его очень волновал вопрос, она ли находилась в синей машине. Он хотел выяснить это любой ценой. Если она действительно была в той машине, то с почти полной уверенностью можно утверждать, что она агент гестапо, хотя и не исключалась возможность, что она выполняла секретное задание подпольщиков и вместе со своим партнером раздобыла немецкую машину. Почти все связанное с ней допускало такое двойное толкование; по этой причине он и не пытался навести справки, есть ли в Нидерландах женщина под фамилией Мийс Эвертсе. Гораздо важнее, узнала ли она его. Если узнала, значит, видела, что он загримирован, и, конечно, догадалась, для чего эта маскировка. Он вспомнил, что из пятерых больше всего был похож на самого себя; он даже не сменил повседневный костюм, в котором встречался с ней в кафе. У женщин острый глаз на одежду.

На сей раз они встретились в другом кафе, более спокойном и уютном. Ему бросилось в глаза, какой усталый у нее вид – она сама объяснила это нервной обстановкой в ее новой временной нелегальной квартире. В ее больших круглых глазах, смотревших словно поверх очков, было что-то печальнее и одновременно покорное и смиренное. Губы не накрашены, на лице никаких следов пудры. Единственным ярким пятном были красные ногти, но и они не воспринимались как яркие, ибо напоминали мокрые вялые плавники пойманной рыбешки. От него не ускользнуло, что ее рукопожатие длилось несколько дольше положенного. Но следовало признать, что фигура у нее великолепная, и глупо было придавать значение таким мелочам, как руки. В начале встречи он подумывал, не ответить ли на ее немой призыв, чтобы самым быстрым и, возможно, самым приятным способом узнать, кто она в действительности. Но потом он отверг этот план – не настолько сильно она ему нравилась. Дело не в одних руках, а во всем ее облике: слишком прямая, слишком стройная, слишком большеглазая, слишком страстная, слишком худая; к тому же этот облик был для него неразрывно связан с представлением о непримиримом враге. Злые помыслы вовлекли ее в свои сети и сделали из нее ту, кем она, возможно, не была, но кем могла быть. Агент гестапо! Каждое объятие такой женщины показалось бы пыткой и позором; все равно что обниматься с Гитлером, Герингом и Гиммлером одновременно. Омерзительно! И если все, что он думал, действительно правда, он бы переживал это значительно больше, чем незримое присутствие в его постели нескольких незваных чистокровных германцев. Он обязан хоть немного подумать о Ван Дале и Маатхёйсе. Справиться с этой женщиной он не в состоянии, если даже и применит в борьбе ее собственное оружие: выдаст себя, например, за агента гестапо (документы и знаки отличия можно достать без труда) или, разыграв простодушного и нейтрального бюргера, на основании той или иной причины обзовет ее в глаза немецкой прислужницей. Он был уверен, что она так или иначе сумеет отбить его удар.

Но хоть он и отказался от плана обольстить ее, мысли его развивались своим неисповедимым путем, и через четверть часа он поймал себя на том, что уже дважды заводил разговор на эротическую тему. Это объяснялось тем, что на сей раз Мийс Эвертсе была менее разговорчива, чем в первую встречу: не будь ситуация в целом такой пикантной, ему было бы скучно. Оказалось, что он очень быстро исчерпал все темы и не знал, о чем говорить. О своей семье он уже достаточно распространялся; все, что он мог рассказать о школе, отличалось антинемецкой направленностью; тема подполья была теперь неактуальна для нее и, кроме того, опасна для него. Черный рынок не годился – говорить о еде, когда нет возможности съесть приличный бифштекс, неприятно, а разговор о куреве она могла принять за скрытую просьбу еще раз угостить его сигаретой; военная тема могла завести его на опасный путь неосторожных комментариев. В личной жизни он не нашел ничего заслуживающего внимания. В какой-то момент он поймал себя на том, что ради занимательности разговора чуть было не сказал: «На этой неделе я, наверное, убью аптекаря Пурстампера, юфрау Эвертсе, запомните это громкое имя – Генри Пурстампер, или Пурстамнер Генри, как произнес Баллегоойен, приговаривая его к расстрелу. Да, Баллегоойен тоже будет участвовать, и он, и Эскенс, и Хаммер. Их клички вас вряд ли интересуют, но я их вам сообщу: Роозманс, Флип и Тоонтье. Самый маленький из троих – Флип». После этого ужасного наваждения, со всей очевидностью доказавшего образование вакуума в беседе, он вдруг стал разыгрывать из себя женоненавистника, врать о каких-то сомнительных приключениях. Он проявил хороший вкус, отнеся все эти приключения к студенческому периоду, к далекому прошлому. Внимание, с которым она слушала, доказывало, что отказываться от этой темы не следует; ему было приятно, что он нашел единственную не скучную и не опасную тему, которую подпольщик мог обсуждать с агентом гестапо: не исключено, что взять на вооружение эротику было его гражданским долгом. Ее руки с длинными красными ногтями лежали прямо перед ним на столике. Паталогическая пародия на домашний уют и взаимопонимание! Он смотрел на эти руки и чувствовал, что они тянулись к нему. К нему стремилось и ее лошадиное лицо. Ее большие круглые умные глаза, которые умели так многозначительно щуриться в нужный момент, всеми средствами старались подчинить его своей власти. Он же чувствовал себя свободным и довольным.

– Студентом я не терпел женщин, – рассказывал он. – В своей комнате я повесил портрет самой некрасивой из них, Безобразной герцогини Маргариты Каринтской и Тирольской, жившей в четырнадцатом веке. Эта комната служила мне и гостиной, и спальней, я учился на скромные средства. А вы учились?

– Нет, – ответила она с улыбкой, высоко вскинув брови, от чего ее глаза стали огромными.

– Я не стану описывать эту женщину, а то вы не сможете заснуть. Она до сих пор висит в моей комнате; если вы когда-нибудь зайдете ко мне – в гостиную, а не в спальню, – то вы увидите ее и ужаснетесь.

– Почему ужаснусь? Мне кажется, вы боитесь ее просто как олицетворение всех женщин.

– О нет, теперь я уже не тот. Я храню Безобразную герцогиню в память о своем прежнем моральном падении.

– Ну и ну, cheerio [50]50
  Всего хорошего! Здесь: Браво! (англ.)


[Закрыть]! – весело воскликнула она, удивляя и настораживая Схюлтса этим английским словом. – Вы кокетничаете своим женоненавистничеством и Безобразной герцогиней. Наверное, все дело в вашем немецком происхождении…

– Почему?

– Я не очень хорошо знаю немцев, но слышала, что они никогда не вступают в связь с женщиной, не думая об уродах: отсюда и такое большое количество странных немецких сказок и большое количество форм типично немецкой душевной извращенности. Для вас главное – не Безобразная герцогиня, а женщина, которая сначала должна немного полюбоваться Безобразной герцогиней…

– Сначала?

– На закуску.

– Мне не совсем ясно, – спокойно сказал он, открыто поглядывая на часы. – Мне не ясно, кто служит закуской, герцогиня или та женщина. Но возможно, на месте это прояснится – предметное обучение с наглядными пособиями иногда творит чудеса.

– Я подумаю, – тихо произнесла она совершенно серьезным тоном.

Ее руки продолжали лежать перед ним, и он упрекал себя в садизме, недопустимом даже по отношению к агенту гестапо. Из-за этого приступа раскаяния он договорился с ней о встрече в следующий понедельник вечером. Прощаясь, она сказала «bay-bay» [51]51
  До свидания (англ.).


[Закрыть], что добило бы ее в его глазах, если бы в этом еще была необходимость. Этот детский лепет на любом языке действовал на него крайне болезненно и превращал в ничто даже самую обольстительную женщину.

В связи с тем что «Золотой лев» с понедельника превратился в зал отдыха для вермахта – не помогло жалкое состояние, в которое преднамеренно привел свое кафе Хаммер, – они собралрись у Баллегоойена. Когда Схюлтс спускался с Ван Дале в катакомбу – так он про себя называл убежище, – он думал о том, прав ли Ван Дале, что решил взять руководство операцией на себя и при этом крепко натянуть поводья. Вечер был тревожным: осенняя гроза надвигалась с запада, переливаясь всеми цветами радуги, кроме естественного цвета грозовых туч! светло-желтым, ярко-синим, розоватым; синий напоминал обычную синеву вечернего неба; очевидно, беспрерывная стрельба на фронтах повлияла и на окраску туч. Когда помощник Баллегоойена, который караулил в саду и должен был в случае опасности бросать цветочные горшки, ввел их в теплицу, первые капли тихо застучали по ее дощатой крыше; их звук напоминал шелест пальмовых листьев на ветру. Мрачно и угрюмо вырисовывалась труба теплицы на фоне необычно окрашенных туч; мрачно и угрюмо звучали над землей раскаты грома; мрачными и угрюмыми были лица Баллегоойена, Эскенса и даже Хаммера, сидевших на раскладушке; для Схюлтса и Ван Дале стояли стулья. Возможно, они были недовольны отсрочкой, подумал Схюлтс; скоро у них будут основания сердиться еще больше. На столике стоял горячий чайник, рядом электрическая лампа на перевернутом цветочном горшке, а в трех разных местах вазы со свежими георгинами, маргаритками и астрами, что, учитывая страшную дороговизну на цветы, могло считаться проявлением особого внимания. Катакомба, видимо, была раньше просто погребом; два отверстия, выходящих в сад, обеспечивали вентиляцию. Печка для обогрева теплицы находилась по другую сторону. Пахло плесенью. Поздоровавшись, Ван Дале закурил сигарету и сказал:

– Я не мог приехать раньше, чем сегодня. Баудевейн, наверное, говорил вам. Я не могу дать вам машину, если и в следующий раз все будет организовано так же плохо, как в субботу. Я не упрекаю вас, но операция проводилась по-дилетантски…

Наступило настороженное молчание. Когда Ван Дале бросил на пол спичку, Баллегоойен зло взглянул на него и кивком головы указал на пепельницу на столе. Схюлтс чувствовал, что таким тоном с этими людьми разговаривать нельзя; Ван Дале был слишком резок и не умел обходиться с людьми – на фабрике у него из-за этого часто возникали конфликты с подчиненными. Он был слишком строг и требовал военной дисциплины от всех подпольщиков. В той организации, членом которой был он лично и о которой он никогда не говорил – группа Маатхёйса была очень далеким ответвлением секретной службы и не входила в нее, – такая требовательность была уместна, но во вспомогательных организациях она не годилась.

Все молчали; тогда Схюлтс счел подходящим преподать Ван Дале урок обращения с людьми.

– Вы сидите с таким унылым видом, словно немцы взяли Ленинград, – начал он. – Арнольд не хотел сказать ничего плохого; кроме того, упрек относится и ко мне, не так ли? Но нам нечего ему возразить. Мы слишком поверили в нацистские принципы Пурстампера, а у него, видимо, вообще нет никаких принципов.

Баллегоойен поднял голову:

– Пусть тогда менеер… менеер скажет, что делать. У него машина.

– А стрелять нам, – вскипел Эскенс. – В конце концов, Пурстамперу подыхать от нашей пули, а не от его машины. Я с самого начала был против машины. Машина…

– Не в этом дело, – перебил Ван Дале, которого Схюлтс предупредил о настоятельной необходимости время от времени одергивать Эскенса. – Я совсем не собираюсь играть тут первую скрипку из-за того, что даю машину; но у меня, возможно, больше опыта, чем у вас. Правда, мне не случалось участвовать в подобном нападении, но я знаю, что в таких случаях принято выслеживать или заманивать жертву. Если бы нам удалось как-нибудь вечером заманить Пурстампера в лес…

– А то мы сами не думали об этом! – огрызнулся Эскенс. – Попробуй затащи его в лес…

– Да, менеер, – вмешался Баллегоойен, – мне это было известно, когда вы еще…

Он хотел сказать «когда вы еще пешком под стол ходили», но вовремя опомнился: ведь тогда в стране не было немцев.

– Мой сын, расстрелянный весной сорок второго, организовал и провел девятнадцатьнападений и обо всех рассказывал мне. Вы, разумеется, правы: в большинстве случаев поступают именно так. Но не с тем, кто чувствует что-то неладное, боится выходить из дому и, конечно, не даст себя никуда заманить. А Пурстампер чувствует что-то неладное, и нам это известно. В понедельник один из наших ходил в его лавку, ему срочно понадобилась фотобумага для важного дела. Пурстампер, зная, кто он такой, завел речь о том, что, мол, то, что произошло в Хундерике, просто ужасно и что он сам, хоть он и энседовец, никогда бы не мог участвовать в таком деле.

– Знает, кошка, чье мясо съела! – воскликнул Эскенс. – Вот вам и признание, которого ждал Роозманс.

– Такое признание не имеет большой юридической силы, – сказал Схюлтс. – Но я тоже не вижу средства заманить Пурстампера в лес.

Ван Дале вскинул свой квадратный подбородок:

– В принципе это всегда возможно. Ворваться в дом и пристрелить его на месте мне кажется нереальным. Никогда не угадаешь, кто окажется на крыльце, когда будешь удирать из дома.

– Об этом должны позаботиться другие участники операции, – сказал Баллегоойен.

– Вы сказали, что он не только аптекарь, но и фотограф. Нельзя ли вызвать его сделать фотографии где-нибудь в городе? Дать ему адрес виллы недалеко от леса…

– На это он не клюнет, – возразил Хаммер, впервые отказавшись от роли подчиненного и пытаясь незаметно, но решительно взять власть в свои руки. – По крайней мере на первых порах. Спросите меня, и я скажу, что лучше всего накрыть его дома, в тихий час…

– Ужасно банально. Есть десятки других способов. Надо устроить так, чтобы он обязательно вышел из дома – позвать его к умирающему или что-то в этом роде: письмо от сына, приказ НСД, или СД, или ортскомманданта. Я могу устроить это, но требуется время…

– Ну вот, снова отсрочка, – возмутился Эскенс. – Об отсрочке…

– Я тоже считаю, что операцию надо провести на этой неделе, – сказал Схюлтс.

– Вам, наверное, хорошо известно, что можно подослать женщину, – обратился Ван Дале к Баллегоойену. – Этот способ тоже не из простых, но… Как вы считаете?

Эскенс, Хаммер и Баллегоойен, особенно Эскенс, усмехнулись.

– Теперь вы попали в самую точку, – ответил Хаммер. – Пурстампер ужасный бабник…

– Уж в них-то он знает толк, – захихикал Эскенс. – Ни одну не пропустит, не успеешь оглянуться, а он ее уже…

– Ну вот, значит, этот способ подходит, – подытожил Ван Дале, на лице которого так и не появилась улыбка. – Если у вас есть женщина, то все в порядке. Назначим свидание…

– Но где найти такую женщину? – спросил Хаммер, поигрывая своим галстуком. – Можно послать Баукье, она согласится…

– Нет-нет, – поспешно возразил Схюлтс. – Только не Баукье, мне думается, она не подойдет для этой роли. У нее такой воинственный вид, что он сразу насторожится. К тому же он, наверное, догадывается, что ты связан с подпольщиками…

– Моя жена уже стара, – признался Эскенс, подкручивая свои наклеенные усики, – жена Роозманса тоже, а его дочь хромает; я не думаю, чтобы этот мерзавец…

– Остается твоя жена, Крис, – обратился Схюлтс к Ван Дале. – Я хотел сказать – Арнольд. Другого выхода нет. Поговори с Мип.

Схюлтс с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, увидев, что Ван Дале задумался над этим предложением и какой-то миг взвешивал сомнительные прелести своей супруги с точки зрения похотливого аптекаря. Потом Ван Дале отрицательно покачал головой и сказал:

– Нет, так не годится. Я уже даю машину, не хватало еще отдать и жену…

– Ладно, – произнес Хаммер с достоинством. – Среди наших подпольщиков найдутся, наверное…

– Подождите немного, – перебил его Схюлтс. – Я совсем не считаю, что мы на верном пути. Все ваши способы не кажутся мне надежнее того, который мы испробовали в субботу. Он провалился, и теперь мы ругаем себя задним числом за нашу глупость, не понимая, как она пришла нам в голову. Но я думаю, что, присутствуя на нашем первом совещании, ты ни капельки не возражал бы. Заманивать его куда-то с помощью писем или женщин – не меньшее дилетантство. Опять что-то может помешать, и мы снова окажемся у разбитого корыта с твоей машиной и первосортным бензином. Если даже Пурстампер действительно ужасный бабник, вряд ли у него так вскружится голова, что он забудет обо всем на свете. Ведь у нас даже нет таких обольстительниц и чаровниц, чтобы… К тому же он может догадаться, что его куда-то заманивают с определенной целью. Я не отрицаю, что он может клюнуть. Такой не упустит случая схватить курочку за гузку, как говорит Флип. Но на всякий случай он поднимет на ноги СД. Вместо вышеупомянутой курочки он встретит кровожадных молодцов с револьверами в руках, а мы в свою очередь, кроме Пурстампера, встретим кровожадных молодцов, вооруженных и умеющих стрелять получше нас. Всякая попытка куда-нибудь заманить его послужит для него сигналом опасности. Он неизбежно будет бояться западни. К таким попыткам он будет относиться подозрительно и тогда, когда забудет про Хундерик, правда, тогда нам будет легче просто подкараулить его, потому что он начнет выходить из дому, прогуливаться с женой и Питом и прочее. Но кто точно определит момент, когда он забудет трагедию Хундерика? Не хотите ли вы послать к нему Баукье Хаммер с вопросом: «Господин Пурстампер, вы уже забыли?»

Трое подпольщиков не оценили остроту насчет Баукье, но, как он заметил, остальные его доводы произвели впечатление на всех, и на Ван Дале тоже. Он придавал этому не слишком большое значение, но все же испытывал некоторое удовольствие, которым не стоило пренебрегать. Не всякий, ждущий похвалы за свой труд, тщеславен; возможно, он нуждается в ней для стимулирования дальнейшей деятельности.

– Что же вы предлагаете? – спросил Баллегоойен.

– То, о чем уже говорилось. Идти к нему домой и прикончить. Аргументом против этого в прошлый раз служило соображение, что у него, возможно, есть револьвер. Но это, наверное, не так страшно…

– Он такое дерьмо, что побоится пустить его в ход, – сказал Эскенс. – Если еще он умеет с ним обращаться.

– Вполне вероятно, – согласился Схюлтс не потому, что допускал такую возможность, а ради поддержания тонуса. – Впрочем, мы можем так обставить дело, что ему и в голову не придет хвататься за револьвер. Арнольд предлагал достать нам форму Организации Тодта. В прошлый раз мы отказались, она нам была не нужна, но теперь может пригодиться. Не всем, разумеется, а тем, кто будет стрелять, и тому, кто останется дежурить на крыльце, чтобы никого не впускать в дом. Двое могут остаться в машине или недалеко от нее. Форма дает и другие преимущества. Мы легко сможем выпроводить покупателей из лавки, а в случае необходимости и выгнать их оттуда; у нас найдется предлог переговорить с Пурстампером наедине, без жены, в квартире или в аптеке, думается, лучше в аптеке. Кроме того, нам не понадобится так сильно гримироваться, как в прошлый раз: настоящая форма со свастикой – неплохая маскировка. Ваше мнение?

– Разумно, – сказал Ван Дале, который, не будучи тщеславным, сразу же отказался от своих идей. – Но что ты собираешься сказать ему?

– Во-первых, что мы зашли в его аптеку, увидев на окнах энседовские фотографии. Хороший предлог. Потом объясняем, что хотим спросить дорогу, ну, например…

– Куда?

– К реке. Организации Тодта требуется там что-то проверить, намекнуть ему на укрепления…

– Не очень правдоподобно. Дорогу к реке можно узнать у первого встречного. Лучше назвать какой-нибудь объект в лесу, тот размалеванный бункер не подойдет? Вы видели его там, у переезда, замаскирован под виллу. Вполне понятно, что о таком секретном объекте не спросишь первого встречного на улице. Итак, решено. Да, вот еще что: для кого доставать форму? Баудевейн и я знаем немецкий, к тому же Баудевейн должен стрелять. Кто еще стреляет?