Текст книги "Пастораль сорок третьего года"

Автор книги: Симон Вестдейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Ландскнехтов губит не только их собственная алчность, столкнувшаяся с крестьянской мудростью простой девушки из народа. В этом эпическом, почти сказочном образе (ведь сюжет новеллы, в сущности, варьирует широко распространенный фольклорный мотив – герой побеждает алчного врага, обманув его обещанием указать клад), вероятно, с наибольшей силой выразился активный гуманистический идеал писателя.

Оптимизм, вера в конечную победу человека над злом и насилием – во что бы то ни стало, при любых обстоятельствах, – несомненно, составляют наиболее ценное ядро во всем обширном и многообразном творчестве С. Вестдейка и вместе с выдающимся художественным мастерством ставят его в один ряд с лучшими представителями мирового искусства в XX веке.

Ю. Сидорин

ПАСТОРАЛЬ СОРОК ТРЕТЬЕГО ГОДА

Роман из эпохи немецкой оккупации

Посвящается Ильзе Вертгемм и Ро Сандерс-Мансфелду

ТАЙНИКИ И ГЕРОИ

Схюлтс открыл дверцу шкафа, к которой была прикреплена цветная репродукция – портрет Безобразной герцогини Маргариты Каринтской и Тирольской; эта картинка, захватанная по краям руками и кое-где потрескавшаяся, повидала стены многих студенческих комнат. Уродливая женщина XIV века с лицом, обезображенным громадной заячьей губой, вызывающе смотрела из-под капюшона богато расшитого плаща на мир кинозвезд и реклам зубной пасты.

Не удостоив уродину ни единым взглядом, Ван Бюнник сунулся в шкаф вслед за Схюлтсом. Тот обернулся.

– Вот, пожалуй, лучший тайник, какой только можно себе представить. Его сделал отличный мастер, специалист, он ездит по всей стране и может устроить тайник даже в телефонной будке. Ну-ка поищи, где вход.

Схюлтс сдвинул в сторону висевшее в шкафу платье, и Ван Бюнник с недоверчивой улыбкой ощупал пол и все три стенки гардероба. Он прекрасно понимал, что не найдет потайного хода, даже если на него наткнется. Наконец Схюлтс нагнулся, отковырнул ногтем кусок замазки и дернул торчавший из щели кончик веревки. От стенки шкафа отскочила планка, и Ван Бюнник просунул голову в какое-то темное помещение, откуда тянуло сигаретным дымом.

– Здесь есть постель и запас еды. Но самое замечательное то, что этот тайник примыкает к другому, скрытому так же хорошо, как и первый. Так сказать, тайник в тайнике. A dream within a dream [3]3
  Сон во сне (англ.).


[Закрыть].

Он немного обождал: улыбка Ван Бюнника, которую он улавливал, даже стоя позади него, не стала шире.

– А из второго тайника – выход в другую комнату. Дом-то ведь старый. В нем можно не только спрятаться, но и найти лазейку, чтобы выбраться. Если, конечно, гестапо не захватит сразу все комнаты. Внизу тоже есть убежище. Там раньше скрывался хозяйский сын, но у него сдали нервы, и он добровольно явился на принудительные работы. Вот и торчит теперь у немцев в их подземных убежищах, а это уж куда больше изматывает нервы… Тайники в домах рекомендуется устраивать таким образом, чтобы потолок был выше человеческого роста, так по крайней мере утверждал арх… мастер. На планке изнутри ставят задвижку, а веревочку втягивают внутрь. Ну а выпить там тоже найдется. Войдешь?

– Ой нет, – сказал Ван Бюнник, озираясь по сторонам, и шмыгнул носом.

– Теперь ты знаешь, где тайник. В случае облавы тебе придется спрятаться со мной вместе. Сигарет здесь много и книг достаточно…

Ван Бюнник нерешительно повернул назад, и они опять очутились в комнате с Безобразной герцогиней. Машинально смахнув с брюк пыль, гость опустился на обитое кожей вращающееся кресло и потянулся за своей сигаретой, тлевшей на краю пепельницы. Потом он снова отвел руку назад. На его открытом, жизнерадостном лице выражение недоверчивости сменилось выражением осторожного превосходства.

– Разумеется, все это строго между нами, – сказал Схюлтс.

Ван Бюнник непринужденно сидел в кресле и по-мальчишески раскачивался. Он взял сигарету и сдавил ее пальцами.

– Теперь мне понятно, почему я должен был подняться наверх в шляпе. Но не зря ли ты паникуешь? Тебе-то чего бояться? Нелегальной работой или чем-нибудь вроде этого ты не занимаешься… Учишь немецкому языку, сам из немцев… Раскосые глаза на продолговатом бледном лице его собеседника заметно сузились.

– Я переутомился, стал мнительным.

Ван Бюнник в знак согласия кивнул головой и, глубоко вздохнув, хотел было сказать что-то успокоительное, но Схюлтс поспешно добавил:

– Ты забыл первый школьный день после капитуляции, когда все мы так неосторожно вели себя в классах. Не так уж много школ, где бы преподаватель немецкого извинился перед своими учениками, что ему и дальше придется учить их этому вонючему языку, а преподаватель истории сказал бы, что уже не сможет на своих уроках придерживаться исторической правды, если она вообще, существует, и то, что они услышат в дальнейшем, будет сплошным враньем. Все эти факты мофам [4]4
  Мофы – презрительная кличка, данная немцам населением Голландии и Бельгии во время оккупации. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] хорошо известны. Как и то, что юфрау Пизо обругала мофов и расстегнула свою кофточку, словно подставляя обнаженную грудь под штыки и пули.

Он ясно представил себе этот суматошный школьный день, когда все старались превзойти друг друга, демонстрируя свою отвагу и патриотизм. Схюлтс умолчал о том, что сам он неожиданно для себя подал этому пример, а слова Бюнника насчет истории были всего лишь подражанием сказанному Схюлтсом о немецком языке и он, разумеется, не ждал, что Ван Бюнник ему об этом напомнит.

– Если так, то и мне есть чего бояться, – сказал Ван Бюнник, подавшись вперед.

– Вот видишь, оказывается, устраивать тайники не так уж глупо…

– Я считал, что у мофов есть заботы поважней.

– И эта тоже в числе многих прочих. А знаешь ли ты, что года два назад у меня дома был обыск? Явился какой-то тип из СД с досье, на котором сверху было написано мое имя. Отобрал у меня все сочинения Томаса Манна, а книги писателей-евреев так и остались на полках. Когда я попытался уговорить его оставить мне Томаса Манна, дескать, он, как современник Гёте и Шиллера, вполне безвреден, он ответил: «Оспаривать наши действия вам категорически воспрещается». Мерзкий субъект, сигарету и ту отказался выкурить.

– Вот уж не стал бы ему предлагать, – сказал Ван Бюнник.

– Я тогда держал собаку, и она вместо приветствия как вскочит на него, а он, защищаясь, прикрыл низ живота моим досье. Кажется, они всегда так делают. Половые органы в конечном счете самое драгоценное из всего, что у них есть.

– Ты имеешь в виду их расовые признаки?

– Нет, их умственные способности.

Ван Бюнник осмотрительно хмыкнул, как будто то, что сказал Схюлтс, следовало еще обдумать. – Но вообще-то волноваться незачем, – беспечно продолжал он. – Конечно, при твоем теперешнем состоянии… Хоть ты и неплохо выглядишь, не скажешь, что болен… и все-таки я согласен, что тайник – недурная штука. И у меня ведь рыльце в пушку. Я тоже скомпрометирован всеми этими нелегальными публикациями и прочим…

Нелегальные публикации Ван Бюнника были хорошо известны Схюлтсу. Их называли так только потому, что они появлялись в подпольной печати. Содержание этих опусов было таким безобидным, что эти статьи и брошюры не могли подвести ни автора, ни издателя, ни наборщика, ни распространителя. Идиллические обзоры на историческом фоне с ассоциациями из эпохи наполеоновских войн, и притом без единого не только крепкого, но даже приперченного словца. Год назад Схюлтса тоже уговаривали дать что-нибудь в подпольную печать, но он отказался.

– Мы не можем себе позволить быть героями, – взмахнув рукой, сказал Ван Бюнник, – незачем ждать от нас подвигов. Но если мы чувствуем себя хорошими патриотами, это тоже чего-нибудь стоит, и мы обязаны доказать это любым способом, в той или иной форме. Огонь на алтаре надо поддерживать неустанно. Мы, интеллигенты, располагаем очень ограниченным оружием, но я все же льщу себя надеждой, что в итоге мы достигнем большего, чем группы Сопротивления, которые кромсают провода и подстреливают коллаборационистов. А расплачиваются за это ни в чем не повинные люди. Вот это я считаю преступлением. Высокомерие этих господ просто невыносимо, ты ведь знаешь, у этих людей склад ума ничуть не отличается от нацистского. В истории сколько угодно таких примеров, люди часто заимствуют дурное у своих врагов. Ты настройщика Эскенса знаешь? Неужели нет? Такой плюгавенький. Ну, ты много потерял. Никак не выставишь его за дверь: ругает немцев, болтает о дне возмездия, о ножах и прочих вещах в том же духе и о том, что он будет делать, кровожадный парень…

– На словах – как и все подпольщики, – небрежно сказал Схюлтс.

– Не сказал бы, – укоризненно возразил Ван Бюнник. – Люди в подполье кое-что делают. В конце концов каждый должен сам для себя решить, на что он готов пойти. В таких вещах нет общей мерки… Я все могу принять: ведь к освобождению ведут самые разные пути, хотя оно будет исходить не от нас, но чего не приемлю, так это предательства, в какую бы форму оно ни облекалось.

Эти слова он произнес так многозначительно, что Схюлтс посмотрел на него выжидающе, как если бы за ними должны были последовать прямые обвинения. Смахнув еще раз пыль с колен, Ван Бюнник сел, заложив ногу за ногу, и сказал:

– Мог ли ты ожидать от Мин Алхеры, что она будет вести себя плохо? А между тем это факт. Не то чтобы она вступила в НСД [5]5
  НСД – национал-социалистское движение – партия нидерландских фашистов.


[Закрыть], но ее видели в городе с мофом. Так по крайней мере утверждают, мы еще проверяем эти слухи. Пизо и Бакхёйс сразу же перестали с ней разговаривать, ты же их знаешь. Ее видели в кафе с немецким офицером. Ожидал ли ты от нее такого?

– Нет, – ответил Схюлтс, – и только потому, что считал ее слишком инертной даже для этого. Может быть, неудачная помолвка подтолкнула ее…

– На предательство? Ты говоришь так, будто оправдываешь ее. А еще учительница английского. Ну а директор наш только о том и мечтает, чтобы в школе была тишь да гладь. Уговорил своего сына подтвердить, как этого требуют от студентов, в письменном виде свое лояльное отношение к оккупационным властям, но парень, видно, из другого теста… он теперь снял свою подпись… Вот, собственно, последняя новость, какую я хотел тебе рассказать, – мягко произнес Ван Бюнник, как если бы он разговаривал с выздоравливающим, которого следовало возвращать к жизни постепенно.

Схюлтс зажег сигарету и, окутанный табачным облаком, стал рассуждать. Он зажмурился от дыма и, слегка отвернувшись, скашивал на Ван Бюнника свои узкие глаза такого же голубовато-серого цвета, как и пелена табачного облака; поймав взгляд Ван Бюнника, он быстро отводил глаза, как будто подцепляя своего собеседника кончиком пинцета, а потом отпуская; никакого притворства в этой игре глазами не было.

– Из таких, как Алхера, и получаются лучшие борцы: если уж они борются, то не из спортивного интереса, а потому, что не могут не бороться. Ее сжигает страсть, она сверкает в ее взоре, ты посмотри ей в глаза, они горят изнутри пламенем ярче любого огня, на подбородке у нее растут волосы, а бюст как пупочная грыжа… – Он продолжал развивать свою мысль, не обращая внимания на взрыв веселого смеха Ван Бюнника. – По всем этим признакам ей, пожалуй, как раз и надо вступить в связь с кем-нибудь из вермахта. Кстати, из нее вполне мог бы выйти детский врач. У меня есть знакомый врач, на которого она удивительно похожа…

Деликатно улыбаясь, с недоверчивым видом, словно всеэто были симптомы нервного заболевания Схюлтса, которые он до сих пор напрасно искал, Ван Бюнник нарушил молчание.

– Вот уж не знал, что ты так склонен к детерминизму. Ну а Пизо и Бакхёйс, те уже заранее приговорили ее к смерти, но ты же ее знаешь, она держит себя как ни в чем не бывало.

– Из таких получаются лучшие борцы, – повторил Схюлтс.

– Ее ученики об этом уже прослышали, и, когда она пришла в четвертый класс на урок, на доске была нарисована бритая голова, а чтобы…

– Бритая?

– Ну да, ее обреют, когда кончится война, как делали в Бельгии в 1918 году… и, чтобы не казалось, что это просто безволосая голова, знаешь, есть такие куклы, они еще нарисовали рядом что-то вроде бильярдного кия, я видел этот рисунок, не очень-то понятный…

– Нет, почему, вполне понятный, – протянул Схюлтс, сдерживая себя, чтобы не высмеять обывательскую болтовню Ван Бюнника. – Не иначе как дело рук Крамера, он парнишка остроумный. Если только не энседовец… Впрочем, в четвертом классе их еще нет… В истории, которая произошла со мной, был замешан один из учеников-энседовцев – Пурстампер.

– В истории с тобой?

Схюлтс круто повернулся лицом к собеседнику, но, не успев вовремя затормозить движение, опять оказался сидящим вполоборота к Ван Бюннику. Он сильно затянулся и, открыв рот, выпустил облако дыма.

– Ты, конечно, знаешь, что мой брат переметнулся к фашистам, и так активно, что два с половиной года назад вступил в части СС. По последним сведениям, дослужился на Восточном фронте до шарфюрера. Трусом его не назовешь, скорее, пустоголовым парнем. Отец мой, с которым я теперь не общаюсь, член партии НСД, что, впрочем, вполне понятно, если учесть его немецкое происхождение. Наша фамилия, собственно, Шульц с «ц» на конце, я пишу «тс», а «у» произношу на голландский манер, как «ю», свое имя, Иоганн, пишу с одним «н». Лучше было бы, конечно, если бы я переиначил свою фамилию на голландский лад: Схоут, Схоутен или что-нибудь вроде этого…

– М-да, вот так история, – смущенно сказал Ван Бюнник, который, пока Схюлтс рассказывал, сочувственно кивал головой, чтобы показать, что внимательно слушает, – мой племянник тоже примкнул к нацистам, вообще-то он неплохой мальчишка, но дурак дураком. Ты же знаешь, какие они…

– А ты вот и не знаешь. Прости, я не то хотел сказать. Да, я, конечно, знаю, какие они. Года два назад, когда происходили стачки и люди протестовали против того, что фашисты преследуют евреев, когда разогнали Нидерландский союз [6]6
  Общественно-политическая организация, возникшая в 1940 году с целью объединить население в условиях немецко-фашистской оккупации. За отказ идейно поддержать Германию в войне против Советского Союза Нидерландский союз был распущен в июле 1941 года.


[Закрыть], мы все были взвинчены до предела. Пришел я как-то в четвертый класс, случайно совпало, что это был тоже четвертый класс, и увидел на доске выведенные мелом большие буквы: СС. И больше ничего. Смысл этой надписи был мне вполне понятен.

– Представляю, как тебе было неприятно.

– Сперва я не знал, как на это реагировать. Потом обратился к классу с речью. Сказал, что понимаю, что буквы СС не означают сокращенного названия Государственных железных дорог [7]7
  Staatspoorwegen (голл.)– Государственные железные дороги.


[Закрыть], что они адресованы мне, но я за своего брата не отвечаю и потому прошу в дальнейшем свои плоские шуточки держать при себе. И десяти минут не прошло, как буквы исчезли.

В голосе Схюлтса прозвучали повелительные нотки, настроение у него испортилось, и он замолчал. Он вовсе не собирался оправдываться перед Ван Бюнником.

– Но они же знали, что ты… что с тобой все в порядке? В противном случае ты мог бы им напомнить…

– То, что я им говорил о языке этих бандитов? Да ты спятил!

– Гм… – стиснув зубы, сказал Ван Бюнник, призывая на помощь все свое человеколюбие, чтобы отнести грубость Схюлтса за счет его больных нервов, и посмотрел на часы. – Впрочем, ты прав, это было бы не совсем педагогично.

– Убирайся к черту со своей педагогикой! С чего это я должен был извиняться? И они это знали. Вот почему я подозреваю Пурстампера. Он как раз учился в четвертом классе, остался на второй год.

– Ему-то это зачем? Какое ему дело?

– Для провокации. Это в его духе. И я бы не удивился, если б оказалось, что это подстроил папаша Пурстампер. Когда урок кончился, ребята сказали мне, что о моем брате они не знали и что буквы написал, наверное, кто-нибудь из другого класса. Они и сами были растеряны. Пурстампер скорее всего пробрался в класс еще до начала урока. Но с тех пор у меня больше недоразумений не было.

Во входную дверь позвонили. Схюлтс вскочил, бросился к окну и выглянул на залитую солнцем улицу. С обеих сторон к раме были прикреплены зеркала, немного наклонно, чтобы в них отражалась улица вплоть до самого крыльца. Внизу раздались шаги. Схюлтс со своей неизменной улыбкой обернулся к Ван Бюннику, тот встал и подошел к нему. Теперь оба они стояли у окна и чего-то ждали, оба рослые, худощавые, слегка сутулые, какими нередко бывают молодые ученые, но у Схюлтса плечи были крепкие, угловатые, а Ван Бюнник, хоть и был долговязый, казался сгорбленным и старообразным.

– Машины не видно, – тихо сказал Схюлтс, не спуская глаз со своего гостя, – но это еще ничего не значит, могли оставить за углом…

– Может, спуститься в тайник? – с напускной бодростью спросил Ван Бюнник. Он побледнел. Прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам, они посмотрели на шкаф, на котором Безобразная герцогиня выполняла обязанности цербера. Ван Бюнник побледнел еще сильнее, и Схюлтс сказал:

– Если они нагрянут, юфрау Схёлвинк нажмет кнопку электрического звонка у порога, его слышно и здесь, и в комнате за шкафом. Но когда имеешь дело с женщинами, не всегда… ты же их знаешь… – Схюлтс забавлялся, ему доставило удовольствие ввернуть как бы невзначай, но к месту любимое выражение Ван Бюнника.

Вскоре пришла хозяйка, женщина лет пятидесяти, краснолицая, с карими, блестевшими от возбуждения глазами.

– Ничего особенного, менеер. Это отец вашего ученика Кейси.

– Кейси? – протянул Схюлтс.

– Вот видишь! – радостно вскрикнул Ван Бюнник. – Тебя опять подключили к работе. Но кто же, черт побери, этот Кейси?

– Разве у нас в школе есть ученик по имени Кейси? – спросил Схюлтс сперва юфрау, потом Ван Бюнника.

– Значит, не нужно прятаться? – очень довольный, обратился Ван Бюнник к юфрау Схёлвинк.

– Нет, менеер, все в порядке. А не то я дала бы вам знать. Я уже придвинула ногу к звонку, но в окно видно, что это… что это не какой-нибудь вонючий моф…

– Он мог быть и голландцем, – назидательно сказал Ван Бюнник, – так называемым голландцем, из НСД или из СД.

– Нет-нет, менеер.

– Кейси, – поспешно сказал Схюлтс. – Корнелиса в школе зовут Кором, Пурстампера зовут Питом, его старший брат Кеес уже не учится в школе… А может, это Пурстампер явился меня арестовать, или выжать из меня какие-нибудь сведения, или попытаться обратить в свою веру… Вот что, Бюнник, надо принять отца этого Кейси… Пригласите его к себе, юфрау. Постараюсь отделаться от него как можно скорее.

Хозяйка кивнула и вышла из комнаты.

– Я пойду, – сказал Ван Бюнник и взял со стула свою шляпу.

– Надеюсь, ты на меня не в обиде. А вообще-то папаша этого Кейси или Кора подал мне мысль. Завтра появлюсь в школе.

– Уже завтра? Стоит ли? Выглядишь ты вообще-то неплохо, но…

– Прошло, слава тебе господи, ни много ни мало два месяца, пора бы уже, тебе не кажется? – сказал Схюлтс и направился к лестнице, опередив Ван Бюнника.

– К чему торопиться, дружище?

Ван Бюнник все не уходил. Он широко улыбался и, казалось, никак не мог решиться грубо разорвать человеческие связи, на несколько часов оставив больного друга без надзора; оживленно жестикулируя, шаркая ногами, он повторял, что Схюлтсу незачем торопить события и что нервное переутомление – это не пустяк. Споткнувшись о коврик, он проверил, где находится потайная кнопка, надел шляпу, снял ее, пожимая Схюлтсу руку, и наконец, плюнув на все, отважился выйти на солнечную улицу и зашагал, молодцевато выпрямив свои сутулые плечи, вытянув вперед длинную шею.

Схюлтс облегченно вздохнул и бросился в комнату на нижнем этаже. У закрытой двери его поджидала юфрау Схёлвинк. Вся сияя, она пошла ему навстречу.

– Менеер Ван Дале вернулся.

– Да, – прошептал Схюлтс, – я так и полагал. А насчет отца Кейси это вы сами придумали?

– Да, менеер. Надо же было его как-то назвать. Перед чужими, правда? Он сам велел мне, когда услышал, что вы не один…

Схюлтс взялся за дверную ручку.

– Как он выглядит?

– Похудел немного, но волосы целы.

Она было остановилась, исполненная любопытства, но Схюлтс взглянул на нее, сжав губы, и она вернулась на кухню. Дверь скрипнула, в комнате с наполовину задернутыми занавесками было почти темно. Возле стола стоял коренастый молодой человек с острым подбородком, покрытым недельной щетиной. Схюлтс протянул ему руку.

– Арнольд, – сказал он сиплым голосом.

– Баудевейн, – ответил тот. Найдя друг друга на ощупь, их руки встретились. Они стояли, прислушиваясь к тиканью каминных часов, скромная позолота на них, казалось, поглотила весь тот слабый свет, который проникал в комнату.

НЕГАТИВНАЯ ФАЗА

Схюлтс наблюдал за своим другом, который сидел со стаканом портвейна в руке и курил, с тем робким почтением, с каким относятся к людям, вырвавшимся из ада. Лицо Ван Дале было спокойным и сосредоточенным. Одет он был, как всегда, в добротный костюм строгого покроя, без претензий на спортивный вид – на нем не было ни пуловера, ни жилета на молнии, какие часто видишь на инженерах. Он не объяснил, почему он без очков. Вглядываясь в лицо Ван Дале, Схюлтс, как прежде, читал на нем выражение затаенной силы и глубокой замкнутости, а страдальческий вид этого даже не очень истощенного лица можно было отнести за счет беспомощности, всегда появляющейся в глазах близоруких людей, когда они без очков, либо за счет усилий самого Арнольда придать себе такой вид. Его темная бородка не казалась жалкой: нежные, не очень густые волосы через несколько недель сделали бы его твердый подбородок таким привлекательным, каким никогда не бывает свежевыбритый подбородок человека, не обладающего столь выразительными чертами лица. Щетина придает лицу или плебейский, или аристократический вид, неопределенно подумал Схюлтс. Очки, наверное, разбились, и поэтому он не все там и разглядел. Но что это – все?

Пока Ван Дале вертел в руках стакан, который так и не выпил, Схюлтс придвинул ему портсигар с сигаретами. Уже не в первый раз убеждался он в том, что не следует принимать все так близко к сердцу и что те, кто возвращался оттуда, выстрадали, может быть, не больше, чем он сам.

– Завтра пойду опять в школу, – сказал он во второй раз. – Напишу сейчас записку доктору, он в курсе моих дел, и по его просьбе невропатолог предписал, мне продолжительный отдых и прогулки на свежем воздухе. Мне это было нужно, чтоб я мог свободно передвигаться; в доме фермера Бовенкамна по ту сторону реки я спрятал моего университетского товарища Кохэна Каца, учителя немецкого. Приходится наблюдать за хозяевами, предупреждать их, чтоб были осторожны. Этот Бовенкамп – человек беспечный… Но расскажи о себе.

Эту просьбу Схюлтс повторил дважды.

– Я уже разговаривал с Маатхёйсом, – сказал Ван Дале. Он замолчал, сощурив глаза от пробившегося из-под занавесок солнечного луча. Схюлтс встал и опустил пониже шторы.

– У нас здесь устроили нападение на карточное бюро… Руководил операцией некий Мертенс, он там сам работал, теперь ушел в подполье и тоже прячется на ферме Бовенкампа. Полиция разыскивает его. Я узнал от нашего общего приятеля Хаммера. Поговаривали, что в наказание на месяц лишат все население продовольственных карточек. Впрочем, тебе это неинтересно. И вообще это не очень интересно. Как и то, что привязали к дереву торговца овощами, он состоит в НСД, и отпустили его только тогда, когда он по их приказанию спел несколько патриотических песен. Во всем этом еще много ребяческого. Меня это часто обескураживает, ведь то, что делает наша группа, так же незначительно с практической стороны, а с эмоциональной – еще меньше… – Но обескураживало его прежде всего то, что Ван Дале молчал. – Конечно, в случае вооруженного восстания все будет гораздо эмоциональней. Сейчас покажу тебе схему бункера. Там будет телефонная станция или генеральный штаб, пока еще не решено. Как я рад, что опять с тобой разговариваю! Мое интеллектуальное общение ограничивается теперь Кохэном Кацем, которого можно выдержать только в течение короткого времени. Зря я так разоткровенничался с этим пустомелей Ван Бюнником… – Он умолк, расстроенный и подавленный, чувствуя себя виноватым.

Некоторое время оба не произносили ни слова. Сигарета, которую закурил Ван Дале, тлела у него между пальцев. В нем совсем не наблюдалось жадности, которая обычно свойственна курильщикам после двух месяцев вынужденного воздержания. Он сидел, видимо не испытывая ни голода, ни жажды, – отказался от хлеба и бисквитов, – не очень расположенный к курению, ничуть не озабоченный потерей очков, не слишком веселый, но и не слишком унылый. Всегда и во всем он был на высоте положения, сейчас, как и тогда, когда подготавливал боевые операции. Можно было подумать, что он и не сидел в тюрьме. Похоже, что и больших страданий он не испытал.

– Я, конечно, принимал все меры, чтобы тебя вызволили из тюрьмы. Меня заверяли, что сделают все возможное, но надо подождать. Очевидно, это было неосуществимо.

Ван Дале пожал плечами.

– Освободить заключенного можно разве лишь в дороге, когда везут в концлагерь либо из лагеря.

– Добиться освобождения из тюрьмы можно, только если есть серьезная протекция или большие деньги для подкупа. А твое дело не представлялось таким уж важным, чтобы…

– Мое дело и не было сколько-нибудь важным, – сказал Ван Дале и то ли прищурился, то ли полузакрыл глаза и смотрел сквозь ресницы, как смотрят обычно художники.

Видимо, ему стоило немалых усилий научиться видеть без очков, подумал Схюлтс. Наверное, уронил в камере на каменный пол, а потом привык обходиться без них. А может, нарочно оставил дома, идя ко мне, чтобы лишиться хотя бы одной из своих примет на случай, если за ним следят. Что-то в нем умерло. Эту грустную мысль тотчас вытеснила другая; надо внушить юфрау Схёлвинк, чтобы всегда была начеку. Оттого что Ван Дале вернулся, у нее праздничное настроение и ей мерещится, будто она живет теперь в мире, где немцы никому не причиняют зла.

– А ты почему, собственно, перестал работать в школе? – спросил Ван Дале. Он больше не щурился и смотрел на своего друга испытующе.

– Видишь ли, – начал Схюлтс заикаясь. – Мне казалось опасным находиться там, откуда нельзя спастись бегством.

– Но почему же Маатхёйс спокойно ходит на службу?

– У них всякие запасные выходы на случай, если бы мофы ворвались через парадную дверь. А наша школа – настоящая мышеловка.

– Да, вот если б я проговорился, тебе была бы крышка. Уж это факт.

Схюлтс знал, что у Ван Дале при себе не было листовок, и ни домашний обыск, ни надзор за его домом, когда хватали всех, кто бы ни позвонил в дверь, от почтальона и до посыльного из магазина, ничем его не скомпрометировали и что жену Ван Дале после короткого допроса отпустили домой. Схюлтс также понимал, что Ван Дале уязвлен до глубины души, но, сколько ни ломал он себе голову, никакое другое объяснение, почему он симулировал болезнь, не приходило ему на ум.

– Значит, ты допускаешь, – сказал Ван Дале, – что это было бы вполне возможно, и я отвечу тебе, как это ни странно, что ты и прав и неправ. То, что я никого бы не выдал, несомненно, однако, если завтра они все начнут сначала, а это может случиться, я за себя не поручусь. Я долго размышлял над этим, ведь чертовски неприятно сознавать, что можешь утратить контроль над собой, ты меня понимаешь. Мой совет: будь постоянно настороже и, если меня опять схватят, беги из своего дома.

– К тому же второй раз может быть куда страшней, – сказал Схюлтс.

– Еще бы. Представь, что ты пошел к зубному врачу. В первый раз терпеть можно, во второй тебе страшно, а в третий вроде бы опять ничего. Таков по крайней мере мой опыт, я не хочу обобщать.

– Если проваливается генеральная репетиция, все представление летит к чертям.

Ван Дале коротко рассмеялся.

– Все это не больше чем представление. Но возьмем лучше другой пример. Как-то я прочитал статью одного врача, кажется психиатра, точно сейчас не помню. В ней шла речь о негативной фазе, которая наступает в результате безотчетной, все усиливающейся тревоги. Этот термин, кажется, применяется в тех случаях, когда организм еще не успел приспособиться к внешним влияниям; на второй стадии негативная фаза обостряется, так как организм не успел еще отреагировать на внешние раздражения.

– Подсознательно я это понимаю. Нечто подобное испытываешь на экзаменах. Вначале ты как чистый лист бумаги, у тебя еще не было опыта неприятных переживаний, которые напугали бы тебя. Но стоит тебе провалиться, и ты уже обескуражен, боишься, что провалишься опять, и только в третий раз ты, к своему удивлению, выдерживаешь экзамен. Не растеряться – вот в чем суть.

– Тебе нравятся экскурсы в область психологии, – сказал Ван Дале, который понемногу оживлялся и теперь уже курил с удовольствием, – а мне нет. Во всяком случае, не в область «подсознательного». Автор статьи сравнивал это явление с повышенной чувствительностью на вакцину; если не ошибаюсь, врачи называют это анафилаксией. Организм, оказывается, переносит вакцину второй раз гораздо болезненней, чем первый, но в третий болезненная чувствительность исчезает. Такое может произойти и со мной… Правда, они мне ничего не впрыскивали и зубы тоже не выбивали.

Схюлтс молчал, сдерживая себя, чтобы не спросить, что же все-таки делали с его другом.

– Я знаю, что могло быть в тысячу раз хуже. Расскажи я кому-нибудь, что меня заставляли восемнадцать часов стоять на ногах под слепящим светом ламп, это не произвело бы большого впечатления. Ведь свет – это жизнь, а стоять на ногах – нормальная функция человеческого организма. С этого они начали. Я был уверен, что о нашей группе им ничего не известно и что схватили меня по ложному доносу, совсем свежему. Допрашивал меня какой-то зловещий тип, скорее всего унтер, но не без некоторого savoir vivre [8]8
  Знание света, обходительность (франц.).


[Закрыть], которое он пускал в ход, чтобы меня размягчить. Допрашивали и другие, и они хотели знать все: как я отношусь к немцам, слушаю ли радио, почему так часто бываю в городе и сохранились ли у меня контакты с бывшими офицерами голландской армии; к этому последнему вопросу они то и дело возвращались. Ну а потом насчет саботажа на фабрике, почему отлынивают от отправки в Германию и всякое такое… У него была лысая голова, выцветшие, немного испуганные глазки, которые даже могли быть приветливыми, если ему это было нужно. Чуточку походил на Муссолини: высокий лоб, но не такая громадная челюсть. А потом вдруг как озвереет: «Вам, как инженеру, должно быть известно, что мы располагаем всеми средствами, чтобы заставить вас заговорить! Вы нас не проведете». Или: «У вас, голландцев, о нас неправильное представление, имейте в виду – мы не гуманны, мы готовы на крайние меры…» Это когда я сказал, что никакие пытки не заставят меня сознаться в том, чего я не делал. Уходя, он надел форменную фуражку, отчего сразу стал моложавее и страшнее. Лицо у него было загорелое, вытянутое. В конце концов он ушел.

– А о Маатхёйсе или обо мне они не спрашивали?

– Даже о Маатхёйсе не спрашивали, а ведь с ним у меня давнишняя дружба; о нашем с тобой знакомстве вообще никому не известно. Мин и та не знает. Нет, они все возвращались к фабрике, но, как ты знаешь, я старался по возможности держать фабрику вне поля моей деятельности. Выпытывали у меня имена бывших артиллеристов и грозили, что камня на камне не оставят, а организаторов подпольного Сопротивления найдут. Типичный для немцев ход мыслей: всегда должен быть тот, кто занимается организацией, и те, кому он приказывает, что им делать. Они просто не могут себе представить, что это движение развивается, как правило, самопроизвольно; им кажется, что если схватят двух-трех зачинщиков, то остальные, как покорные овцы, забьются в угол и на этом все кончится. Мне это наконец осточертело и я сказал ему: Der Organisator sind Sie selbst [9]9
  Организатор – это вы сами (нем.).


[Закрыть].