Текст книги "Сторож сестре моей. Книга 1"
Автор книги: Ширли Лорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Ширли Лорд
Сторож сестре моей
Книга первая
Посвящается A.M.Р.
Нью-Йорк, 1990
– Если быть откровенной до конца – я никогда не любила своего мужа.
Она вообразит, что это признание сорвалось с языка случайно, но это не так. Я точно знала каждое слово, которое была намерена произнести. Я всегда точно знаю, что намерена сказать. Знаю, но только теперь. В пору юности моя наивность и доверчивость проявлялись в том, чтои какя говорила и делала. И за это мне приходилось расплачиваться. События, люди выходили из-под контроля. Но уже многие годы, десятилетия я знаю, что слова, сказанные однажды, имеют долгую жизнь и рано или поздно настигают нас точно так же, как и поступки, и в конечном счете показывают в истинном свете то, что говорят другие.
Пауза длилась уже достаточно долго.
– Речь идет о любви иного рода, той, что зиждется на уважении, восхищении. Он научил меня всему. – Мягкий смешок. – Ну, почти всему. Я, можно сказать, преклонялась перед ним. На самом деле мы были необыкновенно счастливы вместе, несмотря на разницу в возрасте и… – Я знала, когда необходимо сделать паузу. – …Ревность его детей.
Известная журналистка – она же моя крестница – Пенелопа Дэвидсон нетерпеливо подтолкнула диктофон ближе ко мне. Она напоминала маленького ребенка, который ищет сокровища, абсолютно уверенный в их несметном количестве! Отвечая на вопросы, я наблюдала за Пенни – так ее чаще называли, – наблюдала за ней пристальнее, чем она за мной, потому что в ее манере держаться оставалось по-прежнему нечто неестественное, хотя мы регулярно встречались вот уже почти три месяца. Мне страшно хотелось исправить это.
Моим проклятием, равно как и благословением, является как раз то, что я всегда стремлюсь исправить все, что портит внешность женщины. Женщинам необходима любая помощь, какая только им доступна, – а сейчас больше, чем когда-либо, – и, слава Богу, за многие годы они получили ее от меня предостаточно. Это одна из причин, почему я так неприлично богата.
Пенни унаследовала как от своей матери, так и от бабки длинные, изящные руки и ноги, но мне всегда казалось, что она совершенно не представляет, что с ними делать. В настоящий момент верхняя часть ее туловища неуклюже клонилась к скрещенным ногам. Вся поза выражала высшую степень волнения. Я с трудом удерживалась от искушения опрокинуть ее на декоративные подушки, чтобы дать наглядный урок, как выглядеть непринужденной, даже если себя таковой не чувствуешь, но сегодня это было неуместно.
Пенни получила утонченное воспитание, так как выросла в окружении образованных, воспитанных людей, к числу которых принадлежала и ее бабушка, а моя старинная подруга и первая покровительница, Александра Сэнфорд – вне всякого сомнения, признанный лидер высшего общества Нью-Йорка. Однако, подобно всем прочим молодым людям своего поколения, моя крестница была не в состоянии даже смотреть прямо на собеседника, не отводя взгляда. Это было вполне объяснимо, если учитывать тему нашего интервью; но будь она моей внучкой, я бы уже давно внушила ей, что умение смотреть прямо в глаза как в бизнесе, так и в моменты наслаждения – верный способ привлечь к себе больше внимания и, что гораздо важнее, стать незабываемой. Некая истина, учить которой японцев просто не возникает необходимости. Боже, у меня в ушах до сих пор еще звучал голос Бенедикта, определяя направление моих мыслей, как это всегда происходило прежде; я уже едва ли могу вспомнить, какие у меня были мысли до замужества.
Когда Анна-Мария унесла кофейный поднос, я откинулась назад и на миг прикрыла глаза. Дать понять, что время истекло, лучше всего именно так, а не заводить часы, чтобы они вдруг зазвенели посреди беседы, и уж, конечно, лучше, чем поглядывать на циферблат. Чересчур нарочито и пошло, как частенько повторял Бенедикт. Уже почти настала пора ехать в клуб играть в бридж – я обычно делаю это раз в неделю, – но я была рада, что до приезда Пенни отменила партию. Мне хотелось провести следующие несколько часов более плодотворно.
– Я отняла у вас слишком много времени сегодня, – говорила Пенни. – Огромное спасибо за ленч… ммм… как вы думаете, когда мы можем…
Как я уже поняла, паузы на полуслове вошли у нее в привычку, из которой она, возможно, извлекала пользу, провоцируя на неосторожные замечания людей простодушных и не очень осмотрительных.
Несколько месяцев назад я попросила ее пояснить, что именно она имела в виду в письме с просьбой об углубленном, развернутом интервью, которое никогда не будет опубликовано при моей жизни.
Возможно, потому, что английский не является моим родным языком, а скорее потому, что уроки Бенедикта научили меня стремиться расставить все точки над «I», но мне было необходимо чувствовать абсолютную уверенность в том, что я правильно поняла ее намек.
– Я знаю, что вы больше не соглашаетесь на интервью по личным вопросам, тетя Ти, но мне поручили вести… мм… – Пенни запнулась и умолкла, чувствуя себя не в своей тарелке, когда я потребовала четкого разъяснения. Но эта неуверенность в себе никогда не проявлялась в ярких и язвительных эссе, которые она публиковала.
Я не пришла ей на помощь.
– …страницу некрологов. Очень важно, чтобы в наших материалах содержалась не только верная информация, но также были отражены богатство и сила личности, когда речь идет о таких известных людях, как вы. – Она собралась с духом. – Мой редактор и я подумали, что, учитывая ваш вклад в экономику, возрастающий интерес Уолл-стрит к фирме «Луиза Тауэрс», ваши новые назначения, приближающийся юбилей и эти упорные слухи о передаче полномочий преемникам и возможной отставке, пресса не сможет представить правдивый рассказ или…
Так вот оно что.
Когда Пенелопа снова замолчала, я почувствовала скорее усталость и скуку, чем раздражение, и позволила себе продемонстрировать это.
– Итак, Пенни, тебе поручили выяснить истинное состояние больного, да? Могу заверить тебя лично и твоего редактора, что, говоря словами Марка Твена, сообщения о моей смерти были сильно преувеличены. На самом деле я никогда себя лучше не чувствовала, несмотря на то, что управляю делами компании страшно сказать сколько лет. Если тебе станет от этого легче, я весьма охотно попрошу доктора Эскбери дать письменное заключение.
– Ой, нет, конечно, тетя Ти. Смерть тут совершенно ни при чем… Я не имею в виду ваше здоровье, или возраст, или нечто в этом роде. Речь идет просто о том, чтобы получить гарантию, что удивительная история вашей жизни записана, история, правдивость которой можете подтвердить только вы, тетя Ти.
Я не была ее тетей, но она называла меня так с самого детства, более двадцати пяти лет, к немалому неудовольствию всего семейства.
– Мой редактор надеется, что я стану Элденом Уитменом номер два. Вы знаете, о ком я? Человек, который сделал страницу некрологов в «Нью-Йорк таймс» самым популярным чтивом благодаря своему… своему литературному дарованию, но также благодаря осведомленности и способности восприятия личности выдающихся людей.
– Ты хочешь сказать, он претворяет в жизнь свои интервью?
Я не сумела удержаться от этого замечания, и когда мы обе рассмеялись, мне было приятно услышать, как повеселел голос Пенни, напомнив, что девушка мне действительно нравилась.
Потом она повторила:
– Смерть, жизнь или смерть, здоровье или возраст человека тут совершенно ни при чем. Откровенно говоря, если бы вы не согласились, я бы взялась за некролог Мадонны.
Не удивительно, что этой девочке прочили большое будущее. Я позволила Пенни думать, будто согласна на такое количество интервью, какое потребует некролог, потому что верю в ее талант и здравый смысл, а также питаю привязанность к ее бабушке и матери, но не это было подлинной причиной. Разумеется, нет.
Когда умер Бенедикт – верится с трудом, что это случилось целых двенадцать лет назад, – я прекратила давать интервью. Я всегда их ненавидела, но Бенедикт утверждал, что интервью являются «необходимой частью работы». Конечно, интервью «даровались» лишь немногим избранным, но каким бы ни было издание: «Нью-Йорк таймс» или «Вог», «Элль» или «Харперс Базар», «Острэлиэн» или «Асахи Симбун», – для меня это значило одно и то же: в течение часа или около того постороннему позволено совать нос в мою жизнь и ворошить мое прошлое, настоящее или будущее. Все. Больше никаких интервью. И это была лишь одна из многих перемен, которые я внесла в свою жизнь после смерти Бенедикта. Я по-прежнему слыла женщиной пунктуальной до педантизма – хоть часы по мне проверяй, женщиной, верной своему слову, женщиной с безупречными манерами; пусть другие и не замечали, но мне-то было известно, как время от времени я тешила себя намеренно непредсказуемыми поступками.
Только по телевидению я теперь что-либо еще рассказывала обширной, внимавшей с ненасытной жадностью аудитории – во время моих специальных программ «Девяносто прекрасных минут с Луизой Тауэрс», отснятых по тщательно разработанным сценариям, выходивших четыре раза в год, рейтинг которых соперничал с рейтингом передач Барбары Уолтерс [1]1
Популярная американская телеведущая. – Здесь и далее примеч. пер.
[Закрыть].
Это мое решение, как и большинство других принимаемых в жизни, зависело оттого, насколько удачно выбрано время. Письмо Пенни – она и не подозревала об этом – пришло в наиболее подходящий момент. В конце прошлого года я обнаружила, что была предпринята новая попытка состряпать книгу о моей жизни, очередная возмутительная «неофициальная биография», по обыкновению полная полуправды и откровенной лжи. Я устала от них, но в силу своего положения в обществе я не имею шанса на возмещение ущерба – так на протяжении многих лет за огромные деньги сообщала мне целая армия юристов, специализировавшихся на исках по обвинению в клевете. Однако готовившийся новый опыт особенно выводил из равновесия. Не только бульварные газеты, но также «Таймс» и «Вашингтон пост» подтвердили, что Стивен Холт получил аванс в размере двух миллионов долларов, чтобы написать историю моей жизни.
Сумма, конечно, не рекордная. В наше время, когда беспрестанно поглощается и извергается сиюминутный вздор, это был средний гонорар, учитывая успех предыдущих анатомических вскрытий Холта на шестистах страницах. С Холтом была только одна проблема – сам Уолт. Он казался поразительной копией джентльмена и употреблял выражения, за которыми миллионам его читателей приходилось лезть в словарь, чтобы до конца понять смысл убийственных сенсационных намеков, которыми изобиловали разоблачительные абзацы книги. Кроме того, каждое уважаемое издание по какой-то причине довольно часто и весьма охотно пускалось анализировать его книги. Как и почему именно это привлекало внимание среднего класса? Но такие опусы «дозволяли» также другим, тем, кто считали себя знатоками хорошей литературы и стояли на верхушке социальной лестницы (до смерти боявшиеся быть застигнутыми на пляже с дешевым романом в руках), с жадностью проглатывать его книги тоже. Следовательно, Холта читали все, так сказать «вверху и внизу», и его часто называли самым удачливым из живущих писателей и самым преуспевающим на Западе.
Увы, люди разговаривали с Холтом, не подозревая, как много они ему говорят. С тех пор как мне стало известно о его запланированном вторжении в мою жизнь, я прочла почти все его книги, где постоянно встречались поразительно необдуманные высказывания людей, которым следовало бы лучше отдавать себе отчет в своих словах.
За несколько дней до беседы с Пенни я получила тревожное известие о том, что Фиона, моя своевольная глупышка Фиона, говорила с ним. Это было чрезвычайно неприятно, но также и опасно.
До предложения Пенни мне никогда не приходило в голову попробовать написать книгу; я всегда была слишком занята и не искала хорошего биографа – если такой вообще существует, – и у меня не было ни малейшего желания ворошить пепел своих воспоминаний, как сделала Бетти Беколл, написав «Я сама». Письмо Пенни заронило первое зерно.
Из отзывов о ней я знала, что она придет хорошо подготовленной, и она действительно подготовилась. «Морг» [2]2
Отдел хранения некрологов известных лиц, написанных до их смерти; справочный отдел, архив газеты (амер. жарг.).
[Закрыть]газеты снабдил ее хронологически довольно точным очерком о Луизе Тауэрс, но ее редактор был прав. В материалах содержались сотни фактов из моей жизни и жизни тех, кто имел отношение ко мне или к бизнесу, но наряду с фактами там приводились тысячи домыслов, мнений, анализ моих успехов и поражений, личных и профессиональных. Написанные и переписанные по многу раз, маленькие неточности превратились в серьезные ошибки, журналистское мнение преобразовывалось в факты. Еще там назывались цифры, огромное множество цифр со значком доллара и нулями, – где-то их количество было преувеличено, а где-то преуменьшено. Это были сухие, невыразительные данные, которые никоим образом не объясняли, как я стала самой знаменитой женщиной в Америке – после Первой леди – и самой преуспевающей.
Прежде чем дать ответ Пенни, несколько бессонных ночей я размышляла о своем прошлом и поняла, что предательство, с которым я теперь сражалась, со стороны тех, кто, как мне казалось, больше всех любил меня, было неизбежным. Возможно, в конце концов я могла бы сохранить все, чего достигла, рассказав правду в моей собственной книге – или по крайней мере по-своему.
Теперь, когда Пенни сидела здесь, так неловко сгибая и разгибая свои длинные ноги, когда она записывала мой рассказ на кассету для потомков и будущего, которое, надеюсь, еще не скоро наступит, она не догадывалась, и сегодня я, как и во время всех наших предыдущих интервью, одновременно записывала себя на собственный магнитофон для настоящего, для истории, которая не закончится со смертью Луизы Тауэрс. Для истории о возрождении, истории, которая вечно будет жечь и терзать душу тех, кто предает меня теперь.
На прощание мы поцеловались так, как это обычно делают женщины из высших слоев общества – губы целуют воздух, не касаясь кожи, и я ушла в спальню в сопровождении Голубой Пудры, моей сиамской кошки. Анна-Мария ждала меня, чтобы распустить пучок и расчесать волосы, полагая, что я собираюсь против обыкновения вздремнуть днем. На самом деле я предвкушала, как поработаю в постели. Сегодня я была намерена прослушать записи всех интервью с самого начала и добавить к записям, которые делала, страницы и страницы заметок. На нашей первой встрече я с радостью обнаружила, что Пенни действительно оказалась проницательной журналисткой, и ее вопросы были в точности такими, как я хотела, чтобы исследовать содержимое и подстегнуть мою память – а иногда и воображение.
Как только Анна-Мария откинула свежую льняную простыню, с первого этажа позвонил Бэнкс, чтобы прочитать мне доработанный список очень и очень важных персон (все они должны иметь в своем распоряжении лимузин на юбилейный уик-энд), которые сегодня всю вторую половину дня будут поглощены работой над окончательным протоколом церемонии открытия нового отделения фирмы, а также и над очередным вариантом моего выступления. Еще он сообщил мне в своей изумительно обнадеживающей манере, что за проклятым Петером Малером установлено пристальное наблюдение и он, похоже, уже меньше бесится из-за того, что не может увидеться с Кристиной.
Было два часа сорок пять минут. Я испытывала огромное облегчение, что для разнообразия решила остаться дома, особенно потому, что нынешним вечером мне предстояло обедать у Марлен. Я велела Бэнксу взять машину и доставить девочкам в клуб четыре дорожных набора новой коллекции фирмы «Луиза Тауэрс» с моими извинениями.
– Они на столике в холле, уже в подарочной упаковке. Затем скажите Пебблеру, чтобы он встретил Кристину и отвез ее к Хэмптонам. И можете не возвращаться, Бэнкс. Ваши выходные начинаются прямо сейчас.
Когда Анна-Мария вышла из комнаты, я заперла дверь и направилась к своему сейфу за магнитофонными кассетами. О Боже, вместе с сегодняшней их было уже шесть. Скоро я поговорю с Пенни о книге. Мне бы хотелось, чтобы она написала ее на основе этих записей и моих обширных заметок. Больше я уже не могу откладывать. Возможно, мне следует поговорить с ней при следующей же встрече через десять дней, как раз накануне юбилея. Итак, это почти решено.
* * *
Первую остановку президентский скоростной лифт небоскреба «Тауэрс Билдинг» сделал на сороковом этаже, промахнув двадцать, где работали служащие «Тауэрс» низших рангов, которые пользовались другими тремя блоками лифтов. Во вторую пятницу июня, в то время как знаменитый светло-серый лимузин Луизы Тауэрс с дымчатыми стеклами, надежно защищавшими салон от внешнего мира, ехал по направлению к привилегированному бридж-клубу, Марлен Анджела Тауэрс поднималась на сорок второй этаж, чтобы принять участие в заключительном обсуждении программы юбилейного собрания. Ее не пригласили, но она сочла свое присутствие существенно важным. Она, Марлен, должна быть в состоянии доложить своей невестке Луизе, которая наконец согласилась прийти сегодня вечером на обед и партию в бридж, что Луиза может быть довольна результатами проделанной работы.
Марлен Анджела Тауэрс, подписывавшая разного рода служебные бумажки «М.А.Т.», в мире косметического бизнеса была известна как «тряпка» [3]3
Здесь игра слов: М.А.Т. – инициалы Марлен Анжелы Тауэрс, doormat– тряпка ( англ.).
[Закрыть]. Помимо прочего она говорила избитыми фразами и лозунгами, произнося их голосом маленькой девочки, и ни для кого не являлось секретом, что многие не посвященные недоумевали, почему Луиза продолжала терпеть ее после смерти Бенедикта.
Но те, кто участвовал в деле, – они-то знали. За глаза над Марлен могли потешаться и даже презирать ее за подобострастное раболепство перед Луизой, но никто не ставил под сомнение ее ценность. И дело было не только в ее семинарах «Возьмись за эту работу и полюби ее» для косметологов и массажистов с натруженными пальцами или студийные занятия «Добейся успеха в самоусовершенствовании» для визажистов со стертыми ногами, дававших консультации в магазинах; самым важным ее качеством была способность источать заразительную энергию и энтузиазм, едва сойдя с трапа самолета, только что облетевшего полмира.
В отличие от большинства людей, очутившись в лифте, Марлен никогда не смотрела вверх, на табло, на котором высвечивались номера этажей по мере того, как кабина поднималась; она смотрела вниз, на ноги пассажиров, проверяя, придерживается ли кто-либо из служащих на сороковом этаже и выше правил в одежде, изложенных в официальных циркулярах «М.А.Т.», где помимо всего прочего подчеркивалось, что сотрудникам фирмы не подобает носить кроссовки.
Едва Марлен вышла из лифта на сорок втором этаже, на нее потоком хлынул необычный запах. Ее ноздри затрепетали. Тубероза – да, она легко узнала этот опьяняющий, знойный, чувственный аромат – хорошо, великолепно. Словно ищейка, Марлен застыла на месте, принюхиваясь, пытаясь уловить другие оттенки букета. Неужели это окончательный вариант композиции, созданной специально, вместе со множеством других вещей, в честь двадцать пятой годовщины основания первой «Цитадели здоровья и красоты», прочно вошедшей в анналы как самый главный, поворотный момент в судьбе компании? Неужели это № 25 – такое кодовое название носили духи, которые будут преподнесены нескольким избранным вроде Первой леди, Барбары Уолтерс, звездам Голливуда и даже королеве Испании, которая прилетала вместе со своим августейшим супругом на торжественный обед?
Что-то происходило без ее ведома и одобрения. С ней снова не захотели считаться, принимая окончательные решения. И это в той области, где она была самая компетентная, за исключением Луизы, конечно. Неужели в этой проклятой компании никто не помнит, что Бенедикт открыто расхваливал ее нос, говорил, что у нее нюх профессионала, когда в один миг сбыт «Бравадо» достиг миллиона долларов, когда покупателей приходилось вносить в списки ожидающих своей очереди, – и все это было достигнуто без образцов запахов и современных видов многомиллионных массовых рекламных кампаний? Неужели никто не помнит, как много ей пришлось работать, чтобы отобрать из всех возможных необходимые компоненты и составить неповторимый букет «Бравадо»? Причем впервые тогда к ее мнению отнеслись серьезно.
Она с возмущением ринулась к малому залу заседаний членов правления, где, как сказала Бобби, ее секретарша, должно состояться закрытое совещание. Бобби выведывала для нее информацию с того самого дня, как Марлен поступила на работу в компанию, сразу после кончины Леонарда, ее мужа, младшего брата Бенедикта, председателя правления.
– Какой сюрприз, тетя Map. Я думал, ты все еще в Денвере, присуждаешь ежегодные Серебряные кубки.
Тон Кика Тауэрса красноречиво свидетельствовал, что появление Марлен явилось отнюдь не приятным сюрпризом. Он потер рукой загорелое лицо, словно стараясь подавить зевоту.
С облегчением Марлен убедилась, что ее дочери Зои нет на совещании. Было и так достаточно скверно, что приходилось мириться с двуличием внучатого племянника Кика, но недавно она начала подозревать, что Зоя оказалась ядовитой гадюкой, пригретой на груди. Младшее поколение полагало, что знает ответы на все вопросы, но им не хватало стержня.
– О, нет, нет, нет, Кик, я предупреждала их еще в марте, что не смогу остаться на празднество Серебряных кубков, хотя там готовится нечто потрясающее. Четыре девушки произвели сенсацию, так что…
– Тысяча новых покупателей, – спокойно перебил Кик. – Что ж, будем надеяться, они покажут себя за прилавком. Денверские показатели последнее время были неважными. Однако прошу нас извинить, тетя Map, мы тут пытаемся разрешить кое-какие финансовые проблемы.
Марлен обежала взглядом стол. Ее внучатая племянница, сестра Кика Фиона, сидела с каменным лицом между двумя старшими финансистами, Крэкстером и Фроммом. Бедняжка Фиона, когда она не улыбалась, самые неприятные фамильные черты Тауэрсов проявлялись на ее лице.
– Боже, Кик, я думала это… здесь… совещание созвано, чтобы подвести черту под программой юбилея. Я рассудила, что всякое лыко в строку… – Голос Марлен сошел на нет, когда она рассмотрела на столе подле Кика нечто, весьма напоминавшее длинное письмо со словом, которое она моментально прочла, даже вверх ногами. Наташа– глубоко запечатлевшиеся в памяти зигзагообразные каракули – это слово она узнала бы где угодно! Ее сердце колотилось. Все безмолвно смотрели на Марлен, ожидая, когда она уйдет. Что происходит?
Ей хотелось проклясть их всех, в полный голос бросить оскорбления, выкрикнуть свои подозрения по поводу благоухания, разливавшегося в воздухе на сорок втором этаже, но вместо этого она позволила Кику проводить себя в вестибюль в сторону лифта.
– Тебе нравится, как пахнет? Луиза не уверена, что это то, что надо. У тебя такое великолепное чутье – мы дожидались понедельника, когда Риллз должен представить другой вариант, а потом уже хотели показать тебе, но тебя, как всегда, трудно удивить, не правда ли, тетя Марли?
Теплота, прозвучавшая в его голосе, и то, как он назвал ее – именем, каким звал ее в детстве, – заставили ее зардеться. Итак, по крайней мере Кик осознает, сколь ценной может оказаться ее помощь.
– Ну, немного я все же удивилась, Кик. Тут собрано несколько необычных цветочных ароматизаторов… непривычный нерезкий оттенок, насчет которого я не уверена, но, конечно, откуда мне знать, не попробовав запах на запястье? Речь ведь идет не о сухих духах, нет?
Ей хотелось выступить с глубокомысленным утверждением, но, к своему стыду, она поняла, что слова ее прозвучали слабенько, просто глупо. Деликатно жужжа, подошел лифт, и Кик нежно поцеловал ее.
– Решительно нет. Давай поговорим с Риллзом в понедельник. Восемь тридцать – не слишком рано для тебя? В связи с тем что до события осталось меньше двух недель, нам предстоит чертовски много потрудиться.
– Разумеется, восемь тридцать – отлично. Ты ведь знаешь, Кик, я всегда прихожу в офис к восьми.
Они все знали об этом. У нее не было никого, с кем бы она делила постель, и ничего, что удерживало бы ее дома. За исключением предстоящего обеда с Луизой, которого она ждала с огромным нетерпением, и партии в бридж, грядущий уик-энд маячил впереди как наихудшее из наказаний.
Отрадное чувство, что ее высоко ценят, ласкало самолюбие до той минуты, пока она не достигла дверей собственного офиса. Потом ее одна за другой осенили две мысли.
«Этот ребенок способен заворожить даже армию, так что она сложит оружие, – говорил о Кике ее муж Леонард. – Он самый верный сын своего отца, какого мне когда-либо доводилось встречать». Марлен была полностью заворожена «верным сыном», настолько, что даже не заметила, как ее удалили с совещания и посадили в лифт. Она вспомнила о документе с изломанными линиями имени Наташа в логотипе фирменного бланка на столе в зале заседаний правления и почувствовала дурноту. Если бы Луиза находилась в офисе, она тотчас же отправилась бы к ней, но, конечно, та, как обычно в пятницу днем, играла в клубе в бридж.
Должна ли она вечером завести об этом разговор с Луизой? Существует же какое-то разумное объяснение, возможно, какой-нибудь мелкий промышленный шпионаж, скажем, по поводу формулы помады или чего-нибудь в этом духе. Всегда найдутся вероломные люди, желающие добыть побольше денег. С этой проблемой приходилось сталкиваться всем компаниям, хотя и не в той степени, как прежде, когда «Ревлон» и «Лаудер» размещались в одном здании – Главной Обители Ароматов, как его тогда называли.
Марлен попыталась работать, но не могла сосредоточиться. В пять часов она отправилась домой. Виола тихонько напевала на кухне, что являлось хорошим признаком. Марлен предпочитала лично удостовериться, нежели спрашивать, все ли в порядке, и увидела собственными глазами, что холодная лососина приготовлена великолепно в «Базаре у Грейс».
Луиза должна была приехать на тридцать минут раньше остальных. Марлен хотела спросить Луизу, может ли та что-нибудь, ну хоть что-нибудь, сделать, чтобы превратить юбилей в величайшее событие года, если не десятилетия. Сумеет ли она рассказать Луизе о том, что видела? Марлен знала, что это будет гораздо труднее, когда они окажутся лицом к лицу. Огромные, темные глаза Луизы, затянутые паузы, которые невестка любила вставлять в разговор, все еще подавляли ее, несмотря на дорогостоящие сеансы с психотерапевтом и гипнотизером.
Принимая душ, Марлен обдумывала, как начать разговор о письме Наташи, но ничего путного в голову не приходило. Дело не только в том, что Наташа являлась главным конкурентом. Между компаниями существовала такая упорная вражда, что порой она с трудом вспоминала, что Луиза и Наташа – были родные сестры. Она сообразила, что мысленно выразилась «были родные сестры»,как будто они, словно супружеская чета, развелись или аннулировали родство. Марлен принадлежала к числу тех немногих, кто помнил то время, когда они и любили и поддерживали друг друга, как и подобало настоящим сестрам, кто знал, как Наташу вызволяли из Праги, как они работали вместе на благо компании «Луиза Тауэрс». Она также была одной из очень и очень немногих, кто знал, что между ними произошло.
Теперь, обладая даже всеми на свете деньгами и влиянием, Луиза ничего не могла поделать со своей ненавистной сестрой, чей бизнес развивался с каждым годом все успешнее – частично дело принадлежало и финансировалось фармацевтическим гигантом «К.Эвери», который намеревался вытеснить с рынка «Луизу Тауэрс» и похоронить ее. Как больно, должно быть, Луизе осознавать, что ее сестра тоже…
– Мэм, мэм…
Жалобный голос Виолы, прозвучавший из-за двери спальни, нарушил плавный ход мыслей Марлен. И как раз вовремя. Ее мысли приняли опасное направление.
– Мэм, не могли бы вы прийти попробовать суп?
Набросив халат, она спустилась вниз. Как обычно, Виолу следовало похвалить, чтобы у нее не испортилось настроение. Марлен не сомневалась, что суп обещает быть отменным. Это единственное, в чем она могла быть уверена, когда речь шла о кулинарных способностях ее экономки.
Она велела Виоле заменить свечи в светильниках на новые, пропустив мимо ушей ворчание, что их зажигали всего только раз, а затем поспешила вернуться в свою туалетную комнату и нарядиться в серо-зеленое платье от Армани, которое ей посоветовала купить Луиза.
Шесть сорок пять. Луизе нужно будет выехать из дома лишь через двадцать минут, чтобы успеть к семи тридцати. Луиза всегда была исключительно пунктуальной. Марлен приняла определенное решение и, черпая мужество в продуманных, неискренних похвалах Кика, набрала номер невестки. Было бы лучше, если бы Луиза узнала до своего приезда о письме Наташи, которое, видимо, являлось предметом обсуждения членов семьи и прочих исполнительных директоров компании. А потом они смогут побеседовать на эту тему за те тридцать минут, что останутся до прибытия других гостей.
Когда ее соединили с особняком Луизы Тауэрс и в трубке послышались первые гудки, Марлен уже придумала, как она начнет разговор.
«Вальс конькобежцев»… та-ра-ра-рам пампам-па-па та-ра… Это была ее любимая мелодия, но музыка звучала настолько фальшиво, что резала слух. Анна-Мария чувствовала, что начинается один из приступов проклятой головной боли, мучившей ее так сильно, что Мадам послала ее на обследование к своему собственному доктору, такой головной боли, что в висках стучало: «Опухоль мозга, опухоль мозга…»Доктор рекомендовал ей прекратить есть шоколад и не пить столько красного вина, диагностировав пищевую аллергию, и диагноз каким-то чудом оказался верным. Ни грамма шоколада, гораздо меньше красного вина, и головную боль как рукой сняло – до настоящего момента. «Ой, ой, пожалуйста, Господи, пусть она пройдет».
Та-ра-ра-рам пам-пам… Только когда такты зазвучали снова, Анна-Мария сообразила, что это вовсе не музыка. Это была нелепая мешанина звуков – телефонного звонка и баллады, которую играла старинная, дребезжащая музыкальная шкатулка Мадам. В смятении она представила потрепанную шкатулку, которая замолкла и снова заиграла без всякой видимой причины. Та самая, которую, по словам Мадам, та привезла в юности из Праги и где хранились ее любимые украшения, хотя большой ценности они и не имели. Золотой браслет с выгравированном на нем ее прежним именем и жемчужные сережки в форме миниатюрных флакончиков из-под духов с крошечными золотыми пробками – и то, и другое было подарено ей мистером Тауэрсом в первые годы их брака, о чем Мадам как-то рассказала ей с легким оттенком грусти.
Анна-Мария попыталась заткнуть уши, но не смогла. Ее замутило, когда она поняла, что у нее связаны руки. Руки были связаны за спиной!
– Мадам… Помогите… помогите. – Она попробовала закричать, но не выдавила ни одного внятного звука.
Медленно, будто приходя в себя после наркоза, так пугавшего ее при посещении дантиста, Анна-Мария обнаружила, что лежит связанная, с кляпом во рту и завязанными глазами. Она не могла ни закричать, ни пошевелиться, лишь чувствовала на языке соленый привкус, так как катившиеся градом слезы пропитали тряпицу, которой был завязан рот. Она извивалась, вертелась, крутилась, рвалась и дергалась, но оставалась все в том же беспомощном и безнадежном положении, обливаясь потом и слезами, ибо сознание постепенно возвратилось к ней, и она вспомнила.
