Текст книги "Сторож сестре моей. Книга 1"

Автор книги: Ширли Лорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Бесполезно: его теперь ничто не остановит. С самого начала, с первого дня в Пранжене, он был осторожен. И потом, те несколько раз, когда он, убедившись, что они в относительной безопасности и им никто не помешает, требовал, чтобы она приходила к нему, был осторожен.

Сейчас, когда он поднял вверх и снял через голову желтое шелковое платье, обнажив ее тело, страсть поглотила его, и он больше не мог сдерживаться.

Йогурт, пшеничные отруби, пивные дрожжи, черная патока и… что там еще появилось на полке? Сухое обезжиренное молоко! Милошу безумно захотелось смести все это на пол мощным ударом огромного кулака, но вместо того, чтобы как-то умерить охватившую его ярость, он схватил только один пакет сухого молока и швырнул в стену кухни. Пакет разорвался пополам, и Милош смотрел с мрачным удовлетворением, как белоснежные хлопья, словно красивые снежинки, медленно оседают на кресле в углу, где Людмила обычно сидела и читала «Нью-Йорк таймс».

Неудивительно, что Людмила плохо себя чувствует, питаясь этой американской мерзостью. Так ей и надо, нечего подражать Тауэрсам, которые просто помешались на новой американской пище, очень модной сейчас среди обитателей Палм-Бич, где сочинение этого маньяка Хозера «Выглядеть моложе – жить дольше» стало, видимо, настольной книгой полковника.

Милош глубоко вздохнул, открыл очередную банку пива и взглянул на часы, в третий раз за несколько минут. Где она ходит? Она знает, что полковника на сутки вызвали в Вашингтон, так что у Милоша незапланированный выходной, а миссис Тауэрс навещает сестру в Филадельфии и не нуждается в услугах Людмилы.

Злость, подозрения, тревога – у него голова шла кругом от эмоций, полностью овладевших им, чувств, усиливавшихся с каждым днем с тех пор, как его жена вернулась с семейством Тауэрс в Нью-Йорк.

Он нервно мерил шагами две комнаты, отведенные им на половине прислуги в апартаментах на Парк-авеню. У Людмилы был странный голос, когда он позвонил ей чуть раньше днем из гаража, чтобы порадовать тем, что у него выдался дополнительный выходной. Он отнес это на счет ее недомогания накануне, да и утром она выглядела больной, когда он уходил в семь двадцать, чтобы вовремя забрать «кадиллак».

Он осушил еще одну банку пива. Если разлука заставляет людей острее чувствовать любовь и привязанность, то ему предстоит еще испытать это на себе, он пока ничего такого со стороны жены не видел. Из-за того, что полковник Тауэрс продвинул его по службе – теперь Милош был вице-президентом транспортного отдела и фактически отвечал за весь автомобильный парк, принадлежавший «Тауэрс фармасетикалз», – он не смог в этом году провести зиму в Палм-Бич, работая вместе с Людмилой на миссис Тауэрс. Однако разлука с женой не улучшила, как он надеялся, их отношений. Наоборот, стало еще хуже. Ее фригидность теперь полностью заморозила всякое проявление чувства, которое она когда-то, возможно, питала к нему.

В прошлом месяце, впервые с момента их воссоединения в Америке почти два с половиной года назад, Милош перестал винить себя, перестал жалеть их обоих, перестал искать Людмиле оправдания. На его отношение повлияло одно сокрушительное открытие, и напрасно он пытался найти этому другое объяснение.

После возвращения Людмилы в Нью-Йорк прошло всего несколько дней – горьких дней лично для него, так как никогда еще ее равнодушие к нему и всему, что его касалось, не было столь очевидным; он застал ее в ванной, когда она мыла голову, склонившись над раковиной.

На шее сзади, в том месте, которое обычно спрятано под узлом волос, он увидел ярко-красную отметину. Он был настолько поражен, что не удержался от восклицания:

– Людмила! Что это?

Она так резко откинула назад свои длинные, черные, мокрые волосы, что хлестнула его по лицу, но без малейших признаков смущения, неловкости или сожаления бесстыдно посмотрела ему в лицо и сказала:

– Что? А, ты имеешь в виду пятно? Расческа запуталась в волосах, должно быть, она меня поцарапала.

Ему нечего было ответить. Он был слишком потрясен, растерян, убит горем и лежал без сна ночь напролет, задаваясь вопросом, а вдруг она все-таки сказала ему правду, и снова и снова приходил к выводу, что ее объяснение совершенно невероятно. Милошу пришлось принять как факт, что отметина на шее его жены не могла быть ничем иным, кроме любовного укуса.

У нее был любовник. У Людмилы Суковой, которую он с детства боготворил, был любовник. Чем больше он об этом думал, тем больше понимал: этим объясняется все, что ставило его в тупик прежде. Загадкой оставалось одно – где она находила время? Он знал, она день и ночь неотлучно находилась при миссис Тауэрс в Палм-Бич и была занята гораздо больше, чем в Нью-Йорке; их кратковременная двухнедельная поездка на Ямайку завершилась в конце января. Как долго остается на коже след любовного укуса? Наверное, несколько недель – у нее такая белая, чувствительная кожа. Это значит, что любовник у нее был во Флориде. Или она тотчас бросилась в объятия другого мужчины, едва вернувшись в Нью-Йорк? Его теперь непрестанно терзали подозрения, лишая сна и превращая каждый день в сущий ад. Все, что Людмила делала или не делала, вызывало новые подозрения. И где она сейчас?

Милош прошел в их общую спальню и выдвинул ящик ее туалетного столика. Он не знал, что именно ищет. Имя того мужчины? Его адрес? Фотографию? Им руководила ярость. Он опрокинул ящик, высыпав содержимое на пол, и какие-то листки бумаги улетели под кровать. Он нагнулся и достал их. Всякие хозяйственные рецепты; выцветшая газетная вырезка, посвященная таинственной смерти министра иностранных дел Чехии Масарика, выпавшего из окна своей квартиры в Праге.

Под кроватью, в дальнем углу, Милош заметил небольшой ящичек. Это была музыкальная шкатулка Людмилы. Он вытянул руку, намереваясь достать ее, а на глаза навернулись слезы от счастливых воспоминаний, которые эта вещица пробудила в нем, он вспоминал то время, когда они были вместе в своей родной стране. Милош поднял крышку и услышал знакомые звуки «Вальса конькобежцев». Внутри он нашел засушенный цветок – белые лепестки с коричневатой каемкой. Он не знал, что это за цветок, но от него все еще исходил слабый, опьяняющий тропический аромат. Милош с силой захлопнул крышку, шкатулка соскользнула с колен на пол, и дно ящичка отскочило.

Внизу была ловко спрятана визитная карточка: «Доктор Виктор Мазнер, гинеколог, прием по записи, 2792 Парк-авеню, Хобокен, Нью-Джерси». На обратной стороне запись от руки, почерком, который Милош не узнал: два часа дня, 22 апреля. Он сидел, ошеломленно глядя на карточку. Он сидел так, уставившись в пространство, целых пятнадцать минут, затем пошел и тщательно переписал все с карточки в свой дневник, а затем аккуратно положил бумажку назад, привел шкатулку в порядок и затолкал ее подальше под кровать, туда, где он ее нашел.

К тому времени, когда вернулась Людмила, Милош был спокоен; он сохранял ледяное спокойствие, чему научился, взрослея в годы нацистской оккупации.

– Где ты была? – небрежно спросил он.

– Покупала тебе калачи. – Она выложила из сумки на стол сладкие булки к чаю, точно такие, какие его мать частенько пекла в Праге.

– Где ты их достала? – До того, как он увидел любовный укус, визитную карточку врача, спрятанную так старательно, до… до… о, как бы он обрадовался этому знаку внимания с ее стороны. А сейчас он был твердо уверен: что бы она отныне ни делала, ничто не вернет ему былое ослепление любви.

– Жизель, новая горничная, рассказала мне о чешском булочнике в Вест-сайде. Я пошла туда, чтобы самой посмотреть, и это правда. Его семья из Моравии…

Она была непривычно разговорчива, но Милош ничего не ответил, почти не слушая ее, а вместо того пристально рассматривал ее тело, со страхом ожидая увидеть то, что, как он полагал, должен был увидеть – слегка округлившийся живот, пополневшую грудь; он помнил, что именно таким образом пополнела и округлилась его сестра в первые месяцы беременности, когда так же, как и Людмила, страдала по утрам от приступов дурноты.

Если она беременна, невероятно, чтобы это был его ребенок. У них не было ничего после ее возвращения; она сопротивлялась так, словно он ее насиловал. Если бы ему удалось войти в нее, он бы и стал насильником, и впервые за время их неудавшегося брака он чувствовал себя слишком несчастным, чтобы продолжать попытки.

Если она беременна, то когда же она намерена сказать ему? 22 апреля? Неужели она считает его непроходимым дураком, если думает, что он спустит ей с рук такое? Что он позволит ей оставаться его женой и будет воспитывать внебрачного ребенка?

Людмила, не говоря ни слова, убирала рассыпанное в углу молоко. Милошу хотелось швырнуть ее об стену, как он швырнул упаковку сухого молока. Ему страстно хотелось причинить ей боль в отместку за ту боль, которую, как он теперь понимал, она причиняла ему едва ли не с первого дня приезда в Америку. Она всем обязана ему. Всем!

22 апреля приходилось на день, когда Людмила обычно брала выходной, а он иногда, если мог, делал то же самое. Но что бы ни случилось, он собирался в этот день быть на 2792 Парк-авеню в Хобокене в два часа дня. Если оправдаются его худшие опасения и она идет на прием к врачу, подозревая, что беременна, он позаботится, чтобы полковник и миссис Тауэрс узнали правду: что она самая обыкновенная шлюха. Он сделает все, что в его силах, чтобы вышвырнуть ее в сточную канаву, где ей самое место.

22 апреля шел проливной дождь. Милош почувствовал бы себя оскорбленным до глубины души, если бы ярко светило солнце. Не подходящий сейчас момент для солнца. Принимая во внимание дождь, потребуется гораздо больше часа, чтобы доехать до Нью-Джерси, который до прошлой недели, когда он совершил туда пробную поездку, казался Милошу едва ли не за границей. Тогда он совершил ошибку, поехав по мосту Джорджа Вашингтона, а не через туннель Линкольна. Сегодня он все сделает правильно. Он спланировал все, за исключением слов, которые скажет Людмиле, когда она выйдет из кабинета врача и увидит его в приемной. Милош даже взял с собой свидетельство о браке, чтобы предъявить его сестре, если понадобится доказывать, что он имеет право там находиться.

Как она намерена туда ехать? Если только намерена! Возможно, что и нет. Может быть, карточка предназначалась одной из ее немногочисленных подруг.

В течение двух недель, прошедших в ожидании двадцать второго числа, бывали минуты, когда Милош начал серьезно сомневаться, уж не повредился ли он рассудком. Такие минуты быстро проходили. Не раз еще жена поздно возвращалась домой, обрывала разговор по телефону, если он входил на кухню, а кроме того, он обнаружил, что визитная карточка гинеколога исчезла из тайничка в днище музыкальной шкатулки.

Раз уж он тратит свое время и хозяйский бензин, то по крайней мере, может, он сумеет вернуть себе душевный покой? В этом Милош сомневался. Если сегодняшняя экспедиция ничего не даст, он знал, что продолжит следить за ней, пока не разоблачит то, что – он в этом теперь не сомневался – существует, а именно: вторую, тайную жизнь Людмилы. Он должен узнать об этом все и уничтожить ее раньше, чем будет уничтожен он сам.

Господь не только послал ливень. Он предусмотрительно устроил так, что возвращение полковника из Швейцарии было отложено на два дня; и хотя полковник Тауэрс прислал телеграмму, распорядившись, чтобы Милош отвез мистера Норриса в Филадельфию сегодня, вместо того чтобы встречать его в аэропорту «Айдлуайлд», Милош сумел с легкостью перепоручить эту неприятную работу своему способному молодому помощнику. Мистера Норриса не волновало, кто его везет; он всегда по уши зарывался в кипы бумаг и никогда не разговаривал ни с кем из шоферов, даже с ним.

На прошлой неделе Милош уже выяснил, что Парк-авеню в Хобокене не имела ничего общего со своей фешенебельной тезкой на реке Гудзон в Нью-Йорке. На прошлой неделе Милош пришел в еще большее отчаяние, когда ехал по мрачной улице в Хобокене. А сейчас, добравшись до места раньше, чем предполагал, за сорок минут до загадочного приема в два часа дня, он сидел в машине, тяжело навалившись на руль, за полквартала от номера 2792, кусая ногти и молясь о том, чтобы это слежка стала самой большой ошибкой в его жизни.

В час пятьдесят с противоположной стороны подъехал черный «кадиллак» и остановился через улицу напротив дома номер 2792. Дыхание Милоша участилось, когда он увидел, как его жена вышла из машины, а затем нагнулась и заглянула в салон, что-то сказав водителю. Терзаемый нерешительностью, Милош смотрел, как она, прежде чем перейти улицу, раскрывает зонтик. Он уже собрался последовать за ней, но вдруг из «кадиллака» вышел водитель и окликнул ее.

Узнав этого человека, Милош помертвел. Он вцепился в рулевое колесо, чувствуя, что умирает.

Его чуть не стошнило, когда он, не веря своим глазам, увидел, что полковник Бенедикт Тауэрс, его хозяин, который, как полагали, до сих пор находится в Женеве, обнимает его, Милоша, жену и крепко прижимает к груди, покрывая поцелуями ее убитое горем лицо, – так целуют только самую обожаемую в мире женщину. Милош был парализован. Мозг его кричал, приказывал ему броситься к ним, оторвать друг от друга, разбить огромным кулаком мерзкий, лживый рот Тауэрса, а сам Милош не мог пошевелиться и сидел бледный и оцепеневший. Тем временем его жена поднялась по ступеням и вошла в дверь неприметного дома под номером 2792, а «кадиллак» тронулся с места и уехал.

Милош потерял счет времени; закрыв лицо руками, он плакал навзрыд, как не плакал с того дня в 1943-м, когда нацисты забрали его отца. Неужели такое возможно? Что это значит? Куда делся Тауэрс? Зачем он привез ее сюда, если не собирался оставаться?

Все его планы рухнули. И снова он заподозрил, что болен, что ему просто почудилась сцена, свидетелем которой он только что стал. Милош взглянул на часы. Прошло уже почти тридцать пять минут. Он вышел из машины, сомневаясь, что сможет держаться на ногах. У Милоша не было определенного плана, но он должен выяснить, что происходит, даже если он рухнет замертво к ногам Людмилы.

Передвигаясь, словно лунатик, он взобрался вверх по ступеням и вошел в маленький вестибюль, где стоял сильный запах свежей краски. На медной дощечке значилось четыре фамилии, все четверо были врачами; доктор Мазнер занимал третий этаж. Милош вдруг понял, что размышляет о размерах лифта: в кабине места хватило бы для двоих, самое большее троих человек – или только на одного, если бы пассажиром оказалась женщина на последних месяцах беременности.

Из-под ногтя большого пальца сочилась кровь. Должно быть, он ссадил кожу, и кровь капала на брачное свидетельство, однако Милош по-прежнему крепко держал документ в руке. Он нажал кнопку звонка у двери кабинета Мазнера, и пронзительное жужжание возвестило, что он может войти. В приемной не было ни души, но Милош узнал висевшие на вешалке плащ Людмилы и ее зонтик. Медсестра в белом халате сидела за столом у окошечка за стеклянной перегородкой. Улыбаясь, она разговаривала по телефону:

– Да, все идет хорошо. Думаю, еще полчаса, мистер Гейтс.

Гейтс? Вернее, Тауэрс, мрачно подумал Милош. Так вот оно что. Тауэрс позвонил узнать, когда можно будет забрать Людмилу, чтобы первым услышать о результатах анализов. Что ж, «мистера Гейтса» ждет сюрприз, который он запомнит на всю жизнь.

– Да? Чем могу помочь? – Медсестра перестала улыбаться и нахмурилась.

– Моя жена… Она в кабинете у доктора… доктора Мазнера. Я тоже хочу поговорить с доктором. Я хочу быть с ней сейчас. – Он сообразил, что говорит бессвязно; он откинул назад падавшие на глаза мокрые волосы и крепко ухватился за подоконник, не позволяя сестре захлопнуть окошечко перегородки, что она и попыталась сделать.

– Ваша жена? – Ее тон был ледяным. Она не поверила.

– Да, Людмила Сукова. – Он бросил в окошко, прямо ей на стол свидетельство о браке. – Я немедленно хочу видеть доктора. Она беременна или нет? – повысил он голос.

На лице медсестры появился страх.

– Одну минуту. – Она встала, повернулась и вышла через дверь, находившуюся у нее за спиной.

Когда дверь за сестрой захлопнулась, он не стал колебаться ни секунды. Открыл дверь в ее крошечную регистратуру и последовал за ней, как он предполагал, в кабинет врача. Вместо этого он очутился в узком коридорчике. До его ушей донеслись приглушенные стоны из комнаты в конце прохода. Из другой двери выскочила та самая медсестра с криком:

– Вы не имеете права, стойте…

Он яростно отшвырнул ее с дороги. Дверь в конце коридора открылась. Он понял, что это операционная. Мужчина в зеленом халате хирурга стягивал с лица маску, а за ним стояла вторая медсестра, в маске. Он устремился туда, пригнув свою круглую голову, словно собирался забить гол в футбольном матче.

– Людмила! – закричал он.

Всего на один миг – и его оказалось достаточно, чтобы эта сцена навеки запечатлелась в его памяти – доктор согнулся от боли, и Милош увидел Людмилу. Она лежала на спине, узкие бедра покоились на краю операционного стола, колени были высоко подняты и широко расставлены, подошвы опирались на стальные хирургические скобы. Из нее текла кровь. Она стонала, но не шевелилась, глаза ее были закрыты.

– Убийство, уб… – Едва Милош ринулся к ней, как чья-то рука зажала ему рот куском марли. Он ощутил запах эфира. Когда врач и медсестра поволокли его прочь из операционной, свирепо выкручивая руки за спиной, он потерял сознание.

Милош пришел в себя в затемненной комнате, голова трещала от сильнейшей боли, какой он не испытывал ни разу в жизни. Он открыл глаза и тотчас поспешно закрыл их снова. Милош не мог в это поверить, но, похоже, он находился в своей собственной спальне. Да, именно так. На двери висела униформа, которую он надевал в особо торжественных случаях, – утром он отнес ее в сухую чистку, и ее только что принесли обратно.

Стоило ему сесть на край кровати, как в голове у него помутилось, и Милош бросился в ванную комнату, где его безудержно стошнило. Немного позже он обнаружил, что часы на каминной полке на кухне показывают восемь пятьдесят. Какое сегодня число? Неужели все еще двадцать второе апреля? Где Людмила? А машина компании по-прежнему припаркована на Парк-авеню в Хобокене? Кто привез его домой? Сам Тауэрс? Или подпольный акушер, только что убивший нерожденного ребенка Людмилы и Тауэрса? Он принялся шарить в кармане пиджака, куда положил ключи от машины Тауэрса, которой ему разрешали пользоваться, когда ему было нужно, от машины, на которой он дважды ездил в Хобокен. Ключей в кармане не было. Кто-то, должно быть, воспользовался ими, чтобы привезти его обратно в Нью-Йорк.

Глаза Милоша наполнились слезами. Как он сможет снова хотя бы раз посмотреть в подлое, лживое лицо Людмилы? Как он сможет продолжать работать на монстра, укравшего у него жену, пользуясь своей властью и своим богатством? Теперь он понимал, что Тауэрс всегда был чудовищем. Удовлетворив свою безудержную похоть и сделав его жене ребенка, он послал ее на аборт, чтобы избавиться от ответственности с тою же легкостью, с какой он мог, как хорошо знал Милош, избавиться от всех и вся, что ему надоело или вызвало его неудовольствие.

«Покончили со всем разом». Милошу довольно часто приходилось слышать, как Тауэрс говорил это мистеру Норрису или другим служащим фирмы, когда они возвращались вместе в машине, со злорадством поздравляя друг друга с успешным завершением какого-нибудь грязного дельца.

Однако на этот раз Его Всесильное Высочество полковник Тауэрс не сможет так легко отделаться после всего, что натворил. Он должен заплатить. Аборт – это убийство, преступление. Если Тауэрс не возместит ущерба, Милош обратится в полицию, а Людмила отправится в тюрьму, где ей и место. Однажды он все объяснит ее родителям и маленькой сестренке Наташе. Он также позаботится, чтобы газеты узнали настоящее имя человека, погубившего ее.

На следующее утро, к семи часам, Людмила еще не вернулась; к тому времени Милош обнаружил, что от его мужества не осталось и следа, он весь дрожал как в лихорадке. Попытавшись побриться, он сильно порезал подбородок.

И, шагая по двум небольшим комнатам, он понял, что существует только один человек, к которому он может обратиться: миссис Тауэрс. Ее тоже предали. Уж она-то знает, что делать. Известно ли ей уже о случившемся? Неужели хозяин свалил его безжизненное тело, как кучу тряпья, в комнатах прислуги, а затем спустился на четырнадцатый этаж, чтобы объявить о своем возвращении из Швейцарии в тот день, когда его сначала и ждали? Признался ли он своей многострадальной жене в ужасной измене с ее личной горничной? Милош сомневался в этом. Он всегда знал, насколько умен его босс; теперь он осознавал, что именно его макиавеллиевский ум увлек и Людмилу на стезю обмана. Она предала женщину, которая была так добра к ней. Миссис Тауэрс никогда не простит ее.

Гнусность происшедшего в который раз потрясла Милоша, и он, едва передвигая ноги, словно старик, направился к аптечке, где хранил бутылку бренди для экстренных случаев. Прикончив второй бокал, он немного собрался с духом и вновь обрел способность рассуждать логически. Очевидно, что полковник Тауэрс никоим образом не желает расторжения своего брака, вряд ли он даже задумывался о возможности совместной жизни, не говоря уж о браке, с прислугой; поэтому, невзирая на страсть, которую, как заметил Милош, он проявлял посреди унылой улочки в Хобокене, весьма похоже, что сейчас он понял, что хотел бы покончить с любовной интрижкой так быстро и тихо, насколько это возможно.

Людмилу уволят, а он, Милош, вероятно, сумеет уйти из «Тауэрс фармасетикалз» с выходным пособием, которое он употребит на покупку маленького гаража где-нибудь в другом месте. Медленно, точно человек, впервые вставший с постели после тяжелой болезни, Милош начал одеваться, готовясь к встрече, которая, как он предполагал, решительным Образом повлияет на всю его дальнейшую жизнь.

Никогда прежде Хани не чувствовала себя такой несчастной. И угнетенное состояние начало сказываться на ней. Даже ее сестра в Филадельфии прошлась насчет маленьких морщинок вокруг глаз и рта. Хани хотела откровенно поговорить с сестрой, но была слишком горда.

Как она могла признаться собственной сестре, что больше не знает, как угодить мужу? Что происходит нечто, чего она не понимает? Что бы она ни сказала и ни сделала, все всегда оказывается плохо, и он хватается за любой предлог, чтобы отослать ее подальше. «Почему бы тебе не провести пару месяцев в Париже со Сьюзен?» «Почему бы тебе не навестить Чарльза в Лондоне?» Поедет ли он туда, чтобы провести «пару месяцев» вместе с ней? Конечно нет. Он будет прилетать и улетать при первой возможности, и не предвидится никаких радостных встреч после разлуки. Такого не происходило уже длительное время.

Лежа в своей огромной кровати с пологом, прикрепленным к четырем столбикам, она слушала шум дождя за окном. Вчера целый день шел дождь, но ее это не волновало. Бенедикт продлил свое пребывание в Женеве, а она не стала строить никаких планов, поскольку у Людмилы был выходной. Почти весь день Хани провела в постели.

Сегодня – другое дело. Она должна как-то преодолеть свою депрессию. Она приглашена на дневной спектакль «Участник свадебной церемонии», а затем и на коктейль к Дороти Килгаллен. Возможно, до ленча она попросит Людмилу сделать ей косметический массаж лица.

Когда она потянулась, чтобы достать ежедневник, куда записывала назначенные встречи, лежавший в ящике тумбочки подле кровати, кто-то зажег в спальне верхний свет. Она в ужасе закричала, а потом бессильно рухнула на подушки, увидев Бенедикта, который торопливо подошел к постели и присел на краешек.

– Боже мой, ты напугал меня до полусмерти. Ну, зачем ты это сделал? Боже мой, что случилось? Ты насквозь промок. Почему ты не в Женеве? Мэри Би сказала, что до завтра ты не вернешься. В чем дело? Не смотри так на меня. Ты меня пугаешь. Который час?

– Около семи, половина восьмого… Не знаю.

Бенедикт производил впечатление человека, сраженного горем: таким она его никогда еще не видела, даже в тот день, когда он узнал о смерти своего отца.

– Что такое? – Хани поднесла руку ко рту. – Нет… нет… Сьюзен… Чарльз… О, Бенедикт! – Она заплакала.

– Нет, нет и нет. Ничего подобного.

Муж тяжело поднялся на ноги и подошел к окну, не раздергивая плотных занавесок, он просто стоял там, понурившись, пытаясь совладать с собой. Хани подбежала к нему и обвила его руками.

– Бенедикт, расскажи мне. Что бы ни случилось, я здесь, я с тобой…

Он повернулся и посмотрел на нее сверху вниз, плотно сжав губы.

– Я не стою тебя, Хани. Я так ужасно оскорбил тебя.

В течение многих недель она боялась услышать, что у Бенедикта роман с другой женщиной. Каждый раз, когда какая-нибудь подруга звонила ей или Хани встречалась с приятельницей за ленчем, она ждала, что узнает имя, историю, сплетню, которую ей передадут исключительно «ради ее блага». Разве сама она время от времени не поступала подобным образом со своими подругами? Она никогда не рассчитывала на признание мужа.

Она отстранилась от него, но руки ее по-прежнему покоились на его плечах.

– Да, Бенедикт, я уже давно подозревала нечто в этом духе. Что ты пытаешься сказать мне? Ты хочешь развестись? – Вот и наступил решающий момент. Она вдруг почувствовала странную отрешенность, собственные слова доносились до ее слуха издалека, словно их произносил кто-то другой, как будто все происходящее ее совершенно не касалось.

К ее удивлению он яростно снова привлек ее к себе:

– Боже милостивый, нет, никогда, никогда. Я бродил всю ночь. Я только что, наконец, пришел в себя. Тогда я был безумен… безумен.

Она попробовала остановить его.

– Тогда что же? Что ты…

Прежде чем она успела добавить еще хоть слово, он прервал ее, голос его дрожал от волнения.

– Людмила. Жена Милоша. Я сошел с ума, я был непростительно, невероятно безрассуден, – опять повторил он. – Вчера Людмила сделала аборт. Я устроил это. То был мой… наш… ребенок. Милош обо всем узнал. Должно быть, он видел нас вместе. Он явился туда, чтобы уличить ее, чтобы убить ее. Наверное, он убил бы и меня, если бы ему предоставилась такая возможность.

Бенедикт попытался удержать ее, но она отчаянно вырывалась, криком изливая свою боль, неверие, ненависть. Через всю комнату она бросилась к окну, рывком отдернула занавески и силилась открыть окно, чтобы найти там, внизу, свою смерть, не желая жить ни минуты после того, что только что услышала.

Он силой оттащил ее прочь и попробовал, поцеловав, отнести на постель, но она царапалась, билась и кричала в его объятиях.

– Не прикасайся ко мне, не прикасайся. Как ты мог, как ты мог, с какой-то жалкой прислугой… убирайся, убирайся… Боже, какой позор… позор…

– Прости меня, о, пожалуйста, Хани, прости меня. Если для тебя это важно, я никогда не прощу себя…

Больше часа она кричала и рыдала, вновь и вновь порываясь к окну, тогда как он умолял ее о прощении и просил дать ему еще один шанс.

В половине десятого, когда она, совершенно измученная, лежала на кровати и тихо плакала в подушку, раздался стук в дверь. Принесли завтрак Хани. Бенедикт открыл дверь. Жизель так и подскочила от неожиданности, увидев хозяина и мрачное выражение его лица.

– Простите, сэр, я не знала, что вы вернулись. Мадам будет завтракать сейчас, или мне прийти попозже?

– Дай мне поднос.

Жизель замялась.

– Сэр, тут записка от Милоша, сэр, вместе с газетами. Он говорит, что хотел бы увидеться с Мадам утром, как можно скорее, что-то насчет Людмилы, сэр. Похоже, он чем-то очень расстроен.

– Я займусь этим, Жизель. Передай Милошу, что я приму его в кабинете чуть позже.

– Да, сэр.

Едва дверь закрылась, как Хани села, выпрямившись на постели; лицо ее распухло, было покрыто красными пятнами от слез.

– Подай мне записку, – холодно промолвила она.

Бенедикт вручил ей записку. Она молча прочла, разорвала ее в клочки, а затем вновь заползла под одеяло.

Спустя несколько минут она заговорила, голос ее звучал приглушенно:

– Итак, ему не удалось убить эту суку. Где она сейчас?

– В пансионе, который содержит доктор, там, в Нью-Джерси.

– Я не желаю больше видеть никого из них. Я хочу, чтобы они сейчас же убрались из моего дома, сию минуту, сию секунду. Понятно? Я хочу, чтобы их уволили, выкинули на улицу со всем имуществом. Я не желаю, чтобы их имена даже упоминались в моем присутствии. Заплати им, сколько должен, коль скоро ты должен, но вышвырни их отсюда вон… вон… на помойку.

– Да, Хани. Дорогая, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Он попробовал откинуть одеяло с ее лица, но она не позволила.

– Не знаю. Я не знаю. Дай мне побыть одной, мне слишком больно, оставь меня одну. Скажи Мэри Би, чтобы она отменила все-все встречи. Скажи ей, что я умерла.

– О, Хани…

Ей послышались слезы в его голосе. Ей не стало легче; она не сомневалась: сколько бы он ни страдал из-за того, какое горе причинил ей, она будет страдать намного больше.

В некотором смысле то, что она сейчас сказала, – чистая правда. Прежняя, беспечная оптимистка Хани Тауэрс умерла. Возможно, появится новая миссис Тауэрс, более сильная, любимая гораздо больше, но на это понадобится много-много времени, если такое вообще когда-нибудь произойдет.

В дверь снова деликатно постучали. На пороге стояла взволнованная Жизель.

– Простите, сэр, но Милош настаивает, что ему нужно сначала поговорить с миссис Тауэрс. Он заявляет, что не уйдет, пока не поговорит с ней, сэр. Не знаю, что на него нашло, сэр. – Жизель сама была готова расплакаться.

Хани отбросила одеяло и ринулась к двери, выкрикивая так громко, что Жизели не потребовалось повторять ее слова Милошу, ждавшему внизу, в холле.

– Убирайся отсюда вместе со своей шлюхой, ты уволен. Убирайтесь из моего дома и никогда не попадайтесь мне на глаза, вы оба! – Последовала пауза, а потом Хани снова завопила: – Немедленно забирай с собой пожитки своей потаскухи. И чтобы она даже близко не подходила к этому дому, или я вызову полицию. Вон! Вон! Вон!