Текст книги "Сторож сестре моей. Книга 1"

Автор книги: Ширли Лорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Так уж вышло, что прошли месяцы прежде, чем Бенедикт узнал, что мозг, а точнее, нос, стоявший за новой игрушкой Луизы, духами «Открытие», был не кто иной, как «хороший друг, который абсолютно ничего для нее не значит» – Ян Фейнер, химик из лондонской конторы Рубинштейн. И дело было вовсе не в попытках Леонарда отвоевать место под солнцем со своей информацией и предложением, что «Врейнсдроф» явилась бы удачным приобретением для «Тауэрс». Дело было в успехе самого «Открытия», которое после ошеломительного начала в качестве духов, шло буквально нарасхват, когда Луиза решила представить эту ароматическую эссенцию на рынке как первоклассное средство по уходу за кожей тела, продавая ее в виде геля для ванн и лосьона, разрекламировав как чудодейственное средство на страницах газет самым крупным шрифтом.

Они оба, и Бенедикт, и Луиза, находились в Европе, когда начали поступать отчаянные звонки, сначала от Мартина, а затем от Дэвида Римера, говоривших, что на них обрушилась лавина заказов, причем крупнейшие магазины осведомлялись, не будет ли заинтересована фирма «Луиза Тауэрс» продать им партию геля для ванн «Открытие» на исключительных условиях.

– Даже компания «Ньюман-Маркус» проявляет интерес, – ликовала Людмила, закружившись, нагая, по комнате. Они опоздают на обед в Елисейском дворце, но Бенедикт не останавливал ее. Он едва ли не лопался от гордости.

На другой день, когда Луиза отправилась по магазинам, позвонил Норрис, чтобы обсудить некоторые вопросы относительно таблеток от расстройства желудка, которые Бенедикт намеревался выпустить на рынок в Скандинавии.

– Возможно, тебе следует повнимательнее осмотреться и в Голландии, – заметил Норрис после того, как они проговорили около двадцати минут.

– Голландия. Что ж, интересная мысль, но почему тебе это вдруг пришло в голову?

– Ну, твоя великолепная половина производит здесь фурор со своим «Открытием». Леонард надоедал мне в течение нескольких месяцев, но прежде, чем посыпать голову пеплом, я подумал, что к тебе он тоже наверняка приставал, чтобы ты изучил показатели и цифры по голландской компании «Врейнсдроф», американский филиал которой поставляет институту основные компоненты «Открытия».

– И что? На что нам производитель эфирных масел?

– Мы приняли заказы на двести тысяч долларов, и каждый день поступают новые. У нас тут аврал, но Ян Фейнер прекрасно справляется. Он…

– Фейнер? Ян Фейнер, ты сказал?

– Ага! Он – тот самый «нюх», парфюмер, который изобрел духи и составил формулы для вариантов геля и лосьона. Да он не только парфюмер. Вместе с финансовым директором, назначенным руководством «Врейнсдроф», Фейнер в той или иной степени несет ответственность за всю политику фирмы на американском рынке.

– Что еще тебе известно о нем? – Голос Бенедикта поразил Норриса; Норрис узнал этот тон, предвещающий грозу.

– Не слишком много. Я лишь знаю, что у него очень высокая репутация в индустрии ароматов. Я не уверен на сто процентов, но мне кажется, что его брат – Виктор Фейнер, парень из «К.Эвери», о котором мы столько слышали, но опять-таки я не уверен. А что? Что-нибудь не так?

– Нет, ничего.

Когда вернулась Луиза, Бенедикт печально сообщил ей, что ему необходимо совершить короткую, одни лишь сутки, поездку в Скандинавию. По его мнению, ей не стоило ехать с ним, поскольку он будет отсутствовать очень недолго.

– Может, хочешь вернуться в Лондон, а я присоединюсь там к вам с Чарльзом?

В его поведении чувствовалась некая странность, хотя Луизе никак не удавалось понять, в чем дело; однако она не стала это выяснять.

– Нет, дорогой, – сказала она. – Я нашла в Фобурге совершенно замечательного косметолога. Я хочу провести с ней как можно больше времени. Завтра я запишусь к ней на прием на весь день. – Она шаловливо засмеялась. – Я заплачу ей вдвое, чтобы она отменила все прочие, уже назначенные сеансы. Господи, до чего же французы жадные. Я убью своих девочек, если они когда-либо выкинут нечто подобное.

Бенедикт ни словом не обмолвился о своем разговоре с Норрисом, но к тому времени, когда они возвратились в Нью-Йорк, фирма «Тауэрс фармасетикалз» владела контрольным пакетом акций компании «Врейнсдроф». Об этом он тоже не сказал Луизе. Это по телефону сделал Ян, которого до сих пор не пригласили познакомиться с Бенедиктом; Ян предложил ей встретиться за ленчем.

– Увы, Ян, милый, я вынуждена отказаться от ленчей на многие недели. Мне придется дорого платить за развлекательное турне по Европе. Ты ведь и сам прекрасно знаешь, к нам поступает поток заказов. Я должна встретиться с фирмами «Сакс», «Лорд и Тейлор» и «Ньюман-Маркус». Не могу поверить. Мы уже готовы нанять еще один, верхний, этаж, а на следующей неделе я буду смотреть помещение в Вашингтоне, поскольку Бенедикт говорит, что первая леди хочет иметь у себя под рукой «Институт Луизы Тауэрс». – Она помолчала, а потом добавила тоном маленькой девочки: – Как я и говорила тебе, Ян, я действительно могу многое изменить. Разве тебя не восхищает успех с «Открытием» – наш с тобой?

– Отныне ты владелица своего поставщика, Луиза, но, разумеется, тебе это известно, – спокойно промолвил Ян.

Повисло молчание, потом она сказала:

– Я не понимаю. Владелица своего поставщика? Какого? Что ты имеешь в виду?

– «Врейнсдроф». «Тауэрс фармасетикалз» принадлежит теперь контрольный пакет акций компании с правом выкупить ее полностью. Меня переводят в головной офис.

Луиза похолодела.

– Почему? – спросила она с дрожью в голосе.

– Почему бы тебе не спросить у своего мужа? – с горечью ответил Ян. – Это называется повышением, но, чем бы это ни было, я по контракту обязан согласиться с назначением на новое место.

– Где находится головной офис? В Гааге? В Амстердаме?

– Неужели это представляет для тебя какой-то интерес? Всего доброго, миссис Тауэрс. – Раздался щелчок, и связь оборвалась.

* * *

– Ты слабоумный! Еще тогда, несколько месяцев назад, я тебя спрашивал, какой бес в тебя вселился, что ты сделал это? Я говорил, что все закончится катастрофой. – Виктор мерил шагами большую гостиную в квартире Яна, заваленную коробками и кипами вещей. Ян сидел, обхватив голову руками.

– Не знаю. Господи, я не знаю. Я жил в рае для дураков. Сделка была выгодна компании. – Заметив выражение лица Виктора, он не стал развивать дальше эту тему. – Вероятно, я мог бы найти лучший вариант, не знаю, но я не хочу лгать тебе. Она загипнотизировала меня. Я почувствовал… – На самом деле он чувствовал, что готов заплакать, но он ни за что не позволит Виктору догадаться об этом. – Я почувствовал, что, наверное, мы сможем наладить сотрудничество, дружбу и деловое сотрудничество. – Он вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. – Я поверил ей, когда она сказала, что это возможно, но теперь-то, конечно, понимаю, каким был безумцем.

Виктор видел, как ему больно. Он обнял Яна.

– Попробуй посмотреть на перевод с положительной стороны. Это повышение. Ты будешь контролировать работу всех исследовательских лабораторий…

Как только он запнулся, Ян взорвался.

– Но я знаю, именно Тауэрс настоял, чтобы меня отозвали. Почему-то Бенедикт Тауэрс считает, что я недостаточно хорошо работал здесь.

– Это невозможно. Я уверен. И я умру, но докопаюсь до истиной причины твоего перевода, – решительно сказал Виктор. – Сколько тебе еще осталось проработать по контракту?

– Два года… два с половиной.

– Им придется заплатить тебе кучу денег, если они захотят избавиться от тебя, но это весьма и весьма сомнительно.

– Это тупик. Я не смогу мыслить творчески в Голландии.

Виктор снова обнял его.

– Ты – гений, мой милый братец. Ты будешь мыслить творчески, где бы ты ни находился. Но… – Он опять сделал паузу, и на его лице появилось свирепое выражение. – Не отдавай свои лучшие идеи во «Врейнсдроф», или мне следует отныне говорить «Тауэрс»? Как я ненавижу это имя. – Виктор сплюнул на ковер. – Вот что я теперь думаю о Тауэрсе. Я позабочусь, чтобы через три года, если до того ничего не произойдет, ты вернулся сюда и получил работу серьезнее и лучше этой.

В глазах обоих братьев стояли слезы, но они были вызваны разными причинами. «Несмотря ни на что, я буду всегда любить ее», – думал Ян.

«Я никогда не прощу ей зло, которое она причинила брату, – думал Виктор. – Никогда. Никогда! Однажды я отомщу».

Прага, 1958

Лежа на своей деревянной кровати с изящно разрисованными фигурками балерин в изголовье, Наташа мудрила с веревочной петлей, пытаясь сплести «корзинку» невероятной сложности [20]20
  «Корзинка» – игра с веревочкой, надетой на пальцы.


[Закрыть]. Подняв ноги вверх, она попеременно действовала то руками, то ступнями. Она сосредоточенно пыталась завязать узлы пальцами ног, подражая маэстро Гудини, единственному, кто был способен выполнить такой трюк. Это помогало скоротать время.

Ожидание. Сегодня ожидание было нестерпимо, хуже, по ее мнению, самых изощренных пыток, какие доводилось вынести человеческому существу. Это было хуже, чем в одиннадцатилетнем возрасте ждать момента, когда она узнает, дали ей роль Клары в балете «Щелкунчик» или нет. Хуже, чем сидеть у телефона на почте и ждать звонков от сестры из Америки или Европы или из той точки земного шара, где она в тот момент оказывалась, звонков, которых могло не быть по нескольку дней или не быть вообще; хуже, чем бесконечно ждать, когда упражнения для укрепления груди принесут заметные результаты.

Петер! Наташа попробовала закрутить веревку буквой «П», и «корзинка» распалась.

– Наташа-а-а-а… – Почему матери надо обязательно кричать так, как будто она находится на другой стороне Карлова моста? – Наташа-а-а-а…

– Иду… Я иду, мама.

Наташа взглянула на белые китайские часы, стоявшие на каминной полке в окружении целой коллекции игрушечных балерин, присланных из Штатов через американское посольство за последние несколько лет.

Пять минут седьмого. Осталось еще семнадцать часов и пятьдесят пять минут до того, как она снова увидит Петера. Все это казалось таким странным. До знакомства с ним два месяца назад после упражнений у перекладины, быстрых прыжков по кругу и проходов она уставала настолько, что была даже не в состоянии съесть кусок кислого хлеба или выпить чашку кофе вместе с другими учениками балетной школы мадам Браетской, не говоря уже… Наташа закрыла глаза, решив помечтать несколько минут о том, что подразумевалось под «не говоря уж…».

Петер бесконечно восхищался ее телом, точно так же, как сама она гордилась совершенным исполнением «проходов». Недавно он опустился перед ней на колени в своем собственном доме, когда не было его матери, умоляя о разрешении завязать на ней пуанты, поглаживая заостренный мысок, словно понимая, как настоящий танцор, что балетные туфли специально сконструированы так, чтобы продолжить линию, которая начинается от верхней точки подъема, идет вдоль щиколотки к колену и бедру. Она встала для него на пуанты, а затем, опьянев от его восторга, продемонстрировала одну из самых основных балетных позиций, сдвинув пятки вместе, развернув носки под углом, близким к ста восьмидесяти градусам, слегка вращая бедрами, чтобы занять нужное положение.

Бедра.

Она вздрогнула при восхитительном воспоминании, как рука Петера касалась ее обнаженного бедра. Она позволила это и нисколько не стыдилась, хотя именно он тогда первый отстранился. Она не хотела, чтобы он останавливался, каковы бы ни были его намерения.

Когда знакомый запах любимого блюда ее обожаемого отца, zverina,дичи, зажаренной по-цыгански на кухонном вертеле, просочившись наверх, достиг ее комнаты, Наташа неохотно встала с кровати. Наступает час, когда ей нужно помогать матери в ее хлопотах радушной хозяйки, но Наташа заранее чувствовала усталость при мысли о грядущем вечере в обществе шумных соседей и брата матери, дяди Иво, с его назойливой женой Камиллой, любительницей посплетничать, вечно совавшей везде свой нос, вечно завидовавшей всем тем вещам, которыми Людмиле удавалось теперь их снабжать. Тетя Камилла внушала Наташе тревогу. Иногда у девушки появлялось желание предупредить мать, чтобы та ничего не рассказывала тетке. Тетя Камилла была вполне способна донести властям об их продуктовых посылках. Время такое, что никому, даже родственникам, нельзя доверять.

Наташа приоткрыла дверь, потом снова ее закрыла. Прежде, когда она ни о чем, кроме балета, вообще не думала, запах дичи, жаренной на вертеле, вызвал бы у нее отвращение, а ее мать весь вечер безнадежно вздыхала бы, глядя, как дочь гоняет по тарелке пищу, которую так трудно было достать. Но больше ей нет необходимости голодать. Мать пока еще об этом не знает, но два дня назад мадам Браетская поставила ее в известность: поскольку за лето Наташа очень сильно выросла, то вряд ли она когда-нибудь станет настоящей балериной и не сможет выступать даже в последнем ряду кордебалета.

Если бы не Петер, она бы бросилась в реку, уверенная, что впереди у нее только одно будущее – косметолога, до конца дней обреченного работать в «Салоне красоты Суковых», но Петер помог ей взглянуть на вещи с другой стороны.

Именно Петер напомнил ей, что она отличается от большинства семнадцатилетних девушек в Праге: и так как у нее есть весьма преуспевающая сестра Людмила, ныне Луиза, которая замужем за самым богатым человеком в мире, возможно, когда-нибудь ей представится шанс уехать. Он мягко указал, что каким-то чудом ее сестра устроила, что они раз в несколько месяцев получают продуктовые посылки через военную базу США в Гафенвёре, щедрые посылки с сыром, фруктами, маслом и мясом, а также дичью, которую мать готовила сегодня вечером; точно таким же чудесным образом сестра, вероятно, сумеет организовать для Наташи выездную визу.

Разумеется, им по-прежнему приходилось выстаивать длинные очереди, чтобы купить другие продукты первой необходимости, но нежданная роскошь вызывала улыбку на лице матери, которую Наташа не видела с тех пор, как умер отец; однако выездная виза – это совсем другое дело.

– Возможно, когда-нибудь твоя сестра Людмила поможет тебе уехать в Америку, а там ты станешь кинозвездой Голливуда, ведь ты очень красива, – сказал Петер без тени улыбки на лице и без намека на сарказм в голосе.

Кинозвезда? Красива? Голливуд? Неужели она действительно красива? Раньше ей никогда такого не говорили; она выросла с убеждением, что красавицей в семье была Людмила, которая улетела на ковре-самолете и осуществила все свои мечты. В разговорах с окружающими Наташа притворялась, что отчетливо помнит, как выглядит ее старшая сестра, но, конечно, она не помнила. Да это было и невозможно спустя столько лет.

Перед тем как спуститься вниз, она посмотрелась в большое зеркало на подвижной раме, которое прежде находилось в комнате родителей; после смерти отца зеркало перенесли к ней. Мадам Б. требовала, чтобы она поборола свою привычку глядеться в зеркало, чтобы научиться танцевать без утешительного соседства собственного отражения. Теперь она могла смотреться в зеркало, не чувствуя за собой вины; сейчас она пристально изучала себя в зеркале, отчаянно желая быть неотразимо привлекательной, чтобы всегда нравиться Петеру.

Стоя перед зеркалом, она высоко подняла руки. Венгерские рукава темно-синего платья, только что дошитого матерью, соскользнули к плечам, и, слегка повернувшись, она сумела рассмотреть сквозь широкую пройму мягкую, небольшую выпуклость груди. Скоро она наденет это платье для Петера. Она покажет ему эту фигуру из «Жизели», ее самого любимого балета, и без слов она даст ему понять, чтобы он дотронулся рукой до белоснежной плоти, там, где наконец-то стали наливаться ее груди.

Со стены спальни на нее смотрел с афиши Джеймс Дин, американская кинозвезда. Она сделала реверанс, присев почти до самого пола. «Я стану кинозвездой. Я поеду в Голливуд и буду сниматься в фильмах о рок-н-ролле с королем рока Элвисом Пресли», – тихо пропела она Джеймсу Дину, и в это время внизу раздался звонок в дверь.

Запах бурого угля, который пропитывал атмосферу Праги, как только наступали осенние холода, проник сквозь открытую дверь вслед за гостем. Наташа подбежала к перилам и взглянула вниз. Она узнала розоватую лысину отца Кузи и вздохнула с облегчением. Его появление значило, что грядущий вечер обещает не только бесконечные сожаления соседей и ее матери о прошлом, а также инквизиторские расспросы тети Камиллы. По крайней мере, сегодня будет музыка потому, что отец Кузи с удовольствием играл на скрипке ее отца, а после нескольких кружек пива, возможно, они немного поговорят о неблагоразумии членов партии.

– Так-так-так, а вот и моя любимая балерина, Slecna [21]21
  Прекрасная (чешск.).


[Закрыть]Наташа. Когда же я увижу тебя в Пражском оперном театре? Я не хочу простаивать в очереди на холодном зимнем ветру. Как старинный друг семьи, я рассчитываю на большее, ze jo [22]22
  Не так ли? (чешск.).


[Закрыть]? – Отец Кузи от души рассмеялся, когда Наташа разыграла свою часть пантомимы, повторявшейся уже много раз, пообещав, что он первым получит почетное приглашение на ее премьеру. Через несколько минут пришли дядя и тетя, и Наташа, извинившись, отправилась на кухню помогать матери.

Добавляя чеснок в миску с тертым картофелем, из которого сейчас испекут оладьи, она сказала:

– Мама, как ты думаешь, я смогу когда-нибудь поехать к Людмиле и жить в свободной стране? Ты думаешь, есть хоть малейший шанс, что Людмила может совершить это чудо?

Она не собиралась этого говорить. Слова бездумно слетели с языка. Наташа пришла в ужас, увидев, как побелело лицо матери и вытянулось еще больше обычного. Пристыженная, она бросилась к матери.

– Мама, забудь, что я сейчас сказала. Я никогда не брошу тебя. Но… я не знаю… Это все мечты, глупые грезы о всяком разном, если бы да кабы… – Она увидела, что по щекам матери текут слезы. – О, мама, мне так жаль, что я огорчила тебя. Забудь все, что я сказала. Я вовсе не имела этого в виду.

– Нет, Наташа. Ты совершенно права. Когда мы вместе слушаем «Голос Америки», когда я слышу, сколько всего есть у других детей… ты, малышка… – Голос матери оборвался.

– Я не малышка, мама. Мне почти восемнадцать. Ты дала мне все, чего только может пожелать ребенок, и я выросла, ммм, счастливой благодаря тебе.

Послышались нежные звуки скрипки. Отец Кузи начал играть. Наташа крепко обняла мать, злясь на себя за то, что испортила удовольствие от вечера, который, как она знала, мама предвкушала с тех пор, как им прислали дичь. Что она может сказать, чтобы исправить положение? И снова слова вырвались сами собой.

– Посмотри, мама, ведь я выгляжу счастливой, хотя на этой неделе я узнала дурные новости.

Накрывая на стол, Бланка Сукова откинула назад падавшие на глаза волосы, которые следовало бы срочно подкрасить.

– Плохие новости?

Наташа изобразила широкую, озорную улыбку, чтобы мать не сомневалась, что она в полном порядке.

– Да, мадам Браетская сказала, что я слишком высокая для профессиональной балерины, так что, полагаю, от рождения мне все-таки суждено быть косметологом.

Мать криво улыбнулась и тотчас резко повернулась, услышав, как зашипела дичь на вертеле над ярко пылавшим очагом.

– Посмотрим, посмотрим… Если у нас останутся клиенты. У нас нет ни перекиси, ни состава для химической завивки, не знаю. – Она глубоко вздохнула, эти вздохи Наташа слышала каждый день. – Ну, ладно, зови гостей. Ужин будет готов, когда отец Кузи закончит читать благодарственную молитву.

Дичь была изумительно вкусной, и Наташа обнаружила, что жадно подъедает со своей тарелки все до последней крошки. Возможно, еще не скоро им придется снова отведать подобное блюдо.

Когда кружки вновь были наполнены пивом, отец Кузи с довольным видом откинулся на спинку стула и закурил сигарету, наблюдая, как дым колечками поднимается к старинной деревянной люстре.

– Я слышал венгерский экс-премьер Имре Надь – последняя жертва в списке казненных.

– Воздается тому, кто ждет, – пробормотал дядя Иво.

– Что ж, я готова и подождать, если буду уверена, что Новотный когда-нибудь получит по заслугам, – простонала их ближайшая соседка.

– Ш-ш-ш, – предупредила тетя Камилла, нервно оглядываясь по сторонам. – Никогда не знаешь наверняка, кто может…

– Подслушать? – резко вмешалась Бланка. – Думаешь, у нас тут полно микрофонов, дорогая невестка? Пожалуйста! Если мы уже не можем говорить в своем собственном доме…

– Камилла права, – возразил Иво. – Да вот, как раз недавно Меривало арестовали сразу после обеда, в его же доме. Говорят, он якобы высказывался против партии, и у него нашли дюжину яиц в кладовке.

Наташа попыталась отключиться, не слушать гудевшие голоса, восстановить минуту за минутой сегодняшнюю встречу с Петером, но это оказалось невозможно. Старинные часы деда, висевшие как раз у дверей гостиной, по совместительству выполнявшей функции косметического салона, были не совсем исправны. Иногда они отбивали час, а иногда нет. Наташа подскочила на месте, когда сегодня вечером они пробили громко, на весь дом. Девять ударов… Итак, только пятнадцать часов осталось до назначенного завтра в полдень свидания с Петером.

Сегодня она ляжет спать, положив рядом с собой на подушку носовой платок Петера с крупной буквой «П», вышитой в углу его сестрой. Она заснет, и ей приснится, что она уехала в Америку, где с помощью своей блестящей, влиятельной сестры станет кинозвездой, снимаясь в фильмах о рок-н-ролле с Элвисом Пресли.

Меньше чем в тысяче милях от Праги, на юге Франции, Наташина блестящая и влиятельная сестра Луиза Тауэрс томилась от скуки. Никто не мог распознать симптомов этого состояния лучше Сьюзен после шести лет ее жизни, проведенных с мистером Алексом Фистером в Женеве, Швейцария.

И ничто не доставило бы Сьюзен большего удовольствия, если бы помимо этих едва заметных признаков имелись еще и покрасневшие глаза, и неопрятный внешний вид, как часто бывало в последний год ее брака. Но мачеха не казалась несчастливой, так как для этого явно не существовало ни малейшего основания. Ее глупый отец по-прежнему вел себя так, словно эта женщина была национальным достоянием, которое он создал и которым имеет счастье безраздельно владеть.

Нет, Луиза не вздыхала и не барабанила пальцами по столу и даже не вертела кольцо с огромным бриллиантом, ныне украшавшим безымянный палец левой руки. Дело было в отсутствующем взгляде, что Сьюзен замечала и раньше, взгляде, говорившем: «Мои мысли гораздо интереснее любой беседы, в которой я могла бы здесь поучаствовать». Взгляд «я хочу быть одна».

По пути к столу Сьюзен была поражена, увидев женщину, сделавшую «я хочу быть одна» частью своего имиджа, Грету Гарбо, обедавшую в небольшой компании, включавшей Марию Кал-лас и знаменитого грека, владельца самой великолепной яхты на причале в Монте-Карло, Аристотеля Онассиса. Сьюзен была потрясена, но, когда она указала на них Луизе, та продемонстрировала полное равнодушие. Как она смеет быть столь высокомерной!

Гнев Сьюзен возрастал по мере того, как она наблюдала за Луизой, сидевшей за столом напротив, явно чувствовавшей себя совершенно непринужденно, очутившись в самом изысканном ресторане мира, в «Шато Мадрид», построенном на скалистом плато над Средиземным морем. Никто бы никогда не поверил, что это прекрасное видение, эта женщина десять или одиннадцать лет назад была простой служанкой – их служанкой! К своему огорчению, Сьюзен была вынуждена признать, что потаскушка быстро научилась, как себя вести, вращаясь в высших кругах общества. Хотя только что подали первую перемену блюд этого роскошного пира по случаю дня рождения отца, Сьюзен поняла, что потеряла аппетит.

За столом на знаменитой террасе собралось тридцать человек, за лучшим, овальным, столом, как просил ее отец, так, чтобы как можно больше гостей могли поговорить друг с другом. Отец сидел в середине, лицом к Средиземному морю, а справа от него – принцесса Монако Грейс, выглядевшая недоступной кинозвездой более, чем когда либо, в серебристом вечернем платье, сверкавшем при каждом движении ее стройного тела.

Слева от отца – явное нарушение этикета, на что Сьюзен считала себя обязанной указать ему, – сидела его жена, Луиза; ее грудь была едва прикрыта вырезом эффектного платья из бледно-лимонного, белого и золотистого шифона, которое было создано для нее Живанши специально для этого вечера. И какая грудь, молочно-белая – изумительной формы. Неудивительно, что во время небольшой вечеринки с коктейлями, состоявшейся накануне обеда, все до единого мужчины в комнате не могли отвести от нее глаз. Кажется, отца это нисколько не волновало. Напротив, он будто наслаждался тем обстоятельством, что они могут смотреть, но не смеют и близко подойти, не говоря уж о том, чтобы дотронуться.

– Это мой день рождения, детка, – сказал он, когда она изложила свои возражения против распределения мест за столом. Он выглядел таким веселым и бодрым, что казалось невероятным, что ему пятьдесят лет. – Именно мне пришла в голову мысль отпраздновать день рождения здесь, и я же составлял план, как рассадить гостей. Я хочу, чтобы все три самые красивые женщины на Ривьере сидели рядом со мной.

Сьюзен знала, что он включает ее в число избранных трех; и она несомненно сидела рядом, почти напротив него, слева от принца Ренье, который до сих пор оставался в высшей степени равнодушным к ее красоте, лишь дважды что-то проворчав в ее сторону, а потом, отвернувшись, начал воодушевленную беседу с соседкой справа, женой их нового французского посла, Эмори Хатона.

Отец послал дочери воздушный поцелуй, и она ответила ему тем же, когда по бокалам разлили ее любимое шампанское, «Хрустальную розу». Шампанское поможет ей не потерять присутствие духа сегодня вечером, и еще Дэвид Ример, которого, слава Богу, пригласили в последнюю минуту, когда посол был вынужден отказаться, и пригласили только потому, что он являлся незаменимым помощником блестящей и прекрасной Луизы. Позже, на этой неделе, они планировали поехать вдвоем в Грасси, где Луиза станет вынюхивать какой-нибудь явно сногсшибательный новый аромат. Жаль, что Дэвида не посадили с ней рядом или хотя бы напротив, поскольку Сьюзен знала, что пусть она и не красавица, но сегодня вечером выглядит просто замечательно – несмотря на то, что причесывалась без помощи Людмилы, то бишь Луизы.

У Чарльза чуть не случился разрыв сердца, когда она прошептала ему это на ухо, выслушав, как обычно, его пылкие комплименты. «Послушай, Сьюзен, – сказал ее обожаемый братец, погрозив ей пальцем, – последнее время ты вела себя как ангел. Ты ведь не намерена испортить настроение себе и папе в торжественный для него вечер, а?»

Она не собиралась этого делать. Она гордилась тем, с каким искусством разыграла возвращение блудной дочери, полной раскаяния и смирения, когда приехала в Нью-Йорк после развода. Вероятно, Луиза знала, что Сьюзен по-прежнему смертельно ненавидит ее и всегда будет ненавидеть, но она не могла ничего доказать, поскольку Сьюзен вела себя безупречно, настолько, что папа даже начал намекать, что, возможно, она захочет работать у «Луизы Тауэрс», младшем подразделении основной фирмы, как он теперь это называл.

Мечта всей жизни! Если ее брат Чарльз готов пресмыкаться перед мадам Луизой и делать вид, что ему действительно нравится косметический бизнес, лично она, естественно, не намерена принимать участие в этом спектакле. Отец дал ей три месяца, чтобы устроиться в Нью-Йорке. Когда они вернутся после коротких каникул на юге Франции по случаю дня рождения, она договорилась встретиться с отцом в его офисе, и тогда она сообщит ему хорошую новость, что готова приступить к обучению в «Тауэрс фармасетикалз», возможно, в рекламном отделе или в отделе по маркетингу новых лекарственных препаратов.

Отец уже говорил ей, что требуется от пяти до десяти лет, чтобы выпустить на рынок новое лекарство, и что из нескольких тысяч тестируемых компонентов в среднем получается только три новых средства. К тому времени, когда воплотится в жизнь новое лекарство, она надеялась, что в ее жизни появится новый мужчина, и она сможет достойно «удалиться» от дел, заслужив место в совете директоров, причитающееся ей по праву как трудолюбивому, знающему члену семьи.

Когда подали гигантского краба, приготовленного с кориандром и сладким укропом, Сьюзен поймала на себе взгляд Дэвида Римера, сидевшего в конце стола. Он подмигнул. Ее настроение начало улучшаться. Возможно, после обеда они смогут пойти потанцевать. Если он ее не пригласит, она сама это сделает. Едва ли он откажет дочери босса.

На следующее утро Бенедикт проснулся с тяжелого похмелья. Наверное, это как-то связано с тем, что ему уже пятьдесят. Не открывая глаз, он потянулся к Луизе, но ее не было рядом с ним. Он осторожно приподнялся, неуверенно сел на край кровати и позвал:

– Лу, Лу, иди сюда. Ты нужна мне.

Из-под полуопущенных век он с удивлением увидел, что Луиза, вышедшая из ванной, была уже полностью одета.

– Сколько времени?

– Девять пятнадцать – девять двадцать.

– Куда ты, черт возьми, собралась в такую рань?

– Я говорила тебе вчера вечером. – Она промолвила это тоном, который он особенно не выносил, словно уговаривала избалованного ребенка. – Дэвид Ример сказал мне, что слышал…

– Слышал что? Черта с два ты мне говорила. Ты считаешь, я теряю память? Возвращайся в постель. Немедленно! Сию минуту. – Он застонал. – Ох, ну и дерьмово я себя чувствую.

Она начала массировать его шею и плечи. Ее руки, как и всегда, были прохладными, сильными; они облегчили, но не намного, боль в висках.

Через несколько минут она отняла руки. Заметив, что она взглянула на часы, он нахмурился.

– Луиза, неважно, что ты мне говорила или не говорила вчера вечером. Сейчас ты никуда не пойдешь. Ложись опять в постель и помассируй мне спину. Надеюсь найти тебя в кровати, когда вернусь.

С трудом передвигая ноги, он побрел в ванную комнату. Луиза, должно быть, открыла плотные ставни, потому что сверкающее средиземноморское солнце одарило его новым приступом острой головной боли. Он со стуком захлопнул ставни, почистил зубы и облил холодной водой, а потом одеколоном «Герлен'с Империал» лицо и шею. Пока этого достаточно. Неожиданно его охватило непреодолимое влечение к ней. В течение нескольких последних недель они почти не занимались любовью; он надеялся на прошлую ночь, но, должно быть, заснул. Он зевнул. Он вообще едва помнил обратную дорогу. Ресторан вполне оправдал свою высокую репутацию, но слишком уж долго туда надо добираться. Бог знает, во сколько они вернулись в отель.

Он прислонился к мраморной раковине. Проблема в том, что они оба очень заняты. Он всегда был очень занятым человеком, но теперь у нее было гораздо больше дел, чем у него. Неудивительно, что она не может забеременеть. Она постоянно говорила ему, что хочет ребенка; она прошла полное обследование, и, казалось, не было причины, почему бы она не могла зачать, за исключением непрерывно возраставшей нагрузки. Смешно. История с пудрами-красками одновременно заставляла его гордиться ее успехами и неимоверно раздражала. Иногда ему хотелось покончить со всем этим, хотя дело росло феноменальными темпами.