Текст книги "Кожеед (СИ)"

Автор книги: Шимун Врочек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Шимун Врочек, Владимир Мистюков
Кожеед

Пролог. Женщина в лесу

Она проснулась от сильнейшего чувства, что он – чужак, страшный человек, пахнущий “белизной” так, что слезились глаза, – рядом. И тут же поняла, что никого рядом нет. Она одна. И даже запах хлорки ей почудился. Она уловила влажный аромат прелой листвы, тонкий запах фекалий от ржавого унитаза в глубине Пещеры, и на мгновение, на вечность, на целых две минуты почувствовала облегчение.

Жива.

Никого нет рядом.

Одиночество сейчас – означает жизнь. В глубине Пещеры – она привыкла называть это пещерой, хотя это было рукотворное помещение, низкий квадратный короб из бетона и сырого выщербленного кирпича, – жило робкое эхо ее движений, шагов, ее дыхания и стонов. Ее призрачный двойник, зеркалящий каждое ее движение. Изображающий ее. Передразнивающий.

Иногда этот двойник, другая она, начинал бегать, кричать, выть и царапать стены ногтями. В такие моменты она словно смотрела на себя стороны.

Как страшно и безнадежно она кричит. Как жалко и смешно.

Как глупо.

Остатки сна ушли. Сон был спасением здесь – лежать и лежать, спать часами, днями и неделями. Но она знала, что не может себе этого позволить. Потому что однажды не проснется. Призрачный двойник, другая она, подберется к ней, спящей, прыгнет на грудь – белесая, корявая, в лохмотьях ночной рубашки – и задушит ее.

Озноб пробежал по плечам, разлился по спине. Она поежилась.

Она открыла глаза и некоторое время лежала, глядя в потолок. Бледный свет мягко покачивался, перебегая от стены к стене. И моргал. Здесь, в Пещере, были сквозняки, иногда они доносили запах внешнего мира – леса, земляники, мокрого дерева, запах дождя – больше всего она любила этот запах, словно пришедший из детства – и, изредка, резкий синюшный запах автомобильного выхлопа.

Она откинула одеяло, села на койке. И едва сдержала стон.

Тело занемело, левая нога совсем затекла. В последние дни из-за сырости и чего-то еще… нехватки витаминов?.. она опухла, опухли руки и ноги. Она привыкла к постоянному холоду, но ломота в суставах стала неприятным сюрпризом. Словно их и так мало, этих неприятностей.

Сколько она уже здесь? На это есть ответ. Сейчас, сейчас… Она соберется с силами и дойдет до него.

Иногда по утрам было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Сегодня было еще ничего, видимо, в лесу потеплело. Лето. Подземная сырость вытягивала остатки тепла из ее тонкого тела. Даже одеяло не спасало, она укуталась потеплее. По телу пробежала крупная, жестокая дрожь. Суставы словно ледяные хрупкие шары, которыми кто-то играет в опасную игру в боулинг. И они вот-вот разобьются друг о друга на мелкие стеклянные осколки. Она мучительно закашлялась. Выплюнула мокроту.

Она вдруг вспомнила, как до всего этого – мечтала похудеть, сбросить три-четыре килограмма. Может, даже шесть. Шесть было заветной мечтой – чтобы выглядеть как в телевизоре. А сейчас она настолько исхудала, что трудно спать – во сне ребра словно врезаются в камень. А потом все кости болят. Все кости, без исключения. Она смертельно похудела. Сколько это в килограммах? Десять? Пятнадцать? Бойся своих желаний.

Призрак заплакал в другом углу Пещеры.

Она вздрогнула, правое плечо заледенело так, что повисло тяжелым свинцовым грузом. И поняла, что сама плачет.

Дорожки слез на щеках – теплые, горячие. Хорошо. Приятно все-таки хоть что-то чувствовать, кроме боли и отчаяния…

Пора умываться и завтракать. Она поставила себе задачу – выжить во чтобы то ни стало. Назло страшному человеку с запахом “белизны”. Назло сырости, боли и холоду. Назло хнычущему призраку ее самой.

Выжить, чтобы… чтобы…

Она остановилась. И вдруг с отстраненным, и от того еще более безжалостным ужасом поняла, что не знает, зачем. Чтобы – вернуться к нормальной жизни? К мужу? К теплу?

Муж… и что? Нормальная жизнь? Она с трудом удержала себя в руках. Она уже не помнила, как выглядит нормальная жизнь. К теплу?!

Да, тепло бы ей не помешало. Вот, отличная цель. Что будет, когда лето закончится и наступит осень? В Пещере обогревателей нет. Или человек-белизна и это предусмотрел? А там и зима… Что, если она так не сумеет отсюда выбраться?

Острый укол паники парализовал ее на мгновение. Но она собралась и усилием воли (нет! не-ет! не-е-е-е-ет!) отбросила эту мысль. Ее найдут. Муж найдет. Что-что, а искать людей он умеет.

Или другие.

Страшного человека с запахом белизны поймают. Не вечно же ему скрываться?.. Она вспомнила тот момент, когда это случилось. Когда ее похитили.

Он оказался за спиной. Она почувствовала холодный жар его тела, едкий тонкий запах хлора – и страх. Страх был еще маленький, неловкий, смущенный.

Она вдруг вспомнила один из рассказов мужа. Он редко что-то рассказывал ей, поэтому она запомнила. Муж сказал, что большинство жертв серийных убийц могли бы спастись, если бы закричали или отказались что-то сделать, о чем их просили убийцы. Так просто – скажи «нет», закричи, беги. Но жертвам было… неловко. Они смущались. Вот так. Вот что ее тогда поразило до такой степени, что накатила тошнота. Чувство неловкости, боязнь показаться невоспитанной, ой, простите – и вот ты уже свисаешь с мясного крюка, а тебя трахают сзади, прежде чем пытать, освежевать, убить и, может даже, съесть.

Она вспомнила все это в секунду – и вдохнула, чтобы закричать. Чтобы выкричать на хуй всю эту неловкость. Она – не воспитанная девочка с белыми бантиками. Она – жена полицейского. Она – человек, а не кусок мяса!..

Но в следующее мгновение человек прижался к ней сзади – почти интимно, хотя ничего плотского в его объятиях не было. Его ладонь скользнула по шелку ее ночной рубашки и легла между ног. И даже это не было интимным или сексуальным посягательством… вообще, даже человеческим жестом. Это было жутким актом присвоения. Не человека даже. Вещи.

И почувствовав на себе эту холодную ладонь, она онемела. Язык отнялся, колени подкосились. Она не могла кричать. Ее маленький страх стал большим и черным, как Марианская впадина.

Ее маленький робкий страх превратился в огромного кровавого зверя. И проглотил ее без остатка. Ам.

А теперь она здесь. «Зато я буду знать, что в моей смерти виновато мое воспитание». Нина сухо, безжалостно засмеялась. Удивительно, но спустя столько времени взаперти ее чувство юмора не исчезло, а, наоборот, обострилось. Теперь им можно было резать колючую проволоку и вскрывать вены.

Она спустила левую ногу вниз, поставила на каменный пол. Ступню обожгло, она поджала пальцы.

Холод – неумолимый, жестокий – пронизывал ступню до колена. Словно ледяной стальной штырь. Заполнял плоть изнутри.

Она застонала, стиснула зубы. И сбросила вниз вторую ногу. Боль в растрескавшейся пятке заставила ее выгнуться. Она вскрикнула и одернула себя.

Нет, больше никаких слез. Ничего. Ничего.

Она усилием воли поднялась, от колкой боли на глаза навернулись слезы.

В тот день она гладила белье. Рубашки мужские, растянутые, но любимые. Футболки. Все огромное – ее муж высок и широк в плечах.

***

«Он найдет меня». Она хотела в это верить и верила – даже сейчас, после сотни белых царапин на стене, эта вера жила в ней, как… как болезнь. Как раковая опухоль.

Она чувствовала, как метастазы этой надежды пронизывают ее тело насквозь, парализуют, ослабляют волю.

«Что я могу сделать?!» Что она могла сделать?

«Я могу только ждать». Он рано или поздно ее найдет.

Что-то, а это он умел. Находить людей. И делать им больно.

Она вдруг представила, как он находит человека-белизну – и что из этого выйдет. И на короткое мгновение у нее потеплело на душе.

Ненависть – хорошая штука. Ненависть дает много тепла. Ненависть согревает.

О, чтобы он сделал с Человеком-белизной… Как бы тут пригодились его бешеные вспышки ярости!

Она всегда чувствовала в муже некий изъян. Недостачу, словно украденный и тайком вынесенный из магазина кусок мыла, пара помидоров, бутылка дешевого, три звездочки, дагестан, запах клопов, коньяка.

Вот такой он. Сильный снаружи. Но слабый. Словно внутри медной башни, железобетонной конструкции установлены прогнившие деревянные перекрытия. Однажды она увидела в его бумагах фотографию, вырезанную из газеты. Старое здание за красным кирпичным забором, заросшее крапивой и репейником. От здания веяло чем-то старым – и неприятным, словно запах нашатырного спирта, зеленки и старого гноя на желтоватом кусочке старой ваты.

«Нина», – услышала она голос мужа. Вздрогнула – и даже оглянулась, насколько этот голос был реальным.

Но нет… В Пещере только она.

Нина не знала, откуда взялось это ощущение. Этот запах. Но муж ее тогда здорово напугал.

Зачем он хранил эту пожелтевшую вырезку? Что это значило для него?

И что это означало для нее самой?

Она так ничего и не сказала мужу.

А через несколько дней пришел Человек-Белизна.

***

На снимке было четверо.

Троих она хорошо знала и двоих из них не любила. Особенно начальника мужа – этого громогласного насмешливого фанатика охоты. Начальник всегда обожал охоту точно напоказ. Вот смотрите, это моя слабость. Он казался пародией на стереотипного начальника полиции – но при этом не был тупым или бестолковым, а был умным и жестким под этой маской. Вторым – был муж. Да, она не любила его, давно уже не любила…

Скорее боялась.

И только красивая светловолосая женщина вызывала у нее нечто похожее на симпатию. На снимке она была моложе и далеко не такая… стильная, что ли? Странно, по идее, она должна была не переносить друзей мужа – друга-женщину точно, но наоборот, только с ней у Нины возникло что-то вроде настоящей приязни. И даже дружбы.

Однажды, подвыпив, муж рассказал, что они все были знакомы задолго до службы в милиции… тогда еще милиции. «Святые девяностые», сказал он. Он говорил с жуткой кривой усмешкой, без выражения – и она снова почувствовала смутный, беспричинный страх.

Конечно, тот страх был совсем еще не страх. В сравнении с нынешним, тогда была легкая нервозность. Ха-ха. Смешно.

Однажды, на одном из совместных вечеров, когда мужчины допили уже третью или четвертую бутылку, спорили и кричали на кухне, а потом порывались петь идиотские песни, Нина вместе со светловолосой переглянулись и ушли в гостиную. С бутылкой текилы и парой ярко-зеленых лаймов. Они слизывали соль и пили прозрачную мексиканскую водку, а лайм разливал на языке кисло-сладкую горечь. Они болтали и смеялись, как две подружки. Потом включили музыку и танцевали в полутьме. Глаза светловолосой мерцали странно и завораживающе. Пошел медляк, и они, дурачась, прижались друг к другу. А потом Нина почувствовала, как ее рука огладила ее бедра. А потом светловолосая притянула ее к себе и прижалась губами к губам.

Это был… странный вечер. Да.

Она провела пальцем по губам. Рассохшиеся, растрескавшиеся. Нижняя лопнула. Выступила капля крови.

Нина потом часто вспоминала его – этот вечер. Вот бы вернуться обратно, отмотать время назад, как в фантастических фильмах. И снова танцевать под тот медляк.

Чтобы ничего этого не было.

«Я, наверное, сейчас совсем страшная», подумала она. «Может быть, даже хорошо, что я этого не вижу». В Пещере нет зеркал. «И хорошо, что светловолосая меня не увидит».

И вдруг ей страшно захотелось найти зеркало.

***

Записка от человека-Белизны:

Здесь есть все необходимое. Лейкопластырь, если вдруг порежешься открывашкой. Запас открывашек…

Она бросила взгляд на ржавое ведро, полное ржавых открывашек – и засмеялась. Кажется, с каждым днем ее чувство юмора становится все тоньше. Раньше это не казалось ей смешным. Ха-ха.

Она стала читать дальше – словно не знала это письмо наизусть:

…еще я приготовил для тебя одеяло. Даже два – здесь бывает холодно.

Заботливый, сука. Только о подушке он не подумал. Второе одеяло Нина складывала под голову. Иначе от сырых кирпичей шел могильный холод, жесткий и пронизывающий – прямо в мозг. Как болит голова. Как болит.

Как болит вообще все.

Пора сделать отметку. Или… Нина вдруг замерла, от мгновенного испуга заледенел затылок. …или я ее уже сделала?

Она заставила себя успокоиться. Надо же, наконец пригодилась дыхательная гимнастика, которую она осваивала на занятиях йоги.

Вдох, задержать дыхание. Медленный выдох. На счет.

Еще раз.

Пять, семь, пять.

Она начала мысленно отматывать время назад, вспоминая свои шаги.

Нет, кажется, она даже не подходила к стене. Нет, точно не подходила.

Нина вздохнула с облегчением.

Ей раньше казалось логичным, что в фильмах про тюрьму или необитаемый остров герой всегда делает зарубки. Отметины на стене, на дереве, на камне… на собственной руке. Неважно. То есть, это было логично и просто – отмечать дни, которые ты провел в заключении. Потому что иначе как ориентироваться во времени, если у тебя нет календаря? Время, проведенное в одиночестве, «тюремное время», как она назвала это для себя, – тянется бесконечно и аморфно. Логично ввести точку отсчета и спокойно отмечать прошедшие дни. Это порядок. Это спокойствие. Это проявление собственной воли, сопротивление обстоятельствам. Вот пять дней, что я провел в вашей сраной камере – и осознание этого, это мое проявление свободы. Я свободен внутри себя, даже в тюрьме.

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто – один день, одна отметка. Семь отметок – неделя. Что может быть проще, черт побери?

На самом деле все оказалось непросто.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Ты проснулась, пошла, выцарапала черточку – день. А через пять минут ты вернулась, смотришь на стену – и черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа – уже не понимаешь, отмечала сегодня день или это было вчера. Как узнать?!

Память словно отсырела в этом подвале и крошилась, как старая отсыревшая штукатурка. Нет ничего постоянного. Только разрушение. Энтропия. Погружение в хаос.

Да, это слово она еще помнила. Она снова бросила взгляд на стену. Еще одна черточка… или это было вчера?!

Она попыталась отмотать время мысленно назад, двигаясь по шагам – мелко-мелко. Вот она подходит к стене, царапает… вот движется назад к кровати… Вот садится – ноги колют тысячи булавок, стон, и она снова ложится. Все болит, все тело.

Тысячи иголок. Она застонала снова.

И вот эта расслабленность, зыбкость памяти, восприятия – то, что вчера еще казалось таким прочным – заставляла ее чувствовать себя бессильной. “Шторы в доме больного разума всегда задернуты”… Кажется, так писал один из древних философов? “Сенека Младший? Не помню, не помню. Весь мой филологический к чертям”. Действительно, зачем домохозяйке филологический?

Стоп. Она вдруг с возрастающей паникой поняла, что ее беспокоит.

“Разве у древних греков были шторы?” Мысль пронзила ее насквозь, как разряд молнии, пробежала дрожью по телу и ушла в пол.

Даже здесь она не может доверять себе. Все нужно проверять.

Она услышала этот звук. И наконец сообразила. Рокот, что она приняла за гул в больной голове, давящий, раздражающий, беспокойный… Это не голова. Это мотор. Двигатель машины на ули… Боже! Она вскочила.

Синюшная нотка в запахе с улицы, которую она уловила чуть раньше, но решила, что ей показалось. Бензиновый выхлоп. Вот что это!

Она бросилась к двери. Ударилась в нее, как птица, пытающаяся вырваться на свободу и раз за разом бьющаяся об оконное стекло. Дверь осталась неподвижной – как и много раз до этого. Она уже догадалась, что человек с запахом белизны подпер ее чем-то снаружи.

Она прижалась глазом к крошечной щели. И – увидела. Желтое пятно. Среди огромных деревьев, среди сосен, оно мелькнуло снова. Исчезло – и опять показалось. Древние «жигули» советских времен. Где-то там проходит дорога – метров сто, сто пятьдесят? Не так далеко. Невероятно близко! «Они могут меня услышать». Если ветер будет в ту сторону…

Она закричала.

Она кричала, пока не сорвала голос. Царапала дверь ногтями, рычала, кричала, умоляла, просила, угрожала, билась в дверь всем телом. Вопила, как безумное привидение.

Но все бесполезно.

«Жигуленок» исчез из поля зрения. Повернул и скрылся за стволами деревьев. Затем, через некоторое время, исчез и звук.

Нина села на ледяной пол, посмотрела на свои окровавленные пальцы и завыла.

Глава 1-1. Боксер

Грязный пыльный УАЗ «буханка» вылетел из-за угла и на скорости пронесся по пустынной в ранний час улице.

Радио играло во всю мощь. Грохот рвался из приоткрытого окна. Голос, искаженный плохими динамиками, истошно выводил:

«Ключ поверни и полетели… Нужно вписать в чью-то тетрадь…» Водитель, кажется, хотел выключить радио, но не рискнул оторваться от баранки. Рев динамиков разлетался по улице, тонул в пыльных кронах тополей и отражался от серых стен пятиэтажных домов.

Старик вступил на пешеходную «зебру» и неторопливо пошел, даже медленней, чем ходил обычно. Это был его старый трюк. «Ты меня заметишь и будешь беситься, но ждать, пока я ме-е-едленно перехожу дорогу».

Но «буханка» и не думала сбавлять скорость. Она неслась на Зверева – и тот вдруг почувствовал страх. Ноги ослабели, редкие волосы на затылке стали дыбом. Словно машина задумала его убить. Обычно добродушная морда «буханки» – с круглыми фарами, словно вечно удивленными – вдруг показалась Звереву зловещей. Раздавить всмятку, страшным ударом подбросить изуродованное тело над мостовой, так, что очки улетят в одну сторону, крутясь и сверкая в лучах утреннего солнца.. А тело полетит в другую. Не тело – мешок с костями… Зверев взмок, ускоряя шаги, и успел мысленно умереть, пока машина приближалась… Ближе. Ближе… О, боже!

В последнюю секунду он успел выскочить из-под колес. Вууух. Его чуть не сбило воздушной волной от несущейся на скорости машины, развернуло и дернуло. Старик с трудом остался стоять, пошатываясь. Палка заскрипела, когда он налег на ее всем весом.

– Урод! – запоздало закричал Зверев. «Буханка» мчалась дальше, игнорируя его крики.

– Скотина! Напьются пьяные и ездят! Дебил!

Он хотел погрозить вслед тростью, но побоялся не удержаться на ногах. Суставы таза яростно ныли.

Он открыл рот, закрыл. Пожевал пластиковыми челюстями. Прошло уже полгода, как их поставили в бесплатной клинике, за госсчет, а они все еще натирали десны до крови.

Он пожевал челюстями – назло.

«С нашим государством ты вечно будешь чувствовать привкус крови во рту», желчно подумал он.

– Дебилы! – крикнул он, уже без злости. И все-таки погрозил палкой.

И вдруг замер. Он увидел, как вдалеке «буханка» затормозила и начала разворачиваться. Зверева окатило холодом. Он развернулся и заковылял обратно через переход. Домой, домой.

«Везде психи. Просто везде».

***

«Чуть не сбил», отстраненно подумал Денис. Мысль не пробилась сквозь усталость, окутавшую его, а ударилась в нее и словно бы заскользила по ее поверхности, точно по льду. «Ну и хуй с ним», следующая мысль была тоже отдаленная и равнодушная. Когда темная фигурка появилась на дороге, измученный мозг даже не среагировал, чтобы дать телу сигнал о торможении. Настолько Денис устал.

«Я сейчас усну». Он вскинулся в последний момент, открыл глаза. Улицу начало клонить влево… стоп.

Он нажал на тормоз, останавливая машину, чувствуя, как темнеет в глазах и не хватает воздуха. Так, спокойно. Никакой паники. Он вдохнул глубоко, задержал дыхание – и выдохнул медленно и плавно. Если делать это упражнение достаточно долго, организм перестанет думать, что умирает. Теоретически.

Он повернулся и заглянул назад, в салон. Вокруг ревело и грохотало, как в чудовищной жестяной банке.

– Аня! Ты как? – спросил он. Потом сообразил и выключил магнитолу. Сразу стало тихо – и жутко. Оказывается, весь этот грохот и рев помогал ему не думать, не вспоминать, отодвигал страх и боль куда-то в другую реальность.

– Аня?

– Н-ни… – она задохнулась. Аня дышала теперь быстро и поверхностно – и это тоже было неправильно. Возможно, это повреждение легкого, пневмоторакс… или как его там? Или шок.

– Что? – спросил он тупо. – Тебе что-то надо? Скажи. Аня!

– Н-ничего, – она говорила едва слышно, словно шелестящий на последнем издыхании вентилятор. – П-по… еали… – она устало прикрыла веки.

Она уже почти не может говорить.

Он повернул голову, щелкнул позвонок, шея занемела. Он увидел, какая она бледная. По-хорошему, ей надо бы побыстрей в больницу. Он покачал головой. Навигатор не работает, телефоны потеряны или разряжены, а он знает только путь до «ментовки».

В глазах иногда темнеет. Денис боялся, что в один прекрасный момент он просто заснет за рулем от усталости и перенесенного стресса («давайте, дамы и господа, сделаем ЭТО!») и врежется в ограждение или припаркованную машину. И конец.

«Не худший вариант», подумал Денис. Все так же, из другой галактики. Не худший точно.

И тогда точно все закончится.

Он разозлился на себя, прикусил губу – рот наполнился железистым вкусом крови.

Он посмотрел на свою руку, замотанную грязной тряпкой. Сквозь нее проступала кровь, уже подсохшая. Рука лежала на руле, на черной гладкой «баранке». Кажется, она теперь неправильной формы. И это теперь навсегда.

«Я ненавижу всех». Он выжал сцепление, потянулся к рычагу коробки передач. С хрустом, враскачку, вогнал вторую скорость. Боль в изуродованной руке разгоняла туман перед глазами. «Нет времени на раскачку… ха-ха». Чуть добавил газа – двигатель взрыкнул. Денис медленно отпустил сцепление.

Буханка дернулась, но нехотя переварила эту вторую скорость – и поехала.

«Ненавижу всех…»

И себя, подумал Денис, продолжая вести машину, подруливая и направляя. «Больше всего я ненавижу самого себя». Трус.

Хотя, возможно, мне давно стоило бы понять, какая я сволочь и мелкий жалкий мудак… и принять себя. Как во всех этих модных психологических системах. Прими себя, какой ты есть, мудила.

А этот… Дениса передернуло при одном воспоминании о том человеке. «Он тоже себя принял таким, какой он есть?»

И нет ли в этом «прими себя» – какой-то огромной невыносимо чудовищной лжи?!

Перед глазами вдруг вспыхнуло лицо брата… Затем Степы. Степыч улыбался – страшно и весело. Щека у него была вскрыта, лоскут кожи вырезан – и обнаженные мышцы двигались, натягивали белесые сухожилия, когда он улыбался и что-то говорил, Денис никак не мог разобрать, что именно. Отвернутый лоскут кожи болтался у шеи и раздражал. Потом появилась Оля – почему-то синяя и голая, она потянулась и обняла Дениса. Внезапно Дениса повело. Он вдруг понял, что заснул.

В следующий момент он рывком очнулся, увидел приближающийся столб – и с силой ударил по тормозам и вывернул руль. «Буханку» занесло и чуть не опрокинуло. От удара грудью об руль Дениса едва не убило. Он задохнулся. Боль была… сука, отрезвляющей. Он застонал сквозь зубы. Аня побелела от боли и стонала.

Он помедлил. Так, я чуть нас обоих не угробил.

«Я должен ее довезти». Да, должен – не ради себя, не ради нее, а ради брата. Довезти Аню.

«Ради брата? Да не пизди! Кому ты врешь?!»

Он помотал головой. Даже несмотря на всю встряску пробуждения и ужаса, что могло случиться непоправимое, он все равно больше всего на свете мечтал просто закрыть глаза – и умереть здесь.

Сдаться.

«Сука», Денис вздрернул голову. С уголка рта сорвалась длинная капля струны. Он вытер губы и подбородок забинтованной рукой, выпрямился.

Оглянулся на Аню. То, что он увидел, его напугало. Ее бледность превратилась в мертвенную, почти

– Аня! Аня, слышишь?! Не спи.

Он понял, что еще чуть-чуть – и не сможет даже вылезти из-за руля. Поэтому нужно сначала доехать и дать знать АДЕКВАТНЫМ ЛЮДЯМ, которые знают, как выбраться из всего этого. И тогда можно упасть, свернуться клубком, как он мечтал сейчас больше всего на свете – и спокойно умереть. Не быть. Не помнить. Не знать.

Он вздохнул. Завел «буханку» – и поехал, осторожно и аккуратно, словно лежачий больной после года неподвижности снова учиться ходить. И не доверяет пока своему телу.

«Поехали, Аня». Поехали.