Текст книги "Фредерик Дуглас"

Автор книги: Шерли Грэхем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Дуглас приехал в Чикаго накануне выдвижения кандидатов. Он застал город в состоянии раскола – жители шутливо говорили, что все это «честный Эйб» виноват. По всему было видно, что его здесь знает простой люд: извозчики, окрестные фермеры. Они сторожили на всех углах и, останавливая мастеровых, спешивших по домам с работы, принимались агитировать их за «представителя народа».

В воздухе чуялись перемены. Обстановка съезда напоминала бедлам. Еще не смолкли аплодисменты, сопровождавшие выдвижение Уильяма Сьюарда, как Норман Джэдд, поднявшись на трибуну, предложил кандидатуру человека, который называл себя сам «мелким адвокатишкой». Приветственный гул, с которым было встречено имя Линкольна, прокатился по залу и выплеснулся на улицу, где был подхвачен толпой. Крики, приветствия, возгласы «ура» не умолкали до тех пор, пока в них не потонули голоса сторонников Сьюарда. Зал притих, когда началось третье голосование, но неумолчный гул на улице отозвался эхом в зале и сделал свое дело: Линкольн получил 231½ голоса – только на полтора меньше того, что требовалось для утверждения. Но штат Огайо уступил ему свои четыре голоса, и, таким образом, «лесной великан» стал кандидатом в президенты Соединенных Штатов от республиканской партии.

В этой политической кампании соревновалось три кандидата. Стефен Дуглас, лидер демократической партии на Западе, был выдвинут в Балтиморе после ожесточенной, бесплодной борьбы в Чарльстоне. Южное крыло демократов, подготовлявшее отделение южных штатов от союза, высказалось за Джона Брекинриджа. Три кандидата, и один вопрос – рабовладение.

Стефен Дуглас стоял на такой позиции: белое население каждой территории должно самостоятельно решить, желает оно или нет установить у себя систему рабства. Если да, то оно вправе это осуществить, если же нет, оно может отказаться от нее или полностью запретить. Конгресс и народ Соединенных Штатов, проживающий за пределами данной территории, не правомочны не только вмешиваться в это дело, но даже обсуждать его.

Западные демократы смеялись над своими южными коллегами, поддерживавшими Брекинриджа из Кентукки. Но тот представлял весьма мощное объединение плантаторов, выдвигавших следующее требование: всякий житель Америки имеет право переехать на какую угодно территорию и вывезти с собой любую вещь, являющуюся его собственностью согласно законам того штата, где он ее приобрел, и держать ее при себе и пользоваться ею на новой территории под охраной закона. А конгресс обязан предоставить ему такую охрану через посредство местных законодательных органов и даже вопреки их воле.

Американский народ никогда еще не слыхал голоса Авраама Линкольна. Жители восточных штатов ждали с некоторой опаской, что скажет им долговязый адвокат из лесной глуши. Оказалось, что он говорит прямо и без обиняков: рабовладение может существовать только при наличии соответствующего правительственного закона, а такого закона для новых территорий нет и никто не властен вводить его там. Конгресс не имеет права устанавливать или узаконивать рабство где бы го ни было; наоборот, он обязан запрещать его и не допускать его внедрения на новых территориях.

Линкольн привлек Фредерика на свою сторону не только речами, но главным образом тем, что он был, несомненно, избранником народа, успевшего уже с ним познакомиться. И Дуглас поставил свое перо и свой ораторский талант на службу Линкольну, хотя многие из аболиционистов воздерживались до поры до времени, а часть политических деятелей, «старая гвардия», высказывала недовольство Линкольном. Уэнделл Филиппс где-то выкопал доказательство того, что Линкольн поддерживал в Иллинойсе ненавистный закон о беглых рабах.

Но Дуглас только встряхивал своей львиной гривой и продолжал поездки по городам, в которых негров допускали к избирательным урнам, и всюду – в Бостоне, Филадельфии, Кливленде, Чикаго и во всех городах штата Нью-Йорк – он выступал, агитируя за Линкольна.

– Это человек, который понимает ваше плачевное положение, – говорил он своим соплеменникам. – Благодаря ему услышится ваш голос. Помогите провести Линкольна в Белый дом! Помогите ему обрести силы, и тогда он сумеет бороться за вас!

Юг был охвачен страхом. Южане называли Линкольна «черным республиканцем». Но теперь Север уже не был разобщен. Молодые члены республиканской партии организовывали клубы и устраивали уличные марши; по ночам в городах было светло как днем от факельных процессий. «Тело Джона Брауна гниет в земле, но душа его шагает и шагает». Даже на Юге, в глухих медвежьих углах запели по-новому:

 
О свобода,
О свобода!
О свобода надо мной!
Чем в неволе жить постылой,
Лучше мертвым лечь в могилу
И свободным улететь
К господу домой.
 

6 ноября, после выборов, Уэнделл Филиппс прислал Фредерику Дугласу поздравительную телеграмму, в которой говорилось:

«Впервые в истории нашей страны рабы избрали президента Соединенных Штатов».

Гаррисон и Дуглас условились поехать вместе на церемонию вступления Линкольна на пост президента.

– Хочу показать вам Белый дом, Дуглас. Вы должны повидать Капитолий, в который Линкольн попал при вашей помощи.

Вид у Гаррисона был далеко не здоровый. За зиму он заметно сдал. После избрания Линкольна Север поостыл к освободительному движению и осуждал всех тех, кто «наносил оскорбление кровным братьям» – Южным штатам. Печать начала говорить о рабстве в примирительных тонах, но зато довольно озлобленно – о борцах против рабства и об их требованиях. Митинги аболиционистов забрасывались камнями повсюду – от Массачусетса до Миссури. В Бостоне в храме Тремонт произошли беспорядки: группа городских богачей напала на Дугласа и других ораторов, сорвав траурное собрание по поводу второй годовщины казни Джона Брауна. Банды хулиганов три дня преследовали Уэнделла Филиппса на улицах его родного города, в Рочестере погромщики выбили стекла в редакции «Полярной звезды».

Все это чрезвычайно угнетало Гаррисона. Некоторое время он поддерживал в себе дух надеждами на то, что путем убеждения можно привлечь на свою сторону широкие слои американцев. Ныне же он увидел, как трепещет каждый за свое имущество и никому, нет ни до чего дела, кроме «богом данного» права наживать доллары.

Но теперь Америка обрела новую надежду. Обратив хмурое лицо на восток, в сторону восходящего солнца, этот худой, угловатый великан стоял, крепко упираясь в землю ногами в растоптанных огромных башмаках.

А на далеком Юге, там, где росли одинокие сосны с замшелыми стволами, в жалких хижинах на хлопковых плантациях темными ночами шептались рабы. И шепот их барабанным боем разносился по всей земле: «К нам идет масса Линкум! Господу слава!»

Юг хвастливо заявлял, что не допустит Авраама Линкольна занять президентское кресло. Со всех сторон неслись злобные угрозы лишить его жизни. «Он не посмеет сунуться в Вашингтон!» – презрительно говорили южане.

Генерал Скотт дал обещание, что «вновь избранный президент будет находиться под защитой военных сил Соединенных Штатов». Генерал приготовился к любым неожиданностям. Вашингтон был превращен в вооруженный лагерь. «В день вступления новоизбранного президента на пост…» генерал Скотт сдержал слово. Но народ, толпившийся вокруг Белого дома, встретил появление Авраама Линкольна торжественным молчанием. Все замерло, будто весь мир понимал важность этой минуты.

Дуглас любовался суровой и необычной красотой худощавого лица, удивительно напоминавшего Джона Брауна. Когда Линкольн обнажил голову, Дуглас пробормотал:

– Джон Браун, он наш! Это наш человек!

Эмилия заметила в толпе Фредерика Дугласа. Вне себя от возбуждения, она стала дергать Джека Хейли за рукав:

– Глядите! Глядите! Это он!

Джек поискал глазами и узнал Дугласа, которого ему довелось слышать много лет тому назад в Провиденсе, в штате Род-Айленд. Да, возмужал, стал шире в плечах, но, что это он, можно не сомневаться: его голова, его пышная львиная грива.

Толпа уже расходилась, когда Дуглас вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за рукав; обернувшись, он увидел невысокую седую женщину, чье красивое лицо с голубыми глазами показалось ему знакомым.

– Мистер Дуглас? – взволнованным голосом обратилась она к нему.

– К вашим услугам, сударыня, – со всех сторон зажатый толпой, Дуглас слегка склонил стан.

Тут вмешался высокий мужчина, стоявший рядом с женщиной:

– Вы нас извините, мистер Дуглас. Моя фамилия Джек Хейли, а эта дама – миссис Эмилия Кемп.

– Забыли меня, а, Фредерик? – Она печально улыбнулась.

И вдруг словно рухнула преграда лет. Фредерик вспомнил георгины.

– Мисс Эмилия! – Он схватил ее за руку, и его сосредоточенное лицо осветилось радостью.

– Может быть, вы уделите нам немножко времени? Может быть, вы поедете с нами? – торопливо заговорила Эмилия.

Дуглас повернулся к Гаррисону, наблюдавшему эту сцену с некоторым неудовольствием. Он понимал, какой риск для их жизни представляет это пребывание в Вашингтоне.

– Я считаю, что нам необходимо уехать, и чем скорее, тем лучше, – сказал Гаррисон, хмуря брови,

Дуглас явно опечалился.

– Мне очень жаль, мисс Эмилия, – ответил он тоном сожаления.

В этот момент Джек Хейли полушепотом обратился к Гаррисону:

– Я понимаю обстановку, сэр. Но я гарантирую вам безопасность, если вы согласитесь поехать с нами. Вы нам окажете большую честь.

Дуглас опять взглянул с надеждой на Гаррисона. Тот лишь пожал плечами.

У обочины стояло ландо с крытым верхом, отделанным бахромой. Гаррисон помог Эмилии сесть сзади и занял место подле нее. Дуглас взгромоздился на переднее сиденье рядом с Джеком.

Миновали Пенсильвания-авеню, запруженную солдатами, конгрессменами и гостями из других городов. Потом поехали по Луизиана-авеню, любуясь прелестными широкими газонами и первыми фиалками.

Но отдыхать на тихой тенистой улочке близ Луизиана-авеню долго не пришлось. Через два дня южные мятежники обстреляли форт Самтер.

На Севере землю еще сковывал мороз, а здесь уже пахло весной. Стоя во дворике с Эмилией, Дуглас рассказывал ей о своих взрослых сыновьях, которые сами выпускали газету во время его частых отлучек.

Из кухни струились дразнящие запахи: там готовились куры по-мэрилендски с белоснежными горами риса, румяные пирожки и вишневый пирог. Привлеченные этим ароматом, жильцы Эмилии выглядывали из своих комнат и недоуменно спрашивали друг друга: «Что здесь происходит?»

Под честное слово, что они никому не выдадут тайну, Эмилия рассказала им о своих гостях. Все спускались на цыпочках в переднюю и украдкой заглядывали в гостиную. На следующий день Эмилия уступила их мольбам.

– Небольшая группа молодежи, моих друзей, просит разрешения познакомиться с вами, Фредерик. Вы позволите?

Собрались вечером, после ужина. Расспросам не было конца. До поздней ночи продолжалась беседа бывшего раба с молодыми американцами, в служебное время сортировавшими почту, бегавшими по поручениям конгрессменов и писавшими под их диктовку письма.

Это были те юноши, которым вскоре пришлось тащить свои измученные тела по колючему жнивью и валяться в грязи, истекая кровью. Это были те молодые женщины, которым суждено было остаться бездетными и вдовами, превратиться в старух, не начав еще жить…

– Мне было очень хорошо здесь у вас, миссис Эмилия, – сказал Дуглас, пожимая на прощание руку хозяйки.

– Для меня ваш визит – большая честь, Фредерик! – Голубые глаза смотрели ему прямо в лицо, и Дуглас заметил в них слезинку.

Он наклонился и поцеловал увядшую щеку Эмилии.

Говорили, что война неизбежна. Безумцы не способны слушать голос разума! Но в одном вопросе Линкольн оставался непреклонным: Штаты должны сохранить единство. По мере того как делалась одна уступка за другой, становилось все очевиднее, что единства-то как раз и не желают рабовладельцы. Им до смерти надоел союз! В Джорджии, Теннесси, Северной Каролине и Виргинии многие белые вели борьбу со спрутом рабовладельчества, делали все, что могли, для предотвращения разрыва. Но у рабовладельцев была власть, у них была сила, у них были деньги, им принадлежали рабы.

Началась война, и рабов заставили рыть окопы и сооружать баррикады.

С самых первых дней войны Фредерик Дуглас понимал, что она положит конец рабству. Но события первых двух лет изрядно поколебали его веру. Государственный секретарь Уильям Сьюард поручил всем послам Соединенных Штатов за границей заявить соответствующим правительствам следующее: «Чем бы ни кончилась война, в любом случае исключено, что какой-нибудь класс в США изменит свое положение путем революции: рабы останутся рабами, а хозяева – хозяевами». Генералы Макклеллан и Батлер предупреждали рабов, что «если они предпримут какие-нибудь шаги, чтобы добиться освобождения, все их попытки будут пресечены огнем и мечом». Дуглас впал в отчаяние, когда президент Линкольн положил под сукно прокламацию об освобождении, предложенную генералом Джоном Фримонтом в Миссури. Федеральные войска были расставлены по фермам в Виргинии, чтобы охранять рабовладельцев и помогать им удерживать негров в неволе.

Военная обстановка складывалась неблагоприятно. Со страниц «Полярной звезды» и с ораторской трибуны Дуглас подчеркивал, что Север воюет одной рукой, вместо того чтобы успешно воевать обеими. Мягкая белая рука держала оружие, а могучая черная рука оставалась прикованной и бездейственной. Север боролся со следствиями, защищая в то же время причину. Дуглас заявлял, что союз не выиграет войну, пока не начнет принимать в армию негров.

Эти слова воспринимались с величайшим негодованием:

– Да, только дайте оружие чернокожим, и верные воины Северной армии сложат доспехи и разойдутся по домам!

– Америка – страна белых, и это война белых!

– Гордости и духу белых воинов будет нанесен непоправимый удар, если они увидят черномазых в военной форме Соединенных Штатов.

– Да все равно, черномазые и воевать-то не будут: достаточно хозяину щелкнуть бичом, как все они разбегутся как зайцы!

Выдумывали всевозможные небылицы на этот счет.

Белые солдаты гибли в боях при Булл-Ране, Боллз-Блаффе, Биг Бетеле и Фредериксберге. Армии северян требовались подкрепления. Была объявлена мобилизация мужчин, но только белых. В слепой ярости белые набросились на несчастных негров.

– С какой стати должны мы воевать из-за вас? – вопили они. На улицах Нью-Йорка избивали негров и негритянок, громили их мастерские и магазины, поджигали дома. В Нью-Йорке сожгли приют для негритянских сирот. Не всех детей удалось спасти из пылающего здания.

Дуглас писал письма конгрессу, составлял петиции.

– Разрешите неграм принять участие в военных действиях! – молил он. – Дайте нам оружие!

Дуглас указывал на то, что Юг держится благодаря тому, что он использует труд невольников. Наконец командующий фортом Монро предложил считать беглых рабов «контрабандой», которую надо использовать в интересах союза. Командующий фортом Каролтон в Луизиане поддержал Батлера.

Заняло бы слишком много места рассказывать, как пробирались рабы в лагеря северян, с каким усердием трудились, как, несмотря на крайнее истощение, довольствовались остатками солдатского пайка и терпели бесконечные лишения, лишь бы помочь победить «масса Линкуму». И правительство убедилось, что от негров может быть большая польза.

Затем встал вопрос о форме для негров, какая хоть и указывала бы на их причастность к армии, но в то же время резко отличалась бы от установленной военной формы. И еще одна проблема требовала разрешения: надо было дать растущим легионам негритянских добровольцев оружие понадежнее, чем огородные лопаты!

По этому поводу Дуглас писал:

«В конце концов было предложено числить их солдатами, но не выдавать им синей формы, а вместо нее такую, какая была бы снабжена специальными отличительными знаками и подчеркивала, что носители ее – люди низшего сорта. Однако, вступив в армию в качестве рабочего, облаченный в красную рубаху, с пистолетом у пояса, негр очень скоро появился на поле битвы в качестве солдата. Но все же не на равных условиях с белыми. Существовал приказ не пускать негров в атаку в одном строю с белыми против их прежних владельцев… не давать им участвовать в победах северян… Рекомендовалось посылать их в те форты и гарнизоны, где свирепствовала желтая лихорадка, и в разные другие нездоровые районы Юга, считавшиеся опасными для белых. Усугубляя дискриминацию, солдатам-неграм выплачивали вдвое меньшее жалованье, чем остальным, и ставили их только под начальство командиров-белых».

Негры лишь печально переглядывались.

Казалось, что горькая чаша страданий уже испита до дна. Но негры, бежавшие из южного рабства, с готовностью шли в рабство в армию союза, не боясь рассказов о страшных наказаниях в случае поимки и вопреки слухам о военных поражениях северян.

Но вот президент Линкольн разрешил губернатору штата Массачусетс Эндрью сформировать два негритянских полка. В тот день, когда это стало известно, Дуглас явился домой, ликующе размахивая газетой. Анна побледнела как полотно. Два сына – Льюис и Чарльз – вышли из-за стола.

– Мы будем первыми! – И они поспешили на призывной пункт.

Младший – Фредерик – в это утро ездил в Буффало. Вернувшись домой и узнав, куда ушли братья, он побежал было вслед за ними.

– Погоди! Погоди! – вне себя от горя закричала мать.

– Погоди! – сказал и отец. Потом объяснил: – Это только начало, сын. У нас будут и другие полки. До конца войны, до победы будет еще много полков.

Нам придется вербовать негров повсюду – не только на Севере, но и на Юге. – Он оглядел своего рослого сына и вздохнул. – Меня, к сожалению, знают в лицо, я не смогу туда пробраться. Имей в виду, тут нужна смелость.

Отец и сын стояли лицом к лицу. Ни тот, ни другой не испытывал страха.

– Я все понимаю, отец. Я поеду!

Спустя несколько дней в переполненном зале «Коринтиен-холл» в Рочестере Фредерик Дуглас произнес речь, которую перепечатали все ведущие северные и западные газеты под заголовком: «Негры, к оружию!»

«Сейчас надо не критиковать, а работать и работать – это наш единственный долг. Сейчас полезны только те слова, которые помогают наносить удары, только те слова, которые указывают, где, когда и как атаковать с наилучшим результатом». Так говорил Дуглас, Дуглас-трибун, в свое время умевший зажечь тысячи сердец в Англии, Ирландии и Шотландии. «С востока на запад и с севера на юг. на небе начертано: «Сейчас или никогда!» Если победа будет достигнута только благодаря белым, то результат ее снизится наполовину. Кто хочет для себя свободы, тот должен за нее бороться!»

Вся страна аплодировала Дугласу. Белые читали эти слова и начинали стыдиться своих предрассудков, рабочий люд читал их и благодарил бога за то, что он послал Америке Фредерика Дугласа; негры читали их и спешили на призывные пункты.

В то утро, когда 54-й массачусетский полк уходил из Бостона, Фредерик и Анна были в толпе на плацу. Они провожали на войну двух сыновей. Дуглас даже не думал о том, что создание первого негритянского полка – его заслуга. Почему-то вспоминалось совсем другое: в детстве Льюис всегда хотел иметь пони, у Чарли была привычка разбрасывать свои башмаки посреди комнаты, и все спотыкались о них. Фредерик прижимал к себе руку жены, стараясь успокоить ее дрожь. Да, жаль, что он так и не сумел наскрести денег и купить сыну пони.

Стоя в группе новобранцев, Чарли заметил мать. Он помахал ей рукой, и, хоть он ничего не крикнул, она прочла по его губам: «Здравствуй, мама!» Она видела, как Чарли толкнул брата и…

В эту минуту колонна двинулась, знамена взвились, солнце зажгло ярко начищенные штыки и блеском отразилось в глазах солдат. Они ушли, печатая шаг, ведомые отважным капитаном Шоу, и долго еще была слышна их песня:

 
Тело Джона Брауна гниет в земле,
Но душа его шагает и шагает.
 

ГЛАВА 14
1 ЯНВАРЯ 1863 ГОДА

Высокий мужчина устало ходил взад и вперед по комнате; пышный, густой ворс ковра не приминался под ногами, шаги были неслышны.

Все, что он делал до сих пор, было подчинено одной-единственной цели – сохранить союз. Во имя сохранения союза он предлагал уступку за уступкой, посылал людей на смерть, собственными глазами видел страшные картины их гибели. И все-таки конца этому нет.

Президент убеждал южан, как только мог. В своем последнем послании конгрессу он предложил поправку к конституции, согласно которой любой штат, упразднивший рабство к 1900 году или ранее, получал право претендовать на полную компенсацию от федерального правительства. Вот как далеко отодвигал он черный день рабовладельцев! Но ничего не вышло из этого предложения, ничего решительно.

Сохранить союз! Но если объявить об освобождении негров, не вспыхнет ли революция в пограничных штатах? Не вызовет ли это разгул темных страстей, который обречет страну на террор, разграбление и гибель? Ведь его достаточно предупреждали на сей счет! А может быть, правы аболиционисты? Уж очень убедительно говорил об этом англичанин Джордж

Томсон. Президент беседовал также с Уильямом Ллойдом Гаррисоном – вот человек, который за всю жизнь ни разу не отступил от своих принципов! И в этом же кабинете он принимал негра – Фредерика Дугласа.

Дуглас изложил суть вопроса так хорошо, так всесторонне, с такой железной логикой, что президент нежданно-негаданно ощутил необходимость защищаться перед бывшим рабом. Тот спокойно и терпеливо выслушал его, а потом сказал:

– Но это единственный способ, мистер Линкольн, единственный способ сохранить союз!

За окнами потемнело и стало пасмурно. Солнце скрылось за тяжелыми темно-серыми тучами, грязный снег лежал вокруг Капитолия. Высокий мужчина опустился на колени и закрыл руками изможденное лицо.

– Да будет твоя воля, господи, да будет твоя воля!

Он, Авраам Линкольн, четырнадцатый президент Соединенных Штатов, готов пожертвовать своей честью, своим добрым именем, всем своим достоянием ради того, чтоб сохранить союз. История будет судить о нем по одному этому дню. Он встал с колен, повернулся и дернул шнур звонка, вызывая секретаря.

В Бостоне напряженно ждали. Сегодня правительство должно произнести свое веское слово о рабстве. Хотя отколовшиеся штаты отвергли ультиматум Линкольна и не воспользовались его обещанием задержать декларацию об освобождении рабов, негры и их союзники сомневались и тревожились не без причины: мистер Линкольн мягкосердечен, беспредельно терпелив, и нет предела уступкам, на которые он готов идти во имя мира. Сейчас, как никогда, необходима декларация об освобождении негров: она положит конец компромиссам с рабовладельчеством, изменит весь ход войны, даст ей иную цель.

В канун Нового года негры дежурили в своих церквах, а оттуда направились в храм Тремонт на массовый митинг. В музыкальной аудитории был назначен праздничный дневной концерт. Декларацию президента ждали в Бостоне к двенадцати часам дня. Но время близилось уже к вечеру, и возникали опасения, что, может быть, вообще-то ждут напрасно.

Восемь часов, девять, десять – ничего! Фредерик Дуглас шагнул к краю трибуны и остановился, не промолвив ни слова. Напуганная его убитым видом, публика замерла. Наконец Дуглас заговорил хриплым, срывающимся голосом:

– Леди и джентльмены, я знаю, что сейчас не время для дискуссий. Мы в этот момент не в состоянии воспринимать многословие, со всей его силлогистикой и красотами стиля. Мы ждем иного – трубного гласа, возвещающего ликование.

Дуглас постоял с минуту, склонив голову. Затем он продолжал:

– Мы ждем зари нового дня. Мы ждем отклика на наши исступленные молитвы. В течение веков мы… – Вдруг Дуглас заметил, что толпа возле дверей раздвинулась. У Дугласа сперло дыхание.

По проходу бежал человек.

– Пришла, пришла телеграмма! Несут! – кричал он.

Восторженные возгласы слились в гул ликования, и скоро счастливая весть разнеслась по городу. Мужчины и женщины кричали от радости, в воздух летели шляпы, незнакомые люди обнимались и плакали. Гаррисону, стоявшему на галерее, устроили бурную овацию, Гарриет Бичер-Стоу подняли и поставили на скамью – капор ее съехал набок, по щекам струились слезы… А с трибуны читали текст: «…получают свободу отныне и навсегда», и все затихли, чтобы не пропустить ни слова.

Потом священник Чарльз Ру (он стоял за спиной Дугласа) запел своим великолепным голосом, и все ему вторили:

 
Бейте в литавры над темным морем египетским,
Возликовал Иегова, его народ свободен.
 

По подводному кабелю весть об освобождении негров перелетела Атлантический океан. Толпы людей высыпали на улицы Лондона и Ливерпуля. В Манчестере три тысячи ткачей, большинство которых не работало из-за отсутствия хлопка, приняли на митинге решение послать поздравление президенту Линкольну. Джоржд Томсон провел такое же собрание в Ланкашире, а в Эксетер-холле с речью на многолюдном митинге выступил Джон Стюарт Милль.

Но самая прекрасная музыка неслась с глухого, далекого Юга. Это была древняя песня, столь же древняя, как первый человек, поднявшийся из трясины, с грязного темного речного дна, и ощутивший на лице своем солнечное тепло; древняя, как та песня, которую пел народ, переходивший Красное море, древняя, как бой барабана в джунглях, древняя, как песня людей, везде и повсюду стремящихся к свободе. Но это была и новая песня, юная, простая, безыскусная; чудесный гимн, рожденный по ту сторону океана, напоенный соками молодой Америки – плодородного чернозема дельты Миссисипи, могучих великанов-деревьев на бесчисленных горных склонах, сказочной изумрудной зелени болот, холмистых лугов вдоль великой реки. Негры создали этот гимн в день своего освобождения от рабства.

Они сидели, прижавшись друг к другу в хижинах, притихшие, неподвижные. Немощные старики и старухи, одной ногой стоявшие в могиле, всю жизнь молившиеся об этой минуте, ждали. Ждали и молодые мужчины и женщины, скованные по рукам и ногам путами неволи. Ждали матери, прижимая к груди своих младенцев.

Одни прислушивались, не ударит ли гром, не разверзнется ли земля. Другие всматривались в небо, не спускается ли господь бог на облаке, чтоб даровать им свободу. Бормотали: «Все может быть!» – и ждали.

И они узнали явившихся к ним лучезарных божьих ангелов: грязного, измученного солдата в рваном, растерзанном мундире, старика с седой щетиной на лице, через силу приковылявшего из города, женщину, которая с трудом добрела до них, едва не утонув в болоте, тощего белого бедняка, рисковавшего жизнью ради того, чтобы обрадовать их, быстроногого юношу-негра, бежавшего без устали всю дорогу. Все это были посланцы, спешившие к ним с доброй вестью.

И сразу же взмыла в поднебесье песня радости. Свобода! Свобода! Свобода! Негры и негритянки простирали вверх дрожащие руки, оглашая просторы полей радостными возгласами. И эхом вторили скалы, деревья, реки и горы – вся вселенная радовалась, что на Юге воссияла заря свободы.