Текст книги "Шарон Крич. Отличный шанс"

Автор книги: Шарон Крич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Разве это не прекрасно?

После того как хор мальчиков и девочек исполнил рождественскую песню, миссис Стирлинг наклонилась ко мне и, держа перед собой программку, постучала по ней пальцем:

– Ты только взгляни на это, Доменика, дорогая. Voci bianche – вот, что мы только что слышали. Это означает “белые голоса”. Звучит прекрасно, не правда ли?

Она произнесла это так: “Во-чи би-ан-ке”. Белые голоса… Я стала думать: а какими могут быть голубые голоса, или красные, или фиолетовые? В конце программы мы снова послушали белые голоса, снова voci bianche, чистые и прозрачные, возносившиеся вверх к подпертому стропилами потолку, и мне захотелось уметь петь также, как они.

В одной из школ, где я училась, меня записали в хор, но после недели занятий руководитель предложил мне просто раскрывать рот и шевелить губами в соответствии с текстом, не подавая голоса. “Ты будешь петь как бы понарошку”, – сказал он.

Сидя в церкви Святого Аббондио и слушая voci bianche, я подумала, что, может быть, мне следовало бы брать уроки пения? Это стало бы для меня хорошей борьбой. Я бы старалась изо всех сил, а учитель затыкал бы себе уши, заламывал руки и возносил молитвы к небу, но, по крайней мере, моя борьба могла бы сделать меня более интересной. Люди сказали бы: “Посмотрите на эту Динни, как она борется, как старается научиться петь! Ну разве она не храбрая девочка!”

Но потом я подумала, что, наверно, учиться петь – это не самая важная борьба в жизни. Если только, конечно, я не стремилась бы стать солисткой в опере, или самой лучшей певицей в целом мире, или…

– Доменика! – услышала я голос миссис Стирлинг. – Доменика, мы уходим!

Мы пошли обратно вверх по склону холма вместе с миссис Стирлинг, которая пригласила нас к себе в гости “на чашку чая” перед сном. Все разместились возле камина, кроме миссис Стирлинг, которая все не могла угомониться. Она суетилась, ставя перед нами серебряные блюда с орехами и конфетами, вскакивала и убегала в соседнюю комнату, чтобы ответить на телефонный звонок, раздававшийся каждые пять минут. Она говорила в трубку: “Pronto?”* – на итальянский манер, а затем, в зависимости оттого, кто отвечал, переходила на английский, французский или продолжала беседу на итальянском.

______________

* Слушаю! (Итал.)

Тетя Сэнди только головой качала.

– Не понимаю, как ей это удается! – шептала она. – Я в два раза моложе ее, но от усталости уже ничего не соображаю!

Мы вышли из дома, сопровождаемые обильными Buon Natale со стороны миссис Стирлинг, а потом тетя Сэнди и я еще несколько минут стояли на улице поодаль, ожидая, когда владелица школы закончит давать дяде Максу последние инструкции. До нас донеслись слова “отремонтировать” и “заменить”, и наконец дядя направился в нашу сторону, на ходу шаря в карманах в поисках, куда бы записать указания миссис Стирлинг.

По дороге к дому тетя Сэнди сказала:

– Наверняка родители послали тебе рождественское поздравление, Динни, я просто уверена в этом, только оно, видимо, застряло где-то. Эта почта такая ненадежная!

Месяцем раньше я послала домой бандероль с фотокарточками, которые я сама напечатала на уроках фотографии в школе. Когда настал момент выбрать, кому какой снимок предназначался, я вдруг поняла, что сделала это заранее, еще когда фотографировала.

Снимок мужчины с удочкой был для отца. Женщина с мольбертом у озера Лугано – для мамы. Другая женщина, молодая, толкающая перед собой детскую коляску – для Стеллы. Жонглер, развлекающий собравшихся вокруг ребят – для малыша. А молодой человек в черной кожаной куртке – для Крика.

Преподаватель фотографии сказал мне:

– Специализируешься на портретах? Ты выбрала интересные объекты для съемки!

И только когда настала очередь упаковать карточки для пересылки, я осознала, что сфотографировала родных мне людей, вернее, их двойников.

Через неделю после того, как я послала бандероль, пришла открытка от мамы, в которой говорилось, что они уезжают дальше на север Нью-Мексико, в Таос. Как только будет известен точный адрес, мне его сообщат. Я представила свою бандероль, одиноко пылящуюся на почте или падающую с кузова грузовика на дорогу, а потом скатывающуюся вниз по длинному склону холма.

– Мы позвоним им по телефону в Рождество, – сказала тетя Сэнди.

– Мы не знаем, какой у них номер, – ответила я.

– Не беспокойся, узнаем в справочной службе, – сказала тетя Сэнди.

Их старый номер был отключен, а новый в справочнике Таоса еще не числился.

– Я уверена, именно в эту минуту они пытаются дозвониться до нас! – сказала тетя Сэнди.

Мы прождали весь день, даже не выходили из дома, чтобы прогуляться по свежевыпавшему снегу, но звонка не было.

Под елкой в доме тети Сэнди и дяди Макса лежали три маленьких свертка и конверт. Все это предназначалось для меня. В свертках находились лыжные перчатки, лыжные очки и один из “деток” клеомы, бледно-зеленого растения, пересаженный в собственный горшок. В конверте лежал листок бумаги, на котором было написано: “Санта-Клаус оставил что-то для тебя на балконе. Иди и посмотри!”

Я бросилась к балкону и распахнула дверь. Там, прислонившись к перилам, стояли сияющие новенькие лыжи, а на полу под ними – лыжные ботинки.

– Ну что же ты, – подзадорила меня тетя Сэнди. – Неси их сюда и примерь!

– Это мне? – не могла поверить я.

– Конечно, это тебе, – сказал дядя Макс.

– Динни! – сказала тетя Сэнди. – Не надо плакать…

– Я не плачу, – сказала я, но на самом деле плакала.

Я даже не осмеливалась прикоснуться к этим лыжам. Они были великолепные и нравились мне бесконечно. Ничего подобного никто раньше мне не дарил. Я не заслужила такого подарка, и мне было стыдно принимать его, но я уже не могла жить без них. Я надеялась, что мои родители не узнают о том, какую дорогую вещь подарили мне тетя Сэнди и дядя Макс, а если узнают, то я надеялась, что им не будет неприятно.

Тетя Сэнди и дядя Макс все же настояли, чтобы я занесла лыжи внутрь и надела ботинки, а затем и сами лыжи, прямо там, в гостиной. А позже я отнесла подарки в свою комнату, снова нацепила лыжи, взяла в руки палки и сделала вид, что качусь по снегу. Потом я снова сняла лыжи, вытерла с них кое-какие пятнышки и убрала в стенной шкаф, оставив дверь открытой, чтобы можно было любоваться ими, лежа в постели.

На следующий день мы поехали на поезде в Гриндельвальд, где в горах лежал глубокий и ослепительно белый снег. Мы посмотрели парад участников в национальных швейцарских костюмах, шедших вместе с коровами, на шеях которых раскачивались огромные колокольчики, целые колокола, и все вокруг говорили на немецком языке, который по-прежнему звучал для меня как ахтеншпит и фликеншпит. Потом мы проехали через всю деревню на санях, которые тянула запряженная в них лошадка, и я снова была “точкой Динни” в своем наглухо затянутом пузыре, только теперь я все время думала о моих новых лыжах и о том, как было бы здорово привезти их сюда и опробовать!

Вечером дома я поливала мое новое растение по имени клеома и думала, как оно себя чувствует? Хорошо ли ощущать под корнями собственную землю, или же ему было одиноко, отрезанному от матери?

В эту ночь я спала очень неспокойно, то и дело просыпалась. Что-то постоянно тревожило меня, но я не могла понять, что именно. Потом на глаза мне попались лыжи. Что-то не так было с этими лыжами, но что?

К четырем часам утра я пришла к умозаключению, что мне не пришлось бороться за эти лыжи. Я получила их за так от добрых людей, без борьбы и усилий, я их просто не заработала.

Я подумала, что, может быть, мне следовало вернуть лыжи и сказать тете Сэнди и дяде Максу, что я сначала заработаю деньги на эти лыжи. Я могла бы мыть полы и окна, колоть дрова, стирать и готовить. Вот это борьба!

Однако в конечном итоге я решила, что поскольку сейчас Рождество, а людям нравится быть добрыми и щедрыми на Рождество, то, может быть, мне следует просто принять этот подарок без всякой борьбы. Возможно, сделать это будет непросто… Постой-ка! Это же и есть борьба! Я борюсь, чтобы принять подарок. Вот именно!

Я прикрепила к своему окну лист бумаги с надписью: “GRAZIE”*.

______________

* Спасибо (итал.).

20. Елки и коровы

Через неделю после Рождества я получила два письма: одно – от Крика, а другое – от тети Тилли. Оба были посланы задолго до праздника.

Крик писал:

“Привет, Прыщик Динни!

Угадай, какая новость! Я уже не в тюрьме, и у меня может появиться отличный шанс. Какой – скажу, когда будет точно известно.

Сегодня привез домой рождественскую елку. Она такая большая, что не помещалась в машину, а дома падала каждые десять минут, потому что подставка мала. Я привязал ее к шторам, так он а у пала вместе со шторами. Сейчас вот на полу валяется. Вокруг большая свалка. Сейчас начну все убирать.

Жалко, что тебя нет.

Твой брат – Большой Мачо,

Крик”.

В конверте тети Тилли лежала копия ее рождественского письма. В нем она отчитывалась о своей жизни на ферме по месяцам. Содержание письма было следующим:

“Январь:

Приготовила творожное желе с клубникой и подоила коров.

Февраль:

Приготовила творожное желе с персиками и подоила коров.

Март:

Приготовила творожное желе с яблоками и подоила коров.

Апрель:

Приготовила творожное желе с черникой и подоила коров…”

И так далее, до декабря. В конце была сделана такая приписка:

“Здравствуй, милая Динни!

Грейс дала мне копию своего рождественского письма, чтобы послать тебе, так как ей лень самой идти на почту и покупать там марки, но я тебе его не пошлю, потому что она круглый год ничего не делает, кроме своего тушеного мяса, и хоть она очень старается, Бог видит, что старается, все равно ее тушеное мясо даже не слишком хорошее.

Надеюсь, люди в Швейцарии празднуют Рождество, и ты тоже как следует повеселишься, хоть и не приедешь домой, что очень плохо.

Посылаю тебе сорок две бочки поцелуев от себя, твоей самой лучшей тети

Тилли”.

21. Libero

Автобус из Лугано пересек перевал Жюльер, а оттуда направился в Санкт-Мориц. Солнце, отражавшееся от вздымающихся по сторонам мчащегося автобуса трехметровых снежных вихрей, было таким ярким и пронзительным, что глазам больно. Так хотелось неотрывно смотреть на эти белые-белые горы и долины, но на глаза невольно наворачивались слезы и приходилось опускать взгляд на темный пол автобуса, чтобы зрение восстановилось.

Отель “Лаудинелла” располагался в низком месте долины Санкт-Мориц, между трассами для новичков и лыжников среднего уровня, к которым вела канатная дорога Signalbahn, и высокими склонами гор Корвилья и Пиц-Наир с установленным на них фуникулером. Низкие домики Санкт-Морица окружали замерзшее озеро, а за ними кольцом возвышались укутанные снегом горы.

Я с дядей Максом, тетей Сэнди и другими преподавателями приехала из Лугано на день раньше учеников. Мне давали разные поручения, и я помогала размещать школьный офис на первом этаже отеля “Лаудинелла”, проверять комнаты, чтобы убедиться в их готовности к приему двухсот подростков, которые как снег на голову вот-вот свалятся на гостиницу.

Дядя Макс и тетя Сэнди поднимались на трассы, чтобы встретиться со швейцарскими инструкторами и еще раз обсудить содержание горнолыжных уроков, которые начнутся на следующий день. На первом уроке учащиеся и преподаватели будут распределены в зависимости от навыков и способностей в смешанные (и ученики, и учителя) группы.

Вернувшись в отель, тетя Сэнди немедленно направилась в импровизированный школьный офис. На ней был красный лыжный костюм, лицо разрумянилось от холода и ветра.

– Динни! – воскликнула она. – Ты должна пойти туда со мной! Ты не поверишь! Оттуда все видно на многие километры вокруг. Там ты – на вершине мира! Здесь так замечательно!

Дядя Макс не разделял ее восторга. Он только что узнал от школьной медсестры, что во время прошлогоднего лыжного сезона двенадцать учеников получили травмы.

– Двенадцать? – переспросил дядя Макс. – Двенадцать?!

– Травмы не слишком серьезные, – поспешила успокоить его медсестра. – Некоторые ребята только большие пальцы сломали, знаете ли. Рано или поздно все падают на большие пальцы.

– А остальные? – осведомился дядя Макс.

– О, ничего особенного. Ноги, знаете ли. Пара рук. И только два действительно серьезных случая: множественные переломы – и ног, и рук. У них здесь есть хорошая больница. Они здесь уже привыкли к переломам.

– Ты сможешь расслабиться в такой обстановке, как маешь? – спросила тетя Сэнди дядю Макса.

Тот тяжело опустился на стул.

– Не знаю. Переместить целую школу в гостиницу? потом, только представь себе двести детей, несутся вниз с горы! С подобным я еще никогда не сталкивался…

Я не отходила от факсимильного аппарата. Из него непрерывно выползала и скручивалась в рулон полоса бумаги. Авиарейс из Токио задерживался на день. Нильс и Ханс застряли в аэропорту Амстердама. Фади заболел и приедет только через неделю. Потерявшиеся в пути чемоданы Педро нашлись и скоро будут доставлены.

– Есть что-нибудь от Лайлы? – спросила я школьную секретаршу.

– От Лайлы-Пистолета? – переспросила она. – Нет, от Лайлы-Пистолета ничего нет.

Наконец, первый автобус со школьниками подъехал к отелю “Лаудинелла”. Едва открылись его двери, послышался топот ног и громкие голоса ребят.

– Приготовься, – сказала тетя Сэнди дяде Максу, – они идут…

Сумки и лыжи выгрузили из автобуса в одну кучу. Ребята, толкая друг друга, разбирали свои вещи и с грохотом проходили внутрь, чтобы затем разойтись по отведенным для них комнатам.

– Привет, Динни! – выкрикнул Кейсуки.

За ним следовала Белен.

– Динни! Мы приехали!

В беспорядочной суете слышались возгласы:

– Густав! Сюда! Мы вместе с Марко и Файсалом!

– Сонал! Сонал! Ты со мной!

– Где Пауло? Ты не видел Пауло?

– Герардо! Иди сюда! Мы с Ёйчи и Тимом!

– Надя! Келли! Давайте с нами!

А вот и Гутри со своей широкой улыбкой на лице.

– Привет, Динни! – позвал он. – Ты не поможешь мне дотащить? Слушай, как здесь здорово-то! Как тебе здесь нравится? Я жду не дождусь попасть на гору! Вот будет классно! Увидишь, это будет такое самое лучшее время за всю жизнь! Привет, Кейсуки! Иди сюда! Ты со мной…

– Лайлу видел? – спросила я Гутри.

– Кого? Лайлу? Нет, не видел. Может быть, она на другом автобусе. Ого! Мы должны забраться на ту гору. Где твои лыжи?

– Я не умею кататься, – сказала я.

– Что? Ты никогда с горки не каталась? Не бойся, научишься! Мы с тобой поднимемся на самую верхушку, а потом – вж-жик! – вниз. Все равно, поехали с нами, побудешь, пока мы пару раз скатимся.

– Но…

– Знаешь, там, на полпути, есть кафешка, можешь посидеть в ней и понаблюдать.

– Может, мне лучше здесь побыть и подождать Лайлу?

Вмешался Кейсуки:

– Ну нет, ты идти на гору. Ты идти с нами.

Гутри сунул мне свою куртку.

– У тебя очки есть какие-нибудь? Солнце там очень яркое.

На улице стоял пронзительный холод, но все вокруг заливало ослепительное солнечное сияние, отражавшееся от ослепительно белого снега, и если постоянно двигаться и держаться лицом к солнцу, а еще натянуть вязаную шапочку на уши, а поднятый воротник плотно прижать к шее, то можно заставить себя почувствовать более или менее в тепле под всеми слоями одежды, в которую я была упакована. Гутри и Кейсуки шли впереди мимо домиков к подножию холма, где было видно, как Signalbahn возносил лыжников высоко в воздух либо плавно опускал вниз к посадочной платформе.

Было страшно даже подумать о том, что мне придется подниматься на гору на Signalbahn. Мне хотелось заставить свое воображение оцепенеть, загородиться от всего, чтобы не видеть мысленно себя, висящую высоко над заснеженными склонами в медленно ползущем все выше и выше вагончике канатной дороги.

Вместе с толпой лыжников Гутри, Кейсуки и я протиснулись внутрь вагончика, его двери закрылись, вагончик дернуло, что-то прошипело – ф-фш-ш-ш, и платформа ушла в сторону, а мы повисли в воздухе. Я отодвинулась подальше от окна, зарывшись в середину толпы, и не отрывала глаз от чужих ботинок внизу и лужиц растаявшего снега.

Я вдруг почувствовала тошноту и слабость и опустилась на одно колено, притворившись, что привожу в порядок застежки на ботинке. Я была в полной уверенности, что мы вот-вот погибнем. Канат лопнет, и мы будем падать, падать, падать…

Вагончик вдруг сильно накренился, потом дернулся – вот оно! Канат порвался! Кое-кто в вагончике взвизгнул. Затем движение возобновилось.

Оказалось, это был лишь какой-то промежуточный пункт, мы вовсе не падали.

– Так каждый раз происходит, – услышала я, как Гутри говорил кому-то. – Fantastico!

Наконец вагончик плавно остановился, я выпрямилась, и меня вынесло вместе с толпой на платформу. Я огляделась вокруг и тут же схватилась за перила, потому что вот он был передо мной – длинный-предлинный спуск с горы. Отсюда можно видеть весь Санкт-Мориц, который казался маленьким пятном посреди долины. И еще отсюда открывался вид на другие горы, стоявшие дальше, и еще дальше, и все вокруг было белым-белым-белым… За нами и над нами громоздились еще горы, поднимаясь все выше и выше, а небо над головой простиралось такое голубое, а на небе горело солнце – совершенно ровный, круглый, сияющий, желтый шар.

Гутри схватил меня за плечо.

– Разве это не великолепно?! Разве это не самое лучшее?!

Возле платформы находилось кафе с выставленными наружу столиками.

– Садись здесь, – сказал мне Гутри. – Отсюда хорошо видно. Мы пойдем к тому подъемнику, вон там, видишь? А потом поднимемся вон туда. – Он махнул рукой в перчатке в направлении части склона, расположенной еще выше. – А потом увидишь, как мы скатимся прямо туда. О, какая свобода! Я свободен! Libero!

Гутри и Кейсуки пели и кричали на протяжении всего спуска, начиная от вершины и скатываясь все ближе и ближе к кафе.

– Sono libero! – доносился счастливый голос Гутри. – Libero, libero, libero!

Они подъезжали прямо к тому месту, где сидела я, возбужденные и смеющиеся, сразу разворачивались и направлялись обратно к подъемнику, чтобы снова оказаться на старте.

– Посмотри вокруг! – сказал мне Гутри в промежутке между двумя спусками. – Только посмотри на это! Это – страна Господа! Наша страна! Она будет принадлежать нам целых две недели! – Он согнул в локтях поднятые руки и напряг мышцы. – Я чувствую мощь! Sono potente!

Я тоже хотела чувствовать себя potente, как Гутри, и в какой-то момент, наблюдая за ним, ощутила, что моя маленькая точечная личность вроде бы растет. Гутри и Кейсуки снова направились к подъемнику, а я смеялась и смеялась, и люди оборачивались на меня, на увеличивающуюся точку, смеющуюся наедине с собой на склоне горы.

Кейсуки и Гутри неслись, и катились, и летели вниз. К ним присоединилась Белен, которая тоже кричала и хохотала:

– Viva Санкт-Мориц!

Потом мы все вместе сидели в кафе и перекусывали.

– Попробуй-ка вот это, называется raclette, – предложил мне Гутри. – Viva raclette!

Я посмотрела на raclette: в луже из расплавленного сыра плавали дольки картофеля и маринованных огурцов.

– Кому только в голову могло прийти такое сочетание! – сказала я.

– Самому Господу Богу! – воскликнул Гутри. – Это – самое лучшее! Такое самое лучшее! – Этими словами он уже охарактеризовал подъемники, снег, пейзаж вокруг и саму лыжную трассу. – Динни, – сказал он, – я хочу, чтобы ты похоронила меня на этой горе. Это – мое последнее желание. Кейсуки и Белен, будьте свидетелями: когда я умру, Динни должна затащить мое тело сюда и похоронить его на этой горе.

– Ту-по, – сказал Кейсуки. – Сначала сжигать, тащить более легче.

– Ладно, хорошо, – согласился Гутри. – Если не хочешь волочить сюда мое тело, Динни, принеси мой пепел. Рассыпь его, когда будешь катиться на лыжах с горы. Вот так! – И он широко махнул рукой над столом. – Чуть-чуть меня здесь, чуть-чуть меня там…

– Demente*, – вставила Белен. – Ты имеешь сумасшедший мозг.

______________

* Сумасшедший (исп.).

– Знаешь, что я чувствую, когда я там, наверху? – спросил Гутри. – Я чувствую, словно… Словно вокруг меня летают ангелы!

– Абсолютно demente, – повторила Белен. – Loco*.

______________

* Безумный (исп.).

– Ту-по, – добавил Кейсуки.

22. Санкт-Мориц

Вернувшись в отель “Лаудинелла”, я тут же направилась в школьный офис. Дядя Макс встретил меня в дверях.

– Мне очень жаль, но от Лайлы пока нет никаких известий, – сказал он с порога.

– Ни факса, ни звонка? – спросила я.

– Пока ничего.

Меня разместили в комнате вместе с Белен и еще одной девочкой, Мари. Имя Лайлы также значилось в списке проживающих в нашей комнате, но никто на самом деле не верил, что она появится.

– Не повезло, – сказала Мари. – Мне будет не хватать ее жалоб и претензий.

Белен, к моему удивлению, вступилась за Лайлу:

– Она не такая уж плохая, эта Лайла. Просто не надо попадаться ей под горячую руку.

Жить вместе с учащимися было для меня внове. Дома, в Лугано, где у меня имелась собственная комната в казе дяди Макса и тети Сэнди, я часто ловила себя на том, что, возвратившись из школы, радуюсь возможности побыть в спокойной обстановке. С другой стороны, когда порой я слышала в школе, как другие обсуждали происшествия, случившиеся накануне в спальном корпусе, или вели себя так, словно у них есть общие секреты, о которых они шепчутся по ночам, мне казалось, будто меня не приняли в какое-то тайное общество.

Здесь, в отеле “Лаудинелла”, я наблюдала и прислушивалась, стараясь приобщиться к этому новому для меня окружению. В десять часов вечера синьора Палермо, дежурная по нашему этажу, постучала к нам в дверь и зашла проверить, все ли мы на месте.

– Нет Лайлы? – спросила она. – Семь тысяч непристойностей! Я – шутить, да?

В половине одиннадцатого я почистила зубы и легла в постель.

– Ты уже спать? – спросила Мари.

– Так ведь в десять тридцать надо свет гасить!

Они с Белен рассмеялись.

– Смотри! – сказала Мари. Она подошла к двери и закрыла щель внизу полотенцем. – Presto! Свет погашен!

Белен стала показывать нам фотографии, которые привез ей Кейсуки. На них были изображены его родители, сестра, их дом неподалеку от Осаки. Вот Кейсуки дома, вот Кейсуки в метро, вот Кейсуки японскими палочками ест какое-то японское блюдо.

Мари спросила, удалось ли Белен пообщаться с Кейсуки во время каникул.

– Что ты, с ума сошла? – воскликнула Белен. – Мои родители застрелили бы меня, если бы узнали о Кейсуки!

– Почему? – спросила я.

– Потому что он японец, вот почему! Они хотят для меня хороший испанский мальчик.

Мари хихикнула:

– Как Герардо. Или Пабло. Или Мануэль…

Белен состроила гримасу.

– Мануэль – нет, пожалуйста, Мануэль – нет. Он ест как поросенок.

Мари сказала:

– Мои родители – точно такие же. Они хотят, чтобы я разговаривать только об итальянских мальчиках. Стоит мне только упомянуть Фади…

– О-о-о, Фади! – поддразнила ее Белен.

– Стоит мне упомянуть Фади, они тут же скажут: “Это девочка или мальчик? Лучше бы не мальчик, о чем ты говорить!”

– А ты, Динни? – обратилась ко мне Белен. Она сидела на полу, опершись на мою кровать. – Кто тебе нравится?

– Никто в особенности, – ответила я.

– Гутри – нет? – спросила Белен.

– Гутри? – вмешалась Мари. – Гутри? Я думала, Лайла его уже застолбила…

– Лайла? – переспросила я. – С Гутри?

Не понимаю, почему мне раньше не пришло это в голову. Вот как… Значит, все думали, что Лайла и Гутри были вместе?

В дверь постучали.

– Нам попадет? – спросила я.

Белен бросила в меня подушку и открыла дверь. Это была тетя Сэнди. Она не выглядела удивленной или раздраженной из-за того, что у нас горел свет.

– Как вы здесь, в порядке? – поинтересовалась она.

– Что-то стало известно? – спросила я ее. – О Лайле?

– Пока нет. Вам что-нибудь нужно, девочки?

– Конечно! – сказала Белен. – Мне нужен мой Кейсуки!

– Может быть, бутылку вина, синьора? – пошутила Мари.

– Очень смешно! – сказала тетя Сэнди.

Мне было странно, что они осмеливались так шутить с ней, а она вела себя с ними совершенно непринужденно. Тетя Сэнди и раньше часто проводила ночные проверки в школе, но я почему-то никогда не задумывалась, как она это делала.

– А тебе, Динни? – спросила меня тетя Сэнди. – Тебе что-нибудь надо?

– Гутри! – в один голос сказали Белен и Мари. – Приведите ей Гутри!

– Это самая большая нелепость, какую я когда-либо слышала! – сказала я.

– Ту-по? – засмеялась Белен. – Это ту-по?

После того как тетя Сэнди ушла, Мари и Белен продолжали разговаривать. Они говорили о подарках, которые получили на Рождество, о друзьях, оставшихся дома, о своих нарядах и косметике.

– Знаете, как по-итальянски макияж? – спросила Мари. – Trucco! Это в переводе означает – трюк! Правда, смешно?

Девочки сказали мне, что им нравится дядя Макс, что он – “хороший парень”. Белен вспомнила фразу, которую он произнес однажды на общем собрании.

– Помните, когда Борка исключили из школы, твой дядя выступил перед нами на общем собрании? Помнишь? Он тогда задал всем вопрос: “Как бы вы поступали, если бы были уверены, что вас не поймают?” Вот это вопрос! Разве это не означает, что о человеке можно судить по тому, как бы он себя вел, даже зная, что все равно не будет пойман? Я с тех пор все время об этом думаю.

Тут Белен и Мари стали рассуждать о том, на какой проступок они были бы способны, если бы знали, что их не поймают. Могли бы они украсть чужой бумажник? А телевизор? Могли бы без разрешения покинуть спальный корпус? А убить человека?

Сны Доменики Сантолины Дун

Я бежала по снегу, держа в руках коробку со своими пожитками, и все время оглядывалась назад, чтобы видеть, не гонится ли кто-нибудь за мной. Коробка была хорошо заклеена липкой лентой, а сбоку на ней черным маркером написано слово: “ГУТРИ”. Я украла Гутри.

За ночь выпало тридцать сантиметров снега. Я проснулась от глухого отдаленного грохота: Бумм! Бум-бум-буммм!

– Военные учения? В Санкт-Морице? – удивилась я.

– Это не военные учения, – сказала Мари. – Это антилавинные взрывы. Детонация.

– И мы туда пойдем? Они хотят гору взорвать? Хотят вызвать лавину? Чтобы убить нас?

– О, Динни! Это чтобы предотвратить лавину! Они взрывают наверху динамит или что-то в этом роде, снег сотрясается и обрушивается прежде, чем успевает скопиться в большую опасную гору. Так примерно это делается. К тому времени, как мы поднимемся туда, все уже будет закончено.

К десяти часам утра небо совершенно расчистилось. Мы собрались наверху, чтобы разбиться на группы для уроков катания на лыжах. Отраженное солнце пылало на снегу, а я глотала воздух большими глотками. Воздух здесь был совершенно иной. Он был чистый и очень разреженный, и у меня немного кружилась голова. Надо мной простиралась абсолютная голубизна, а внизу все было белым-белым – вплоть до первых коричневых точек шале на окраине города. Вдалеке, повсюду, куда ни кинешь взгляд, рядами возвышались горы.

Когда мы внизу сели в вагончик Signalbahn, в нем загорелся красный мигающий сигнал сначала на немецком, потом на французском, итальянском и, наконец, на английском языках: “ЛАВИННОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ”. Дядя Макс подошел к горнолыжным инструкторам. “Нет-нет, – заверили они. – Нет причин для беспокойства. Это в стороне. Мы скажем детям не выезжать за разметку трассы. Все будет хорошо”.

От ужаса я ничего не соображала. Я не хотела подниматься на эту гору, не хотела съезжать с нее на лыжах.

Гутри и Кейсуки попали в группу самых опытных лыжников. Я оказалась среди начинающих. Некоторые из них уже надели лыжи и теперь скользили, падали и наезжали друг на друга. В нашей группе было десять школьников и два учителя. Нашего инструктора звали Симоне. Поодаль я увидела тетю Сэнди в другой группе для начинающих. Она смеялась и отряхивала снег со своих рукавов.

Симоне сказал, что для начала мы проделаем несколько упражнений, научимся самостоятельно надевать и снимать собственные лыжи, а также падать. Разве можно научиться падать? Надеюсь, я не упаду в обморок прямо здесь, на горе, еще до того, как начнется урок. Может быть даже, я доживу до конца занятий.

Вдалеке группа Гутри направлялась к подъемнику. Потом они проносились по снегу с характерным – с-сф-фш-ш-ш, – прямо как в кино. Казалось, у них так легко все получается! Сразу за Гутри скользила девочка в ярко-розовой лыжной куртке. Лайла? Это была Лайла? Я позвала:

– Лай-ла!

Она обернулась на мой крик, но не увидела, как я размахиваю палками.

– Эй, Гутри! Лайла! – снова закричала я, но звук моего голоса эхом вернулся ко мне и полетел дальше под гору.

23. “Низпадения”

Лайла вернулась и была не такой, как прежде. Она улыбалась и смеялась, она обнимала всех, кого встречала, она была готова заводить дружбу со всеми, кто еще не был ей знаком. В общем, вела себя так, словно стала победительницей конкурса “Мисс Прекрасный Характер”.

По ее словам, все вокруг было “чудесно” и “великолепно”. Все люди – “потрясающие”. Швейцария была “fantastico”.

Сначала все удивлялись: “Что произошло с Пистолетом?” или “Ей что, сделали трансплантацию мозга?” Но удивление длилось недолго. Если бы вы собирались начать новую жизнь, то вам не найти для этого места лучше, чем Санкт-Мориц. Здесь девственно белый снег каждое утро превращал мир в чистый холст, а ваше тело к концу дня становилось слишком уставшим и переполненным свежим воздухом, чтобы вы могли относиться к окружающим с цинизмом.

Так ощущало себя, по крайней мере, мое тело. Все оно состояло из жалкой массы не перестававших болеть мышц. Болело все: бедра, ступни, плечи, кисти рук, шея и спина. Даже глаза, и те болели.

Я научилась правильно падать и делала это очень часто. Я падала, когда надевала лыжи и когда их снимала. Я кувыркалась, пытаясь усесться на стартовую перекладину или, наоборот, сползти с нее. Застыв в позиции снежного плуга, я соскальзывала на пять метров по склону со скоростью около трех сантиметров в минуту и тут же растягивалась на снегу, запутавшись в собственных лыжах и палках.

Я стала настоящим мастером падений, чемпионом по падениям. Я умела падать на спину, на правый бок или на левый. Могла шлепнуться вниз лицом или ухом. Приходилось также нырять вперед, приземляясь на живот. Короче, я падала в любой доступной воображению позе.

Когда Гутри, Кейсуки, Белен, Лайла и я встречались в кафе во время ланча, мой внешний вид, как правило, являл собой довольно жалкое зрелище. Снег мокрыми пятнами таял в каждой складке моей одежды, снег был в моих волосах и даже ушах, а на лыжном костюме зияла очередная дыра или прореха. Иногда я несла потери в виде очков или одной из перчаток. Мои лыжные палки деформировались в немыслимые изгибы, а лыжи выглядели так, словно я специально каталась на них по скалам.

– Ты довольно много низпадаешь, – прокомментировал мою внешность Кейсуки.

Зато они все выглядели прекрасно. Щеки покрыты загаром, одежда сухая и опрятная, лыжи, палки и ботинки – как новые. Я говорила, стуча зубами от холода: