Текст книги "Шарон Крич. Отличный шанс"

Автор книги: Шарон Крич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Надо запоминать, – сказала наша учительница итальянского. – Запоминать!

Я стала представлять себе машину с губной помадой и корабль с усами, чтобы запомнить, какое из этих двух слов женского рода, а какое – мужского.

Два раза в неделю у нас были уроки разговорного итальянского языка. Мы выучивали диалоги и воспроизводили их в классе. Если думать о содержании диалога, то становилось неловко, потому что нормальный человек не может сидеть все утро и твердить: “У меня есть красная ручка и голубая ручка. У меня две ручки. Сколько у тебя ручек?” Если действительно задуматься над тем, что говоришь, то можно почувствовать себя полным идиотом. Но если сосредоточиться на произношении и ритме, то все уже не кажется таким нелепым.

На уроках у меня получались всякие несуразности, и учительнице приходилось то и дело поправлять меня. Так, я заявила ей однажды, что ложусь спать в семьсот часов и что мне триста тридцать лет. В одном из диалогов я задала вопрос: “Сколько стоит времени?” А в другом случае сказала: “Я хочу шестьсот картошек, нет, спасибо”.

Неужели бабушка Фиорелли действительно умела разговаривать на этом языке, и неужели она на самом деле не знала ни слова по-английски, когда приехала в Америку, и насколько трудно ей было выучить английский? Время от времени я задумывалась об этих вещах.

И еще я думала обо всех иностранных учениках нашей американской школы – японцах, испанцах, французах, норвежцах, индийцах, саудовцах, иранцах, немцах, голландцах, китайцах, – как им удавалось изучать на совершенно чужом для них английском языке такие предметы, как история, алгебра, естественные науки?

Мне казалось, что, когда иностранцы на ломаном английском задавали мне вопросы вроде: “Как достичь на спортзал?” или “Ты населяешь Америку?” – они выражались гораздо понятнее, чем я по-итальянски.

Иногда, засиживаясь допоздна за учебником итальянского, я приходила в такое отчаяние из-за своей неспособности запомнить какие-то слова или фразы, что швыряла книгу через всю комнату. Если тетя Сэнди слышала шум, она входила, постучав в дверь, и сочувственно спрашивала: “Учишь итальянский?” Она с пониманием относилась к моим срывам, потому что как-то пришла домой с испорченной прической, не сумев правильно объяснить в парикмахерской, чего хотела.

Лишь однажды я заслужила одобрительные слова в свой адрес от учительницы итальянского, хотя в ту минуту не восприняла их в качестве комплимента. Она сказала, что у меня язык итальянки (то есть устроен, как у настоящей итальянки). Тогда это прозвучало как оскорбление, но Гутри объяснил, что речь шла о моем хорошем произношении. И я подумала, что, наверное, мне запомнились итальянские слова, которые говорила моя мама, и то, как она их произносила.

Сны Доменики Сантолины Дун

Я получила целый мешок писем от родителей, Стеллы и Крика. Все письма были на итальянском языке, и я не могла прочитать их. Я показывала письма всем подряд, но ни один человек тоже не мог понять, что в них написано. “Это не настоящий итальянский”, – говорили все. В некоторых конвертах лежали фотографии, но я не могла разобрать, что на них изображено. Все они были очень, очень черными. “Наверное, фотографии тоже на итальянском”, – подумала я.

9. Больные пальцы и новые зубы

Я получила еще две открытки – одну от тети Грейс и одну от тети Тилли.

“Милая Динни,

спасибо за открытку. До этого у меня никогда в жизни не было швейцарской марки! Не понимаю, зачем тебе говорить по-итальянски, если ты не в Италии. Надеюсь, тебе скоро удастся выбраться на рыбалку.

Лонни сделали операцию на пальце ноги, и не совсем удачно, но он проконсультировался у специалиста, и оказалось, что ампутировать не надо, чему он очень рад, будь уверена.

Сейчас пойду к Тилли. Отнесу ей немного тушеного мяса, потому что сама она его готовить не умеет.

Шлю тебе две бочки объятий.

С любовью,

твоя тетя Грейс”.

Содержание открытки тети Тилли было следующим:

“Милая Динни,

вот увидишь, с твоим папой все будет в порядке. Непросто растить детей, а потом наблюдать, как они улетают из гнезда, но так и должно быть.

У меня есть фотография ребенка Стеллы, он просто чудо.

Наверно, тебе стоит самой пойти на рыбалку.

Скоро мне вставят новые зубы, и я буду выглядеть, как Мэрилин Монро!

Сейчас возьмусь за желе. Жду в гости Грейс, опять принесет свое ужасное тушеное мясо. Не говори ей, что я тебе это сказала.

Помножь эти два поцелуя на миллиард, и получишь как раз столько, сколько я их тебе посылаю: Х Х. С любовью от твоей тети Тилли, чемпионки по приготовлению творожного желе”.

10. Жалобы

Лайла уже не считала, что все вокруг было “чудесно” и “невероятно”. Теперь все для нее стало “ужасным”. Иногда мне казалось, что она нарочно старалась вызвать к себе антипатию со стороны окружающих. Началось это на второй день занятий, когда Лайла потребовала, чтобы ей заменили девочку, с которой она жила в одной комнате. Девочку звали Белен, она училась в школе уже второй год.

– Я не могу понять ни слова из того, что она говорит, – жаловалась Лайла.

– Скоро привыкнешь и начнешь понимать, – уговаривала ее администратор спального корпуса.

Лайла позвонила своим родителям в Саудовскую Аравию и пожаловалась им. Потом она постучала в дверь кабинета дяди Макса.

– Мои родители не для того платят вам кучу денег, чтобы я находилась в комнате с кем-то, кто даже не говорит по-английски! – возмущалась она. – Если бы я знала, что мне придется жить вместе с иностранкой из Испании, я бы сюда даже не сунулась, можете быть уверены. Я хочу жить с американской девочкой!

Почти обо всех выходках Лайлы я узнавала в основном дома. Дядя Макс заранее предупредил меня, что, возможно, мне придется слышать вещи, которые необходимо держать в секрете. Я должна вести себя так, словно ничего не знаю о том, что услышала дома.

– Иногда, – сказал как-то дядя Макс, – мне, наверно, придется делиться с Сэнди разными неприятными новостями, и ты невольно можешь стать свидетельницей таких разговоров. Если ты будешь чувствовать себя неловко, сразу же дай мне знать.

Когда до моих ушей донеслось то, что касалось конфликта между Лайлой и Белен, я спросила дядю:

– Почему нельзя поселить ее с американской девочкой?

Дядя Макс объяснил, что основная задача школы как раз и состоит в том, чтобы объединить совершенно разных учеников.

– В итоге Лайла научится хоть немного говорить по-испански, лучше узнает Белен. А Белен научится английскому и познакомится с американской девочкой. Ничего, Лайла постепенно привыкнет и успокоится, вот увидишь.

Но Лайла и не думала успокаиваться. Целую неделю она ежедневно появлялась в кабинете дяди Макса и требовала переселить ее в другую комнату.

– Как ты можешь терпеть все это? – спросила его тетя Сэнди. – Честное слово, я бы так не смогла. Я бы прыгала до потолка от злости и кричала на детей, чтобы они замолчали. Окажись я на твоей должности, меня бы уволили на следующий день.

Через неделю я опять спросила дядю Макса:

– Почему бы вам просто не поселить Лайлу в другую комнату?

– Белен – очень хорошая девочка. Вот увидишь, в конце концов они с Лайлой станут лучшими подругами.

В понедельник после очередного визита к директору разъяренная Лайла выскочила из его кабинета и ушла с занятий. Она звонила по телефону родителям, поздно вечером звонила домой дяде Максу, она выбросила из комнаты вещи Белен, она не давала покоя администратору спального корпуса.

Теперь уже разозлилась Белен и тоже потребовала, чтобы ее переселили в другую комнату. Однако Лайла после трех дней возмущений и ругани вдруг резко переменила направление своих претензий. На этот раз ее не устраивало питание, которое, как она заявила, было отвратительным. Лайла даже собрала несколько подписей других учеников под требованием включить в меню столовой настоящие американские гамбургеры и настоящую американскую кашу. В столовой она ругалась с поварами:

– Как вы можете готовить эти помои?

И с учениками:

– Как вы можете есть эти помои?

Когда Лайле предложили четыре часа в неделю заниматься обязательными для всех общественными работами – дежурить по столовой и библиотеке, помогать делать уроки отстающим, навещать больных, она отказалась. Преподавателю, ответственному за проведение общественных работ, она заявила:

– Это рабский труд. Мои родители не для того платят кучу денег, чтобы я работала на вас!

Лайлу оставили после уроков за отказ от общественных работ, но она сбежала и позвонила родителям, которые, в свою очередь, позвонили дяде Максу. Тот разъяснил им идею воспитания школьников в духе взаимной помощи и велел оставить Лайлу после уроков еще два раза.

Другая проблема возникла по поводу отношения Лайлы к спортивной подготовке. Она записалась на теннис, но расписание занятий оказалось уже заполнено, и ее включили в группу по плаванию.

– Возьмите на работу еще одного инструктора по теннису, – заявила она руководителю спортивной подготовки. – Мои родители не для того платят кучу денег, чтобы я занималась спортом, который мне не нравится.

– Увидишь, ты просто влюбишься в плавание, – пытался убедить ее руководитель спортивной подготовки.

Среди учеников за Лайлой закрепилось прозвище папенькиной дочки, все старались держаться от нее подальше. Когда ее имя упоминалось у нас в доме, дядя Макс начинал озабоченно тереть лоб, а тетя Сэнди невольно восклицала:

– Что еще взбрело в голову этой девочке?

Иногда я заступалась за Лайлу. В разговорах с ней я терпеливо выслушивала ее жалобы. При этом ее не смущало, что, понося школу, Лайла тем самым оскорбляла моего дядю. Например, она могла сказать:

– Честное слово, они сами не знают, что делают! – Или: – Им на все наплевать! – Или: – Они и слушать меня не хотят!

“Они” относилось, как правило, к учителям, но во всех случаях подразумевало также и директора, дядю Макса. Часто Лайла говорила:

– Почему же он-то ничего не предпринимает?!

Меня иногда спрашивали, как мне удавалось сохранять терпение в присутствии Лайлы и почему я дружила с ней. Я не знала, что ответить. С одной стороны, мне запомнилось первое впечатление от встречи с веселой, дружелюбной девочкой. Теперь же, когда я все время была рядом с Лайлой, мне казалось, что так и должно быть. Мне даже в голову никогда не приходило повернуться и уйти или велеть ей замолчать. Находясь возле Лайлы, я словно смотрела кино. Иногда она делала или говорила, казалось бы, невероятные, непростительные вещи, однако хотелось остаться и увидеть, что же будет дальше.

Слушая Лайлу, я часто ловила себя на том, что согласно киваю головой и сочувствую ей по поводу всех несправедливостей, которые, по ее словам, с ней приключались. А дома меня словно подменяли. Когда дядя Макс сетовал на поведение Лайлы, мне становилось стыдно за нее и жалко дядю Макса – она причиняла ему столько неприятностей.

Однажды в разговоре с ней я попыталась встать на сторону дяди Макса и рассмотреть ситуацию с его точки зрения. В ответ Лайла возмутилась:

– Честное слово, Динни, не понимаю, почему ты его защищаешь! Честное слово, иногда мне кажется, что я тебе совсем не нравлюсь!

Она мне не нравилась? По правде сказать, я никогда не задумывалась, нравилась мне Лайла или нет. Для меня она была просто Лайла.

– Хорошо тебе! – произнесла вдруг она.

– Хорошо? Мне?

– Ты дома живешь, – сказала и расплакалась.

Не могла же я объяснять ей, что мой настоящий дом находился за тысячи километров отсюда, на вершине холма в Нью-Мексико… Впрочем, там ли он все еще находился? Может быть, мои родители опять переехали, а мне не сообщили об этом?

Я не могла объяснять Лайле, что мои настоящие родители отгрузили меня, как ненужный багаж, и, похоже, даже не замечали, что меня с ними больше нет. Я не могла рассказывать ей, что мысли о них не покидали меня ни днем ни ночью, ни ночью ни днем, что без них я чувствовала себя беззащитной, ненужной, позабытой и брошенной. И еще я не могла понять, почему Лайла весь последний месяц нападала на дядю Макса, а теперь говорила, как мне хорошо, что живу в его доме.

– Тебе не приходится все время быть одной, – всхлипывала она.

– А-а, – догадалась я, – ты чувствуешь себя одинокой?

Лайла стукнула меня.

– Разве я тебе только что не сказала?

– Не совсем…

– Ну, это уж слишком! Теперь она со мной спорит! Именно сейчас, когда мне плохо и одиноко!

Тогда я пригласила ее на ужин. Наверное, Лайла скучала по дому. Может быть, домашняя обстановка улучшит ее настроение. Я обрадовалась, что так хорошо придумала.

Но остальным моя идея показалась не такой уж удачной. Когда я в тот же вечер сказала тете Сэнди, что пригласила на ужин Лайлу, она расстроилась:

– Но, Динни… Мне нужно проверять сочинения и составлять отчеты. И у Макса много работы. Я намеревалась просто собрать что-нибудь быстренько на ужин…

– Ничего, Лайле все равно, – сказала я.

– Ты шутишь? – возразила тетя Сэнди. – Это же та самая девочка, которая собирала подписи под протестом против школьных помоев!

11. Как это грубо!

Около шести вечера дядя Макс вырвался наконец с работы домой, где его ожидало известие о предстоящем с минуты на минуту визите Лайлы. Узнав об этом, он поморщился, бросил печальный взгляд на свой портфель с рабочими бумагами и произнес:

– Что ж, пожалуй, надо сначала ополоснуться.

Стоило Лайле переступить порог, она сразу принялась болтать и уже не останавливалась ни на минуту. Я было приняла это за хороший знак, решив, что она сознательно старается вести себя дружелюбно. Дядя Макс и тетя Сэнди тоже явно вздохнули с облегчением, поняв, что Лайла не намерена говорить о своих претензиях и жалобах.

Однако, когда мы сели ужинать, она все испортила.

– Эти японцы мне на нервы действуют, – безапелляционно заявила Лайла, не оставив ни единому ученику из Японии в нашей школе надежды заслужить ее расположение.

– Абсолютно все японцы? – спросила тетя Сэнди.

– Все как один! – отрезала Лайла. – Они никогда тебе в глаза не смотрят, даже если с ними разговариваешь. Как это грубо с их стороны!

– Но, может быть, – попробовала возразить тетя Сэнди, – у них в стране не принято…

– Они же не у себя в стране, правда? – не дала ей закончить Лайла. – Я хочу сказать, если в своей Японии они не хотят смотреть на людей, с которыми общаются, – что ж, это их дело, кто их может там заставить? Но они же здесь! Они живут среди американцев!

– Хочешь еще картошки? – предложила я.

– Их невозможно отличить друг от друга! – сказала Лайла.

Сначала я подумала, что она имела в виду картофелины, но по расстроенному выражению лица дяди Макса поняла, что речь по-прежнему шла о школьниках из Японии.

– Может быть, им так же трудно различать американских детей, – сказал дядя Макс.

– Нет, это невозможно, – заявила Лайла. – Мы все такие разные!

Тетя Сэнди спросила ее, какой иностранный язык она изучает в школе. В дополнение к обязательному итальянскому нам, по желанию, можно было выбрать еще какой-нибудь язык.

– Во-первых, я должна учить этот итальянский бред, – ответила Лайла, – и еще я взяла испанский, но со следующего семестра откажусь от него. Испанский – противный. Раньше он мне нравился, но теперь, когда приходится общаться со столькими испанскими мальчиками и девочками, я слышать его не могу. Вы представляете, как они себя ведут? Все время непрерывно говорят по-испански! Как это грубо с их стороны!

Немецкие школьники, по мнению Лайлы, были слишком бесцеремонными и, очевидно, слишком умными.

– Вы представляете, что они творят на уроке истории? – возмущалась она. – Они все рассказывают сами, готовы ответить на любой вопрос! Другим даже подумать некогда! Как это грубо с их стороны!

Потом она принялась за шведских школьников, за французских, иранских… За вечер Лайла успела раскритиковать практически все национальности, какие присутствовали в школе. Наконец дядя Макс не выдержал:

– Но, по крайней мере, американцами ты довольна? Хорошо, что у нас есть и американцы, правда?

Некоторое время Лайла в задумчивости жевала. Потом медленно начала:

– Может быть, мне не следует это говорить, поскольку вы – директор и все такое… Поначалу я думала, что это – американская школа…

– Она и есть американская, – вставил дядя Макс.

– А вот и нет! Здесь полно людей, которые не американцы.

– Большинство учеников являются гражданами США, – сказал дядя Макс. – Кроме того, эта школа американская по программе обучения, по своей философии, по…

– Это вы так считаете, – возразила Лайла. – И потом, американцы здесь – вовсе и не американцы.

– Как это – не американцы? – вмешалась в разговор тетя Сэнди. В ее голосе звучало раздражение. Она вцепилась руками в свой стул с таким видом, словно могла наброситься на Лайлу и задушить ее.

Мысленно я уже давно замотала рот Лайлы ее собственной косынкой, чтобы не позволить ей произнести больше ни слова.

– Как это – не американцы? – повторила тетя Сэнди.

– Да, не американцы, – поучительным тоном произнесла Лайла. – Большинство из них уже много лет не живут в Штатах. Они живут где угодно, только не в Штатах. Им уже все равно, американец человек или нет.

– Ты считаешь, что окружающих должен волновать тот факт, что ты – американка, не так ли? – спросил дядя Макс. – Они должны обращать внимание…

– Да! – ответила Лайла. – Да, должны. Потому что, если это американская школа, то американцы здесь должны быть – ну, вы понимаете… – Она не поднимала глаз от своей тарелки. – Прежде всего, остальные не должны обращаться с американцами так грубо.

Я все ждала, когда мне можно будет вмешаться в разговор, и наконец решила, что наступил подходящий момент.

– Лайла, наверное, чувствует себя здесь чужой. Это ужасно – чувствовать себя чужой.

Я посмотрела на нее, ожидая увидеть признательную улыбку на ее лице или взгляд, преисполненный благодарного удивления по поводу глубины моего понимания и сочувствия. Лайла не улыбалась. Зато она произнесла ледяным тоном:

– Я не чувствую себя чужой, Динни. Нелепость какая!

Мысленно я опрокинула тарелку с картошкой ей на колени.

После ужина я проводила Лайлу до спального корпуса. Перед тем как пойти к себе, она спросила:

– Как ты думаешь, я понравилась твоим тете и дяде?

– Конечно, – соврала я. – Конечно, понравилась.

12. Кукушки и кочевники

Сны Доменики Сантолины Дун

Я сидела в своем пузыре, а он становился все больше и больше, потому что его переполняли слова, проникавшие внутрь через поры.

Итальянские слова плавали и наталкивались на японские и испанские слова. Оболочка пузыря растягивалась и становилась все тоньше, и я боялась, что она лопнет. Но пузырь не лопнул. Я проснулась.

Большинство учеников школы старались держаться подальше от Лайлы. Но не Гутри. Ему она совершенно не мешала.

– Это Пистолет! – говорил он. – Настоящий Пистолет! – И сам смеялся тому, как метко назвал ее.

Если Лайла приближалась к группе школьников, кто-нибудь обязательно говорил вполголоса:

– Вон ведьма идет!

А Гутри нарочно скажет громко, так, чтобы слышала Лайла:

– Будьте осторожны! Приближается Пистолет! Может выстрелить, лучше пригнитесь! – И с улыбкой загораживал Лайле проход. – Пистолет заряжен? Пощади меня, Лайла, пощади!

– Очень смешно, Гутри! – говорила она в ответ. – Да, забавно, ничего не скажешь! – Но я видела, что ей нравилось внимание Гутри. Движением головы она отбрасывала назад волосы и улыбалась ему.

Лайла и Гутри вместе занимались по двум предметам. У меня с ней не было общих занятий, а с Гутри – только в одной группе. Я часто видела, как они вдвоем возвращаются после уроков, причем Гутри обычно что-то оживленно рассказывал, а Лайла больше слушала. Это меня удивляло. Когда я была с Лайлой, то всегда говорила она (или, точнее, жаловалась на что-нибудь), а я молча выслушивала.

В такие минуты я иногда вспоминала мою сестру Стеллу. Она вела дневник, в котором делала заметки обо всех местах, где .мы жили, и еще о том, какие особенности имелись в том или ином городе, а потом объясняла их мне. Например, когда мы поселились в штате Огайо, Стелла исписала целую страницу о том, как там пользоваться автобусом. А в Индиане появилась короткая запись: “Молчи и слушай”.

– Почему? – спросила я. – А говорить нельзя?

– Нельзя, потому что все будут смеяться над тобой из-за акцента. Сначала слушай и учись разговаривать, как они.

В Оклахоме Стелла написала в дневнике: “Готовься к худшему”.

– Почему? – спросила я. – Зачем готовиться к худшему?

– Потому, – ответила Стелла, – что, если ты будешь готова, тебя не застанут врасплох.

Я всегда следовала советам Стеллы, поскольку она была моей старшей сестрой, а значит, лучше меня знала, что к чему. Поэтому я, как правило, ожидала, что со мной случится что-нибудь плохое.

В Орегоне она записала: “В первый день всегда одевайся неброско”.

– Почему? – спросила я.

– Потому что если ты в Орегоне будешь щеголять в ковбойских сапогах, люди станут смеяться над тобой. Сначала приглядись, в чем ходят другие, потом одевайся точно так же.

Мама как-то услышала, о чем говорила мне Стелла. Она сказала:

– Стелла! Так жить просто скучно! Неужели тебе не хочется отличаться от остальных?

– Нет, не хочется, – ответила Стелла. – Я хочу быть такой же, как все.

Иногда я тоже хотела быть такой же, как все, потому что в этом случае с тобой дружили, тебя не воспринимали как чужака. Но глубоко, очень глубоко в своем пузыре, я также чувствовала желание быть другой. Мне хотелось быть особенной, интересной, однако я не знала, как быть интересной.

Гутри и Лайла были другими, и они были интересными. Оба нравились мне потому, что Гутри был Гутри вдоль и поперек, а Лайла была Лайлой вдоль и поперек.

Гутри не был похож ни на кого из людей, которых я знала. Он мог просто идти по склону холма и вдруг закричать: “Sono iibero!” (“Я свободен!”) Он произносил итальянское слово Iibero с сильным английским акцентом, и это тоже делало его непохожим. Libero, libero, libero-o-o-o-o! Нырнув в бассейн, он выплывал и кричал: “Fantastico!”

Люди тянулись к Гутри, потому что рядом с ним каждый чувствовал себя довольным, и счастливым, и способным многое совершить в своей жизни.

Лайла тоже была особенной, но по-своему. У большинства окружающих она вызывала антипатию и даже ненависть. И все же я считала ее интересной, потому что при любых обстоятельствах она оставалась Лайлой, такой, какая есть. У нее на все всегда находилось собственное суждение, пусть даже неверное, иногда глупое, часто злое, но которое она никому не боялась высказывать. И при этом ей и в голову не приходило, что ее мнение может быть неверным, глупым или злым; наоборот, Лайла всегда была уверена в своей правоте, а все остальные, по ее убеждению, ошибались. И еще она вела себя так, словно ей было совершенно безразлично, есть у нее друзья или нет.

Я же всю жизнь находилась в состоянии какого-то выжидания, мне необходимо было понаблюдать, что происходит, понять – кто я, как мне себя вести при данных обстоятельствах. Но прежде чем во мне вырабатывалась какая-то определенная линия поведения, мои родители опять переезжали на новое место, где все начиналось с нуля. А вот для Лайлы и Гутри, как мне казалось, было уже совершенно ясно, кто они и как им жить на свете.

Лайла, например, любила говорить о себе: “Я такой человек, который…” – и после этого вступления могла продолжить по-разному, в зависимости от ситуации: “Я такой человек, который привык жить отдельно, в собственной комнате!”, или “Я такой человек, которому необходимо выговориться о том, что накипело на душе”, или “Я такой человек, которому нужно время и спокойная обстановка для размышлений”. И всякий раз, когда она произносила что-нибудь подобное, я спрашивала себя, как ей удалось понять, что она за человек?

Я чувствовала себя среднестатистической гражданкой – не низкая и не высокая, не полная и не худая. Мне часто говорили, что у меня красивые глаза, но никто не знал, какого они цвета. Карие? Зеленые? Темно-серые? Какой непонятный цвет! В школе я иногда слышала: “У тебя приятное лицо!” – но, посмотрев на себя в зеркало, я не находила ничего приятного. Преподаватели обычно сопровождали оценки результатов моей учебы комментариями вроде: “Достигнут определенный прогресс”, или “Уровень знаний вполне удовлетворительный”, или “Продемонстрировала большую наблюдательность”, или “Следует быть активнее на уроках”.

Куда бы я ни переезжала со своими родителями, повсюду меня сопровождало ощущение нестабильности и неустроенности, но особенно сильным это чувство было здесь, в Швейцарии, так не похожей ни на одно из моих прежних мест обитания. Я находилась не просто в другом городе, ходила не просто в очередную новую школу. Здесь все, а не только я, приехали издалека, и большинство из них, так же, как я, были новичками. Все говорили с акцентом, а не я одна. В самом начале я смотрела на ребят и думала: “Это японец. Она испанка”. Но уже спустя две недели забыла о национальностях и видела только Кейсуки или Белен. И если бы кто-нибудь спросил меня в первые дни: “Откуда он?” или “Из какой она страны?” – я бы, скорее всего, довольно точно могла угадать, что из Японии, Испании, Китая или Индии. Однако через пару месяцев уже затруднилась бы ответить на тот же вопрос.

Взять, к примеру, японского мальчика по имени Кейсуки. Его родители живут сейчас в Осаке, но родился он в Лагосе, бывшей столице Нигерии. В то же время в школе есть дети, похожие на японцев, которые на самом деле являются гражданами США и никогда даже не бывали в Японии. А те, у кого испанская внешность и мама с папой – испанцы, могли родиться, например, в Индии, позже пожить, может быть, пару лет в Испании, а затем уехать на долгие годы в Нигерию, Швецию, Бельгию или еще куда-нибудь.

Если бы меня спросили, откуда я родом, я сразу бы ответила, что из Штатов. Мне не пришлось бы вдаваться во все подробности моей первой жизни и рассказывать, что я родилась в штате Кентукки, а потом жила в Виргинии, Северной Каролине, Теннесси и так далее, и так далее. Здесь я не единственная, кто кочевал с места на место. Здесь многие кочевали. Кочевать здесь – в порядке вещей.

В школе существовали определенные требования к одежде учеников, и все одевались практически одинаково, строго и просто, хотя формы как таковой не было. Мальчики носили пиджаки, галстуки и обычные брюки, девочки – юбки или брюки, а сверху – что-нибудь непритязательное. Не разрешалось приходить на уроки в джинсах. После школы все могли одеваться, как хотели, и никому не было дела, если кто-то носил не то, что остальные. Одежду часто одалживали друг у друга, поэтому можно было видеть совершенно невероятные сочетания: чей-то арабский платок, накинутый поверх футболки с надписью по-испански, американские джинсы и итальянские туфли.

Мне это нравилось, так как во время уроков, когда на всех надето почти одно и то же, не надо было переживать, что твои туфли или одежда недостаточно крутые. А после школы, во что бы ты ни была одета, все равно найдется кто-то, кого это приведет в восторг, поскольку не похоже на его собственную одежду. Во всех других школах, где я училась, самым трудным был первый месяц именно потому, что я лихорадочно старалась определить, какие носки были в моде, а какие – нет, и не окажусь ли я всеобщим посмешищем в своей обуви или одежде.

В этой швейцарской школе учебные группы были маленькими, не больше пятнадцати человек, а по некоторым предметам вообще только десять. Преподаватели уже на следующий день знали всех школьников по именам, и на уроках было бесполезно пытаться спрятаться за спинами товарищей – если не выполнил домашнее задание, это сразу становилось очевидным. Поэтому к урокам приходилось готовиться добросовестно, проводить за домашней работой много времени, если не хотел, чтобы тебя посчитали недоумком.

В других школах учителя рано или поздно обнаруживали огромные прорехи в моих познаниях. Так получилось, что из-за всех наших переездов я не научилась умножать и делить; знала, что такое имя существительное и местоимение, однако имела весьма смутное представление о наречии; и хотя могла рассказать о десятках разных городов по всей Америке, не назвала бы столицу ни одного штата.

Но в этой школе в Швейцарии, куда каждый год со всех концов света съезжались новые ученики, получившие свои знания там и сям, не существовало какого-то определенного общего уровня образования. Некоторые мои ровесники уже были знакомы с высшей математикой, а другие, как я, все еще осваивали умножение и деление. Были такие, кто бегло разговаривал на трех или четырех языках, но встречались и те, кто, подобно мне, пытались понять, что есть наречие на их собственном языке – единственном, которым они владели. Я, по крайней мере, умела говорить и писать по-английски, поэтому чувствовала существенное преимущество по большинству предметов перед теми, чей родной язык не был английским.

Если у кого-то по ходу учебы возникали проблемы, можно было назначить дополнительные занятия с преподавателем в свободное время, чтобы он мог лучше объяснить непонятные вещи. Иногда в таких случаях даже прибегали к помощи учеников старших классов, которые по-настоящему хорошо знали данный предмет.

Когда у меня начались трудности с геометрией (уже на второй день занятий), преподавательница познакомила меня с девочкой по имени Сонал, ученицей второго года обучения. Каждый день после уроков мы вместе садились в читальном зале школы, и передо мной открывались чудеса этой науки. Поначалу мне было трудно понимать, что она говорила со своим невероятным акцентом, однако для объяснений это в конечном итоге не имело значения, так как Сонал рисовала, чертила, вырезала из бумаги геометрические фигуры, перекладывала их на столе так и этак, и в результате все становилось ясно.

И еще эта школа отличалась тем, что здесь было здорово учиться, было здорово попробовать свои силы, записавшись в театральный кружок, в команду по футболу или плаванию. Здорово изучать искусство фотографии, даже если у тебя нет художественного вкуса, здорово по выходным ходить в походы или ездить вместе со всеми в горы кататься на лыжах. А еще можно поехать во Флоренцию на тематическую экскурсию по истории искусства, глазеть по сторонам и слушать лекцию о живописи и архитектуре. А можно поехать в Милан и послушать оперу.

На уроке литературы мы прочитали стихотворение Германа Гессе, а потом всем классом поднялись к деревне Монтаньола, чтобы посмотреть на дом, где жил и работал писатель, а затем все вместе спустились вниз, к церкви Святого Аббондио, и постояли возле его могилы.

И эти занятия никому здесь не казались скучными или заумными. В других школах было больше принято ходить гулять по бульвару или в кино, на вечеринки. Считалось крутым прийти на контрольную не подготовившись, а также выпивать, курить, ругаться. Но здесь, в этой школе в Швейцарии, подобные вещи уж точно не считались крутыми.