Текст книги "Шарон Крич. Отличный шанс"

Автор книги: Шарон Крич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Здесь тех, кто попадался пьяный или с сигаретой, отстраняли от занятий, и в дальнейшем это наказание оборачивалось для провинившихся еще более неприятными последствиями. Ведь их родителям приходилось оплачивать проезд своего ребенка до дома (например, авиабилет до Японии, подумать только!), а ему – ожидать там окончания срока наказания, а потом возвращаться обратно. Я уверена, что никому из родителей такое не придется по душе. А если у тебя находили даже не наркотик, а лишь какую-нибудь вещь, предназначенную для приема наркотиков, то сразу, без всяких разбирательств, исключали из школы.

Сначала эти меры казались мне слишком суровыми и даже жестокими. За первые четыре месяца учебы четыре человека были отстранены от занятий и один исключен из школы. Однако на этом все прекратилось. Очевидно, для остальных проще было побороть искушение, чем подвергаться опасности вызвать гнев своих родителей. Школьники, наверно, думали так: “Ну нет, спасибо, предки убьют меня, если меня отстранят или исключат!”

Дядя Макс прочитал для всех лекцию о несовместимости наркотиков и алкоголя с образованием. Мы здесь для того, чтобы учиться, сказал он. Если кому-то нравится экспериментировать со своим здоровьем или мозгам и, то пусть делает это в другом месте. Возможно, если бы кто-то другой сказал эти слова, они прозвучали бы несколько банально, но дядя Макс говорил очень убедительно и искренне. Всем сразу стало понятно, насколько он действительно обеспокоен тем, что с нами будет, и как он на самом деле хочет, чтобы мы стали здоровыми, порядочными людьми.

Я вовсе не пытаюсь представить нашу школу как само совершенство, потому что это не так. Не все ребята готовы дружить с тобой, и не все учителя относились к нам доброжелательно. Как-то на второй неделе занятий один мрачный мальчишка, стоявший за мной в очереди на раздачу в столовой, пробурчал мне в затылок:

– Не вздумай взять тот последний тако. Возьмешь – я тебе руку отрублю!

В другой раз, в спортзале, девочка спросила, есть ли у меня расческа, и, когда я протянула ей свою, она немедленно сунула ее к себе в сумку и удалилась прочь.

Моего преподавателя естественных наук звали мистер Ку (дома тетя Сэнди называла его мистер Кукушка). На первом уроке он все сорок пять минут непрерывно внушал нам:

– Я не желаю слышать от вас, плакс, никаких жалоб, стонов и стенаний, и не вздумайте бегать со слезами к директору или родителям, чтобы рассказывать им, какой я нехороший и злой. За то долгое время, что я здесь работаю, директора приходили и уходили, и поверьте, если речь зайдет о выборе между мной и директором, я снова одержу победу. И не смейте играть с горелками Бунзена, если не хотите, чтобы я подвесил вас вверх ногами, а если что-нибудь разобьете, будете платить, а если…

И так далее, и так далее.

Так что не все были доброжелательными и не все вели себя дружелюбно, но большинство все же составляли хорошие люди. Но еще сильнее поражало то, что очень многие искренне хотели научить тебя разным вещам – не таким, как поджечь сарай, покурить травку или украсть велосипед, – а таким, как плавать, проявлять фотопленку, взбираться на гору.

Большую часть времени мой рот не закрывался от удивления.

13. Вал-Верцаска

Как-то в выходные я, Гутри, Белен и Кейсуки поехали в курортное местечко под названием Вал-Верцаска. Из взрослых нас сопровождала синьора Палермо, наша учительница итальянского языка, очень молодая женщина. На ней были джинсы и футболка с надписью Viva Italia!* Мне нравилось, как она произносила слово Viva: “Ви-и-ва!” и при этом дважды потрясала кулаком в воздухе: “Ви-и-ва!” – и кулаком: раз, два. “Ви-и-ва!” – и кулаком: раз, два.

______________

* Да здравствует Италия! (Итал.)

Был уже октябрь, но погода стояла неожиданно жаркая. Мы забирались на выгнутый аркой, построенный в романском стиле мост и прыгали с него в чистую, прохладную, зеленую воду. Гутри кричал:

– Viva Verzaska! Sono libero, libero, libero-o-o-o…

Кейсуки сначала не хотел прыгать.

– Это ту-по! – заявил он. Наверное, он хотел сказать “глупо”. Но все же прыгнул, заливаясь смехом, пока летел в воду. Однако, вынырнув в пузырях воздуха на поверхность, притворился, что ему не понравилось. – Это было ту-по.

Потом мы лазили по огромным наслоениям гладкого и прохладного гранита, образовавшим целые каменные поля с лужами воды в углублениях между скалами. Мы бродили по заросшему травой горному перевалу, а вокруг нас возвышались покрытые легкой дымкой острые вершины, цвет которых менялся от бежевого до фиолетового. На обратном пути в школьном микроавтобусе мы все время говорили по-итальянски, и, если кто-то делал ошибку, синьора Палермо смеялась:

– То, что ты сказал, ту-по!

Домой мы добирались целую вечность, потому что Гутри то и дело замечал интересные места, которые нам обязательно надо было получше рассмотреть.

– Signora! – обращался он к учительнице. – Ferma la macchina, perfavore! (Остановите машину, пожалуйста!) – И показывал на виноградник, расположившийся террасами по всему склону холма – ряд за рядом виноградные кусты, насколько хватал глаз. – Fantastical – восклицал Гутри. – Puramente fantastico! (Просто фантастика!)

Гутри попросил синьору Палермо свернуть на узкую дорогу, а затем остановиться на скалистом холме, возвышавшемся над чистой речкой. Потом вытащил нас всех из микроавтобуса на свежий воздух.

– Я – прозрачное око! – закричал он, и нам стало очень смешно в тот момент. – Это из Эмерсона, – пояснил Гутри.

Он очень серьезно занимался изучением природы и, когда приходил в лес, чувствовал себя так, словно становился совершенно прозрачным, невидимым, сливался с природой, но сам видел все, как один большой прозрачный глаз, – правда, здорово?

Потом Гутри уговорил синьору Палермо остановиться возле старинного замка в Беллинцоне и настоял, чтобы мы все прижали ладони к его древним каменным стенам. Следующая остановка по его просьбе была в Локарно, где мы съели по порции gelato, вкусного мягкого мороженого, приятно освежавшего горло. Мы ехали дальше, и Гутри кричал:

– Guardate! Смотри! – И показывал на узкую струю воды, стекавшую по скалистому утесу, или на пастуха со стадом коров, бредущих по холмам, или на высокую звонницу, или на деревню, примостившуюся на горном склоне.

Всю дорогу мое зрение словно раздваивалось. Я смотрела туда, куда показывал Гутри, и видела поверх пейзажа за окном микроавтобуса что-то еще, будто глядела через прозрачную фотографию. Швейцарские виноградники на склонах холмов сливались с похожими виноградниками, которые я помнила по Огайо, где ехала по такому же шоссе, извивающемуся вдоль берега озера. Вместо древнего замка маячила каменная башня, виденная мной в Виргинии. Даже gelato утонуло в вафельном рожке, который я ела в Висконсине, прогуливаясь по Стейт-стрит со Стеллой и Криком.

Получалось так, что я не расставалась со всеми местами, где жила раньше, и все, что я видела вокруг, не было тем, что есть, а всеми этими местами разом, вперемешку. К тому времени, как я добралась до дома, мой пузырь уже чуть не лопался от всего, что его переполняло.

14. Прыщ

В середине октября я наконец получила письмо от матери, в котором говорилось, между прочим, что она не слишком умеет и любит писать письма, но зато каждый день “излучает” в мой адрес хорошие мысли. В конверте лежала также нарисованная ею крошечная картина, на которой изображена девочка с удочкой на берегу реки. Этой девочкой была я.

Еще она сообщала, что моему отцу сейчас “предоставился новый шанс”, но не сказала, о чем именно шла речь. Стелла на собственном опыте начинала понимать, “как трудно быть матерью”, но ее малыш на самом деле “очень-очень-очень милый”.

Я носила мамино письмо с собой в кармане несколько недель, пока оно вместе с джинсами не очутилось в стиральной машине. Но даже после этого, хотя большая часть текста смылась, я высушила и разгладила письмо утюгом и положила в верхний ящик моего письменного стола, откуда могла доставать его каждый день.

В тот же самый день, когда пришло письмо от мамы, я получила почтовую открытку от Крика и еще по одной от тети Грейс и тети Тилли. В открытке Крика говорилось следующее:

“Привет, Динни, Маленький Прыщ!

Скучаю по тебе. Надеюсь, твои дела лучше, чем мои. Сколько стоит послать открытку в Швейцарию? Скоро узнаю, наверное.

С любовью от Крика, твоего брата,

Крутого Парня”.

Дальше – открытка от тети Грейс:

“Милая Динни,

судя по твоему последнему письму, ты уже не чувствуешь себя пленницей, не так ли? На рыбалке уже побывала?

Палец Лонни в порядке, спасибо, что спросила, только немного фиолетовый. Моя коленка совсем никудышная.

Сегодня вечером жду в гости Тилли. Хочу угостить ее курицей, фаршированной абрикосами. Очень вкусно!

Три бочки объятий!

С любовью,

твоя тетя Грейс”.

А вот открытка от тети Тилли:

“Милая Динни!

Твой папа беспокоится, потому что это твой папа. Он старается не подавать виду, но я-то знаю, когда он беспокоится.

Ты уже была на речке?

Мои зубы получились не такими, как у Мэрилин Монро, но все-таки довольно симпатичными. Береги свои зубки, хорошая моя!

Сейчас встану на свой самокат (ха-ха, у меня нет никакого самоката!) и поеду в гости к Грейс. Она сообщила, что готовит нечто с абрикосами. Господи помилуй!

Шлю тебе семь миллиардов поцелуев.

С любовью от твоей тети Тилли,

чемпионки по приготовлению творожного желе”.

15. Percorso*

______________

* Кросс (итал.).

В субботу к нам пришел Гутри и сказал:

– Надевай кроссовки! Мы отправляемся в экспедицию!

Я последовала за ним по тропинке через Монтаньолу, потом вниз по узкой дороге, и примерно через пять километров мы дошли до указателя, на котором было написано: “PERCORSO”. Отсюда в лес вела дорожка.

Гутри побежал по дорожке, бросив мне через плечо:

– Бежим! Здесь надо бежать! Не бойся, по дороге будут остановки.

Я побежала за ним в лес, где стояли золотистые деревья, и дорожка тоже была вся в золоте от опавших листьев. Примерно через полкилометра Гутри остановился возле высокой, похожей на лестницу конструкции, сооруженной из толстых ветвей. Возле нее стоял указатель.

– Вот, смотри, – сказал он. – Здесь написано, что делать. Надо преодолеть препятствие: новичкам – три раза, тренированным – шесть раз, опытным спортсменам – десять раз. Смотри! – Он взобрался по конструкции до другой лестницы, установленной горизонтально, повис на ней, потом, перебирая руками, добрался до конца и спрыгнул на землю. – Теперь твоя очередь!

Я перелезла через сооружение три раза, Гутри – десять раз. Мы побежали дальше. Через равные интервалы на дорожке были установлены различные препятствия. В одном месте надо было взбираться по трем пням, каждый выше предыдущего, в другом – идти по узкому бревну, установленному на высоте шестидесяти сантиметров над землей, в третьем – пересечь овраг по раскачивающемуся под ногами мосту.

Я в жизни не видела ничего подобного. Это было похоже на игровую площадку для взрослых, расположенную по всему лесу. Время от времени нам попадались другие любители percorso. To и дело слышался чей-то смех, визги, и, выбежав из-за поворота, мы могли наблюдать, как какая-нибудь супружеская пара или целое семейство цеплялись за ветки или на цыпочках ступали по бревну.

Мы бежали вверх и вниз по холмам, по дорожке, петлявшей между деревьев, вырывавшейся из леса на скалистые утесы и вновь прятавшейся в чаще. В одном месте мы обогнули большой валун, и прямо возле наших ног заплескалась речка, вода в которой была такой прозрачной, какой я не видела никогда в жизни. Она журчала и пенилась, перекатываясь через гладкие камни, и дно речки было видно как на ладони.

– Интересно, здесь рыба ловится? – спросила я.

– Наверняка ловится! – ответил Гутри.

Мы побежали дальше и, сделав полный круг, вернулись к тому месту, откуда начали.

– Ну разве не молодцы швейцарцы! – воскликнул Гутри. – Столько удовольствия, и вдобавок – бесплатно!

Среди пожитков, хранившихся в коробке, которую я перетаскивала за собой с места на место, имелась складная удочка – подарок папы на день рождения, когда мне исполнилось восемь лет. На следующее утро после пробежки с Гутри по percorso я с удочкой в руках в одиночку пошла на ту самую речку.

Сама не знаю, почему мне так нравилось ловить рыбу. На самом деле я получала удовольствие не оттого, что кто-то попадался на крючок, так как после этого мне приходилось вытаскивать его изо рта рыбы, извиняться перед ней и отпускать ее обратно в воду. Иногда я даже не брала с собой наживку. Настоящее наслаждение я испытывала, когда забрасывала удочку, а потом сидела и смотрела на воду.

Сначала я видела только воду, берега, дно реки, если она была такая же прозрачная, как эта, потом снова оглядывала деревья по берегам, и вдруг происходило нечто. Моему взгляду открывались вещи, которые были не снаружи, а внутри меня. В тот день, сидя на берегу швейцарской речки, я увидела отца, маму, Стеллу, ее маленького, Крика и даже тетю Тилли и тетю Грейс. Я увидела их всех, друг за другом. Конечно, они оставались у меня в сознании, не больше, но все же здесь, на реке, казались почти реальными, словно выплывая из воды прямо передо мной.

И в то время как они стояли у меня перед глазами, я испытывала два противоречивых чувства. С одной стороны, я была совершенно счастлива, будто снова находилась там, где мне хорошо и спокойно, с людьми, которых знаю и которые знают меня. Другим чувством была беспредельная, невыносимая тоска по дому. Оба эти ощущения возникали по очереди, словно боролись друг с другом, и я не знала, какое окажется в конце концов сильнее.

В итоге ни одно не победило. Оба остались со мной, спрятанные под оболочкой моего пузыря, и с ними я пошла домой.

16. Восхожий

Первые две недели я не могла произнести правильно имя Кейсуки. У меня получалось что-то вроде “Кисук”, пока он не объяснил мне, как его имя должно звучать на самом деле. Мы с Кейсуки занимались вместе по большинству предметов. Он постоянно всех удивлял. Это был худой и очень спокойный мальчик, в отличие от подвижного, разговорчивого и атлетически сложенного Гутри. Тем не менее оба подружились и как бы дополняли друг друга.

Когда Гутри придумывал что-нибудь, например, пойти в поход в лес, искупаться в быстрой речке, попробовать какую-нибудь новую еду, Кейсуки, как правило, делал вид, что ему не по душе эта затея. Но в итоге он всегда присоединялся к другу в походе или купании и пробовал вместе с ним новую еду, хоть и приговаривал, что это ту-по или от-вла-тительно. Однако улыбался так широко и радостно, что становилось понятно – ему понравилось.

Когда учительница в классе задавала Кейсуки вопрос, он, пожевав губами, говорил:

– Это вопрос хороший. Я думать о нем.

Сначала мне казалось, этой фразой он хочет скрыть, что не знает ответа или просто не желает разговаривать. Однако по прошествии десяти минут Кейсуки всегда поднимал руку и выдавал что-нибудь необычное и суперинтересное.

Как-то на уроке по истории искусства его спросили о Пикассо. Он сказал:

– Это вопрос хороший. Я думать о нем. – Через десять минут поднял руку и, показывая на репродукцию в учебнике, заявил: – Это как геометрия. – И стал делать пояснения по поводу пропорций и перспектив. Закончив, Кейсуки обратился к учителю: – Как вы думать?

И тот ответил:

– Я не смог бы объяснить лучше.

Кейсуки коверкал многие слова, но в итоге иногда придумывал выражения даже лучше, чем взаправдашные. Например, его изобретение пуфлый казалось более точным по сравнению со словом пухлый, а восхожий звучало гораздо интереснее, чем возможный. Как-то он сказал: “Бегут в моих ушах колокола”, – и мы все поняли, что он имел в виду, ведь именно так звон колоколов церкви Святого Аббондио эхом отдавался в голове даже после того, как они переставали раскачиваться.

Кейсуки и Белен никогда не разлучались. Открытая и легкоранимая. Белен была еще, по выражению Кейсуки, сотрясающе прекрасной. Когда она впервые пришла на танцы в школе – смуглая, с водопадом длинных черных волос, одетая в простое черное платье и с красной помадой на губах, – все мальчишки просто рты разинули. Ее никто не назвал бы тринадцатилетней девочкой, потому что выглядела она на все восемнадцать. Кейсуки сказал тогда: “Она ослепляет мои глаза!”

Белен не стеснялась говорить, что думает, или, по словам Кейсуки, “она нет уметь держать салями за зубами!” Если Белен считала, что ей несправедливо поставили низкую оценку, она шла прямиком к учителю и требовала: “Пожалуйста, объясните, почему у меня только тройка!” И если получала аргументированный ответ, никогда не спорила, как Лайла, а лишь обещала: “Ладно. Увидите, в следующий раз – лучше!”

Белен сказала, что родители запретили ей проводить время с Кейсуки. На мой вопрос почему она пожала плечами и ответила:

– Потому что он мне слишком нравится. – Должно быть, у меня был озадаченный вид, поэтому Белен добавила: – Они считают, я еще маленькая, ему нельзя нравиться мне так сильно, но он все равно будет мне нравиться. Ведь мои родители не могут видеть меня здесь, да?

Вот нашелся человек, который радовался, что родители не могут видеть его, и выглядел вполне довольным, что может поступать по-своему! А я только и мечтала о том, чтобы мои родители могли видеть меня! По ночам я излучала в их сторону свои образы и послания: “Вот я где! Вот, что я делаю, и вот, что я думаю! Вы меня видите?”

И я впервые задумалась о том, что, может быть, так и надо, может быть, им совсем не обязательно видеть меня, физически находиться рядом со мной. И еще я подумала о том, как удивительно, что однажды, не так уж давно, все были для меня чужими – и Гутри, и Лайла, и Белен, и Кейсуки, а я – чужая для них. Но вот уже мне хорошо и комфортно с ними, и они становились для меня такой же частью реальности, как моя семья. Это и есть – адаптироваться? И хорошо ли это?

Мне не хотелось начинать забывать моих родителей, мою семью, не хотелось, чтобы новые друзья фактически заменили мне родных людей. Потому что, если кто-то мог заменить мне родителей, значит, кто-то мог заменить им меня.

Вечером я написала домой длинное-предлинное письмо, в котором подробно рассказывала о том, что меня окружало, о людях, которые жили здесь рядом со мной. И еще я долго-долго перечисляла все, что помнила о них, моих родных. Когда письмо было закончено, мне стало так грустно и жалко себя, что я добавила постскриптум: “Не забывайте меня!”

Перед тем, как пойти спать, я прикрепила к окошку лист бумаги с надписью: “DOV’E ДИННИ?” (Где Динни?)

Когда в мою комнату зашел дядя Макс, чтобы пожелать спокойной ночи, он некоторое время внимательно изучал надпись, потом немного подумал, склонив голову набок, снова прочитал, посмотрел на меня, затем опять на надпись и сказал:

– Динни – в казе на Виа-Попорино, между Лугано и Монтаньолой, в Тичино, в Швейцарии, в Европе, на планете Земля. – Потом поцеловал меня в лоб, укутал мне ноги одеялом и погасил свет.

17. Борец

Однажды в ноябре, сидя на уроке английского, я что-то бездумно рисовала на полях тетради. На бумаге сначала выросла гора с прилепившимся к ее вершине домиком. Я уже собиралась пририсовать к пейзажу каких-нибудь людей, когда услышала, как мистер Боннер говорит, что один из персонажей рассказа является борцом и именно это делает его интересным. Потом мистер Боннер задал всем вопрос, согласны ли мы с его мнением и знаем ли, почему тот персонаж был борцом.

– Динни? – обратился он ко мне. – Ты как думаешь?

Рассказ был о мальчике, который очень хотел бегать быстрее всех, поэтому он все время тренировался, а потом на соревнованиях побежал быстрее ветра, быстрее, чем бегал когда-либо раньше, и все же не смог победить.

– Динни! – снова назвал мое имя мистер Боннер. – Ты не спишь? Ты можешь сказать нам, почему этот персонаж является борцом?

– Потому что он хочет чего-то и не может это получить, – ответила я.

– Ты хочешь сказать, он борется с тем, что хочет?

В разговор вступил Кейсуки:

– Он борется со своими ногами. Ноги слишком медленные!

Настала очередь Гутри.

– Может быть, он борется с самим собой? Ему хочется бежать быстрее, а не получается, правильно?

Все стали высказывать свое мнение. Я поймала себя на том, что внимательно слушаю. У меня возникло чувство, что я вот-вот, сию минуту, может быть, от следующего выступающего, услышу нечто очень важное для себя. Но это важное так и не прозвучало, оно все время словно ускользало из разговора.

В конце урока мистер Боннер в качестве домашнего задания попросил класс написать о том, за что каждому из нас приходилось бороться в жизни. И еще он предупредил, что не обязательно сдавать работу, если вещи, о которых пойдет речь, будут слишком личными, но показать ее должны обязательно.

Вечером у меня ушло три часа на то, чтобы написать все о моей борьбе. Когда я начинала, мне и в голову не могло прийти, что я за что-то борюсь. Никакой я не борец! Вот, оказывается, почему я совершенно не интересная.

Но потом я вспомнила, как боролась против того, чтобы меня увозили, мучилась, пытаясь понять, что со мной происходит, почему мои собственные родители услали меня от себя. Я написала о своей борьбе с ужасной тоской по дому, по близости родных людей, о попытках преодолеть чувство одиночества и собственной никчемности. Я писала и не могла остановиться. Я была Борцом с большой буквы! И мне вдруг стало легко и радостно: если я и в самом деле борец, значит, я – интересный человек!

Сны Доменики Сантолины Дун

Я была вся опутана веревками и прикована цепями к стене, и я лягалась и боролась, пытаясь освободиться. Я не собиралась сдаваться! Я стремилась к свободе, во что бы то ни стало!

Мимо темницы, в которую меня заточили, проследовала, как на экскурсии, группа школьников. Они показывали на меня пальцами и говорили: “Смотрите, какая интересная!”

Это заставило меня бороться еще сильнее. Я была чемпионом среди борцов.

Когда я проснулась, одеяло и простыня были все скомканы, а подушка валялась на полу у противоположной стены.

18. Известие

Зимние каникулы должны были начаться в середине декабря. Чем ближе было окончание занятий, тем больше ученики нашей школы мечтали о домашней еде и встрече со своими родителями. А еще всем хотелось поскорее поехать в Санкт-Мориц кататься на лыжах. Эта поездка была намечена на первые дни после каникул, когда все вернутся в школу.

В январе учащиеся вновь соберутся в кампусе, заполнят автобусы, отправляющиеся в Санкт-Мориц, и уедут на целых две недели. Там, на горнолыжном курорте, они будут целыми днями учиться кататься на лыжах, а академические занятия займут лишь несколько часов. Гутри и другие школьники, которые после каникул возвращались в Швейцарию, сразу назвали это событие главным в предстоящем году.

– Fantastico! – радовался Гутри. – Meraviglioso!* Динамит!

______________

* Чудесно! (Итал.)

Меня же ничего не радовало. Я не могла поехать домой на Рождество, потому что билеты стоили слишком дорого. К этому времени от мамы пришло всего лишь шесть писем, и ни одного – от Стеллы, Крика или отца. В один из конвертов были вложены фотографии Стеллы и ее ребенка. Мою сестру на них совершенно не узнать: волосы коротко острижены, лицо осунулось. Я поймала себя на том, что разговариваю со Стеллой на фотографии, как с живой: “Это ты, Стелла? – и пальцами касаюсь лица ребенка. – Как ты себя чувствуешь, малыш?” У малыша есть имя, Майкл, но такую крошку просто странно называть взрослым именем, поэтому я говорю ему “малыш”, просто “малыш”.

Однажды вечером, в начале декабря, когда мы с Лайлой возвращались из библиотеки, она сказала:

– Думаю, тебе следует знать, что я сюда не вернусь.

Налетевший на нас внезапный порыв ветра толкнул меня прямо в лицо, словно хотел опрокинуть и унести вниз по склону холма.

– Не вернешься? – переспросила я.

– После Рождества. Не вернусь. – Лайла натянула на лицо свой шарф, ветер подхватил его концы и хлестнул ими меня по затылку.

– Но… Но… – Я ухватилась за рукав ее пальто. – Подожди…

– Я просто подумала, что тебе следует знать, – сказала Лайла.

Над нашими головами со стуком раскачивались голые ветки.

– Этого не может быть. Ты вернешься!

– Я все здесь ненавижу, – сказала Лайла.

– Это неправда!

На тропинке валялась чья-то тетрадь, и ветер трепал ее страницы.

– Правда! Никогда не говори вместо меня о том, что я чувствую, – сказала Лайла. – Это ужасное место. Я такой человек, которому весьма не безразлично, в каком месте он живет.

Дома я нашла дядю Макса у него в кабинете, склонившимся над очередным приказом по школе.

– Лайла не вернется, – выпалила я прямо с порога. – Она здесь все ненавидит.

– Она забрала документы? – спросил дядя Макс.

– Нет еще, только собирается. Вы что-нибудь предпримете?

– У меня нет никакой информации от ее родителей на этот счет.

– Может быть, они еще не знают, – предположила я. – Но Лайла их обязательно уговорит. Вы должны…

– Динни, знаешь, как много ребят заявляют то же самое к концу первого семестра! Такое происходило неоднократно.

– Но она здесь все ненавидит…

– А когда приедет домой, – возразил дядя Макс, – то поймет, что все эти месяцы она идеализировала и место, и людей, которых не видела столько времени, и что на самом деле все не так, как она себе воображала. Все вокруг будут считать и ожидать от нее, что она по-прежнему такая же, как раньше, но ведь и Лайла тоже изменилась. И в итоге она начнет вспоминать школу и поймет, что не все здесь так уж плохо, а наоборот, было много приятного для нее. И она…

В дверях возникла тетя Сэнди.

– Эту девочку нужно просто встряхнуть как следует, и я могла бы сделать ей такое одолжение!

Конечно, было бы большой смелостью предположить, что Лайла изменит свое решение. И когда я еще раз попыталась поговорить с ней об этом, она была категорична:

– Все решено! – отрезала она. – И разговоров быть не может.

Тогда я попросила Гутри повлиять на нее.

– Я? – удивился Гутри. – Каким образом?

– Не знаю. Она тебя слушает. Скажи ей, чтобы возвращалась обратно.

– Почему это так важно для тебя? – спросил Гутри.

– Потому что… Потому что… – Хороший вопрос. Лайла действительно могла иногда действовать на нервы, но она – моя подруга, и мысль о разлуке с ней была для меня невыносимой. Мне вспомнилось, как ужасно я чувствовала себя каждый раз, когда приходилось покидать место, к которому только что привыкла. – Потому что, потому, Гутри. Просто скажи ей, что она должна вернуться.

Гутри рассмеялся:

– Это не совсем в моем стиле, Динни. Я не очень-то умею указывать людям, что им делать.

– Поговори с ней, о’кей?

– Ecco! – опять рассмеялся он. – Я поговорю с Пистолетом!

После этого мне пришлось еще несколько дней добиваться от Гутри результата.

– Ты уже говорил с ней? Да или нет?

– С кем? – делал он невинное лицо.

– Сам знаешь с кем – с Лайлой.

– Ах, да, с Пистолетом! Да, я говорил с ней.

– Ты сказал ей, что она должна вернуться? – продолжала я.

– Нет.

– Почему?

Гутри только улыбался.

– Мы обычно разговариваем о других вещах. Я еще не дошел до того, чтобы приказывать ей, как в армии.

Вечером накануне последнего дня занятий я встретила Лайлу возле спального корпуса и спросила, разговаривала ли она с Гутри.

– Конечно, разговаривала! – ответила она. – А что?

– Я имею в виду – о твоем возвращении. Вы говорили об этом?

– Да.

Воздух был холодный, колючий и совершенно неподвижный. Мне казалось, словно само время замерзает и замедляет свой бег. Я находилась в состоянии пузыря, в позиции “точки Динни”.

– И?..

Лайла посмотрела в сторону, в направлении подножия холма, а затем на гору напротив. Потом заговорила, и речь ее звучала монотонно и невыразительно, как будто она считывала текст, написанный на склоне горы.

– Гутри сказал, что согласен со мной. Он сказал, мне не следует возвращаться, если я не хочу этого делать. По меньшей мере, он понимает, что я чувствую. Он сказал, что здесь место не для каждого, что это непростое место, есть люди, которые не смогли бы здесь приспособиться. Я сказала ему, что дело не в том, можно здесь приспособиться или нет. Я просто не хочу приспосабливаться, вот и все.

– Он рассказал тебе о поездке в горы после каникул? Он говорил тебе о Санкт-Морице?

Лайла глубоко и выразительно вздохнула со скукой и усталостью на лице.

– Да, говорил, но он также сказал, что мне не следует возвращаться только из-за возможности покататься на лыжах. Он сказал, что мне, может быть, вообще не понравится кататься на лыжах.

Нет, время не замерзало. Оно мчалось, мчалось во весь дух, и его бег невозможно остановить. Время исчезало, улетучивалось.

– Не понравится? – пробормотала я. – Всем нравится кататься на лыжах! Все хотят поехать в Санкт-Мориц! Это просто fantastico! Все так говорят. Все!

– Гутри сказал, что мне может не понравиться. Он сказал, что это просто толпа народа, скатывающаяся с гор, и если эти люди, вместе с которыми я буду вынуждена пробыть взаперти две недели, мне не понравятся, то не понравится и весь Санкт-Мориц. Я такой человек, который не любит сидеть взаперти.

– Сидеть взаперти? В Санкт-Морице ты не будешь сидеть взаперти. Ты будешь целыми днями на воздухе. Все так говорят. Это просто fantastico! Это… Ты…

Лайла зевнула:

– Гутри сказал, что Санкт-Мориц понравится только тем, кто любит приключения. А я сказала, дело не в том, что я не люблю приключения. Я – такой человек, который очень любит приключения. Мне просто не нравится такое приключение.

Колокола церкви Святого Аббондио ударили раз, другой, третий…

– Я пойду, – сказала Лайла. – Не смотри на меня такими жалостными глазами. Я тебе напишу.

19. Buon Natale*

______________

* Счастливого Рождества! (Итал.)

Сны Доменики Сантолины Дун

По узкой тропинке длинной цепочкой двигались люди. С их спин свисали и падали мешки и баулы и оставались лежать там, где упали, а шедшие позади спотыкались о них. С плеч матери соскользнул маленький ребенок и покатился к краю тропы, а потом по склону холма вниз, вниз, вниз…

Перед Рождеством дядя Макс, тетя Сэнди и я отправились по заснеженной Коллина-д’Оро в церковь Святого Аббондио. Внутри она была украшена красными пойнсеттиями, золотистыми лентами и сотнями горящих свечей. Люди собрались здесь целыми семьями, включая прапрабабушек и прапрадедушек, взрослых, подростков и краснощеких грудных детей.

– Buon Natale, – говорили нам люди, а мы им отвечали:

– Buon Natale!

Перед самым началом службы в дверях появилась миссис Стирлинг. На ней была длинная черная пелерина поверх ее черного платья, голову покрывала черная кружевная мантилья. Прихожане оборачивались, чтобы посмотреть на нее. Она царственно проплывала по проходу между скамьями, останавливаясь, чтобы пожать руку знакомым людям. Поравнявшись с нашим рядом, проскользнула в него, села рядом со мной и прошептала: