Текст книги "Влажные Области"

Автор книги: Шарлотта Роше

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

аппаратов. Мы туда летим, или как? Мне все равно.

Насколько я помню, во всех коридорах и приемных висят часы. Такие

огромные черно-белые часы как на вокзалах. Почему вокзальные часы висят в

больницах? Они хотят нам этим что-то сказать? Я не подпущу их к своей заднице с

их инструментами, пока не пройдет четверть часа. И неважно, что я истекаю

кровью. Очень боевой настрой, но это глупо. Ты же не хочешь умереть.

Правда, это было бы идеальной причиной для моих родителей снова

сойтись. Горе сближает. Их партнер на тот момент времени не смог бы их

утешить, так как они знают, что падчерица всегда останется падчерицей. Но когда

падчерица умирает, новый партнер разоблачен. Тогда становится ясным, кто

выиграл эту борьбу за власть, а кто проиграл. Очень хороший план, Хелен, но, к

сожалению, тогда ты не сможешь увидеть, как они снова будут вместе. После

смерти ты не будешь наблюдать с небес за тем, что происходит.

Ты же уверена, что жизни на небесах не существует. Что мы всего лишь

высокоразвитые животные, которые после смерти просто гниют в земле и их

пожирают черви. В таком случае возможности смотреть на любимых родителей

после смерти с небес нет. Тебя просто съедают. Мнимая душа, память, все

воспоминания и любовь вместе с мозгом просто напросто перерабатываются в

говно червей. И глаза тоже. И влагалище. Для червей нет никакой разницы.

Синапсы они съедают точно так же, как клиторы. В принципе им не видно, что

или кого они едят. Главное, вкусно!

Вернемся ко времени. Я проезжаю мимо множества часов, а времени

прошло всего ничего. Робин очень спешит. На этот раз он очень часто задевает

стены. Я чувствую, что лужа крови, в которой я лежу, становится вся глубже.

Впадина в матраце, которая образовалась моей задницей, уже давно

насквозь промокла. То, что я все еще это чувствую, очень плохой знак. Насколько

я поняла анестезиолога, между ног я ничего не должна чувствовать, перед тем

как начнется операция. Но если я еще так хорошо чувствую свои ноги, то и

задницу тоже.

Мы прибыли в предоперационную. Здесь тоже висят вокзальные часы. Так

и знала. У меня теперь память на часы. 18 минут. Я смотрю на минутную стрелку.

Робин объясняет мне, что операция начнется, как только уберутся в

операционной. Не отводя взгляд от минутной стрелки, я говорю ему: «Да я и не

обращаю особо внимания на порядок. По мне, так им вообще не надо там

убираться. Я с удовольствием посмотрю, что там произошло до этого».

Робин и анестезиолог смеются. Типично для Хелен. Даже в самых плохих

ситуациях она умудряется шутить. Просто чтобы никто не заметил, что я боюсь их

и их рук в моей заднице. Я, конечно, очень горжусь тем, как может растягиваться

кольцо моих тугих мышц во время секса, но несколько рук взрослых мужчин там –

даже для меня это много. Мне очень жаль. Но ничего хорошего я в этом не вижу.

К сожалению, теперь я уже знаю, что такое растянутый сфинктер. А на этот

раз они будут делать то же самое при местном наркозе.

Вот уроды. Я боюсь. Я хватаю Робина за руку. Она была как раз поблизости

и очень крепко держу ее. Кажется, он привык к такому. Его это нисколько не

удивляет.

Вероятно, все бабушки перед операцией делают так же. Большинство

людей очень нервничают перед операциями. Как и перед путешествиями. Это

тоже своего рода путешествие. Никогда не знаешь, вернешься ли ты.

Болезненное путешествие. Я так сильно сжимаю руку Робина, что на руке у

него остаются белые пятна, и своими длинными ногтями я впиваюсь ему в кожу,

чтобы хоть как-то отличаться от бабушек. Большая электрическая дверь в

операционную открывается, и медсестра с марлевой повязкой на лице говорит

невнятно: «Можно начинать».

Овца. В полной панике я смотрю на часы. Нет. Еще рано. Я еще всё

чувствую. Пожалуйста, не начинайте пока. Думаю я. Но ничего не говорю. Сама

виновата, Хелен. Ты хотела истекать кровью, и ты получила это. Меня тошнит. Но

я не говорю об этом. Если меня вырвет, они все увидят. Теперь уже все равно.

«Я боюсь, Робин».

«Я тоже, за тебя».

Все ясно. Он меня любит. Так и знала. Иногда это происходит так быстро. Я

обхватываю его руку второй рукой и крепко держу ее. Я пристально смотрю ему в

глаза и пытаюсь улыбнуться. Потом я отпускаю его руку.

Они завозят меня в операционную. Перекладывают на другую кровать.

Медсестры берут меня за ноги и кладут их в длинные ремни, которые

свешиваются с потолка. Фиксируют их на стопе и прямые ноги вытягивают вверх.

Что-то вроде системы подъёмных блоков. Ноги прямые, подняты вверх. Почти как

у гинеколога. Так, чтобы все без труда могли получить доступ к моей заднице.

Над защитной повязкой виднеются длинные ресницы. Профессор доктор Нотц.

Робин снова ушел. У него слишком слабые нервы для этого. Анестезиолог садится

у моей головы. Он объясняет мне, что им уже сейчас надо начать, так как я теряю

много крови. Он говорит, что я всего лишь думаю, что еще чувствую. На самом

деле, говорит он, я чувствую совсем немного из того, что там происходит. Между

моей головой и моей задницей они натянули светло-зеленую простынь. Явно для

того, чтобы моя задница не увидела мое лицо, искаженное ужасом.

Я очень тихо спрашиваю анестезиолога, что именно они делают.

Он объясняет мне, как будто мне шесть лет, что теперь им надо поработать

со швами, чего, как правило, они стараются избежать. Во время первой операции

они много вырезали мне и оставили рану открытой, чтобы она побыстрее зажила.

Для пациента так намного приятнее. А сейчас всем нам, прежде всего мне, не

повезло. Им нужно зашить все кровоточащие ранки. А потом у меня будет очень

неприятное ощущение от напряжения. Это долго будет меня беспокоить. А я

думала, что еще неприятнее просто некуда. Ах, Хелен, что же ты берешь на свои

хрупкие плечи ради благополучия своих родителей. Трогательно. Ха. В то время

как анестезиолог в деталях описывает мне мое болезненное будущее, я совсем

забыла о своей заднице. Это значит, что наркоз начал действовать. Я спрашиваю

анестезиолога, сколько времени. 25 минут. С этой минуты я больше ничего не

чувствую. Тютелька в тютельку, этот мужчина – настоящий профессионал своего

дела. Он довольно улыбается.

Внезапно я становлюсь абсолютно спокойной, как будто ничего не

произошло.

Мы можем перейти к легкой беседе. Я спрашиваю его о совершенно

незначимых вещах, которые приходят мне в голову. Обедает ли он тоже в буфете

внизу. Есть ли у него семья. Сад. Бывало ли такое, что наркоз для операции не

действовал на пациента. Правда ли, что на людей, которые принимают наркотики,

наркоз действует слабее. Тем временем в паузах, возникающих во время нашего

разговора, я представляю, как мои родители уже ждут меня вместе в моей пустой

палате, они с ума сходят от беспокойства. Разговаривают обо мне. О моей боли.

Прекрасно.

Они уже закончили зашивать. Я снова чувствую ноги. Я спрашиваю

анестезиолога, нормально ли это. Он объясняет мне, что именно в этом и

заключается его цель, чтобы наркоз действовал только во время операции, ни

больше, ни меньше. Из опыта работы он знает, сколько длится такая экстренная

операция, и действия наркоза хватило именно на это время. По нему видно, что

он очень гордится этим. Он говорит, что, к сожалению, сейчас я снова все

почувствую, и боль в том числе. Он дает мне обезболивающее. Он говорит, что

устранить обезболивающими мучительные боли в анусе будет не так-то просто:

мне нужно приготовиться к сильным болям. Даже не сравнить с теми, что я

испытывала до этого. И что же я там себе сделала? Мои ноги опускают вниз.

Постепенно я начинаю чувствовать ноги. Мне снова вводят туда тампон,

перекладывают на другую кровать, накрывают и отвозят в палату. Какая-то

медсестра из операционной, которую я не знаю, и которая плохо возит кровати.

Хуже Робина, когда он вез меня сюда и очень сильно волновался при этом.

Она ставит кровать в моей большой одинокой палате и уходит. По

необходимости мне нужно позвонить. Я и сама знаю. Я лежу здесь уже достаточно

давно.

И что теперь? После такой захватывающе-быстрой потери крови очень

скучно просто так лежать в палате. Мне нужно еще кое-что уладить. Спрятать

подушку. Я поднимаю одеяло, а там ничего нет. Где же она? У кого она? О, черт,

Хелен, ты запуталась. Это точно из-за лекарств. Конечно же, они поменяли белье

после такого обильного кровотечения. А куда они дели подушку? Я не могу

спросить об этом, да и не хочу. Может быть, какая-нибудь глупая медсестра ее

просто выбросила, никому не сказав об этом. Это было бы лучшим вариантом. О

подушке уже позаботились.

Какое-то время не будет больно. Тогда сейчас я могу сделать что-нибудь

хорошее. Только что? Ходить мне точно нельзя. Я и не хочу, если из-за этого там

все снова порвется.

Стучат в дверь.

Робин?

Нет, это зеленый ангел. Работает. На этот раз я не хочу быть такой резкой

как в прошлый раз.

«Здравствуйте», – говорит она.

Я здороваюсь в ответ. Неплохое начало. Я бы с удовольствием задержала

ее в палате как можно дольше, чтобы не было скучно.

Ей придется раскрыть загадку с телефонами.

«Вы даете взаймы деньги пациентам, которые только что прибыли в

больницу, и бесплатно пользуетесь их телефонами?»

«Да, так мы и поступили с тобой. Тебя так трясло от боли, что сначала мы

позаботились об этом. Мы платим из нашей кассы. Но пациенты должны вернуть

эти деньги».

Жаль. Я надеялась, что это сделал Робин.

«В начале года мне делали стерилизацию. И в тот раз такого не было».

Эта информация вообще здесь неуместна, Хелен, блин.

«Это наша новая услуга».

Я прошу ее еще об одном одолжении. Я хочу кофе из буфета. И если уж

она туда пойдет, она могла бы захватить для меня немного свежего винограда и

пакетик изюма с орехами и маком. Деньги на это ей надо взять из ящика

металлического ночного столика. Заодно и деньги на телефон, которые они

одолжили мне.

Она все понимает, берет деньги и уходит.

Пока ее нет, из своей больничной бутылки я наливаю себе полный стакан

воды, выливаю всё содержимое себе в рот, потом сплевываю обратно в бутылку.

Закрыв горлышко большим пальцем, я встряхиваю бутылку. Повторяю так три

раза.

Я жду, когда она вернется. Замечаю, как я устала. Закрываю глаза. Хотя

обезболивающее и наркоз продолжают действовать, я все-таки чувствую боль.

Такое ощущение, как будто они до сих пор зашивают кожу в прямой кишке

острыми металлическими иголками. Они протаскивают нитку и откусывают ее

зубами. Прямо как мама. Очень многие вещи она делает ртом. Даже если это

опасно. Когда я была маленькой, я видела, как она вешала картину

канцелярскими кнопками. Канцелярские кнопки она кладет в рот, забирается на

стул и достает их изо рта одну за другой. От боли я закрываю глаза. На очень

долгое время.

Меня будит стук в дверь, и в палату заходит зеленый ангел. Быстро же она.

Конечно быстрее меня, у нее же не болит задница. В тот раз дорога показалась

мне очень длинной.

Я благодарю ее за то, что она принесла мне все это. И спрашиваю, могу ли

я задать ей пару вопросов. Мне трудно вести обычный разговор. Там снизу дела

совсем плохи. Чем сильнее становится боль, тем обычнее я пытаюсь вести себя.

Конечно, она говорит, да. Я предлагаю сделать ей глоток воды, она с

удовольствием соглашается. Приносит себе чистый стакан из комнаты медсестер.

А ангелам туда вообще можно заходить. При этом им нельзя делать пациентам

уколы.

Она возвращается со стаканом. Наливает до краев и пьет большими

глотками. Я рада. Как будто мы только что поцеловались. Конечно, она не знала

об этом. То есть, в принципе, это произошло без ее согласия. Как будто она была

без сознания, а я ее поцеловала. Я бы так описала наши отношения. Поцелуй

против боли. Не особо помогает.

Несмотря на это, я чувствую с ней сильную связь и смотрю на нее

сияющими глазами. Замечаю, что она очень красиво накрашена, ее нижнее веко

очень тонко подведено голубым карандашом. Так получается только тогда, когда

делаешь это несколько лет, значит, красится она уже давно. Еще со школы.

Отлично.

Я спрашиваю ее обо всем, что приходит мне в голову по поводу

обязанностей зеленого ангела. Как им стать? Где можно устроиться? Большой ли

конкурс? Можно ли выбрать себе отделение?

Думаю, что я говорю странно. Вопросы я вытягиваю из себя клещами. В

принципе, я слишком слаба, чтобы разговаривать. Но я не хочу оставаться в

палате одна с таким ощущением у себя в заднице. Теперь я знаю все самое

важное о моей новой сфере деятельности, которой я хочу заняться сразу же, как

только меня выпишут.

Я от всего сердца благодарю ее. Она понимает и уходит.

«Спасибо за приглашение выпить стаканчик воды», – хихикает она. Ей

смешно, ведь она считает, что слово «приглашение» звучит несколько

преувеличенно, когда речь идет всего лишь о газировке в больнице. Мне она

тоже кажется смешной. Но по другим причинам.

Как только она оставляет меня одну, возвращаются плохие мысли. Где мои

родители? Черт побери! Этого не может быть. Им все равно. Я-то думала, что

сразу же после звонка Робина они приедут в больницу и будут очень волноваться.

Не тут-то было. Никого. Ничего. Зияющая пустота. Я думаю о них намного больше,

чем они обо мне. Может быть, уже давно пора перестать делать это. Они не

хотят, чтобы я заботилась о них. И мне следует постепенно прекращать чего-то

ждать от них. Всё ясно как день. Я лежу здесь, только что закончилась

экстренная операция, им сообщили об этом, и никто не пришел. Вот так всегда у

нас в семье. Я точно знаю, если бы кто-то из них попал в такую же ситуацию, как

я сейчас, то я бы не бросила их на произвол судьбы. Это большая разница. Скорее

я их родительница, чем они мои родители. Надо заканчивать с этим. Всё, хватит,

Хелен. Теперь ты, наконец, повзрослеешь. Тебе надо обходиться без них. Пойми,

наконец, что тебе их не изменить. Измениться могу только я сама. Точно. Я хочу

жить без них. Меняем план. Только вот как мне изменить его? В каком

направлении? Мне нужно чем-то заняться. Чтобы лучше думалось. Когда руки что-

то делают, то и голова соображает лучше.

Кроме того, когда мне нечего делать, мне становится очень грустно.

Я беру виноград и кладу его себе на колени поверх одеяла. Потом я тянусь

к моему металлическому ночному шкафу и беру пакетик с изюмом, орехами и

маком. Разрываю его зубами. Длинным ногтем большого пальца я разрезаю

виноград с одной стороны до середины. Как ножом разрезают булочку. В

пакетике я нахожу орех кешью и разделяю его на две половинки. Это даже

проще, чем я думала. Как будто они сделаны для того, чтобы разделить их. В

пакетике я ищу изюминку и засовываю ее между двумя половинками кешью.

Начиненный орех кешью я кладу вовнутрь винограда, пока он не оказывается

посередине. Теперь мне нужно всего лишь чуть-чуть сжать виноград, и разреза

не будет видно. Как будто ничего не произошло. Начинили, не оставив и следа.

Мое маленькое произведение искусства готово. Самодельная конфета с начинкой.

Эта идея пришла мне в голову, когда я увидела моего зеленого ангела. Я же

знала, что мне нужно было дать ей какое-нибудь задание, они же здесь как раз

для этого. Эти цветные ангелы. И это должно было помочь мне придумать, чем

мне заняться потом. Все получилось. Я горжусь.

Теперь я сделаю то же самое со всем виноградом и пакетиком с изюмом,

орехами и маком, чтобы предложить изобретенные мной конфеты с начинкой

моим самым любимым. Ты нашла для себя прекрасное занятие, Хелен. Готовые

«конфетки» я кладу на металлический ночной шкаф.

Мне нравится засовывать одни вещи в другие. Почему в присутствии

зеленого ангела я думаю о том, чтобы что-то куда-нибудь вставить. Не знаю.

Часто я намного позже замечаю, что меня кто-то возбудил. Может, это еще

впереди.

Раньше, когда семья была еще полной, всем нам на радость мама

фаршировала птиц. Для этого перепела кладут в маленькую курочку, курочку в

утку, утку в маленького гуся, и, наконец, гуся в индейку. Для этого задний проход

каждой птицы нужно немного разрезать. А затем все птицы готовятся в нашей

огромной духовке – специальной духовке для этого блюда, то есть

профессиональной. Она выделяет довольно много газа, если захотеть. Между

птицами мама всегда кладет много полосок шпика, чтобы мясо не было слишком

сухим, потому что это блюдо нужно готовить очень долго, прожарив всех птиц.

Когда блюдо было готово, нам, детям, очень нравилось смотреть, как его

разрезают.

От боли я почти теряю сознание. Я больше не могу. Хелен, продолжай думать о

рождественской еде. Прочь все мысли о попе. Вернемся к семье. Продолжай

думать о чем-нибудь прекрасном. Не иди на поводу у боли.

Все это распарывается с помощью больших, острых ножниц для птицы

прямо посередине, так, что видно поперечный разрез всех птиц. Они выглядят

так, как будто они были беременны меньшей по размеру птицей. Индейка была

беременна гусем, у гуся в животе была утка, утка была беременна курицей, а

курица – перепелом. Это было огромное удовольствие. Парад беременных

зародышей птиц, к которым подавался поджаренный пастернак с пастернаковой

лужайки возле нашего дома. Вкуснятина.

Однажды я подслушала разговор своего отца: поздно вечером он

рассказывал своему другу у нас в гостиной, что присутствовать при родах у своей

жены было для него настоящим испытанием. Маме сделали промежностное

сечение, иначе бы все – от влагалища до анального отверстия – порвалось. Он

сказал, что при этом издавался такой звук, как будто жесткую курочку разрезают

посередине ножницами для птиц, вместе с хрящами и всем тем, что скрипит. В

тот вечер он несколько раз изобразил этот звук. «Крришкст». У него отлично

получалось. Друг громко смеялся. Над тем, чего больше всего боятся, смеются

громче всего.

Виноград с начинкой я хочу положить на металлический ночной шкаф. При

этом движении весь виноград падает на пол.

Сейчас я не смогу слезть с кровати и поднять его. Думаю, с зашитой

задницей лучше совсем не двигаться. Так как мне больше нечего делать, и я

сосредотачиваюсь на своих мыслях, я замечаю, что боль усиливается. Мне нужно

отвлечься и принять более сильные обезболивающие. Я звоню. Пусть медсестра

поднимет мне виноград с пола. В то время как я жду помощи, я ничего не делаю,

но только лишь в виде исключения. Я лежу и пялюсь на стену. Светло-светло-

светло-зеленая. Какая же нежная стена. Я ненавижу, когда я сама не могу помочь

себе. Что я не могу спрыгнуть с кровати, чтобы поднять все, что мне нужно. Мне

не нравится полагаться на других. Лучше всего доверять самой себе. В таких

вещах как, например, нанести крем, но и во всех остальных жизненных вопросах

тоже.

Она заходит в палату летящей походкой. Пришла более или менее быстро.

Видимо, в отделении сейчас мало вызовов.

«Вы не могли бы сделать одолжение и поднять виноград?»

Она залазит под кровать и собирает его.

Но она не отдает его мне, а идет с ним к раковине. Что это значит?

«Я его немного сполосну, он же лежал на полу».

Этим фанатам гигиены никогда и в голову не придет спросить: «Вы хотите,

чтобы я помыла Ваш виноград, в конце концов, он лежал на ужасно грязном полу

в больнице, который дважды в день протирают?» Они просто моют, так как

думают, что все так же сильно как они боятся бактерий. Но это не так. А в моем

случае, совсем наоборот.

Она очень долго моет виноград под краном.

При этом она говорит, что у нее такое ощущение, что его вообще не мыли,

потому что на нем пушистый белый налет, что является явным признаком того,

что его не мыли. Ох, пожалуйста!

Я ничего не говорю. Но в мыслях я громко кричу: Это чокнутое мытье

опрысканных фруктов и овощей – самый большой самообман на свете. Это

объяснил мне папа. Но сегодня об этом говорят и в школе. Например, на химии.

Химикаты, которыми опрыскивают овощи и фрукты, чтобы уничтожить насекомых

и грибки, такие сильные, что они попадают и под кожицу помидор и винограда.

Ты можешь мыть их, пока твои пальцы не сморщатся от воды. Все равно ничего

не смоешь. Если ты имеешь что-то против опрысканных овощей и фруктов, тогда

тебе вообще не стоит покупать их. Не нужно думать, что, помыв их несколько

секунд водой, тебе удастся провести всю химическую промышленность. Я никогда

не мою фрукты и овощи, я не верю, что так можно смыть ядовитые вещества.

Другая причина, почему она почувствовала настоятельную потребность помыть

мой виноград, заключается в том, что такие люди всегда думают, что на полу

очень грязно, так как люди ходят по нему ногами. В представлении этих людей

почти весь пол в собачьем говне. А это самое ужасное, что только может

представить себе фанат гигиены. Когда дети поднимают что-то с пола и тянут в

рот, им говорят: «Осторожно, это кака». При всем при этом вероятность того, что

там окажется собачий кал, очень мала. А если и окажется? Что от этого будет?

Собаки едят мясо в консервах, которое в их кишечнике перерабатывается в кал из

консервированного мяса и оказывается на дороге. И если бы я ложка за ложкой

лакомилась из собачей кучки, со мной ничего бы не случилось. Итак, мне

абсолютно ничего не будет и от намека на след маловероятной кучки собачьего

кала, которая как-то попала в мою палату, и лежит на полу недалеко от моей

кровати, а потом оказалась на винограде и, в конце концов, у меня во рту.

Наконец, она заканчивает нести этот бред.

Мне вернули мой рабочий материал начисто вымытым против моего

желания. Я не благодарю ее.

«Пожалуйста, Вы не могли бы еще раз спросить, могут ли мне дать более

сильные обезболивающие или две таблетки сразу? То, что мне дают сейчас, не

останавливает боль, хорошо?»

Она кивает и выходит.

Я очень зла, когда заканчиваю с виноградом. Как же меня бесят эти тупые

гигиенисты. Они ничего не понимают в бактериях, но настолько суеверны. Меня

бесят и мои боли. И как раз сейчас мне приходит в голову еще одна неплохая

идея.

Теперь я знаю, что я сделаю. Я хочу сходить в туалет по большому. Я не

могу встать. Но заставляю себя сделать это. Хочу сама о себе позаботиться.

Иначе я никогда не сделаю это. Попробовать сходить в туалет по большому в

первый раз после экстренной операции лучше всего здесь – под контролем, так

как врачи неподалеку – чем там, где я окажусь, когда меня выпишут. Перед

глазами плывет. У меня кружится голова.

Я заставляю себя сделать это. Это не может быть так уж сложно. Вероятно,

наркоз еще немного действует и притупляет боль. Это значит, что потом может

стать еще хуже. Тогда лучше попытаться сейчас. Сейчас или никогда. Возьми

себя в руки, Хелен, и сделай это. Учитывая, что в последние дни я ела только

сухие мюсли, по идее должно сработать. Так, в душевую. Сначала надо вынуть

тампон. Он опять очень длинный, как и все, что они туда вводят. Я встаю над

тазиком, ноги на ширине плеч – уже проверенный способ, я думаю о боли,

которую я почувствовала, когда порвала себя. По сравнению с той болью, это

просто мелочи жизни. У меня получится. Я все сделаю отлично. Я очень сильно

тужусь, чтобы всё вышло через швы. Всё, готово. Никому не надо говорить, что у

меня получилось. Но для меня это хорошо. Так я на один шаг ближе к

выздоровлению. Если я окончательно провалю план по поводу моих родителей,

тогда всё, что здесь произошло, было пустой тратой силы и боли. Посмотрим. Я

споласкиваюсь и вытираюсь. Робин был прав. Получается намного лучше, чем

пользоваться туалетной бумагой. Чего он только не знает. Мы хорошо подходим

друг другу. Я возвращаюсь к кровати и останавливаюсь перед ней.

Мне нужно что-то сделать. Все равно, что. Главное, чтобы я не думала о

своих родителях и боли в заднице. Руки дрожат. Я очень напряжена. Я вытираю

холодный пот со лба. По-моему, холодный пот – это так жутко. Такое же

ощущение возникает и перед тем, как теряешь равновесие. Маленькая смерть.

Разве не так называют и оргазм у мужчин? Или у животных? Но у каких именно? Я

не могу ясно мыслить. Не самый приятный опыт. Здесь. Всё. Я снова забираюсь в

кровать. Высыпаю все свои маленькие конфетки с начинкой из пакета на колени.

Поворачиваюсь, чтобы дотянуться до самого дальнего угла моего металлического

ночного шкафа. Аккуратно поднимаю свою алюминиевую крышечку с моими

слезами и бережно проношу ее над поверхностью стола. Ставлю на край, чтобы

было удобно дотягиваться до нее, макаю кончик указательного пальца в соленую

воду. С пальца в разрез винограда с начинкой попадает по одной капельке. Все

точно как в аптеке, а мой палец типа пипетки. Мне нужно экономить мои слезы,

чтобы их хватило на весь виноград. Я уже знаю, кому их предложить. Благодаря

этому продолжительному занятию несколько минут я не думаю о боли. Когда весь

виноград окроплен моими слезами, я складываю его обратно в пакет с изюмом,

орехами и маком.

Пока мне нечего делать, у меня сдают нервы. Думай о чем-нибудь, Хелен,

всё равно, о чем! Из моих друзей, неее, лучше сказать, из моих одноклассников

никто не знает, что я здесь. Только мои родители. И мой брат. То есть, я могу

ждать, что меня навестят только мои родители и брат.

Прождать я могу долго. Я не хотела говорить своим одноклассникам,

почему мне нужно лечь в больницу. Не думаю, что это было бы хорошей идеей,

если бы они пришли навестить меня в проктологическом отделении. Они все

думают, что я лежу дома с гриппом. Когда я – сколько уже дней назад? – сбежала

из школы, так как у меня очень сильно болела задница, я сказала им, что у меня

начинается грипп. Что у меня ломит члены [конечности]. Хорошее слово. Боли в

членах [конечностях]. И что мне надо домой. Мне не стоит опасаться, что они

придут навестить меня ко мне домой. Так что о моем вранье вряд ли кто-то

узнает. С больными людьми особо не повеселишься. Они много гуляют, тусят и

зависают в парке. Они много пьют, то есть мы много пьем и курим травку, а при

родителях у больного дома такого не сделаешь, когда придешь навестить его. Мы

ходим к кому-нибудь домой только тогда, когда родители в отпуске, а так лучшее

место для всех наших хобби – это улица. Мои родители всегда рады, что я так

много времени провожу на свежем воздухе. При этом о свежем воздухе у меня в

легких и речи не может быть. В палату заходит Робин.

В руке он держит маленький пластиковый стаканчик, в котором лежат две

таблетки. Они другой формы по сравнению с теми, что мне давали раньше.

Думаю, что медсестра сказала ему о моих болях. Я не должна спрашивать, что это

такое. Я протягиваю руку, он кладет обе большие таблетки мне на ладонь, я

подношу руку к открытому рту. Я видела, как делают в фильме. Таблетки сразу

же полетели к маленькому язычку, и меня чуть не вырвало. Быстро запить

больничной водой. Я кашляю. Язычок – очень чувствительное место.

К сожалению, он напрямую связан с рвотным рефлексом. Что может очень

помешать во время секса. Господь Бог совсем не подумал об этом, когда создавал

человека. Когда я во время секса сосу член и хочу, чтобы партнер кончил мне в

рот, мне нужно быть начеку, чтобы его сперма не попала мне на язычок. Иначе

меня сразу вырвет. Такое уже случалось с Хелен. Конечно, я тщеславна в этом

отношении и хочу как можно глубже взять член в рот, внешне это что-то с чем-то.

Я выгляжу так, как будто глотаю меч. Но мне нужно следить за язычком. А это

очень отвлекает. Все должно происходить одновременно.

«Робин, ты позвонил моим родителям перед экстренной операцией?»

«Ах, я так разволновался, что совсем забыл сказать тебе, что оставил

обоим голосовое сообщение. Никто не взял трубку. Мне очень жаль. Они точно

придут попозже. Когда услышат сообщение».

«Да, да».

Он убирается в палате. На моем столе сзади, у конца кровати, что-то в

ванной, он раскладывает мои вещи на металлическом ночном шкафчике.

Я смотрю прямо и очень тихо говорю себе под нос: «Другие родители, с

дочерью которых случилось бы что-то подобное, или все время были бы в

больнице, или сидели бы дома возле телефона, чтобы не пропустить важный

звонок. Но зато я пользуюсь большей свободой. Спасибо».

Я спрашиваю у него, не хочет ли он попробовать мое новое фирменное

блюдо. Я придумала новую еду. Из-за того, что мне здесь так скучно, Робин.

Он бы с удовольствием попробовал. А что еще ему говорить? Он полностью

доверяет мне.

Я протягиваю ему пакетик с изюмом, орехами, маком и виноградом со

слезами. Думаю, если мужчина ест слезы женщины, они связаны навечно.

Я объясняю Робину, что он держит сейчас у себя в руке. Но момент со

слезами я опускаю. Он смело кладет виноград с начинкой в рот. Мне слышно, как

сначала лопается кожица винограда, а потом как Робин разгрызает орех. С

набитым ртом он спрашивает меня, можно ли ему съесть еще. Конечно. Он берет

одну за другой. Он продолжает убираться, периодически подходя к

металлическому ночному шкафчику, чтобы закинуть в рот еще немного

винограда.

Таблетки еще не начали действовать. Я напряжена и устала. Возможно, это

боли так утомляют. Очень сложно привязать к себе людей в больнице. У меня

такое чувство, что все здесь хотят как можно быстрее уйти отсюда. Может быть,

здесь плохо пахнет. Или я произвожу неприятное впечатление. Или люди просто

хотят уйти подальше от боли и болезни. Всех медсестер и санитаров, и Робина

тоже, каким-то волшебным образом тянет в комнату медсестер. Я слышала, как

громко они там смеются, а здесь в палате – никогда. Я пациентка и меня скоро

выпишут, а они, сотрудники, останутся. Вот здесь и проходит граница. Но скоро

ее не будет. И без медицинского образования сразу после того, как меня

выпишут, я стану одной из них. Будучи зеленым ангелом, я смогу заходить в их

веселую комнатку пребывания и пить с ними газировку. Именно сейчас я впервые

чувствую, что Робин действительно ищет моего общества. Он не уходит.

Продолжает прибираться. И там, где он только что убрался. Я рада этому. Я

немного привязала его к себе.

Я поднимаю трубку. Набираю номер мамы. Никто не подходит.

Автоответчик.

«Привет, это я. Кто-нибудь из вас вообще придет навестить меня? У меня

все болит, и я останусь здесь еще надолго. Хотя бы моего брата пришли ко мне.

Он еще не навещал меня. Тогда и я приду к нему в больницу, когда ему что-

нибудь удалят там снизу».

Я кладу трубку. Резко. Но на автоответчике не слышно, как ты положил

трубку – спокойно или резко.

Я снова поднимаю трубку и спрашиваю у гудков:

«И почему ты пыталась убить себя и моего брата, мама? Тебе плохо? Что с

тобой?»

Хелен, ну ты и трусиха.

Я вдребезги.

Я разговариваю сама с собой, ну и еще немного с Робином.

«Я больше не выдержу этого. Саму себя больше не выдержу. Мне нужно

постоянно просить обезболивающие. Я всем здесь вру о моем стуле, чтобы

остаться в больнице как можно дольше и свести в этой палате моих родителей.

Но они никогда не придут. Ну, уж точно не вместе. Тогда каков план? Что за

фигня. Полная жопа. Я спятила и хочу того, чего обычно не хочет никто».