Текст книги "Влажные Области"

Автор книги: Шарлотта Роше

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

как они дрочат и кончают. Поэтому я завидую мужчинам. Я бы с удовольствием

посмотрела на влагалища моих подруг и одноклассниц. А также на члены моих

друзей и одноклассников. А еще я бы не отказалась посмотреть на то, как они все

кончают. Но такое получается редко. А спросить я не отважусь.

Я вижу члены только тех мужчин, с которыми я трахаюсь, и влагалища тех

женщин, которым я плачу.

А я хочу увидеть в жизни как можно больше!

Поэтому я люблю такие развлечения: еще не протрезвев после дискотеки,

мы взламываем открытый бассейн и купаемся голыми.

Все эти условности с нарушением неприкосновенности жилища мне как-то

не очень приятны. Но хоть доведется увидеть несколько кисок и членов.

Вот как-то так. В любом случае, когда я заказываю пиццу, я очень

невежлива. Я жалуюсь, даже если ее быстро привозят. Я бы с удовольствием

поела пиццу со вкусом спермы пяти мужчин.

Это же как секс с пятью незнакомыми мужчинами одновременно. Ну ладно,

не секс. Но все же, как будто пять незнакомых мужчин одновременно кончили

тебе в рот. К этому стоит стремиться в жизни, не правда ли? Если говорить о себе

– отлично.

Я вообще не могу ходить. А значит, я не смогу забрать пиццу. Мне

следовало бы спросить заранее. Блин. Я пропала. Этого еще не хватало. Мне надо

кого-нибудь попросить принести ее мне. Вряд ли вахтер поднимется в палаты и

будет разносить пиццу. Робин должен помочь. Экстренный вызов. Я

злоупотребляю? Все равно.

В палату заходит другой санитар. На его бейдже написано «Петер». Я

улыбаюсь. Я люблю это имя. У меня кое-что было там с одним. Я называла его

«обоссанный Петер». Он умел отлично лизать киску. Он делал мне это часами. У

него была особая техника.

Он зажимал петушиные гребешки между зубами и языком и лизал там

языком. Туда-сюда. Или языком, с большим количеством слюны на нем, он

облизывал всё от анального отверстия до жемчужинки-хоботка (клитор) и снова

вниз. Очень сильно стимулируя и не пропуская ни одной щели.

Обе техники были просто отличными. Как правило, я кончала несколько

раз. Один раз так бурно, что я напИсала ему в лицо. Сначала он обиделся, потому

что думал, что я сделала это нарочно. Это же как-то унизительно, когда он стоит

там, на коленях, и тут такое.

Я вытерла ему лицо и извинилась. Но думаю, что ему следовало бы

гордиться этим. До этого никому не удавалось довести меня до того, что во время

оргазма я потеряла контроль над мочевым пузырем. И я не была пьяной или что-

либо в таком духе.

Немного погодя он был очень горд. В этот день у обоссанного Петера я

узнала, что моча очень сильно раздражает слизистую оболочку глаза. А как иначе

я бы вообще узнала об этом?

«Где Робин?»

«Его смена закончилась. В ночь сегодня я».

Что уже так поздно? В больнице так быстро проходит день? В самом деле.

Уже стемнело. Я схожу с ума. Ну, отлично. А здесь не так уж и плохо, Хелен,

время незаметно пролетает, когда ты так развлекаешься со своими собственными

мыслями.

«Так, чем я могу тебе помочь?»

«Я хотела попросить Робина об одном одолжении, тебя мне как-то неудобно

об этом просить. Мы же еще не знакомы», – на этот раз я сразу перехожу на ты, в

такой непристойной ситуации выкать кажется мне неуместным.

Это вообще не айс, когда один из собеседников лежит с голой задницей.

«Что за одолжение?»

«Я заказала пиццу, сейчас ее уже привезут, а я не могу ее забрать. Мне

нужен кто-то, кто может сходить и принести мне ее в палату».

Может быть, санитар вовсе и не интересуется правильным питанием, и всё

пройдет гладко.

«А разве после операции тебе не надо есть продукты с балластными

веществами? Мюсли? Отруби?»

Блин.

«Да. Надо. В пицце разве нет таких веществ?»

Гениальная идея. Притвориться дурочкой.

«Нет. Скорее всего это пойдет во вред».

Не пойдет на пользу. Здесь все только и думают что о стуле. Это же моё

дело.

«Но важно есть то, что пищеварительная система уже знает. Резкое

изменение режима питания помешает вызвать стул. Пожалуйста».

Звонит телефон.

Я беру трубку.

«Уже привезли пиццу?»

Я убираю трубку и улыбаюсь Петеру, вопросительно подняв брови.

«Я принесу тебе ее. Сама увидишь, что тебе от нее будет», – говорит он,

мило улыбаясь, и выходит.

«У Вас ее заберет санитар Петер. Никому больше не отдавайте ее.

Спасибо».

Мне везет с санитарами. Они мне нравятся больше, чем медсестры.

Я лежу в палате и жду Петера.

На улице темно. Я вижу свое отражение. Моя кровать очень высокая – это

для того, чтобы у обслуживающего медперсонала не возникало проблем со

спиной, когда они поднимают пациентов. Оконное стекло идет справа налево – во

всю стену – и сверху вниз – прямо до батарей. Огромное зеркало. Когда снаружи

темно, а в комнате светло. Мне бы и фотоаппарат не понадобился, да? Я

поворачиваюсь задницей к окну, головой в том же направлении. Но вижу

размытое отражение. А, всё ясно. Тут двойная рама. Поэтому получается двойное

отражение, слега смещенное. Хорошо, что у меня был фотоаппарат. Когда темно,

я могла бы лежать задом к двери, но все равно видеть, кто заходит, даже не

поворачиваясь. Мне это нравится. А меня видно с улицы? А, да пофигу. Они же

знают, что это больница. Снаружи такого сложно не заметить. На худой конец они

подумают: «Это бедная сумасшедшая девочка, которая под действием лекарств

выставила свою задницу в окно». Они лишь пожалеют меня. Отлично.

Здесь в больнице я стану настоящей нудисткой. Обычно я вовсе не такая. В

отношении киски – да, я нудистка. Так было всегда. Но не тогда, когда дело

касается задницы.

Я лежу в палате, и так как задница и любое движение причиняют мне

адские боли, я больше не накрываюсь одеялом. Кто бы ни зашел в палату, сразу

видит мою зияющую кровавую рану и чуть-чуть моей сливки от киски. Но здесь

быстро привыкают к такому. Уже ничего не стесняешься. Я пациент с больной

задницей. Это видно, и веду я себя соответственно.

По женским делам я абсолютно здорова, чего нельзя сказать о моей

заднице – причиной этого является тот факт, что мать взрастила во мне проблему

сходить в туалет по-большому. Когда я была маленькой, она часто говорила мне,

что не ходит в туалет по-большому. Она утверждала, что она никогда не пукает.

Она все держала в себе, пока оно само не рассосется. Тогда и удивляться

нечему!

Из-за таких рассказов я очень стесняюсь, что кто-то может услышать или

унюхать, как я хожу в туалет. В общественном туалете, даже если я только писаю

и при расслаблении анальных мышц случайно пукну, любой ценой я сделаю так,

чтобы женщина в соседней кабинке не увидела мое лицо. Если в туалете много

народа, а я навоняла, я не выхожу из своей кабинки до тех пор, пока все не

уйдут. Лишь потом я решаюсь выйти.

Как говно-преступница. Мои одноклассники всегда смеются надо мной из-

за этой излишней стеснительности.

Я и в своей комнате переодеваюсь особым способом. Там повсюду висят

плакаты моей любимой группы, и так как, когда их фотографировали, они все

смотрели в объектив, после этого возникает такое ощущение, как будто они

следят за тобой. Так что, когда я хочу переодеться в своей комнате, и они могли

бы увидеть при этом мою киску или сиськи, я прячусь за диван. А с реальными

парнями и мужчинами мне все равно.

Стучат в дверь. Заходит Петер. На металлический ночной столик он ставит

коробку с пиццей, рядом с ней обе бутылки – одну за другой, как-то даже

слишком громко. Всё умещается на столике.

При этом он все время смотрит мне в глаза. И я смотрю ему в ответ. Я

хорошо умею это делать. Думаю, он рад, что ему нужно ухаживать за пациенткой

почти такого же возраста как он сам. Это же хорошо для него.

«Ты хочешь взять одну бутылку?»

«Очень мило. Но я на работе. Если от меня будет нести спиртным, шуму

будет...»

Ненавижу, когда кто-то говорит мне нет. Я и сама могла бы догадаться, что

ему нельзя. Неприятно. Мы в больнице, Хелен, а не в борделе.

Его взгляд ускользает. Он на кого-то заглядывается? В моем присутствии?

Ах, нет, по-любому он смотрит на отражение моей киски. На улице вообще ничего

не видно. Прекрасно. Его ночная смена начинается хорошо. С Петером я тоже

лажу.

Он выходит. Я вытаскиваю свою пиццу и смотрю на нее. Я размышляю, как

мне ее есть без столовых приборов – работники пиццерии «Маринара» не

разрезали ее специальным ножичком для пиццы. Мне что рвать ее на куски, как

делают животные? Неожиданно в палату снова заходит Петер. Со столовыми

приборами. Улыбаясь, он снова уходит. И снова заходит. Что опять? В руке у него

пластиковый мешочек с наклеенной бумажкой. На ней что-то написано.

«На пакете написано, что я должен отдать его тебе. Это как-то связано с

операцией. Ты в курсе? Они что-то нашли у тебя и хотят вернуть?»

«Я хотела посмотреть на клинообразный участок, который мне вырезали.

Так не должно быть, что они что-то вырезают у меня, когда я без сознания, и я

даже не могу увидеть что, так как это сразу выбрасывают в мусор».

«Кстати о мусоре. Это входит в мои обязанности – позаботиться о том,

чтобы этот мешочек с его содержимым отправился в мусор спецбольницы».

Петер очень серьезно относится к поручениям. И он с таким пафосом

говорит об этом. Вместо «отравиться» можно сказать «выкинуть». Тогда ты

говоришь как человек, а не как робот, который все бездумно повторяет. Он

отдает мне мешочек и не уходит. Но открою я его только тогда, когда останусь

одна. Я держу мешочек в руках и смотрю на Петера до тех пор, пока он не уходит.

Моя пицца остывает. Все равно. Теперь это важнее, кроме этого я слышала, что

настоящие гурманы никогда не едят только что приготовленную горячую пищу,

так как в этом случае невозможно почувствовать идеальный вкус. Когда суп очень

горячий, он безвкусный. То же можно сказать и о пицце. Если еда очень плохо

приготовлена, просто надо подать ее как можно горячее, и никто не заметит,

потому что еда сожжет вкусовые почки. То же правило действует и для

противоположности – холодной пищи. Противные напитки пьют сильно

охлажденными, чтобы вообще как-то их проглотить, например текилу.

Мешочек прозрачный и закрыт пластиковой полоской. Небольшим рывком я

открываю пакет. В нем еще один мешок, только чуть поменьше, и он

непрозрачный, а белый. На ощупь я понимаю, что в нем лежит вырезанный

участок. Больше он ни во что не завернут. Если я сейчас его выну, я разведу в

кровати настоящий свинарник. Я отрываю крышку от коробки с пиццей. Делаю это

очень легко. Она перфорирована по всей длине. Наверное, специально для таких

случаев. Когда нужно что-то подложить под окровавленный кусок мяса в кровати.

Я кладу крышку от коробки под мешок на колени. Мне следует надеть резиновые

перчатки, чтобы достать этот кусок? Нет. Он же из моего тела. А оттуда я могу

достать голыми руками все, что только можно, неважно насколько он

окровавленный. Это почти то же самое, что моя зияющая рана, а ее я целыми

днями трогаю без перчаток. Так. Вытаскиваем. На ощупь, как печенка или еще

что-то из мясной лавки. Я вынимаю все части на коробку. Я разочарована. Много

мелких частей. А не одна цельная часть в форме клинка. После описаний Нотца я

ожидала увидеть продолговатый, тоненький кусочек мяса, который выглядит как

филейная часть тушки косули, которую мама готовит осенью и зимой, когда

приходят гости. Он бордового цвета и блестит, как будто его поджарили, даже

немного скользкий, как печенка. Но тут у меня какой-то гуляш. Маленькие

кусочки. На некоторых из них есть желтые пятна, это однозначно воспаление,

выглядит как ожог после обморожения в рекламе. Конечно, они все это не

вырезали в один заход цельным куском. Я же не убитая косуля, а живая девушка.

Может, так и лучше, что они вырезали поэтапно. И были осторожны со

сфинктером. А не просто вырезать все подряд, чтобы получить великолепное

анальное филе. Успокойся, Хелен. Все всегда не так, как ты себе представляешь.

По крайне мере, когда я что-то себе представляю, я прописываю всё до

мельчайшей детали, расспрашиваю, чтобы перепроверить, и знаю после этого

больше. Этому я научилась у папы. Основательно вникнуть в суть дела, что даже

тошнить начинает. Но, несмотря на это, я рада, что увидела то, что мне

вырезали, перед тем как сжечь это в крематории больницы. Я не складываю

кусочки обратно в пакет. Кладу пакет просто сверху и чуть прижимаю его, чтобы

он прилепился к мясу. Крышку от коробки пиццы с мясом и мешочком я кладу на

металлический ночной столик. Все пальцы в крови и слизи. Вытереть о постель?

Тогда будет свинарник. И не о костюм ангела. Такой же свинарник. Хм. Ну да.

Это же кусочки мяса из моего тела. Даже если они и были воспалены. Я просто

облизываю пальцы, один за другим. Я горжусь собой, что у меня возникают такие

идеи. Это лучше, чем беспомощно сидеть в постели и ждать, что кто-то придет с

влажными салфетками. Почему мои собственные кровь и гной должны вызывать у

меня отвращение? Я и с другими воспалениями непривередлива. Когда я,

например, выдавливаю прыщ, и гной остается на пальце, я ем его с большим

удовольствием. И при выдавливании угрей, когда показывается этот прозрачный

маленький червячок с черной головой, я вытираю его кончиком пальца и

слизываю. А если ко мне приходил песочный человечек и насыпал мне в глаза

гнойные крошки, утром я также все съедаю. И когда рана затягивается коркой, я

всегда отковыриваю верхний слой, чтобы съесть его.

Я ем пиццу одна.

Я не очень люблю есть одна. Это внушает мне страх. Когда кладешь что-то

в рот, нужно же сказать кому-то, вкусная ли еда. Задницу снова начинает щипать.

Чему ты научилась, Хелен? Страдать не больше, чем нужно. Вызываю санитара. В

палату заходит Петер, и я говорю ему, что мне нужны таблетки, потому что боль

возвращается. Он удивляется и говорит, что в его протоколе передачи смены

ничего не написано об обезболивающих для меня на ночь. Жуя большой кусок

пиццы с грибами, я говорю: «Должно быть. Робин сказал, что мне нужно просто

сказать, и мне дадут».

Этого не может быть. Сейчас самое время попросить таблетки, и на всю

ночь мне больше ничего не дадут? Помогите. Петер уходит, чтобы позвонить

профессору домой. Он ничего не может самостоятельно решать, если это не

написано на его доске с зажимом. От страха мне становится плохо. Меня сегодня

прооперировали и ночью мне не дадут обезболивающих? Вилкой я открываю обе

бутылки. Я единственная из тех немногих девушек, что я знаю, которые умеют

это делать. Очень практично. Как мужчины со стройки, симпатичные и хитрые. Я

выпиваю бутылки одну за другой как можно быстрее. Моей заднице становится

хуже и хуже, а в животе все леденеет от холодного пива.

Петер, Петер, Петер, поторопись. Принеси мне таблетки. Я закрываю глаза,

боли все усиливаются, я судорожно сжимаюсь. Все это мне уже знакомо. Я

складываю руки на груди и чувствую только свою задницу.

Я слышу, как он заходит, и, не открывая глаз, спрашиваю, дадут ли мне

что-то.

«Что Вы имеете в виду?» – отвечает мне женский голос.

Я открываю глаза и вижу женщину в халате медсестры, но он другого цвета

в отличие от всех остальных здесь. У всех голубые халаты, а у нее светло-

зеленый. Наверное, она с чем-то постирала его.

«Добрый вечер. Извините, что беспокою Вас так поздно. Вечерний обход

немного затянулся. Я зеленый ангел».

Что? Видимо, она сбежала из психиатрического отделения. Я лишь смотрю

на нее. Думаю, она не в своем уме. Я не буду разубеждать ее. У меня очень болит

задница. Все сильнее и сильнее. Это единственное, что я смогла бы сказать.

Супер-разговор. «Я зеленый ангел». «Да. А у меня болит задница».

Полуоткрытыми усталыми глазами бабушки я продолжаю разглядывать ее.

По-моему, она говорит очень медленно и каждое ее слово отдается небольшим

эхо.

«Это значит, что я одна из тех, кто добровольно чуть-чуть облегчает людям

жизнь, здесь в больнице. Мы зеленые ангелы…» «Она не одна!»… они выполняют

поручения для пациентов, заряжают телефонные карты, проверяют почтовые

ящики и прочее.

«А Вы можете дать мне обезболивающее?»

«На это у нас нет прав. Мы не медсестры. Мы только выглядим как они», –

она тяжело дышит через нос, видимо, это должно быть улыбкой.

«Пожалуйста, уйдите. Мне жаль, но у меня всё болит, я жду санитара и

таблетки. Обычно я милее. Я позвоню Вам, если я что-то захочу».

Уходя, она спрашивает: «Куда Вы хотите позвонить?»

Уходи. Покой.

Я больше не могу терпеть. Я глубоко вдыхаю. И громко выдыхаю. Моя рука

тянется к холмику Венеры (лобку), и я подтягиваю колени к груди. Хотя мне

больно, я остаюсь лежать в таком положении. В боль вместе с тобой, Хелен.

Вторую руку я кладу на напряженное углубление в заднице. Здесь всё ужасно.

Так одиноко, боль внушает страх. Я думаю, в Германии ни один пациент не

должен испытывать в больнице боль; считаю, здесь для каждого найдутся

эффективные лекарства. Я нажимаю на кнопку экстренного вызова. Петер

забегает в палату. Извиняется, что он так долго. Сначала он не мог дозвониться

до профессора. Он выяснил, что работники дневной смены допустили ошибку.

Вообще мне полагалось поставить электронный автоматический дозатор с

обезболивающим. Его подключает анестезиолог, и тогда нажатием пальца можно

самой определить дозу, которая поступит в трубочку на руке. А они забыли.

Забыли? Меня передали на их попечение. Забыли. И что сейчас?

«Всю ночь по требованию тебе будут давать сильные таблетки. Вот первая».

Я кладу ее в рот и запиваю остатками пива. Петер убирает коробку от

пиццы. Он точно забыл, что отвечает за спецотходы. Больница забвенья. Забыли о

моих обезболивающих, забыли о моем гуляше. Посмотрим, что они еще забудут.

Половина несъеденной пиццы лежит сверху, и под ней ничего не видно. Мой

гуляш отправится теперь в обычный мусор. Думаю, это хорошо. Ничего не

говорю. Он убирает пивные бутылки, очень тихо, чтобы они не стукнулись друг об

друга. Он очень нежный, этот Петер.

Из-за боли мышцы в области от плеч до самых ушей напряжены и натянуты,

как резинка. А сейчас, после таблетки, мышцы постепенно расслабляются, и я

могу лучше дышать. Вообще мне надо пописать, это от пива, но я не могу встать.

Пофигу. Я засыпаю.

Когда я просыпаюсь, еще темно. У меня нет часов. А нет, в фотоаппарате

есть. Я включаю его, фотографирую палату, и, когда я смотрю на дисплей, часы

высвечивают всего лишь 2:46. Жаль, я надеялась, что просплю с таблетки всю

ночь. Петер оставил мне еще таблетки?

Я включаю свет. Все ужасно светлое и белое. У меня кружится голова.

Вероятно, эти обезболивающие, которые мне здесь дают, очень сильные. У меня

возникают проблемы с ясностью мышления. Мои глаза привыкли к сумраку

кошмаров. И зачем я только достала фотоаппарат? У меня же есть здесь сотовый.

Иногда ты такая странная, Хелен. Должно быть, дело в лекарствах. Надеюсь, что

это так. Я вижу таблетку в маленьком пластиковом стаканчике на ночном столике.

Закидываю ее в рот. Я могу и не запивать. На вкус она отвратительно отдает

химическими веществами. Нужно время, чтобы накопить достаточно слюны,

чтобы сделать глоток. Гульп. И она внутри. Я выключаю свет и хочу снова уснуть.

Но не получается. Мой мочевой пузырь скоро лопнет. Ну, хотя бы беспокоит

мочевой пузырь, а не задница. Неожиданно я слышу какой-то шум. Как мне

кажется, он очень громкий. Думаю, это с улицы. Звучит так, как будто выходит

воздух из большого кондиционера в больнице. Они установили его в то время,

когда я спала, прямо на моем окне. Я отказываюсь от идеи сходить в туалет. Тебе

придется заснуть с полным мочевым пузырем, Хелен, или вообще не спать. Я

закрываю голову подушкой, чтобы не слышать шум. Одно ухо, которое оказалось

сверху, закрыто подушкой, а то, что снизу, матрацем. Но в голове шумит так же

громко, как кондиционер на улице. Я сжимаю веки и хочу заставить себя спать.

Подумай о чем-нибудь другом, Хелен. Но о чем?

Я чувствую какой-то запах. Боюсь, что это газ. Я чувствую его снова и

снова. Пахнет газом. Утечка газа. Я почти могу слышать его. Шшшшш. Чтобы быть

уверенной на все сто и не опозориться, я еще немного жду. Я задерживаю

дыхание, отсчитываю несколько секунд и еще раз глубоко вдыхаю. Точно газ.

Снова включаю свет. Встаю. Любое движение причиняет мне боль. Но мне все

равно. Пусть лучше уж задница болит, чем мы взлетим на воздух.

Я выхожу в коридор и зову кого-нибудь.

«Эй, здесь есть кто-нибудь?»

Вообще-то мама запретила нам звать кого-нибудь «Эй». Она считает, что

это звучит так, как будто ты с отвращением разговариваешь с инвалидом.

Я делаю это в порядке исключения. Сейчас как раз такой случай.

«Эй?»

В темном коридоре очень тихо. Ночью в больнице жутко.

Тут из кабинета выходит медсестра, к счастью, не медбрат. А где Петер?

«Вы можете зайти ко мне? У меня в палате пахнет газом».

Ее лицо становится очень серьезным. Она верит мне. Это хорошо.

Мы заходим в палату и принюхиваемся. Больше ничем не пахнет. Этот

сильный запах газа. Его просто больше нет! Ни газа, вообще ничего. Опять это

случилось.

«Ах, нее, все-таки нет. Зря только время потратили», – я преувеличенно

улыбаюсь уголками губ.

Хочу, чтобы это выглядело как шутка.

Но у меня плохо получается. Я не могу понять, почему я снова попала

впросак по своей вине. В сотый раз. Приблизительно.

Она смотрит на меня с пренебрежением и уходит. Она права, такими

вещами не шутят. Но это и не была шутка. Самый ужасный случай с газом до сих

пор, не считая того, настоящего, произошел тоже у нас дома. По вечерам, когда я

засыпала, я была уверенна, что пахнет газом. Запах становился все сильнее. Так

как я знаю, что газ легче воздуха, хотя это трудно себе представить, я подумала,

что, если я плоско лягу на кровати, я хорошо устроюсь. Получится почти как на

полу.

Я знаю, что нужно время, пока все комнаты в доме наполнятся газом, и он

медленно опустится с потолка вниз. Я была уверена, что мама и мой брат Тони

уже умерли. В зависимости от того, где произошла утечка газа, в подвале или на

кухне, скорее всего их комнаты уже были наполнены газом.

Я долго лежала в кровати, между тем глаза у меня почти закрывались, я

подумала, что это от нехватки кислорода – но это от усталости, и я размышляла,

что мне делать.

Я подумала, что если я встану с кровати, я выбью искру и окажусь

виноватой в том, что весь дом взлетит на воздух, и я умру. Остальные уже

умерли. Им было бы уже все равно, если бы дом взорвался. Я решила очень

медленно выбраться из кровати и на животе выползти по полу на улицу.

В доме очень тихо. У меня останется, если я выберусь отсюда живой,

только отец, который к счастью здесь не живет, в этом доме смерти. Это

единственное преимущество того, что мои родители разведены, которое приходит

мне в голову.

Лежа на полу, я вытягиваю руку в направлении дверной ручки и открываю

дверь. Уходит много времени на то, чтобы проползти на животе, как змея,

несколько метров в коридоре по ковру. Как только я оказываюсь на улице, я

делаю несколько глубоких вдохов. Я пережила это.

Я ухожу далеко от дома, чтобы в меня не попали летящие кирпичи, когда

дом взлетит на воздух, что может произойти в любую секунду.

Я стояла там, в ночнушке, в свете единственного уличного фонаря,

который у нас был на тротуаре, и разглядывала могилу моей матери и моего

брата.

В гостиной горел свет. Мне было видно, как мама сидит на диване, держа в

руке книгу. Сначала я подумала, что она задохнулась и застыла в таком

положении. Очень неправдоподобно.

Потом она перевернула страницу. Она была живой, и я поняла, что снова

попала впросак.

Я вернулась и легла в кровать. На этот раз очень резко, чтобы искры

посыпались.

Для меня нет возможности узнать, на самом ли деле пахнет газом или мне

кажется. Просто на самом деле очень сильно пахнет газом. И это происходит

довольно часто.

В принципе, это приятный запах.

От страха устаешь. От обезболивающих тоже. Я ложусь в свою больничную

койку и снова засыпаю.

Всю оставшуюся ночь я проспала. И для этого мне понадобилось всего две

таблетки. Отлично. Я внушаю себе, что это мало. Честно говоря, сегодняшнюю

ночь я представляла себе намного хуже. На моем ночном столике в пластиковом

стаканчике размером с рюмку для шнапса лежит таблетка. Еще одна. Очень

щедро с твоей стороны, Петер. Предполагаю, что это обезболивающее. Глотаю.

Сегодня попробую встать. А еще мне надо сходить в туалет. Срочно. Здесь не

очень хорошо пахнет. На этот раз не газом. И виной этому может быть только моя

задница, а что же еще?

Я трогаю себя сзади и нащупываю что-то влажное. Кровь? Смотрю на

пальцы, они не красные. Это что-то светло-коричневого цвета. Я нюхаю их. Кал,

однозначно. И как так получилось, инспектор Хелен?

Я достаю квадратную ватную прокладку из своего ящика с гигиеническими

средствами и вытираюсь. Это коричневая вода пахнет калом. На вчерашнем фото

моя дырочка в попе была совершенно открыта, думаю, теперь оттуда всё просто

вываливается, так как дырка больше не узкая, как раньше. Мышцы уже не

плотные. Все, что оттуда выходит, я называю каловым потением и уже привыкла к

этому. Я разрабатываю особую технику складывания квадратных ватных

прокладок, немного развожу ягодицы в стороны и сложенное белое произведение

искусств кладу как можно ближе к ране, чтобы оно впитало все каловые потения.

Когда я дотрагиваюсь ватой и кончиками пальцев до открытой раны, становится

невыносимо больно. Я аккуратно смыкаю ягодицы, обе половинки крепко держат

эту повязку в таком положении. Вот так. Проблема решена.

Постепенно у меня появляется чувство, что в палате пахнет не очень

хорошо. Боюсь, что у меня на самом деле анальное недержание. Просто из

кишечника всё время выходит теплый воздух без всяких предварительных

сигналов. При всем желании я не могу назвать это газами. Просто в этом месте у

меня все открыто. Как правило, у газов из кишечника есть начало и конец. Они с

характерным звуком прокладывают себе путь, по необходимости с сильным

давлением. А в моем случае это вовсе не нужно. Все просто выходит наружу. И

наполняет воздух в моей маленькой палате всевозможными запахами, которые

вообще-то должны были остаться во мне до тех пор, пока я сама не решу, когда

им можно выйти. Пахнет теплым гноем, смешанным с поносом, и чем-то

кисловатым, не могу определить, чем, может, это из-за лекарств.

Если сейчас кто-нибудь зайдет ко мне в палату, он узнает обо мне ровно

столько же, как если бы он в нормальном состоянии засунул свою голову мне в

задницу и смачно вдохнул.

Сегодня у меня отличное настроение, думаю, потому что я так хорошо

спала. Следующая проблема: сходить в туалет. Я ложусь животом на кровать и

медленно опускаю ноги вниз. До пола. Ох уж эти высокие кровати. Блин. Ноги

касаются пола. Я облокачиваюсь на руки, и вся верхняя часть тела оказывается в

вертикальном положении. Я стою. Ха! Поворачиваюсь и гуськом очень медленно

иду в туалет, так как иначе попа начинает очень сильно зудеть. Три метра. Много

времени, чтобы подумать о чем-то прекрасном. Этот запах жидкого водянистого

кала мне знаком.

Когда мне становится ясно, что мне предстоит заняться сексом с

партнером, который любит анал, я спрашиваю: С или БЕЗ шоколадной помадки?

Это означает следующее: некоторые любят, когда при анальном сексе на кончике

члена оказывается немного кала – запах добытого своим членом кала заводит. А

другие же хотят почувствовать узкую задницу без кала. Как пожелаете. Для тех,

кто предпочитает «чистый» анальный секс, я заказала кое-что в Интернете, в

мастерской, где делают изделия из кожи. Эта штука выглядит как фалоимитатор с

дырками на кончике и полностью из хирургической стали. Я точно не знаю, что

это означает, но звучит хорошо и выглядит вроде тоже.

Сначала я откручиваю в ванной моего друга головку душа, куда точно

подходит резьба на этой штуковине. Считаю, что это очень хорошо, что у нас для

всего есть стандарты. А сейчас нужно очистить прямую кишку. Я смазываю кончик

стальной штуки лубрикантом. Потом я с силой провожу этим изделием по моей

цветной капусте и вставляю его себе так глубоко, как только получается. То есть,

я делала так раньше, сейчас цветной капусты уже нет. По-любому, это облегчит

процесс. Я возбуждаюсь, когда что-то входит мне в задницу, как правило, это

член. Это уже как классическое кондиционирование?

Но эта штука тверже и холоднее члена. А теперь я на полную включаю

воду, но не слишком горячую, не хочу же я обварить себя кипятком внутри. Это

самое лучшее из всех моих внутренних промываний. Возникает такое ощущение,

что тебя надувают как воздушный шарик. Нам знакомо такое надвигающееся

чувство переполнения, но это скорее от вздутия живота, чем от воды в кишках.

Поэтому все думают, что это воздух, а не вода. Потом возникает такое чувство,

что в кишечнике уже литры водопроводной воды и ты сейчас лопнешь. Мне очень

хочется в туалет по большому.

Затем я выключаю воду и сажусь в душе на корточки, как будто я

собираюсь писать. Я с силой выталкиваю всю воду из своего кишечника. Такое

ощущение, что писаешь через задний проход. Фильтр и пробку для слива нужно

вынуть, так как выходит большое количество кала, большие и маленькие кусочки.

Эту процедуру я повторяю 3 раза, пока в воде, которая выходит из меня, больше

не видно ни одного маленького кусочка кала. Ни один член, каким бы толстым

или длинным он ни был, не обнаружит ничего в чистой прямой кишке. Таким

образом, я идеально подготовлена к чистому анальному сексу, как резиновая

кукла.

А кто все-таки хочет потрахаться с шоколадной помадкой, получает это

только тогда, когда у меня уже был с ним несколько раз хороший секс. Это мое

самое весомое доказательство любви. Анальный секс с непромытой заранее

задницей. Чтобы я разрешила партнеру украсить свой член моим калом, я должна

очень доверять ему. Если я перед самим сексом не чищу кишечник, неважно как –

клизмой или естественным путем, сходив в туалет, – тогда в нескольких

сантиметров от входа в попу находится кал, готовый к выходу. Более интимных

вещей для меня не существует. При таком сексе вся комната пахнет тем, что

внутри меня. Я в любом случае всё время нюхаю то, что внутри меня. Ему надо

всего один раз войти в меня и коснуться кончиком члена до моего кала. Когда

потом он его вынет, и мы трахаемся в другой позе, его член выполняет функцию

размахивающегося ароматического ствола с запахом моего кала.

А сейчас я даже представить себе не могу, что я когда-нибудь смогу

сделать это снова. И то, и другое. Ни офигенно очистить кишечник, ни

потрахаться в попку. Плохи дела.

Я это сделала. Я дошла до душевой. Мне не нужно снимать трусы, потому

что их нет на мне. Свой костюм ангела я сминаю на животе и завязываю его в

обычный узел, чтобы он не свисал в унитаз. Я хочу осторожно сесть, но вижу, что

не получается. Рана разрывается от напряжения. Поэтому я остаюсь стоять и