Текст книги "Влажные Области"

Автор книги: Шарлотта Роше

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Я просыпаюсь от собственного бормотания. Что я сказала? Не знаю. Все

тело дрожит. Мой мозг соображает очень медленно. Что я делаю здесь? Что со

мной произошло? Я хочу улыбнуться, чтобы переиграть свою беспомощность, хотя

в комнате кроме меня никого нет. От улыбки у меня трескаются уголки рта,

потому что губы очень сухие. Мое анальное отверстие! Вот почему я здесь! Его

тоже порвали. Я опускаю руки вниз, к попе, нащупываю большую марлевую

прокладку, которая наложена на обе ягодицы, и ощущаю под прокладкой большой

нарост. О, да. Надеюсь, это нарост не от моего тела. И что он отпадет, когда

отклеят пластырь. На мне эта дурацкая широкая накидка, которая похожа на

слюнявчик. В больницах все просто обожают такие.

Там два рукава, и в ней ты похож на пьяного ангела.

А сзади вообще ничего нет кроме небольших завязок на затылке. Зачем

вообще придумали такую одежду? Да, хорошо, когда пациент лежит, ему можно

надеть это, не поднимая его. Скорее всего, во время операции я лежала на

животе, чтобы обеспечить лучший доступ к заднице. То есть всю операцию я была

голой? Это плохо. Они же обсуждают, кто как выглядит. В этом я абсолютно

уверена. А во время наркоза это откладывается на подсознательном уровне -

когда-нибудь ты сойдешь с ума, и никто не узнает почему.

Это чувство знакомо мне из моего детского кошмара, который

возвращается снова и снова. Начальная школа. Я стою на остановке и жду

школьный автобус. Так же, как я частенько забывала снять штаны от пижамы

перед тем, как надеть джинсы, в этот раз я забыла надеть трусы. Я была в юбке.

Дети не замечают этого, когда они дома, но, находясь где-то в общественном

месте, легче умереть, чем испытать то чувство, которое возникает, когда заметят

твою голую жопу. И как раз в то самое время, когда парни заигрывали с нами: они

постоянно задирали нам короткие юбки.

Заходит Робин. Очень осторожно сообщает, что все прошло хорошо. Он

везет меня на моей огромной кровати в лифт, по коридорам, и постоянно со всей

силы нажимает на кнопки вызова, чтобы открылись двери. Ах, Робин. Из-за

наркоза у меня кружится голова. Я использую это время, чтобы узнать всё о

своем анальном отверстии. Необычное ощущение от того, что Робин знает о нем

больше меня. У него есть такая доска с зажимом, где написано всё обо мне и

моей попе. Я очень разговорчива, и мне приходит в голову много анекдотов об

операциях на анусе. Он говорит, что я такая расслабленная и веселая, потому что

наркоз всё еще продолжает действовать. Он ставит мою кровать у меня в палате и

говорит, что мог бы проговорить со мной еще целую вечность, но, к сожалению, у

него есть и другие пациенты, о которых он тоже должен позаботиться. Жаль.

«Если Вам понадобится обезболивающее, просто позвоните».

«Где моя юбка и трусы, в которых я была до операции?»

Он открывает крышку в ногах кровати. Там лежит аккуратно сложенная

юбка, а на ней трусы.

Эта та ситуация, которую так боится моя мама. Трусы сложены полоской

вверх. Конечно, лицевой стороной, а не изнанкой. Но, несмотря на это, сразу

видно, как блестит засохшее пятно от выделений из влагалища. Мама считает,

что самое важное для женщины, когда она попадает в больницу, быть в чистом

нижнем белье. Ее главный аргумент в пользу слишком чистого нижнего белья –

тебя собьет машина, ты попадешь в больницу, и тебя там разденут. И нижнее

белье снимут тоже. О Боже! И если они увидят, что на трусах абсолютно

нормальные следы от выделений из влагалища, то… Что тогда?

Думаю, мама представляет себе это так: потом в больнице все расскажут,

какая же фрау Мемель грязная шлюха. Снаружи хорошо, а снизу – фуууу.

Последней мыслью мамы перед смертью на месте несчастного случая было

бы: «Сколько часов я уже в этих трусах? Они уже грязные?»

Первое, что делают врачи с истекающей кровью жертвой несчастного

случая, еще до реанимации: быстренько заглядывают в пропитанные кровью

трусы, чтобы знать с какой женщиной они вообще имеют дело.

Робин показывает мне на стене позади меня провод с кнопкой звонка,

кладет его на подушку рядом с моим лицом и уходит. Мне это точно не

понадобится.

Я осматриваюсь в своей палате. Все стены выкрашены светло-зеленым

цветом, таким светлым, что почти не замечаешь этот оттенок. Видимо, это

должно успокаивать или вселять надежду.

Слева от моей кровати встроен в стену маленький шкаф для одежды. Мне

еще нечего положить туда, но скоро кто-нибудь обязательно принесет мне вещи.

За шкафом поворот за угол, наверное, в ванную, ну, скажем, в душевую. Прямо у

моей кровати слева стоит металлический ночной столик с выдвижным ящиком, он

на колесиках. Он очень высокий, чтобы было удобно дотягиваться до него с

высоких кроватей.

Справа от меня длинный подоконник, на окнах висят белые прозрачные

шторы с вшитым с них грузилом, чтобы они висели прямо. Шторы всегда должны

выглядеть аккуратно. Будто из бетона. При открытом окне они ни в коем случае

не должны колыхаться. Перед окном стоит ящик с моими пеленками, рядом

картонная коробка с сотней резиновых перчаток. На ней так написано. Наверное,

сейчас их стало уже меньше.

На противоположной стене висит плакат в рамке, видны маленькие

металлические захваты, которые удерживают стекло. На фото изображена аллея

деревьев и подпись большими желтыми буквами: «Иди с Богом». Погулять или

что?

Над дверью висит маленький крест. Кто-то просунул под него веточку.

Зачем они это делают? Это всегда одно и то же растение с такими маленькими

куполообразными листиками темно-зеленого цвета, которые неестественно

блестят. Ветка всегда выглядит как искусственная, хотя на самом деле она

настоящая. Думаю, ее вытащили из забора.

Зачем они кладут под крест ветку из забора? Плакат и крест надо убрать. Я

заставлю маму снять эти вещи. Я уже сейчас с удовольствием предвкушаю этот

разговор. Мама – верующая католичка. Стоп. Я кое-что забыла. Наверху висит

телевизор. Я даже наверх не посмотрела. Он закреплен металлическим каркасом

и сильно выдвинут вперед. Как будто сейчас упадет на меня. Потом надо

попросить Робина, чтобы он его потряс. Чтобы быть уверенной, что он не упадет

на меня. Если у меня есть телевизор, значит, должен быть и пульт управления,

или кто-то должен постоянно включать и выключать его мне? Может, в ящике? Я

выдвигаю его и чувствую свою задницу. Осторожно, Хелен. Не делай глупостей.

Пульт управления лежит в одной из пластиковых коробочек в выдвижном

ящике. Всё ясно. Кроме одного: действие наркоза заканчивается. Теперь мне

надо позвонить и попросить обезболивающее?

Может быть, будет не так уж и плохо. Точно, сначала я чуть-чуть подожду,

чтобы посмотреть, каково это. Я пытаюсь думать о другом. Например, о

последнем единороге. Но не получается. Я уже с силой сжимаю зубы, а мысли

все равно только о моей больной заднице. Я судорожно сжимаюсь всем своим

существом. Прежде всего, в плечах. Хорошее настроение так быстро проходит.

Робин был прав. Но я не хочу, чтобы меня считали плаксой, и я только что

хвасталась Робину, так что еще немножко я смогу потерпеть. Я закрываю глаза.

Одна рука аккуратно лежит на марлевой прокладке у меня на заднице, а вторая

на кнопке вызова. Я лежу, а боль пульсирует. Действие наркоза слабеет с каждой

минутой. Рана просто горит с каждым ударом боли. Мои мышцы продолжают

судорожно сжиматься. Перерывы между приступами боли становятся короче.

Я звоню и жду. Целую вечность. У меня начинается паника. Боль

усиливается, острая боль, как ножом по сфинктеру. Они точно его сильно

растянули. Да, ясное дело. Иначе как же они проникли внутрь? Сверху? О, Боже!

Взрослые мужчины засунули свои руки в мою прямую кишку и орудовали там

ножами, всякими расширителями и нитками. Сама рана не болит, а вокруг нее

все жжет. Мышцы ануса сильно растянуты.

Ну, наконец-то он пришел.

«Робин?»

«Да?»

«Во время операции они растягивают дырочку в попе так сильно, что туда

помещается несколько рук?»

«Да, к сожалению, да. И как только заканчивается действие наркоза, это

причиняет тебе больше всего боли».

Хм. Сразу же. Мне уже сейчас нужно обезболивающее. От мысли, что боль

не прекратится до тех пор, пока оно не начнет действовать, мне становится плохо

и страшно. Я снова терпела боль слишком долго, а сейчас мне нужно очень долго

ждать, пока гребанная боль в заднице не пройдет. Я хочу научиться быстрей

признавать боль и стать такой пациенткой, которая лучше раньше позвонит и

попросит обезболивающее, чем будет вынуждена перетерпеть минуты, пока

таблетка начнет действовать. Здесь же не орден для страдающих от боли солдат,

Хелен. Мое анальное отверстие растянуто до боли.

Кажется, что дырка размером с целую задницу. Она никогда не станет

снова узкой. Такое ощущение, что во время операции они специально причиняли

мне боль.

Несколько лет назад я уже лежала в этой больнице. Я устроила самый

лучший спектакль театра абсурда в моей жизни. У меня был неуд по

французскому. И на следующий день должна была быть контрольная работа по

французскому. Я ничего не выучила и прогуляла кучу уроков. На последней

самостоятельной работе я уже говорила, что болела. В тот раз я притворилась,

сказав маме, что у меня болит голова, чтобы она написала мне записку в школу.

Но на этот раз нужно было придумать что-то более убедительное. Просто я хотела

выиграть время, чтобы поучить.

Если ты отсутствуешь на занятиях по уважительной причине, то

контрольную можно написать потом. Так, уже с утра я начинаю говорить маме,

что у меня болит живот, снизу с левой стороны. И боль постоянно усиливается.

Мама сразу же начинает беспокоиться, так как она знает, что боль с левой

стороны внизу живота вызвана аппендицитом. Хотя слепая кишка находится

справа. Я тоже это знаю. Я начинаю сгибаться от боли. Она сразу же везет меня к

моему педиатру. Я всё еще хожу к нему. Так ближе. Он кладет меня на кушетку и

мнет мне низ живота. Он нажимает слева, я кричу и стону. Он нажимает справа, я

не издаю ни звука.

«Однозначно: аппендицит на прогрессирующей стадии. Вам необходимо

сейчас же отвезти Вашу дочь в больницу, и не заезжайте домой, чтобы сложить

вещи для сна, на это нет времени: их Вы сможете привезти потом. Ребенка нужно

срочно отвезти в больницу. Если аппендикс лопнет, то весь организм будет

отравлен и придется очищать всю кровь». «Какой еще ребенок?» – подумала я.

А теперь в больницу. Это здесь. Прибыв на место, я разыгрываю то же

самое шоу. Слева, справа – правильная реакция. Как игра в нажатия. Экстренная

операция. Они разрезают меня и видят, что слепая кишка абсолютно нормальная

и невоспаленная. Но все равно вырезают ее. Она не нужна. А если они зашьют

кого-нибудь, оставив аппендикс, то, возможно, он снова поступит к ним с

настоящим воспалением. Двойной стресс. Но после операции они не сказали мне

об этом. А рассказали маме.

Когда потом она поймала меня на лжи, то сказала:

«Тебе вообще нельзя верить, ты обманула меня и всех врачей лишь для

того, чтобы тебе не пришлось писать контрольную работу по французскому! Они

удалили тебе невоспаленную слепую кишку».

«Откуда ты знаешь?»

«Матери знают все. Врачи сказали мне в коридоре. Такого у них еще не

было. Теперь я знаю, как ты можешь врать!»

Теперь я по крайней мере знаю, что аппендикса у меня больше нет. До

того, как мама рассказала мне об этом, я всегда думала, что, должно быть, врачи

увидели, что он не воспален, и оставили его. Поэтому долгое время я боялась

настоящего аппендицита. И что же тогда говорить, если он у тебя якобы уже был?

Вот так оно и было. Владеть информацией – это хорошо. Так много беспокойства в

жизни, и все зря. Когда у тебя вырежут аппендикс, долгое время у тебя всё адски

болит, когда ты смеешься, ходишь, стоишь и делаешь почти всё остальное,

потому что у тебя такое ощущение, что шов разойдется. Тогда я ходила точно так

же, как сейчас, из-за своей задницы, согнувшись и скукожившись. Может быть

такое, что врачи запомнили мое имя? Наверное, тогда это было маленькой

сенсацией, что девочка берет на себя всю боль операции, только для того, чтобы

надуть учительницу? И поэтому во время операции они специально причиняли мне

много боли – ох, упало – чтобы отомстить мне за ту ложь? У меня мания

преследования из-за боли? Из-за таблеток? Что собственно здесь случилось? Так

больно. Робин. Принеси таблетки.

Тут он заходит! Он дает мне две таблетки и говорит что-то. Я не могу его

слушать, я очень напряжена из-за пульсирующей боли. Я глотаю обе за раз.

Теперь они должны быстро подействовать. Чтобы успокоиться, я снова кладу руку

на мой холмик Венеры (лобок). Когда я была маленькой, я всегда так делала.

Только тогда я не знала, что это место называется холмиком Венеры.

Для меня это самое важное место на всем теле. Такое приятное тепло. И

идеальное расположение для уровня кисти. Прямо в центре. Я просовываю руку в

трусы и слегка глажу там. Так я лучше всего смогу уснуть.

Я сворачиваюсь как белочка вокруг своего холмика Венеры. Незадолго до

того, как заснуть, я думаю, что из моей задницы висит какашка. Это ощущение

возникает из-за этой марлевой затычки там, сзади. Мне снится, что я гуляю по

огромному полю. По полю пастернака. Вдалеке я вижу мужчину. Лыжник. Такие

чуваки с палками. Я думаю: «Посмотри-ка, Хелен, мужчина с четырьмя ногами».

Он подходит ближе, и я вижу, что он высунул свой большой член из

аэродинамических спортивных стрейчевых леггинсов. И думаю: Ах, нее, мужчина

с пятью ногами.

Он проходит мимо меня, и я смотрю ему вслед. К моей большой радости я

вижу, что он снял сзади штаны и из его задницы торчит длинная какашка, еще

длиннее, чем его член. Я думаю: шесть ног, вау. Я просыпаюсь. Хочу пить, у меня

всё болит. Я опускаю руку, которая лежала на холмике Венеры, чтобы нащупать

рану. Я хочу посмотреть, что они там сделали. Как же мне посмотреть? У меня

еще получится заглянуть в мое влагалище, если я сильно выгнусь. Но с задницей

такое не выйдет. Зеркало? Нее, фотоаппарат! Пусть мама принесет мне.

Она не хотела оказаться со мной в тот момент, когда я просыпаюсь?

СМС.

«Это я. Когда ты придешь, захвати, пожалуйста, наш фотоаппарат. Ты не

могла бы отсыпать немного зерен из моей комнаты и аккуратно завернуть их в

бумажку, чтобы не сломать корешки? И принеси, пожалуйста, еще пустые

стаканы. Но не проноси это в открытую. Здесь все запрещено кроме срезанных

цветов, ок? Спасибо. До скорого. А ты можешь еще принести 30 зубочисток,

пожалуйста? Спасибо».

Я выращиваю деревца авокадо. Это мое единственное хобби, не считая

секса. Когда я была маленькой, моим любимым фруктом или овощем – или что

это вообще такое – был авокадо. Разрезать наполовину и прилично намазать в

прорезе майонезом. А сверху посыпать очень острым порошком красного перца.

После еды я играла с большой косточкой из фрукта. Моя мама тогда всегда

говорила, что детям вовсе не нужны игрушки, они могут играть плесневой

помидориной или косточкой авокадо.

Сначала косточка очень скользкая, так как она покрыта слизью авокадового

масла. Я веду ею от тыльной стороны кисти вверх по руке. Чтобы слизь была

везде. Потом косточка должна высохнуть.

Она сохнет несколько дней. Когда жидкость высохнет, я провожу мягкой

темно-коричневой косточкой по моим губам. Они тоже должны быть сухими,

тогда возникает такое приятное ощущение от ее мягкости, что я делаю это в

течение нескольких минут. С закрытыми глазами. Так же как раньше, я водила

сухими губами вдоль сального мягкого кожаного покрытия козла в спортивном

зале, пока мне никто не мешает. «Хелен, что ты там делаешь? Перестань».

Или пока другие дети не начнут смеяться надо мной из-за этого. Это

ощущение удается сохранить всего на несколько минут, пока ты можешь быть в

спортивном зале одна. Это примерно так же мягко, как и мои ванильные рогалики

(большие половые губы), когда их только что побреешь.

Темно-коричневую кожуру надо убрать. Для этого ногтем большого пальца

я подковыриваю кожуру на косточке, и оболочка постепенно трескается. Но

делать это нужно очень аккуратно, чтобы под ногти не забивались кусочки

кожуры.

Это очень больно, и вытащить их можно только с большим трудом ногтями

и пинцетом. А выковыривать что-то из под ногтей острыми предметами еще

больнее, чем когда туда забивается кожура. И под ногтями остаются

отвратительные кровяные пятна. К сожалению, они даже не красные, они

становятся коричневыми. Нужно набраться терпения и ждать, пока ноготь

отрастет. Ноготь выглядит, как льдинка на замерзшем озере, в которой застряла

веточка красивой формы. Когда косточка остается без кожуры, становится виден

ее естественный красивый цвет – светло-желтый, а иногда даже нежно розовый.

Затем я сильно бью по ней молотком, но так, чтобы косточка не

разлетелась на куски. Потом я кладу ее на несколько часов в морозильник, чтобы

создать ей зимние условия. После этого я вставляю в нее 3 зубочистки. Кладу в

стакан с водой, чтобы зубочистки удерживали ее на идеальном уровне в воде.

Косточка авокадо выглядит как яйцо. С одной стороны она заканчивается

остро, а с другой – широко. Широкая сторона должна находиться над

поверхностью воды. На треть снаружи, а на две трети под водой. Косточка

остается в таком положении несколько месяцев.

В воде она покрывается слизью, которая мне очень нравится. Иногда я

достаю ее на время из стакана с водой и ввожу в себя. Я называю ее моим био-

фаллоимитатором. Разумеется, в качестве материнской косточки я использую

только био-авокадо. Иначе у меня вырастут отравленные деревца.

Но перед тем, как ввести в себя косточку, нужно обязательно вытащить из

нее зубочистки. Благодаря моим хорошо натренированным мышцам влагалища,

после этого я могу ее вытолкнуть из себя. Потом я снова кладу ее в воду, не

забыв воткнуть в нее зубочистки. А теперь нужно ждать.

Через несколько месяцев на широкой стороне косточки можно увидеть

щель. Она становится все шире. Глубокий прорез посередине косточки. Выглядит

так, как будто она скоро развалится на 2 половинки. Внезапно снизу начинает

расти толстый белый корешок. Он утыкается в стакан, потому что ему уже некуда

расти. Когда корешки становятся довольно длинными, можно заглянуть одним

глазом в расщелину сверху и там увидишь очень маленький зеленый отросток,

который растет вверх. Пришло время посадить косточку в горшок с посевной

землей. И вскоре вырастает настоящее деревце с множеством больших зеленых

листочков.

Ближе к акту рождения я не подхожу. Я заботилась об этой косточке в

течение нескольких месяцев. Она была во мне, и я выдавила ее обратно. И я

очень хорошо ухаживаю за всеми появившимися таким образом деревцами

авокадо.

С тех пор как я себя помню, я действительно хочу ребенка. Но в нашей

семье есть своего рода повторяющаяся модель. Моя прабабушка, моя бабушка,

мама и я. Все – перворожденные дети. Все девочки. Все слабонервные,

психически неустойчивые и несчастные. Я прервала этот цикл. В этом году мне

исполнилось 18 лет, и я уже давно копила на это деньги. На следующий день

после дня рождения, как только мне не нужно было разрешение родителей, меня

стерилизовали. С тех пор предложение, которое так часто повторяет мама, звучит

не так угрожающе: «Спорим, что когда ты родишь первого ребенка, это будет

тоже девочка?» Теперь у меня могут появиться только деревца авокадо. Нужно

ждать 25 лет, пока молодое деревце само начнет приносить плоды. Примерно

столько же нужно ждать матери, чтобы стать бабушкой. В наше время.

В то время как я тут лежу и с удовольствием размышляю о своей

авокадовой семье, боль прошла. Ты всегда сразу чувствуешь, когда она приходит;

а когда она уходит, не чувствуешь, это вообще незаметно. Но сейчас я с полной

уверенностью могу сказать, что она ушла полностью. Я люблю анальгетики и

иногда представляю, а как было бы, если бы я родилась в другое время, когда

еще не было таких сильных обезболивающих. Я не думаю о боли, но в голове

роятся мысли обо всем остальном. Я делаю несколько глубоких вдохов и засыпаю

совершенно без сил. Когда я открываю глаза, я вижу маму, которая склонилась

надо мной.

«Что ты делаешь?»

«Я накрываю тебя – ты лежишь тут совсем голая».

«Оставь так, мам, одеяло слишком тяжелое для моей раны на заднице.

Больно же. Все равно, как это смотрится. Подумай только: они здесь уже тысячу

раз видели такое».

«Ну, тогда лежи так, Бог с тобой».

Хорошее ключевое слово.

«Можешь снять вон тот крест над дверью, пожалуйста? Он мне мешает».

«Нет, не могу. Хелен, хватит нести ерунду».

«Хорошо, если ты мне не поможешь, мне придется встать и сделать это

самой».

Я свешиваю ногу с кровати, делая вид, что собираюсь встать, и стону от

боли.

«Хорошо, хорошо, я сниму. Пожалуйста, не вставай».

Сработало.

Она берет единственный в палате стул, чтобы достать с него до креста. В

то время как она на него забирается, она задает мне преувеличенно

дружелюбным и заискивающим тоном вопросы. Мне жаль ее. Но сейчас слишком

поздно. «И когда же у тебя это появилось?»

Что она имеет в виду? А, ну, да. Геморрой.

«Да он всегда был».

«Но его же не было тогда, когда я еще сама тебя купала».

«Он появился у меня тогда, когда я выросла из того возраста, чтобы меня

мыла ты».

Она слезает со стула, держит в руке крест и вопросительно смотрит на

меня.

«Положи его сюда, в ящик», – я показываю ей мой металлический ночной

шкафчик.

«Мам, а ты знаешь, что геморрой передается по наследству. Тогда

спрашивается, от кого он у меня?»

Довольно громко она задвигает ящик обратно.

«От твоего отца. Как прошла операция?»

Как-то на уроке педагогики мы проходили, что родители в разводе

пытаются перетянуть ребенка на свою сторону. Каждый родитель плохо

отзывается о втором родителе при детях.

Но при этом они не задумываются о том, что так они в любом случае

обижают одну половинку собственного ребенка. Если, конечно, можно сказать,

что ребенок – это половина мамы и половина папы. Дети, из отца которых мать

сделала просто монстра, когда-нибудь отомстят матери. Это закон бумеранга.

Все эти годы мать пыталась перетянуть ребенка на свою сторону, но этим

она добилась совершенного противоположного. Тем самым она все больше

подталкивала ребенка к отцу.

Наша учительница по педагогике права.

«Не знаю, меня там не было, общий наркоз. Они говорят, что всё прошло

хорошо. Болит. Ты принесла мои косточки?»

«Да, вон они».

Она показывает на подоконник. Прямо рядом с ящиком с прокладками стоит

коробочка с моими любимым косточками. Отлично. До них я доберусь, когда

останусь одна.

«А фотоаппарат принесла?»

Она достает его из сумки и кладет на мой металлический ночной шкафчик.

«Зачем он тебе здесь, в больнице?»

«Мам, думаю, что нужно запечатлевать не только счастливые моменты,

например, дни рождения, но и печальные, такие как операции, болезнь и

смерть.»

«Такие фотографии в альбоме определенно вызовут большую радость у

твоих детей и внуков».

Я ухмыляюсь. Ах, если бы только знала, мама.

Мне бы хотелось, чтобы она поскорее ушла. Чтобы я могла позаботиться о

своей заднице. Единственные моменты, когда я хочу провести с ней больше

времени, это те, в которые у меня есть обоснованная надежда на то, что я смогу

свести ее с папой. Сегодня он не придет. Но завтра – точно. Больница, в которой

лежит дочь – идеальное место для встречи членов семьи. Завтра. А сегодня -

фотосессия задницы.

Она прощается и говорит, что положила мои вещи для сна в шкаф.

Спасибо. И как же я их возьму? Неважно, потому что все равно снизу лучше

ничего не надевать из-за всех этих повязок и прочего. Пусть рана дышит.

Как только мама уходит, я вызываю Робина.

Жду, жду. Есть же и другие пациенты, Хелен, даже если ты и с трудом

представляешь себе это. Он приходит.

«Чем я могу Вам помочь, фрау Мемель?»

«Я бы хотела попросить Вас кое о чем. Только, пожалуйста, не говорите

сразу НЕТ, ок?»

«Ну, что там у Вас?»

«Вы не могли бы мне помочь… Может уже перестанем выкать? Когда

просишь о такой услуге, обращаться на Вы совсем не к месту».

«Конечно. С удовольствием».

«Ты – Робин, я – Хелен. Так. Ты можешь помочь мне сфотографировать мою

задницу и рану? Я обязательно хочу знать, как я теперь там выгляжу».

«Оо, мне надо подумать, могу ли я позволить себе такое».

«Пожалуйста, иначе я с ума сойду. Просто по-другому я не узнаю, что они

там сделали. Ты же знаешь, Нотц не может это объяснить. И, в конце концов, это

же моя задница. Пожалуйста. Я не могу понять это только по прикосновениям.

Мне надо это видеть».

«Понимаю. Как интересно. Другие пациенты никогда не хотят знать, что

там им сделали. Хорошо. Что мне нужно сделать?»

Я ставлю фотоаппарат в меню на режим съемки еды. Сначала без вспышки.

Так всегда лучше. Я снимаю марлевую повязку и вынимаю прокладки. Это длится

дольше, чем я думала. Они запихали туда очень много бинтов. Я осторожно

переворачиваюсь на другой бок, лицом к окну и обеими руками раздвигаю

ягодицы в стороны.

«Робин, сейчас, пожалуйста, сфотографируй рану как можно ближе. Не

тряси фотоаппарат, без вспышки».

Я слышу, как раздается характерный щелчок, потом он показывает мне, что

получилось. Едва ли можно что-то разобрать. У Робина дрожали руки при съемке.

Но другие таланты у него определенно есть. Тогда лучше со вспышкой. И еще раз

всё полностью.

«Сделай несколько фотографий с разных ракурсов. Очень близко и

издалека».

Клик, клик, клик, клик. Теперь его не остановить.

«Ну, всё, спасибо, Робин.»

Он аккуратно возвращает мне фотоаппарат и говорит:

«Я уже давно работаю в проктологическом отделении, но еще ни разу не

видел, как у пациентов выглядит рана после операции. Спасибо тебе».

«Тебе спасибо. Могу я теперь спокойно рассмотреть свою дырочку в попе?

И если что, ты можешь потом еще раз сфотографировать?»

«Конечно».

«С тобой так легко, Робин».

«С тобой тоже, Хелен».

Он, улыбаясь, уходит. Я засовываю марлевые прокладки обратно.

Сейчас я одна с этим аппаратом, в котором спрятаны фото моей раны. Я

понятия не имею, что меня ожидает. Мой пульс учащается, из-за волнения я

начинаю обильно потеть.

Я кручу колесико рядом с дисплеем до режима «Просмотр» и подношу

фотоаппарат близко к глазам. Появляется фотография окровавленной дырки,

вспышка засветила ее глубоко. Она открыта. Ничто не указывает на сжатые

мышцы ануса.

Я не могу разглядеть розово-коричневую кожу кольца тугих мышц дырочки.

В принципе, я вообще не вижу ничего из того, что было раньше. Значит, Нотц это

и имел в виду, говоря о «вырезании в форме клина». Очень плохо объяснил. Мое

собственное анальное отверстие привело меня в ужас, или то, что от него

осталось. Скорее это просто дырка, чем задница.

Итак, с этим я больше не смогу стать моделью для рекламы красивых

задниц. Теперь только для личного использования. Или все же я держу

фотоаппарат вверх ногами? Нет, не может быть. Робин, вроде так его держал,

когда фотографировал.

Ой. Туда даже можно заглянуть. После просмотра фото я чувствую себя

еще хуже, чем до этого. Боль снова резко возвращается. Теперь, когда я знаю,

как выгляжу там, я больше не верю в то, что боль когда-нибудь пройдет. На месте

пореза вообще нет кожи, только красное живое мясо.

Для начала пусть там вырастет кожа. И сколько времени понадобится для

этого? Недели? Месяцы? Что мне нужно есть, чтобы кожа в заднице побыстрее

выросла? Скумбрию?

И они хотят, чтобы я выдавила какашку через открытое мясо? Никогда.

Сколько дней и недель я смогу терпеть? А если у меня получится долго терпеть,

какашка будет становиться все толще и тверже, и, когда я буду какать, будет еще

больнее. Надо спросить. Они должны обязательно дать мне лекарство, которое

вызывает запор, чтобы я могла для начала полечиться. Я нажимаю на кнопку

вызова.

Жду. В это время я разглядываю остальные фотографии, которые сделал

Робин. Среди них нет ни одной, на которой рана выглядела бы менее ужасающе.

Но что это еще такое рядом с раной? Сплошь и рядом ярко-красная сыпь. Да что

же это еще такое? Кончиками пальцев я щупаю обе ягодицы. Я явно чувствую эту

сыпь. До этого я даже не заметила ее, когда трогала. По сравнению со зрением

моя тактильная чувствительность очень хромает. Нужно поработать над

тактильной чувствительностью, так дело не пойдет. И откуда только эта дурацкая

сыпь? Аллергия? На операцию на попе? Я рассматриваю ее снова на фотографиях.

Теперь я знаю, что это. Это раздражение после бритья. Они же бреют пациента

перед операцией. Но, вероятно, они не церемонятся. Вжик-вжик, лезвием по

коже. Главное, сбрить волосы как можно быстрее. Конечно же, без воды и пены.

Просто сбрить лезвием волосы на сухой коже.

Здесь они бреют еще неаккуратнее, чем я сама. Раньше я вообще не

брилась. Я думала, что время, которое тратиться попусту в ванной за этим

занятием, можно использовать с пользой. Я так всегда и делала. Пока не

встретила Канелля. Он родом из Африки, точнее говоря из Эфиопии. Как-то в

субботу он хотел купить овощи и фрукты в палатке, в которой я тогда работала,

чтобы подзаработать немного денег на карманные расходы. Я устанавливаю

палатку в 4 утра и торгую до вечера. Мой шеф, крестьянин, он хозяин палатки,

расист. Что очень смешно. Так как ему приходится продавать очень экзотические

овощи и фрукты. Пробел рынка. Но кто еще, если не люди из Африки, Индии,

Южной Америки и Китая, может использовать помело, топинамбур, окру для

приготовления своих блюд?

Так мой шеф целый день злится из-за иностранцев, которые ему

надоедают, потому что они хотят покупать у него, и бесится из-за их плохого

произношения. Хотя он их завлекает своим товаром. Канелль не понял, что

спросил крестьянин: «Что-нибудь еще?»

Ему пришлось переспросить, что имеет в виду крестьянин. Крестьянин так

высокомерно обошелся с ним, когда объяснял, что после этого я улизнула из

палатки, чтобы извиниться.

Я бежала по рядам палаток на рынке и искала его. Все-таки я его нашла. Я

дотронулась до его плеча, он обернулся, и я сказала, совершенно запыхавшись:

«Привет. Извините, пожалуйста, Я только хотела Вам сказать, что мне было

очень стыдно за моего шефа».

«По Вам было видно».

«Хорошо».

Мы засмеялись, глядя друг на друга.

Потом я занервничала, и мне не пришло ничего другого в голову, как

сказать:

«Ну, я тогда пойду обратно в палатку».

«Ты бритая?»

«Что?»

«Ну, бритая ли ты?»

«Нет, почему ты спрашиваешь об этом?»

«Потому что я бы с удовольствием тебя побрил, у себя дома».

«Когда?»

«Сразу после твоей работы. Когда рынок закроется».

Он записывает мне свой адрес, сворачивает листок и кладет его как

маленький подарок на мою грязную ладонь. Такие ситуации по-любому относятся

к моим более спонтанным договоренностям. Я кладу записку в нагрудный карман

моего зеленого рабочего фартука и гордо возвращаюсь к расисту.

Лучше я не буду думать в ближайшие часы о том, что конкретно ожидает