Текст книги "Прошлое и будущее"
Автор книги: Шарль Азнавур
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Гимн любви
В то утро все крупные заголовки и передовые статьи средств массовой информации были посвящены одному сенсационному событию – падению самолета, в котором летел Марсель Сердан, в то время как Эдит с нетерпением ждала его в Нью – Йорке. Я был в Монреале, когда узнал об этом. Понимая, что в такой ситуации ей нужна будет дружеская поддержка, попросил несколько дней перерыва и помчался в Нью – Йорк. В номере Эдит, где собралось все ее окружение, царила похоронная атмосфера. Она вот уже два дня не выходила из спальни, сидела там в полной темноте, ничего не ела и не пила. Оба дня «Версаль» не работал. На третий день Эдит вышла к нам, как сомнамбула. Она сама очень коротко остригла себе волосы и была похожа на Жанну д’Арк перед сожжением на костре. Бледная, но решительная, направилась к своему дирижеру и оркестровщику Роберу Шовиньи и потребовала сделать аранжировку песни, которую собиралась исполнить в тот же вечер.
Зал «Версаля» был переполнен, ни одного свободного места, пришлось даже подставлять дополнительные стулья, которые мешали проходу официантов. Новость о гибели Марселя, великой любви Пиаф, была на первых страницах всех газет. Поэтому, кроме почитателей Пиаф, набежала толпа любопытных, которые до того момента ничего не слышали о воробушке с парижской мостовой, откликавшемся на забавное имя Пиаф. В зале царила странная, приглушенная атмосфера, люди разговаривали почти шепотом. Убавили свет, и воцарилась тревожная, трагическая тишина. Эдит была бледна, но вышла на сцену твердым шагом. Сначала исполнила несколько песен из обычного репертуара, затем оркестр сыграл короткое вступление, и над залом воспарил мощный, горячий и волнующий голос Эдит:
Даже если синее небо рухнет на нас,
Даже если расколется земля,
Что мне за дело – ведь ты меня любишь,
На остальное – наплевать.
Это был «Гимн любви», большой любви, ушедшей, но вечно живой. Гимн, который она по умолчанию посвящала Марселю. Ее голос, идущий из глубины души, привел публику в оцепенение. Все – персонал, зрители и даже те, кто ни слова не понимал по – французски, – были потрясены. Женщины плакали, мужчины тоже. Когда она допела, установилась гробовая тишина, казалось, что время остановилось, и вдруг зал в едином порыве встал и стоя аплодировал так громко и так долго, что эти аплодисменты, наверное, были слышны даже на Таймс – сквер. Они рукоплескали Эдит Пиаф, но и Сердану тоже – не стоит этого отрицать. А мы, ее близкие друзья и поклонники, сидевшие в маленькой боковой ложе за прожекторами, все без исключения плакали.
Наши квебекские братья
В Монреале, где мы с Рошем пробыли два с половиной года, оба вели себя как сошедшие на берег разгулявшиеся молодые матросы. Да уж, были у меня любовные приключения, в таком возрасте это нормально. Но из всего этого я помню только одно имя – Моника Лейрак. Сколько же ей было… наверное, семнадцать. Брюнетка с косами, она была похожа на индианку из резерваций. Наша история не имела ничего общего с долгими и душераздирающими романами с драматической развязкой. С ней было очень легко, и это одно из самых приятных воспоминаний в моей жизни. Мы работали в одном заведении, поэтому сблизились как‑то естественно и мило. У нас было по два спектакля за вечер, а по субботам и воскресеньям – один утром, два вечером, и ни дня отдыха. Заканчивали поздно, почти на рассвете. По традиции остаток ночи проводили в spaghettihouse [36]36
Итальянский ресторан, где подают спагетти (англ.).
[Закрыть]или в китайском ресторане «Рюби Фуз» у въезда в город, где собиралась вся франкоговорящая артистическая публика Квебека. Англичане не компрометировали себя общением с представителями новой расы, медленно, но уверенно пытавшимися говорить на англо – американском «заработай – ростбиф – гамбургер» языке, который господствовал во всех кабаре Монреаля. Мы уже тогда понимали, что Моника очень талантлива, и с трепетом слушали ее пение. Позднее она, благодаря актерскому и певческому таланту, стала одной из ведущих представительниц квебекской культуры.
Мы прекрасно адаптировались в Канаде, работая летом в Квебеке, а зимой в Монреале вместе с Жаком Норманом, который стал моим «квебекским братом» и оставался таковым до своей смерти. Участвовали в радиопередачах, в которых, как и в гала – концертах в глубинке Квебека, Жак Норман и Роже Волю были бесспорными звездами. Я продолжал писать тексты песен. У меня не было никакого желания оставлять наш с Рошем дуэт, но меня одолевал зуд стихосложения. А мой партнер порхал с цветка на цветок, и средние показатели его успеха у женщин были намного выше, чем мои. Я же считал, что всему должно быть свое время. Я вызвал Аиду, которую пригласили работать к Мариусу Мартену в «Пояс со стрелами», и Мишлин, а позднее собирался привезти родителей, которые, пока суд да дело, воспитывали нашу дочь Седу – Патрицию в исключительно франко – армянских традициях. Мишлин страна понравилась, но она мечтала только об одном – поскорее вернуться во Францию. Ей не хватало Парижа. И я в свою очередь, несмотря на блага, которые предоставляла нам эта страна, и на неизменный успех нашего дуэта, чувствовал огромную тоску по родимой стороне. Рош издевался надо мной: «Мы поедем в Париж отдыхать, когда разбогатеем, и ты скоро увидишь, что тебе очень хочется вернуться туда, где у нас уже сложилась другая жизнь». Его можно было понять, потому что он, возможно, впервые в жизни, влюбился в молодую особу, которая недавно вошла в труппу «Фазана» и в его жизнь. Пришлось поверить в то, что его увечение действительно серьезно, поскольку достаточно скоро я в «костюме пингвина» и цилиндре оказался в церкви, где священник благословил союз месье Пьера Роша, образцового представителя департамента Уазы, и Жоселины Делоншам, чистокровной жительницы Квебека, на все, что ждет их в радости ив… спектакле? Впоследствии Жоселина стала выступать во Франции и Канаде под псевдонимом Аглаэ. Я сопровождал их в свадебном путешествии на теплоходе в Париж. Там была моя страна, там были мои родители и друзья, родной квартал, прежняя работа и Эдит. И я решил не возвращаться в Канаду. Рош и его молодая жена, немного обиженные принятым мною решением, вернулись в Канаду одни. Но он ни разу не упрекнул меня. Я уже говорил, что Рош был очень благороден по натуре.
Прошло восемь лет с тех пор, как мы начали выступать дуэтом, и ни разу между нами не было никаких недоразумений и споров. Поэтому мы с грустью завершили успешное сотрудничество, которое длилось от Парижа до Нью – Йорка, а затем и в Канаде, очень быстро переведя нас из статуса неизвестных «проклятых французишек»в статус французов, которых дружески приняли, признали и полюбили.
Рано или поздно мы встретимся снова,
Если вы хотите этого так же, как я,
Давайте договоримся о встрече
В любой день, в любом месте —
Клянусь, я непременно буду там
В Рождество или на Троицу,
В Рио‑де – Жанейро или Москве.
Чем нас будет больше,
Тем веселее.
Рано или поздно мы встретимся снова,
Я так этого хочу.
Начинаю с нуля
Верите вы мне или нет, но я всегда был стеснителен, во всяком случае, закомплексован до такой степени, что по возвращении во Францию, около 1950 года, каждый раз перед тем, как сесть за фортепьяно, надевал черные очки, стесняясь своей омерзительной игры. С тех пор я стал играть немного лучше… во всяком случае, хотелось бы в это верить! Все это я проделывал, показывая свои песни артистам, приходившим к Раулю Бретону в поисках песни, которая будет иметь успех у публики. И еще я курил одну сигарету за другой, вернее, прикуривал одну от другой. Голос мой, словно сотканный из лондонских туманов и навевающий мысли о рассказах Конан Дойля, напоминал звук пластинки на 78 оборотов, заигранной до такой степени, что она вот – вот отдаст богу душу. Рауль Бретон, который представлял меня всем, называя последним гением, работающим с его издательским домом, – первым всегда был Шарль Трене – принимал артистов в маленьком кабинете, где стояло синее фортепьяно, которое и до сих пор занимает главное место в доме. Здесь Шарль Трене, Мирей с аккомпаниатором Жаном Ноэном и Жильбер Беко сочинили большое количество песен, так полюбившихся меломанам и прочим смертным. Эти исполнители и должны были стать коммивояжерами по распространению моих сочиненьиц. Как только я вернулся из Канады, мы с Мишлин по обоюдному согласию решили расстаться. Пьер Рош и Аглаэ вернулись в Монреаль, и, хотя Эдит «усыновила» меня и приняла в свой безалаберный дом в качестве постоянного жильца, в артистическом плане я чувствовал себя сиротой. Не так просто, как кажется, забыть жизнь, прожитую в дуэте.
Я вернулся К тем, кого люблю,
Я вернулся Таким же, как и был,
В тот уголок,
Где милая моя богема.
Я вернулся,
Я мчался, как безумный,
И уверяю вас,
Я вернулся
Из более дальнего далека
Чем те места, куда меня забросила судьба.
Не стал я знаменит И злата не скопил,
Но памятью своей Богат —
Ее скопились тонны.
Я вернулся
Из дальних странствий,
Я вернулся,
Став немного мудрей,
Достаточно, чтобы понять,
Что больше не хочу я уезжать.
Мой первый клиент, назовем его Лео Фульд, пересек порог издательства Рауля Бретона, весь в ореоле зарождающейся парижской славы и успеха в мюзик – холле «Альгамбра». Он не был знаком французской публике, так же как и представителям еврейской общины, но благодаря слухам уже завоевал некоторую известность. Все его выступление в основном состояло из песен на идише и иврите. Родом он был из Голландии, но жил в Соединенных Штатах. «Гои» также не были равнодушны к его пению. В начале 50–х годов все мы еще не пришли в себя, не до конца излечились от горестей военных лет. Но евреи, пострадавшие больше, чем кто бы то ни был, потерявшие почти всех близких, из чьей памяти еще не стерлисьстрадания, перенесенные в концентрационных лагерях, – держались в тени, словно стесняясь того, что с ними произошло. Эти обессилевшие люди с истерзанной плотью и верой, которые пережили самое худшее, боялись свободно высказываться, боялись нести ответственность за свое еврейское происхождение, как будто гестаповцы в черных униформах все еще продолжали охоту на них, и поэтому они возвели Лео в ранг своего глашатая. Они толпами приезжали из Бельвилля, с площади Республики, из квартала Марэ, с блошиного рынка Сент – Уэна, с базара у Тампля, с площади Бастилии, из захудалого пригорода и из богатых районов, чтобы увидеть и услышать первого еврейского артиста, певшего не на религиозном празднике, а на международной сцене, давая им возможность ощутить гордость за свой народ. Они были готовы заплатить любые деньги, лишь бы быть там и радоваться, не боясь сказать: «Лео Фульд – наш человек». Билеты на его концерты продавались даже на черном рынке, а это о многом говорит.
Поскольку я был жаден до всего, что касалось мюзик – холла, то однажды пришел на его концерт и оказался в этой толпе, где некоторые зрители, проходя, хлопали меня по плечу, явно принимая за своего. Да я и был своим, не по религиозной принадлежности, а по духу: ведь у нашего народа, пусть в других местах и в иные времена, была такая же трагическая судьба.
Итак, в тот день Лео Фульд пересек порог легендарного дома Рауля Бретона, куда я, независимо от погоды, являлся каждый день. Рауль, в черных очках и с вечной сигаретой «голуаз» в пожелтевших от никотина губах, знавший Лео по Америке, представил его всей команде. Лео пришел попросить разрешения перевести несколько песен Шарля Трене, чтобы исполнять их в Израиле, который с недавних пор стал независимым государством. Рауль увел его в отдельный кабинет. Я в то время был настолько застенчив, что многие даже считали меня задавакой. Рауль заставил меня спеть некоторые из своих песен новому посетителю. Я, хорошо ли плохо ли, настучал на многострадальном фортепьяно и спел три – четыре песни, одной из которых была «Потому что». Лео они показались интересными, и он захотел послушать, как я исполняю их на публике, чтобы видеть реакцию. В те малорадостные времена я каждый вечер работал в ночном кабаре «Крейзи Хоре», где выступали молодые, симпатичные, но не очень одетые дамы. Мы с Фернаном Рейно развлекали публику в промежутках между стриптизом. Выступали по нескольку раз за вечер, и эти выступления, которые мы называли «мессами», помогали нам свести концы с концами. Второй прибывший спрашивал у первого: «Как сегодня принимает публика?» Странное дело, но когда у одного все получалось, то и у другого выступление проходило нормально. Раз на раз не приходился, часто бывало, что кто – ни– будь из зала громким вульгарным голосом, от которого дрожали бокалы шампанского, выкрикивал: «Долой!»
И вот в этом весьма своеобразном кабаре Лео Фульд впервые увидел мое выступление. В тот вечер все прошло успешно, но его разочаровал подбор песен, среди которых не было ни одной лирической из тех, что он слышал в моем исполнении, а в основном – ритмичные песни вроде «Шляпы под кротовый мех» и «Люблю Париж в мае». По его мнению, я шел по ложному пути, потому что выступления такого рода должны были завести меня в тупик. Я, в большей степени дитя Эдит Пиаф, нежели Мориса Шевалье, был драматическим певцом. Если бы я исполнял песни, подобные тем, что Лео слышал несколькими днями раньше, мой творческий путь, возможно, оказался бы более трудным, но вместе с тем и более надежным. Убеждать меня не было необходимости, я и сам давно чувствовал это, но меня пригласили в «Крейзи Хоре» только с тем условием, что выступление будет состоять только из песен в ускоренных ритмах. Если я собирался и дальше зарабатывать на жизнь, то должен был оставаться артистом мюзик – холла. Но замечания Лео не оставили меня равнодушным, и я заменил несколько песен в своем репертуаре. Начиная с того дня, я стал артистом, обреченным на провал, и оставался таковым еще много лет. «Крейзи Хоре» я покинул, сожалея лишь об одном: что больше никогда не буду вместе с Симом и Фернаном помогать очаровательным, почти что не одетым, юным дамам делать разминку перед выходом на сцену!
Годы спустя, когда я дебютировал на американской сцене, Лео разыскал меня и дал очень много великолепных советов по тому, как лучше преподнести мои песни, исполняя их на английском языке.
У Паташу
После Лео Фульда к Раулю пришла его прежняя секретарша, которая вот уже много лет заставляла весь Париж, да и весь мир, бегать на ее выступления, чтобы послушать, как она поет, и понаблюдать за тем, как она срезает клиентам галстуки. Генриетта стала Генриеттой Паташу и имела собственное ночное кабаре на Монмартре. Она в свою очередь села напротив меня у синего фортепьяно, и я спел ей некоторые из своих песен. Она выбрала «Потому что» и заявила: «Вы слишком много курите, три пачки синих «голуаз» в день – это чересчур, потому и голос у вас такой осипший. Предлагаю вот что: не курите месяц, и я предлагаю вам ангажемент на неограниченное время на Монмартре, у Паташу, согласны?» Еще бы, конечно, согласен! Через месяц она снова встретилась со мной и была по – настоящему разочарована. «Вы поступаете неразумно. Я просила вас бросить курить, и вы, конечно, этого не сделали. Ваш голос еще ужасней, чем месяц назад». «Уверяю вас, я сделал, как мы договорились, спросите у Рауля Бретона, он подтвердит». Она так и поступила. В результате пригласила меня на работу, сняв бесполезный запрет: «Начинаете работать у меня на следующей неделе. Одно условие: песню «Потому что» буду петь я». Господи, да я готов был отдать ей все свои песни, настолько был счастлив каждый вечер выступать в зале, заполненном до отказа первосортной публикой, приехавшей со всех концов света.
На первой репетиции присутствовал Морис Шевалье. Я спел «Изабель», «Молодость», «Покер» и еще несколько песен. По всей видимости, я не совсем верно продумал порядок исполнения песен. Морис, с которым я и Рош познакомились во время войны, подошел ко мне после репетиции и предложил помочь организовать выступление так, чтобы оно заинтересовало публику, пришедшую в основном на Паташу. Мнение артиста такого уровня не могло навредить. И, начиная с самого первого вечера, публика подтвердила это своей реакцией. После представления Морис, знавший, что я живу у Эдит Пиаф в районе Булонского леса, попросил меня отвезти его домой. Пришлось взять такси, стоившее солидную часть моего заработка. Когда я рассказал эту историю Эдит, она посочувствовала: «Да знаю я, не любит он тратить монеты. С завтрашнего дня будешь брать мою машину». Так и получилось, что именно в машине Эдит Пиаф учитель Шевалье стал моим наставником, более или менее добросовестно раскрывая мне по дороге домой секреты международного успеха.
Эдит, опять Эдит
Даже через много лет после гибели Марселя Эдит жила воспоминаниями об этом человеке. Она молилась за него, думала только о нем и говорила только о нем. Однажды даже отправила меня в Касабланку с кучей игрушек для его детей. Все мы, кто находился рядом, страдали оттого, что она одинока. Ей всегда было нужно кого‑то любить.
Каждый раз, возвращаясь в Париж, я посещал модные клубы, в частности, заведение Мориса Каррера, потому что мне нравился его оркестр, которым управлял Лео Шольяк, бывший пианист Шарля Трене, и его солистка, американка с нежным именем Мэрилин. Был там еше один певец, который, на мой взгляд, мог понравиться Эдит Пиаф и, чем черт не шутит, стать новым «хозяином». Красивый голос, прекрасное знание французского языка и горячий американский акцент… Я решил представить его Эдит. Она каждый вечер выступала в разных кабаре на Егтисейских полях. Но надо было найти убедительный предлог, потому что она все еще не желала знакомиться с мужчинами. К моему счастью, Эдди – Эдди Константин, о котором как раз и идет речь, – помог мне, сам того не зная. Он хотел написать перевод «Гимна любви». Я воспользовался случаем и тут же начал давать наставления: «Я поговорю о тебе с Эдит. Когда приведу тебя в ее гримуборную, войдешь, сделаешь приветственный жест рукой, скажешь «НИ» [37]37
Привет! (англ.)
[Закрыть]и широко улыбнешься ей своей обворожительной улыбкой». Все прошло как по маслу. По тому, как Эдит заговорщически улыбнулась нам и подмигнула, мы поняли, что очередная страница семейного альбома переворачивается и, ни в коей мере не забывая Мориса, мы начинаем новую летопись.
С Эдит опасно было совершить промах, не важно, шла ли речь о фильме, театральной постановке, книге или ресторане. Если ей что‑то не нравилось, вас ожидало презрительное: «Что ж, я так и знала, тебе всегда не хватало чувствительности». Однажды вечером, когда я вернулся из кинотеатра, она спросила, что я смотрел. Стараясь соблюдать осторожность, я процедил сквозь зубы название фильма: «Третий мужчина».
– И что, он действительно так хорош?
– Для меня, так лучше не бывает.
– А для меня?
– Мне кажется… ну, в общем, я не готов поклясться, что вам понравится.
– Ладно, завтра пойду посмотрю, но, если фильм плохой, тебе не поздоровится!
На следующий день мы всей толпой явились в кинозал на авеню Оперы, где показывали «Третьего мужчину». Наша дорогая Эдит сразу поддалась обаянию Орсона Уэллса и, узнав, что фильм попеременно показывают то в оригинальной версии, то на французском языке, потащила нас туда на следующий день, и через день, и так далее в течение последующих десяти дней. Пусть так, нам всем фильм действительно очень понравился, но сколько можно «кушать» одно и то же, хотелось бы уже посмотреть что‑то новенькое. Мы надеялись, что всех спасет отъезд в Соединенные Штаты. Но надо было знать упорство Эдит, которая, если ей понравились что‑то или кто– то, навязывала вам это день за днем. Стоило нам приехать в Нью – Йорк, как она попросила Константина купить газету и посмотреть, где показывают «Третьего мужчину». Фильм еще не сошел с афиш какого‑то кинотеатра в самой глубинке Бруклина. Мы с трудом втиснулись в два такси: «Orson Welles, here we come!» [38]38
Орсон Уэллс, мы едем к тебе! (англ.)
[Закрыть]. В кинотеатре Эдит, как правило, усаживалась поближе к экрану в окружении своего маленького общества. Я под тем предлогом, что болят глаза, сел в середине зала и, да простит меня Господь, исключительно из‑за разницы во времени, уснул. По окончании сеанса, когда Морфей все еще держал меня в своих сладких объятиях, вдруг почувствовал, что кто‑то меня немилосердно трясет, и услышал знакомый голос: «Так, голубчик! Значит, спим! Спим, а не смотрим великий фильм! Это достойно наказания! Так и знай, с сегодняшнего дня я не разрешаю тебе смотреть его, мы будем ходить одни». Ощущая на себе завистливые взгляды товарищей, я вместе с остальными вернулся в отель.
Как вы уже, наверное, успели понять, у Эдит были свои пунктики: например, она могла есть одно и то же блюдо две недели подряд, пить не просыхая, а потом вообще не пить, смотреть по десять раз один и тот же спектакль или фильм, «усыновить» кого‑нибудь, проводить с этим человеком все свое время и вдруг забыть о нем и не видеться больше никогда. Эта уличная девчонка научилась знать и любить многое, она имела интуицию и очень верный вкус. Если она высказывала свое суждение или давала оценку чему‑то, то всякий раз это были афоризмы, достойные великих. Поскольку она особенно любила симфонии Бетховена в исполнении оркестра под управлением Фуртвенглера, то на день рождения я подарил ей запись симфонии, которой у нее еще не было. И тут же начался аврал: «Так, ребятки, сейчас будем слушать великое произведение. Эдди, включай проигрыватель, ты, Лулу, приглуши свет, а вы все кончайте болтать. Мы слушаем». И мы, сидя в полутьме, приготовились слушать великое произведение. Но проигрыватель, должно быть, работал не на той скорости. Через несколько минут наша дорогая Эдит зашевелилась в кресле, словно ей было неудобно сидеть, а затем бросила: «Включи свет, Лулу». Как только появилось освещение, она взяла пластинку, передала ее Лулу и произнесла, ни к кому не обращаясь: «Все‑таки этот Бетховен, даже если и ошибался, то ошибался по – крупному».
Однажды в Нью – Йорке, когда Эдит была в скверном настроении по какой‑то ничтожной причине, кажется, из‑за фильма или спектакля, мы с ней повздорили, и конфликт оказался достаточно серьезным. Помню только, что пытался отстаивать свои позиции. Подумайте сами, как раз этого‑то и не следовало позволять себе с Эдит. Разозлившись, она заявила: «Раз так, садись на первый же теплоход и отправляйся во Францию». На следующий день в море выходило судно Трансатлантической компании. Очень сухо попрощавшись, мы расстались, я покинул отель и Соединенные Штаты. Едва теплоход отчалил, мне передали телеграмму: «Я уже скучаю по тебе». В этом была вся Эдит.
