Текст книги "Прошлое и будущее"
Автор книги: Шарль Азнавур
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Механизм запущен
Если вы были неизвестно кем, пришли ниоткуда и неожиданно успех «ухватил вас за фалды», то за этим поворотом судьбы вам грозят две опаснейшие болезни. Первая из них – ощущение себя большой шишкой, которая проявляется в патологических вздутиях в области черепа, самооценки и речи. На мой взгляд, она совершенно неизлечима. Вторая – мания величия, от которой жизнь лечит и даже может излечить такими средствами, как падение популярности и многочисленные разочарования. Эпидемия не пощадила и меня, но уроки, извлеченные из нашего семейного прошлого, повлияли на то, что я заразился только манией величия. Однако стремился произвести впечатление не на ближнего своего, а на самого себя. Началось все с покупки старой кузницы и мебели, которую мне выдали за старинную. Затем – «роллс – ройса», и не какого– нибудь, а самого красивого и большого, да что я говорю, самого огромного, такого, который едва ли мог бы протиснуться по улице Юшет, такого, как у английской королевы. Эй, ребята! Звезда я или не звезда, надо быть на высоте, иначе тебя примут за актеришку, выступающего на третьих ролях в концертом зале «Пакра». День ото дня я карабкался все выше. Кроме Дани, бессменного и преданного мне всей душой заведующего постановочной частью, я нанял опытного водителя для «роллс– ройса» – Вильяма, говорившего с акцентом жителей Галлии, гувернантку Берджуи, личного секретаря Эдди Казо, а также Аннет и Луи, ее – для работ по дому, его – для стряпни. Однажды обуреваемый внезапной страстью ко всему кавказскому – в конце концов, мои предки были с Кавказа, – я безумно захотел обзавестись лошадьми. И вот мы отправились, как всегда в компании Дани, выбирать прекрасных животных. Дани мгновенно увлекся верховой ездой и очень скоро стал великолепным наездником. Для него моя жизнь была так же важна, как своя собственная, он всегда был готов помочь и успешно справлялся с любым делом – верхом на коне, в турне или в кругу семьи. Наши отношения никогда не были отношениями начальника и подчиненного. Скорее, это было дружеское, почти братское взаимопонимание. Для ухода за лошадьми я также нанял Пьера, деревенского парня, которого мы посвятили в конюхи. Мои стол и стойла были открыты для всех, я жил, как падишах. Стоило деньгам появиться, как они тут же исчезали в карманах очередных поставщиков. Я работал и зарабатывал, как безумный. С появлением музыкантов – аккомпаниаторов братьев Рабба количество выплачиваемых мной зарплат достигло десяти, не считая пособия бывшей супруге. И тогда передо мной встал выбор: окончательно увязнуть в долгах или проявить благоразумие и вести себя более сдержанно. Я выбрал второе.
На самом деле у меня не было средств оплачивать еще и трио – вдобавок ко всем моим тратам. Обычно я приглашал только пианиста, а для более полного звукового сопровождения использовал музыкантов нанявшего меня заведения. Я прослушал многих пианистов. Одного их них звали Рабба, и он полностью соответствовал всем требованиям, которые я предъявлял к аккомпаниатору. Я уже готов был подписать с ним контракт, когда он объявил, что не может оставить двух братьев, тоже музыкантов, которые, не сумев найти работу в Париже, решили уехать в Ливан. «Если только вы не согласитесь взять нас троих», – добавил он. Франсуа был одним из лучших контрабасистов, каких я когда‑либо знал, Виктор играл на ударных. Даже учитывая то, что они по – дружески пошли на уступки, ежемесячные зарплаты были слишком велики для моего бюджета. А потом, наплевав на все эти подсчеты, мы впятером, включая Дани, отправились в большое турне. Тунис, Марокко, Алжир, Греция, Бельгия, Швеция, Испания, Португалия, Египет и Ливан. Где бы мы ни были, всюду чувствовали себя уверенно, поскольку говорили кто на шести, кто на восьми языках. Все, кроме Дани, который говорил только по – французски. Было лишь одно маленькое недоразумение в Магрибе. Моих Рабба, ливанцев по происхождению, там понимали с трудом! Они прекрасно понимали местных жителей, но сами говорили на литературном арабском языке, и поэтому не обошлось без проблем. У нас был очень спаянный коллектив. Если так можно выразиться, мы двадцать четыре часа из двадцати четырех проводили вместе. Яростно сражались в шахматы, причем партии начинались до выхода на сцену, продолжались в антракте и зачастую завершались после его окончания. Я был сыт по горло великим шахматистом Тартаковером и таким‑то ходом, и сяким‑то ходом! Едва вернувшись в Париж, мы уже думали только об одном – поскорее снова отправиться в путь, уехать куда‑нибудь, хоть на край света.
Старая Бельгия
Я начал неплохо зарабатывать на жизнь. Конечно, соперничать с эмирами с Персидского залива не мог, но имел достаточно средств, чтобы путешествовать в комфортабельных условиях, одеваться у модных портных и посещать рестораны с самой лучшей кухней, перечисленные в красной книжечке – французской, конечно, не китайской. Жорж Матоне и его брат Артур вершили тогда судьбами «Старой Бельгии», Артур – в Антверпене, Жорж – в Брюсселе. Они помнили меня с тех времен, когда я, еще будучи дебютантом, выступал в их заведениях, и поэтому наотрез отказались приглашать в качестве ведущего певца. Но с каждым сезоном мое имя появлялось на афишах все чаще. Любое достойное заведение, на сцене которого выступали артисты первого плана, считало своим долгом пригласить меня хотя бы раз в год. Однако наш дорогой Жорж Матоне оставался глух к звуку моего имени. Его зрители начинали задаваться вопросом, почему я, единственный из известных артистов, ни разу не выступал в брюссельской «Старой Бельгии». И интерес публики победил упрямство Жоржа, который в конце концов отправил Жану – Луи Марке предложение контракта. Тот сообщил мне новость с такой гордостью, словно мы только что выиграли войну. Предложенная сумма была той же, что я обычно запрашивал, иначе говоря, четыре тысячи бельгийских франков в день. Но поскольку у меня со стариной Матоне были свои счеты, я потребовал восемь тысяч. Само собой, отказ Матоне не заставил себя долго ждать. На следующий год мои выступления уже стоили те самые восемь тысяч в день, которые я тогда запросил. Матоне, ни о чем не подозревая, отправил Жану – Луи контракт, в котором была указана эта сумма. Но я еще недостаточно повеселился. Мой вердикт был таков: не сдвинусь с места меньше чем за семнадцать тысяч. Ответ Матоне в очередной раз был отрицательным. Когда наконец моя цена достигла тех самых тридцати тысяч, которые имела Эдит, выступая в «Старой Бельгии», я на последнее предложение, пришедшее мне из Брюсселя, велел передать Матоне, что хочу получать больше, чем Пиаф. Потеряв терпение и не имея другого выбора, согласный даже на то, чтобы сделать это в ущерб себе, Матоне сказал Жану – Луи: «Хорошо, впишите в контракт любую сумму, какую хотите». И с большим облегчением узнал, что это – оплата Эдит Пиаф плюс один франк. Для меня – маленький символический франк, а для него – неплохой маленький урок. Во время обеда в ресторане «У его папаши», на котором присутствовала брюссельская пресса, он сказал мне за чашкой кофе: «Вы заставили меня страдать». И тогда я поведал всю историю наших долгих переговоров, которую представители прессы, проявив тактичность, не стали публиковать. С того самого дня и до конца дней Жоржа мы оставались добрыми друзьями. Я и сейчас с волнением вспоминаю годы, проведенные в «Старой Бельгии».
Сейчас или никогда
Счастье, как и несчастье, никогда не приходит в одиночку. Мне впервые предложили вернуться на сцену мюзик – холла «Альгамбра» в качестве большой знаменитости. «Обширная программа!» – как сказал бы де Голль. Я лихорадочно готовился к выступлению. Аида и Жорж Гарварянц поддерживали меня как могли. Не то чтобы я боялся, просто за свою жизнь претерпел столько неудач, что порой начинал сомневаться: а вдруг они все правы, и я ни на что не гожусь? В день выступления я метался по артистической уборной, как тигр в клетке, потом пошел посмотреть, что происходит на сцене. Ничто не могло успокоить меня. Наконец выскочил на улицу и выпил чаю в угловом бистро. Прошелся вокруг здания театра, на котором огненными буквами сияло мое имя, и это меня подстегнуло. Сейчас не время для упаднических настроений, от этого вечера зависит вся моя карьера! Сел в машину и съездил обнять на прощание дочь и родителей. Вернувшись в театр, распечатал поздравительные телеграммы, которые в нашей среде принято присылать в день премьеры. Несколько слов от «Друзей песни», от Монтана и Синьоре, Жана Кокто, Жаклин Франсуа, Жюльетты и Марселя Ашаров, Шарля Трене, операторш телефонной компании и бригад заводских рабочих приободрили меня. А затем понемногу начало собираться мое окружение: Жак Вернон, Андрюшка, Жан – Луи Марке, Маркиза и Рауль Бретон. Я почувствовал, что не одинок, что у меня есть поддержка. Когда оркестр заиграл вступление к первой части концерта, я начал готовиться: нанес на лицо тонкий слой грима, чтобы скрыть свою бледность, и надел синий костюм, специально пошитый Тедом Лапидусом для исполнения песни, на которую я возлагал все свои надежды и от которой в свое время Монтан отказался под тем предлогом, что у песен о профессии артиста нет никаких шансов на успех. Во время антракта я уже стоял за кулисами. И вот наступил решающий момент – оркестр заиграл мое вступление. Я вышел на сцену. Меня встретили жидкими, весьма жидкими аплодисментами. На моей стороне были только поклонники и друзья. А на премьерах собираются в основном люди, имеющие прямое или косвенное отношение к сцене. Одна песня, другая, шестая – ничего, в зале ледяное молчание, словно зрители уже готовы встать и, не оглянувшись, молча выйти вон. Я обливался потом, весь дрожал, но выложился по максимуму. После седьмой песни по сценарию был предусмотрен световой занавес – пришло время моей самой ударной песни. Тем более что я придумал для нее по тем временам достаточно новаторскую мизансцену – использование световых эффектов тогда еще не было в ходу. Я ринулся в бой:
Свою провинцию покинув в восемнадцать,
Не сожалел я, легок был мой чемодан.
Готовый за судьбу свою сражаться,
Я точно знал – Париж падет к моим ногам.
По мере исполнения предыдущих песен я постепенно снял галстук, пиджак и расстегнул пуговицы на манжетах, чтобы теперь можно было медленно одеваться:
Я себя представлял на афишах и плакатах:
Повсюду имя мое
Крупней и ярче других во сто крат.
Я себе представлял, что взрослым стал и богатым
И за автографом толпой
Ко мне поклонники спешат.
В конце песни, когда я был полностью одет, прожектор напротив сцены погас, и в этот момент разом вспыхнули прожектора, расположенные в ее глубине, ослепляя зрителей партера. И тогда я, танцуя, ушел за экран, образованый светом. Создавалось впечатление, что зрители находятся за партером, а занавес падает на авансцену. В этом месте я ожидал аплодисментов, однако в зале воцарилась гробовая тишина. Я добрался до левой кулисы, где стоял Жан – Луи Марке. «Завтра меняю профессию», – бросил я ему, на что тот ответил: «Выйди все же, поклонись публике да и кончай спектакль». Когда я, опустив голову, вернулся на авансцену и занавес снова поднялся, в зале послышался скрип кресел. Они что, уже уходят? Я обливался потом, стоя на краю авансцены, передо мной зияла черная дыра. Мало – помалу начал различать первые ряды. И вдруг понял, что весь зал, встав со своих мест, громогласно аплодирует. «Весь Париж», такой опасный и страшный, даровал мне сейчас самую необычайную в жизни радость. Мы стояли лицом к лицу – избранная публика, пришедшая увидеть мой провал, и я, полностью утративший боевой дух и вот – вот готовый разрыдаться. Конец спектакля был восхитителен. Меня вызывали снова и снова, за это время я бы успел спеть еще десять песен, но не стоило переходить границы, все хорошо в меру. Едва сошел со сцены, как на меня обрушились лицемерные: «я всегда говорил», «я никогда в этом не сомневался», «ты лучше всех», «старина, это было великолепно», и прочий набор неискренних слов, которые всегда можно услышать в подобной ситуации. Я слишком часто бывал бит, чтобы поддаться на обман, но все равно это доставляло мне огромное удовольствие. «Конец унижениям, конец бессонным ночам. Родилась новая звезда», – думал я. Не обольщайся, мальчик мой, самое трудное еще впереди. Преуспеть – одно дело, другое дело – удержать успех. Мне было всего тридцать три года, и я, словно перед боксерским поединком из пятнадцати раундов, задавался вопросом: Господи, сколько я еще продержусь?
Занавес. Антракт. Так это и есть кино?
Моя кинематографическая карьера началась с двух фильмов, которые не произвели большого впечатления на зрителей. Когда вышел второй из них, я заявил своему импресарио, что больше слышать не желаю о картинах, в которых надо петь, а предпочитаю быть актером в чистом виде. И вот однажды вечером 1957 года я сидел у стойки в ночном кабачке Франсуа Патриса на улице Понтье, и вдруг ко мне обратилась прелюбопытная личность. Он сказал: «Как вы посмотрите на то, чтобы сыграть в фильме роль без песен?» Коварный соблазнитель сразу же вызвал у меня симпатию. Его звали Жан – Пьер Моки, и предложение было следующим: он написал киноверсию романа Эрве Базена «Головой о стену», режиссером которой должен был стать Жорж Франжю, до того снимавший только короткометражки. Роль небольшая, но, как он сказал: «С ней вы можете рассчитывать на «Оскара»». Ни больше, ни меньше! Прочитав сценарий, я согласился за любую зарплату на гипотетическое участие в прибыли. С этим фильмом мы не заработали денег, я не получил «Оскара», но за это небольшое достижение удостоился «Хрустальной звезды» – приза за лучшее исполнение роли. Моки, мечтавший только о режиссуре, в 1958 году предложил мне сняться в фильме «Проходимцы», который собирался поставить сам. Фильм имел успех, и предложения посыпались градом. Первым, и довольно значительным, было предложение от Франсуа Трюффо. Он был на моем представлении в «Альгамбре», где кроме меня выступал немного сумасшедший Серж Даври. Трюффо недомолвками, невероятно стесняясь, предложил мне сняться в фильме в главной роли. Я и сам тогда был еще очень стеснителен, поэтому наш разговор постоянно прерывался тягостными паузами. Через несколько недель он пришел снова и рассказал, что нашел роман Дэвида Гудиса, главный персонаж которого полностью соответствует роли, которую он задумал для меня. Он размышлял еще и над над тем, в каких ролях занять Сержа Даври и Бобби Лапуэнта. Так я в 1961 году появился в фильме «Стреляйте в пианиста». В тот же год ко мне обратились Андре Кайятт по поводу съемок в фильме «Переход через Рейн» и Дени де ля Пательер – в «Такси в Тубрук», а в 1962 году Жан – Габриель Альбикокко предложил сняться в фильме «Американская крыса» с партнершей Мари Лафоре. Я снимался у Жюльена Дювивье, Рене Клера и многих других. Должен признать, что в этом отношении был очень избалован. Ко всему прочему кинокритики не донимали меня так, как музыкальные. В мире кино я чувствовал себя достаточно уверенно. Напряженная жизнь певца – исполнителя превращает его в своего рода эквилибриста, который должен удержаться «на канате» несмотря ни на что. Он зависит от веяний моды и вкусов составителей радиопрограмм, от того, хорошо ли продавались последние диски, от количества зрителей, пришедших его послушать в Париже или провинции, и, самое главное, он постоянно бегает в поисках песни, которая позволит ему продержаться один сезон, а то и больше. Певец не имеет права стареть, если только не является автором исполняемых им песен и если его песни останутся в памяти будущих поколений. Каждый новый исполнитель представляет для него большую угрозу. В кино все не так, не говоря уже о театре, поскольку актеры играют вместе, а певцы поют в одиночку. В тот момент, когда кинокритики дают оценку фильму, он уже отснят и выходит на экраны, работа завершена, и все заняты съемками в других картинах. Песенное творчество таково, что ты выходишь на сцену один и, сойдя с нее, опять остаешься в одиночестве. Это великолепная, но невероятно трудная профессия. В кино же съемочные дни проходят в компании партнеров, и чаще всего общение продолжается даже после окончания съемок. И то и другое было моей работой в те времена, когда я был всего лишь начинающей знаменитостью.
Воспоминания вперемешку
Я всегда хотел видеть другие страны, приобщиться к культурам других народов. Зачастую, если мне предлагали контракты за границей, соглашался на них из чистого любопытства, порой даже за более низкую плату, чем обычно, и только потому, что не мог упустить случая увидеть что‑то новое, чему‑то научиться. По этой причине я из бродячего актера, которым и так был, превратился в самого настоящего бродягу. Приникнув к глазку кинокамеры или фотоаппарата, путешествовал, внимательно приглядываясь и прислушиваясь, переходя от одной музыки к другой, от одного языка к другому, от одного места к другому. Все новое давалось мне без усилий, с легкостью удерживаясь в голове. Я не стремился специально запоминать что‑либо, и тем не менее в моей памяти откладывалось все самое главное, во всяком случае, то, что рано или поздно могло пригодиться. Я никогда не начинал сознательно изучать тот или иной иностранный язык, но от посещения каждой новой земли и встречи с новой культурой всегда оставалось что‑нибудь полезное: английский, итальянский, испанский, чуть – чуть русского, фрагменты немецкого. Научился говорить «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «сколько?» на десятке языков и на пяти из них могу петь. Запомнил и то, что больше всего нравилось публике каждой из стран, в которых я выступал. Я почти всюду пел одни и те же песни, но композиция программы менялась в зависимости от страны. Здесь я пел только на французском, там – еще и на местном языке, где‑то публика предпочитала во время исполнения читать брошюрки с переводами. Артистическое и коммерческое окружение часто упрекало меня в том, что, когда появляется очередной мой диск, имеющий успех, меня обычно нет во Франции, хотя мое присутствие могло бы повлиять на увеличение продаж. Но я предпочитал дать диску возможность работать на меня, а сам снова отправлялся в путь, как будто одно место мне намазали скипидаром. Мне хотелось совместить удовольствие от пения и радость путешествия. Я был в своем роде исследователем ничего и всего, Стэнли и Ливингстоном незначащих вещей, но это занимало полностью голову и сердце, «черные ящики» моего существования. Фильмы о моих бродяжествах никогда не появятся на афишах, но я часто, закрыв глаза, просматриваю их в темном зале своих воспоминаний, и мне на память вновь и вновь приходят те запахи, впечатления и образы, что, без сомнения, обогатили меня.
Привет тебе, Морис Декобра!
В те времена, когда переезд на поезде по маршруту Париж– Ментон длился ночь, я, тогда еще начинающая знаменитость, в честь удачного контракта с казино «Монте – Карло» впервые купил себе билет первого класса в спальном вагоне ночного поезда. Я уже знал, что многих престижных артистов международного уровня в «Монте – Карло» едва удостаивали аплодисментов, поэтому очень беспокоился об уготованной мне судьбе. Перед отъездом Жан – Луи Марке задал Раулю Бретону вопрос, который с недавних пор терзал его: какой гонорар запросить за мои выступления?
– Сколько ты обычно требуешь?
– Три тысячи франков.
– Ну, тогда проси тридцать тысяч, – сказал Рауль. – В конце концов ты открываешь рот одинаково, чтобы произнести «три» и «тридцать».
Но вернемся к моему путешествию. В то время я прочитал Мориса Декобра, и у меня появилась новая фантазия – встретить «Мадонну моих sleepings [43]43
Сны (англ)
[Закрыть]».Я сел в поезд задолго до отправки и, стоя напротив своего купе, наблюдал за пассажирами – ладно, признаю, за пассажирками – когда в соседнем купе, о чудо, увидел ее, Мадонну! Она была молода, очаровательна, и представляла собою совершенство от корней распущенных золотистых волос'и до пят. Одета была на итальянский манер, очень изысканно. Когда поезд тронулся, она, как это делают многие пассажиры, встала возле меня у окна, глядя на убегающий пейзаж. Не смотреть на нее было невозможно, но застенчивость и неуверенность в себе, присущие мне в то время, не позволяли заговорить с ней. Она сама начала разговор, обратившись ко мне с очаровательным итальянским акцентом: «Вы действительно тот, за кого я вас принимаю?», и удостоила улыбки, от которой можно было сойти с ума. Мы разговаривали около получаса, в течение которых я так возомнил о себе, что начал ощущать себя чуть ли не ближайшим родственником Мориса Декобра. Но когда наконец осмелился спросить: «И куда же вы направляетесь?», то с ужасом услышал ответ: «Я еду chiet [44]44
* Chier – груб,испражняться (фр.).
[Закрыть]». Я опешил и, не зная что сказать, пробормотал: «И куда же?» Тогда она обвела вокруг себя широким жестом, достойным драматической актрисы, и призналась: «На высоты, я буду chierна высоты». В полной растерянности, решив, что имею дело с дорогой проституткой, путешествующей в первом классе в надежде подцепить богатого простофилю, я быстро положил конец нашей беседе и, сопровождаемый ее удивленным взглядом, поскорее закрылся в купе. Лет через десять или двенадцать, начав понимать итальянский язык, я стал догадываться, что, возможно, упустил мимолетное, но чудесное любовное приключение. В Италии «sciare» (шиаре)означает «кататься на лыжах». Эта очаровательная особа просто – напросто произнесла слово на французский манер, как это часто делают те, кто оказывается за границей. Господи, она собиралась всего лишь покататься на горных лыжах! С тех пор я часто ездил на поезде Париж– Ментон, но больше не встречал «Мадонну моих снов».
Есть такие поезда,
Что порождают желание сбежать,
Желание уехать, бросив все
Без предупреждены! чтобы разом
Из памяти стереть все прошлое.
Есть такие вагоны,
Спальные вагоны, ночные вагоны, в них так хорошо
Заняться любовью без лишних, пустых разговоров
Со случайной женщиной, женщиной без имени,
С незнакомкой.
