Текст книги "Прошлое и будущее"
Автор книги: Шарль Азнавур
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Бог мой, сколько разочарований…
Подписание германо – советского пакта разрушило все наши большие надежды и прекрасные иллюзии. Мы боролись за «радостное завтра», но это «завтра» оказалось безрадостным: Советы должны были открыть нам врата рая, а вместо этого с большим успехом сумели организовать для нас ад. Все чаще и чаще ходили слухи о неблаговидной роли партии, в частности, в деле тех самых участников Сопротивления группы FTP‑MOI,которых немцам удалось захватить. В нем и до сих пор остаются темные пятна. Теперь, когда Французская коммунистическая партия старается сделать все возможное, чтобы сформировать новое представление о себе, и более не находится под каблуком у Советского Союза, почему бы не прояснить столь темное и запутанное дело о «Красной листовке», которое, как говорят, не делает ей чести? [18]18
На развешенной в 1944 году по всему Парижу «Красной листовке» были изображены десять из двадцати четырех членов FTP‑MOI, арестованных нацистами. Все они были расстреляны после фиктивного военного суда. «Красная листовка» послужила средством пропаганды для немцев и правительства Виши, которые объявили этих людей иностранными террористами.
Луи Арагон написал необыкновенно красивое стихотворение, которое назвал просто – «Красная листовка» (примеч. авт.).
[Закрыть]
После казни группы Мисака Манушяна мы все очень беспокоились, поскольку, когда Мисак нуждался в сотруднике не из членов группы, он часто обращался к армянским женщинам. В частности – к моей матери, которая до и после акции покушения наряду с другими развозила оружие в детской коляске, чтобы уничтожить все следы на тот случай, если нацисты арестуют кого‑либо из партизан.
Долгое время после воззвания 18 июня, которое мне так и не удалось поймать на волнах передачи «Французы обращаются к французам», переданной каналом Би – би – си, мы вместе с остальной молодежью ходили по улицам и как безумные выкрикивали: «DeuxGaulle, deuxGaulle! [19]19
Два Голля (фр.).
[Закрыть] ». У некоторых из наших товарищей произошли неприятные стычки с поклонниками новых кумиров. Что касается меня, то я получил в метро знатный удар под зад от одного немецкого военнослужащего, потому что с жаром объяснял Жану – Луи Марке, что пора, наконец, заполучить для нас контракт с мюзик – холлом, где мы будем «американской знаменитостью». В то время часто говорили о высадке союзников.
Нацистский военный, услышавший этот разговор, не мог знать, что «американская знаменитость» на языке нашей профессии – это всего лишь артист, выступающий в конце первой части представления. Тот удар не имел серьезных последствий, и мне не пришлось совершить путешествие в Германию на Arbeit [20]20
Работа (нем.).
[Закрыть].
Освобождение
Радио Лондона, «Французы обращаются к французам», де Голль, Освобождение… На окнах развешиваются флаги, они уже скоро придут, они пришли… Подождите, это еще не они… Да нет же, нет, они! И снова вывешиваются флаги – наш трехцветный и флаги союзников. Август 1944 года, весь Париж вышел на улицы. Это радость одних и страх других, это военные униформы союзников на тротуарах столицы, проезжающие танки, преследование коллаборационистов и музыкантов, их поимка, исправление и осуждение, зачастую чересчур поспешное. Мы с Аидой и Мишлин, стоя на тротуаре улицы Лафайет, демонстрировали союзникам бурную радость, а они горстями бросали нам шоколад и жвачку. В общем‑то, говоря «нам», я имею в виду Мишлин и Аиду, я же только складывал все это в сумку. Потом я обменял наши трофеи на другие вещи, которых мы были лишены в течение многих лет, и которые я так любил.
Чтобы отомстить за наши страдания, налысо стригли женщин, порой как следует не разобравшись, вешали на фонарных столбах коллаборационистов, преследовали фашистов – поли– цейских, покончили с торговцами, обогатившимися благодаря войне, посадили в тюрьму Саша Гитри только за то, что он был знаменит, а по ходу дела сводили личные счеты, продавали соседей и т. д., и т. п. Судили порой без разбора и много чего делали, делали, сделали, но все же – и это важнее всего – стерли последние следы пребывания серо – зеленых, испоганивших наши города и села.
Наконец‑то мы свободны, теперь можно посвятить себя обыденным, простым и приятным делам. Одни испытывали страх, другие – радость и надежду на скорое возвращение пленных. Но надо было развлекать военных, впервые открывших для себя Париж, город мифов. «О – ля – ля, прелестные девицы!», квартал Пигаль, кабаре, «Мулен – Руж», френч – канкан – иначе говоря, полный фольклорный набор, который гипнотизирует и притягивает мужчин всего мира. Ночные кабаре вновь открыли двери для посетителей, нужны были дополнительные развлечения, раздетые девочки, новые ритмы…
Время оккупации оставило плохие воспоминания, но и период после освобождения произвел неприятное впечатление. Поскольку мы с Пьером не собирались сводить никаких личных счетов, то просто радовались жизни в компании таких людей, как Жорж Ульмер, Франсис Бланш и друзья из «Клуба песни». А раз уж открылись новые площадки для выступлений, то надо было работать, зарабатывать на жизнь, находить новые связи. Мы отслеживали прослушивания в квартале Пигаль, где по вечерам наблюдалась самая высокая концентрация военных из армии союзников, которые от всей души веселились, вели торговлю и напивались. Прослушивание у господина Барди, который владел большинством заведений площади Пигаль, решило все. Барди спросил, сколько мы хотим за три дня работы, и я ответил, что три тысячи. «В день?» – спросил он. «Конечно!» – не моргнув глазом ответил я. «На каждого?» На всякий случай я ответил «да». Вот так наш гонорар из трех тысяч за три дня превратился в восемнадцать тысяч франков – целое состояние!
Наконец‑то мы свободны! Теперь можно подумать о приятных и обыденных вещах. И мы объявили о бракосочетании, назначили день свадьбы. Я отправился в армянскую церковь на улице Жан – Гужон, 15, находившуюся в VII округе, чтобы оговорить условия. Семья Азнавурян была достаточно известна в общине, и я признался священнику, что средства позволяют мне оплатить лишь скромное благословение. У него появилась прекрасная мысль: если я перенесу на неделю дату церемонии, то смогу воспользоваться пышным цветочным убранством церкви, оставшимся после бракосочетания младшего Бека, наследника известных филателистов с площади Мадлен, который устраивал роскошную свадьбу. Мы с Мишлин поженились, как богатые люди. Выйдя из церкви, я потратил на такси последние пятьдесят франков. После небольшой вечеринки в доме моих родителей мы переехали на улицу Лувуа, 27, в комнату, предоставленную нам семейством Парсегян, которые были нам очень близки и приходились маме родственниками. Это были Симон, Робер, Арман, Нелли и семья Папазян с детьми Катриной, Шаке и Миной. Комната находилась на последнем этаже, окна выходили в коридор. Все удобства – на лестничной клетке. Зато у нас был камин, а немногочисленная мебель сотрясалась всякий раз, когда над домом пролетали самолеты. Но мы были молоды и влюблены. Мы были богемой, а это значит, что мы были счастливы.
Нам обоим было двадцать лет,
Когда, живя под одной крышей,
Мы вместе боролись с нищетой.
Тогда мы были совсем детьми,
И глядя на нас, люди говорили:
«Посмотрите, как они похожи».
Взявшись за руки,
Мы боролись с ударами судьбы
И справлялись с проблемами,
А когда голодали,
Ты питалась иллюзиями,
Тебе хватало того,
Что я тебя люблю.
Контрабас
Кем в действительности были тогда Рош и Азнавур? Молодыми людьми, безумно влюбленными в музыку и сцену – только и всего. Рош обожал джаз, а я, как вы уже знаете, был страстным поклонником вальса, танго и пасодобля, который мог танцевать без конца. Я помнил все слова, даже на испанском языке, которого совершенно не знал! В начале нашей карьеры мы находили в Париже и на окраине небольшие мюзик – холлы, такие как «Эксельсиор» в отеле «Итальянские ворота», казино у моста Шарантон, казино «Сен – Мартен», а также другие заведения в провинциальных городках, но чаще всего пели в кабаре. Заработки были славные, и все же у нас не было ни малейшего желания устраивать себе передышку даже на день. В отличие от стрекозы из известной басни, мы рисковали остаться с носом именно в летний период. В первое лето после окончания войны понемногу начали открываться казино, расположенные на берегу моря. Мы с Пьером беспокоились, что не удастся найти работу. И тогда один из наших друзей, Тони Андал, который никак не мог найти пианиста для своего квинтета, пришел к Рошу, умоляя выручить его. Без пианиста ансамбль не мог получить ангажемент в казино «Сен – Рафа– эль», которое вот – вот должно было открыться, хотя хозяева еще не успели полностью устранить последствия бурной высадки союзников. Речь шла о контракте на весь летний сезон. У Роша от этого предложения потекли слюнки, но тут он столкнулся с дилеммой: а что же делать со мной? Ограниченный бюджет Тони не позволял содержать при оркестре певца. «Вот если бы ты на контрабасе мог играть! – сожалел тот, – у меня пока никого нет». Я ответил illico [21]21
Тотчас (лат.).
[Закрыть]: «Легко! Немного подзанимаюсь, и все. В детстве я учился играть на скрипке, так что наверняка все получится, к тому же у меня прекрасный музыкальный слух». Тони мои доводы ничуть не убедили. Но Рош заверил его: «Вот увидишь, все будет прекрасно. У нас впереди три недели, мы успеем его подготовить». Контракт был подписан. Дело оставалось за малым – в темпе научиться играть на контрабасе. Я и к скрипке‑то не прикасался лет десять. Исаак Стерн мог спать спокойно, я не был ему конкурентом. А тут, подумайте сами – контрабас! Пьер сказал: «Я дам тебе партии некоторых американских песен для контрабаса. Вот увидишь, там делать нечего!» Музыкант должен быть профессионалом, а не дилетантом. Это я понял в тот самый день, когда впервые взял в руки контрабас. Но на «после – войне» как на «после – войне», пришлось приняться за дело! И я приступил к делу, успокаивая себя так: учитывая мой небольшой рост и вес (весил я около 50 килограммов), можно будет воспользоваться инструментом как ширмой, и тогда, возможно, меня никто не заметит.
Мы взяли напрокат самый большой контрабас, который смогли найти, и я как одержимый принялся учиться играть, хотя был в этом даже хуже дилетанта. Выучил наизусть пять мелодий: «lean give you anything but love», «Long ago andfaraway», «Bye Bye Blackbird», «Oh lady be good»и «Star dust» [22]22
«Я не могу дать тебе ничего, кроме любви», «Давно и далеко», «Прощай, дрозд», «О, Леди, прошу» и «Звездная пыль» (англ.).
[Закрыть]. С таким вот музыкальным багажом, сведенным к самому простому его выражению, мы поселились в замечательном семейном пансионе рядом с казино. Мы – это Рош с Лидией, своей последней пассией украинского происхождения, и я с Аидой и Мишлин. И понеслось! В первый вечер я с жаром играл на контрабасе, на время танго заменял Пьера за фортепьяно и спел несколько куплетов, правда с некоторой опаской, поскольку это не предусматривалось контрактом. Не так уж плохо для начала! Когда в зале появлялся управляющий, мы начинали играть американские мелодии, которые я успел выучить. Это продолжалось до тех пор, пока он не заметил, что мы играем одно и то же. Надо было искать какой‑то выход. Но однажды вечером произошло чудо. По – видимому, Боженька все же помогает горе – музыкантам. Один подвыпивший посетитель потерял равновесие и в отчаянии уцепился за контрабас, стоявший возле сцены на небольшом возвышении. Слившись в объятиях, оба рухнули на танцевальную площадку под дружный смех танцующих парочек, а когда приземлились на пол, клиент оказался цел и невредим, а у контрабаса были сломаны «ребра». Могли я надеяться на лучшее? Ближайшая скрипичная мастерская – в пятидесяти километрах. Мы проделали это долгое путешествие, и мастер, милый человек, пообещал быстро починить инструмент. Нас это не очень‑то устраивало, и мне насилу удалось объяснить ему, что мы совершенно, ну совершенно не торопимся…
Месяц спустя меня срочно отвезли в больницу с аппендицитом и перитонитом в начальной стадии. На месте оказался только один дежурный хирург, который, Бог его знает почему, не имел права оперировать. Учитывая срочность, я подписал бумагу, разрешающую мое «вскрытие». Он справился настолько хорошо, что шва почти не видно. За время моего выздоровления контрабас вернулся в лоно семьи и был перенесен в подсобное помещение, где мирно пролежал до окончания нашего контракта. А я, на законных основаниях, поскольку слабое здоровье не позволяло мне держать столь тяжелый инструмент, все оставшееся время выступал в казино в качестве певца при оркестре.
Один плюс одна – будешь ты
В 1947 году мы пели в «Палладиуме», заведении, расположенном возле площади Бастилии. Мы сами полностью подготовили выступление, Пьер – музыку, я – слова. Наши песни «Шляпа под кротовый мех», «Спешный отъезд» и «Я выпил» пользовались наибольшим успехом. 21 мая того же года в перерыве между песнями мне сообщили: «У вас девочка». Едва закончился концерт, я бросился в больницу, чтобы увидеть очаровательный розовый комочек, который мы назвали Патрицией, а впоследствии добавили армянское имя – Седа.
Я знаю, что настанет день,
Которого я так боюсь,
Но так устроена жизнь,
И однажды ты уйдешь от нас.
Я знаю, что настанет день,
Когда печальный и одинокий,
Ведя твою маму под руку,
Я грустно побреду
В наш пустой дом,
Где уже не будет тебя.
Что может выглядеть глупее молодого папаши, стоящего у изголовья больничной койки, на которой лежит его молодая супруга, а возле нее – маленькое существо, только что появившееся на свет? Глупец смешон и неловок, он не знает, что сказать, что делать и, почти забыв о жене, во все глаза смотрит на первенца… Медсестра вдруг сует ребенка ему в руки, и новоиспеченный отец еще больше смущается, краснеет, что‑то бормочет, пытается половчее ухватить маленький комочек, который извивается как червь. Бедняга не знает, что делать с этим хрупким созданием. В тот майский день я и был этим глупым молодым папашей, а потом, годы спустя, трижды испытал подобное счастье, но с каждым разом переносил его все более стойко.
«Эдитов» комплекс
Я не из тех, кто хранит все подряд, оставляю только письма близких друзей и тех, кто был мне дорог. Несмотря на это, в стенных шкафах и ящиках скопились тонны бесполезных вещей, и в частности – телеграммы, полученные по случаю моих первых парижских выступлений. Это было до появления факса, который не вызывает в моей душе подобных эмоций. На днях в очередной раз решив, наконец, избавиться от всего ненужного, я откопал впечатляющее количество таких телеграмм. Я уже начал было пропускать их через измельчитель бумаги, но вдруг мой взгляд упал на ту, что Эдит Пиаф прислала из Соединенных Штатов, где выступала в мюзик – холле «Версаль» на 50–й улице в восточной части Нью – Йорка. Телеграмма была послана по поводу моего первого выступления в мюзик– холле «Альгамбра», после которого я либо становился известным артистом, либо должен был признать, что зря упорствовал и что правы были средства информации, которые постоянно мешали меня с грязью.
На голубой бумаге цвета пачки сигарет «Голуаз» с тремя белыми лентами наискосок выделялись несколько слов, напечатанные черным шрифтом: «Уверена твоем успехе зпт сожалею что далеко зпт крепко обнимаю тчк»,и подпись: «Эдит».Я долго медлил, прежде чем отправить эту телеграмму в измельчитель воспоминаний. А потом сказал себе, что, чтобы оживить те воспоминания, совсем не нужен какой‑то клочок бумаги. Эдит и без него всегда будет жить в моем сердце.
Неподражаема. Она была неподражаема. У этой «Мадмуазель Противоречие» сердце было огромное, как гибралтарский утес, а в характере сочетались черты дворовой девки и Святой Терезы. Она была настоящей женщиной. Если вы входили в ее круг, то уже не могли выйти из него. Она околдовывала вас, она делала своим то, что вы сказали накануне, и, устремив на вас ясный взор своих прекрасных глаз, утверждала, что это была ее идея, и скорее отдала бы себя на растерзание, чем признала, что это не так. Поверив в то, во что решила верить, Эдит, это очаровательное торнадо, этот гений добра и зла, это скопище достоинств и недостатков, всеми силами своего маленького тела отстаивала свою правоту. До конца ее дней между нами была дружба, граничащая с влюбленностью, было братское взаимопонимание, но никогда не было постели. Я вошел в ее странное окружение однажды вечером 1946 года, и с этого момента изменилась вся моя жизнь. Как ручейки вливаются в реки, я с открытым сердцем бросился в этот бурный и влекущий поток, который не мог не взволновать молодого человека, никогда прежде не встречавшегося с личностью такого масштаба.
Знаменательная встреча
В тот день мы с Рошем должны были исполнить две песни для публичной радиотрансляции, которую вели Пьер Кур и Франсис Бланш. Все происходило в концертном зале «Вашингтон» на улице Вашингтона. Поскольку зал не имел выхода из кулис, выступающие должны были до появления публики уже сидеть за сценой, дожидаясь своего выхода.
Мы открывали вечер, но, как ни странно, фортепьяно Пьера находилось в глубине сцены, поскольку на первом плане располагался оркестр. Я же должен был петь, стоя на авансцене. Все это никак не подходило для дуэта, который к тому же открывал концерт. Выйдя на сцену после анонса, я разинул рот, потому что в первом ряду увидел Эдит Пиаф и Шарля Трене – священных идолов шансона, да еще в компании короля музыкальных издателей, Рауля Бретона. Позже выяснилось, что Шарль только что вернулся из Соединенных Штатов и пришел дать наставления Эдит, которая собиралась отправиться туда несколькими неделями позже.
Мы начали с песни «Спешный отъезд», затем спели «Шляпу под кротовый мех». Я, не отрываясь, смотрел в первый ряд. Меня и так всегда била дрожь перед публикой, правая нога начинала дергаться, словно от болезни Паркинсона. После первых тактов Эдит улыбнулась мне и сделала знак рукой, точно так же как под конец «Жизни в розовом свете», что означало: «После передачи подойдите ко мне». Я не преминул сделать это. Шарль Трене сердечно поздравил нас с успехом. Подумать только, ведь он‑то разбирался в дуэтах, он начинал вместе с Джонни Хессом в дуэте «Шарль и Джонни». Рауль Бретон предложил подойти к нему на улицу Россини, 9, в IX округе, чтобы поговорить о звукозаписи. Пиаф назначила встречу после программы у нее дома, на улице Боэти, рядом с залом «Вашингтон». Когда я спросил: «С партнером?», она удивилась: «С каким партнером?». Она даже не заметила Роша, принесенного в жертву пословице «на свете нет ничего невозможного», которой руководствовались организаторы публичных радиотрансляций. «Ладно, и этого тоже приводи», – сказала она.
И мы с Рошем явились в просторную квартиру, жильцы которой, казалось, постоянно «сидели на чемоданах». Было видно, что здесь не обременяют себя лишней мебелью. Всего несколько кресел, одно было из черной кожи, и если вы в него садились, встать потом удавалось с большим трудом, да и то нужно было, чтобы кто‑то подал руку помощи. Несколько плохоньких разномастных стульев, черный рояль, pick‑up [23]23
Адаптер (англ.).
[Закрыть], по полу ровным слоем разбросаны какие‑то предметы, пластинки и книги, на рояле – проигрыватель, тексты, ноты и, чуть было не забыл, еще на полу этой огромной пустой комнаты лежал большой красный ковер. Рош зашел, как ни в чем не бывало, а я очень волновался. Чувствовалось, что только что говорили о нас. Я был хронически застенчив, и насмешливые взгляды присутствующих глубоко ранили меня. Там были авторы и композиторы Эдит Пиаф – Анри Конте, Мишель Эммер и Маргарита Моно, секретарша Фау, аккомпаниатор Андре Шовиньи, Жюльет и Марсель Ашар и тогдашний возлюбленный – Жан – Луи Жобер, один из участников ансамбля «Друзья песни», который сразу же откланялся, спросив разрешения у Эдит. И, конечно же, была она, хозяйка здешних мест, объект всеобщего внимания, хрупкий воробышек, таящий в себе огромную жажду любви и дружбы, достойную крупного хищника, способную парализовать вас на веки вечные, сильно, слишком сильно. Так смотрите же на новенького, оценивайте, измеряйте, взвешивайте: может, он – следующий? Потянет ли, да и как долго продержится, бедолага? Все перешептываются, замышляют заговор, посмеиваются украдкой, потом тема разговора меняется, говорят обо всем и ни о чем, немного о любви, немного о шансоне, и еще совсем немного о том, как уничтожить нахала. Разговор ненадолго остановился на Жаклин Франсуа, которая в тот момент была на пороге блестящей карьеры. Эдит хвалилась тем, что дала Жаклин совет, который повлиял на ее судьбу – бросить реалистический жанр и стать лирической певицей, что, впрочем, было правдой. Я скромно воспользовался этим и сказал, что Жаклин моя близкая подруга. Это произвело впечатление. Трахаю ли я ее? Я нервно сглотнул и, выбирая слова, ответил: «Да нет, она влюблена, у них отношения с Жаном – Луи Марке, который занимается нашими делами». Отношения? Общий взрыв смеха. Он сказал – «отношения»? У меня было такое впечатление, что я нахожусь при дворе Людовика XIV, и на меня нацелены ружья придворных. Тогда Эдит уточнила: «Ты имеешь в виду сношения?» Да, в общем‑то это одно и то же! Она обернулась к остальным и бросила: «Он прав, на языке поэтов это называется именно так!» Кажется, я покраснел, как помидор. Безумно смущаясь, пробормотал: «Вчера я показал вам свою песню». «Ах, да», – произнесла она. Кто‑то пошутил: «Так он еще и пишет? Музыку, конечно?» Нет, слова. Слова? Они уже собрались было вновь поднять меня на смех, но Эдит вдруг встала на защиту: «Да, пишет тексты песен, и, кстати, неплохо. Скажем, его манера достаточно интересна, не как у всех».
Атмосфера внезапно переменилась: я пишу, значит свой. Меня забросали вопросами: откуда появился, как и почему увлекся шансоном, как начал писать стихи. Я говорил, отвечал, начал чувствовать себя немного увереннее, и, наконец, наступил волшебный миг, когда я рассказал, что пою, что когда‑то попрошайничал на улицах Ангьена и, накопив немного денег, купил себе по случаю велосипед, на котором ездил в Париж на площадки, где танцевали под аккордеон. Тут царица пчелиного улья потребовала тишины: я произнес слова, которые в ее глазах имели огромную важность. «Ты знаешь “Бал Джо” или “Маленький балкон”?» Эдит перечисляла места, которые посещала до того, как успех унес ее в совершенно чуждый мир. Она испытывала сильную ностальгию по своему уличному прошлому и сожалела, что давно не посещает бистро для простых людей и танцевальные залы. И вдруг перешла на свой родной, уличный язык:
– Так что, сбацаем на раз – два – три?
Я ответил в том же духе:
– А чего бы и нет?
– Как надо, или наоборот?
– Все в кучу!
– Давай, голубчик, ща поглядим!
Она велела Мишелю Эмеру и Анри Конте свернуть ковер, Маргерит Моно села за рояль, и начались вальсы, затем пошли пасодобли, и снова вальсы. Ну и сильна же была госпожа, просто‑таки неутомима, а, кроме того, до чего упряма! Решила показать, что здесь командует она, и что мы не остановимся, пока хозяйка того не захочет. Между нами вдруг возникло нечто, напоминающее отношения парня и девушки: ни один не уступит, лучше сдохнуть! Она уцепилась за меня, а я, ускоряя шаг, уже почти тащил ее на себе, но она никак не желала признать себя побежденной. И вдруг, с самым непринужденным видом, хотя и задыхаясь, постановила: «Ничего не скажешь, наш человек!»
У меня было такое чувство, что я получил документ об усыновлении. Жюльет Ашар, которая обожала танго, спросила, танцую ли я этот танец. Я утвердительно кивнул головой. Эдит вмешалась: «Не сегодня, Жюльет, в другой раз». Попробуй‑ка отнять у госпожи ее игрушку!
Как и Жобер, Рош ушел довольно рано. Мне тоже предстояло вернуться пешком на площадь Пигаль, но в ту ночь я словно летел на крыльях, тем более что Эдит предложила называть ее по имени и снабдила меня нежным прозвищем, совершенно в ее духе. Она сказала: «Ты будешь моим хреновым ангелочком». И назначила назавтра встречу, чтобы поговорить о шансоне. Рош тоже был приглашен, так что все было серьезно. Прекрасную картину портило только одно: я был женат и имел ребенка. Эдит любила лишь одиноких мужчин и женщин. Их и только их. Она была религиозна, но, как самка богомола, не желала ни с кем делиться, особенно в любви и дружбе.
На следующий день я пришел вовремя, но один, поскольку Рош, который ложился спать под утро, так и не смог проснуться. Мне пришлось дожидаться, пока Эдит встанет – она была ночной пташкой. Ложилась очень поздно, поэтому, чтобы прийти в себя и быть в форме, ей требовалось отоспаться. Наконец она появилась, в тапочках и ночной рубашке, всклокоченная, с носом, блестящим от вазелина, который называла «вазелошкой» и которым смазывала вечно сухие ноздри.
– А, так ты пришел?
– Да, мадам.
– Я же тебе говорила, зови меня Эдит.
– Хорошо, мадам… то есть Эдит.
– Вот что, я решила дать вам шанс. Мы с «Друзьями песни» едем в турне. Они выступают в первой части, вы споете под открытие занавеса, а после антракта ты объявишь меня.
– Что я должен говорить?
– Все просто:
Одно имя,
Но в этом имени
Весь шансон.
Перед вами —
Эдит Пиаф!
– Не забудешь?
– Не стоит беспокоиться, не забуду, чтоб я сдох.
И тут я совершил ошибку, которая была с ней непозволительна, и которую с тех пор больше никогда не повторял. Я спросил:
– А сколько нам будут платить?
Львица посмотрела на меня так, словно собиралась закопать заживо, и нервно закричала:
– Жалкое ничтожество! Тебе дают возможность поехать в турне с Эдит Пиаф, а ты спрашиваешь «сколько?!»
Я ожидал чего угодно, но только не подобной бури эмоций, и пробормотал:
– Мне надо кормить семью и…
– В твоем возрасте, имея такую профессию, надо быть холостяком. Вот я что, по – твоему, замужем? Ладно, за монеты не переживай, будут.
– Спасибо.
– Спасибо «да» или спасибо «нет»?
– Спасибо «да» – от меня, но я должен посоветоваться с партнером.
– С этим закулисным Дон – Жуаном?
Глаз у нашей дамы был наметанный – она сразу заметила, что Пьер положил свой глаз на секретаршу.
– А, кстати, где он?
– Спит.
– Если он хочет работать со мной, пусть учится вставать рано. Так, поезд на Рубе уходит послезавтра в восемь двадцать. Будьте вовремя, ненавижу людей, которые садятся в поезд на ходу.
