Текст книги "Прошлое и будущее"
Автор книги: Шарль Азнавур
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Возвращение к истокам
После турне по Советскому Союзу мы собирались съездить в Армению. Мне пришлось настоять на этом в момент подписания контракта, поскольку очень хотелось увидеть страну, откуда шли мои корни. Интересно, чего боялись местные власти? Я, конечно, отказался предъявить тексты песен комиссии, осуществлявшей цензуру. Но на самом деле, что там можно было подвергнуть цензуре? Разве что песню «После любви». Да и вообще, мне этого просто не хотелось. Поэтому до последнего момента затягивал обещанный показ переводов своих песен. В ереванском аэропорту, как только вышел из самолета, мне в лицо ударил такой холод, о котором я даже не мог и подозревать. Каким же наивным я был! Каким невеждой! Мне всегда казалось, что Армения – скорее всего теплая страна. Падал крупный снег! В конце концов сам захотел сюда приехать, вот и приехал. Когда я спустился с трапа, кто‑то сунул мне в руки огромный букет цветов. Я и так плохо видел из‑за обильного снегопада, но теперь уже не видел ничего. Передав букет в руки первой попавшейся секретарши из комитета, отвечавшего за встречу, и дважды поцеловав ее в заледеневшие щеки, я резко пресек все попытки вернуть мне столь обременительный презент. После этого повернулся к представителям администрации, которые приветствовали меня, естественно, на армянском языке словами: «Добро пожаловать, с возвращением вас»! С каким возвращением? Я никогда здесь не был, как и мои родители, уроженцы совсем других государств. Едва успев разобраться в представителях администрации, я наткнулся на человек эдак двести, бывших, по их словам, моими родственниками. Никак не ожидал встретить так много родственников в стране, которая не знала даже моих бабушку и дедушку. И пошло и поехало, и начались бесконечные «Шарлъ – джан, сирели Шарль ахпер джан» [53]53
«Шарль – джан, любимый брат Шарль – джан» (арм.).
[Закрыть], и дай пожать твою руку, и дай припасть к твоей груди, и дай расцеловать тебя! Каждый хотел что‑то мне сказать, все хотели договориться о встрече, чтобы я мог увидеть остальных членов семьи, их родителей, детей, детей их детей! Все толкались и рвали меня на части, это было намного хуже, чем при выходе из «Олимпии»… С трудом удалось посадить меня в огромный черный лимузин – из разряда тех, которыми пользовались великие партийные деятели. Аида, пройдя сквозь те же «Аида джан, сирели Аида»,в шляпе набекрень и перекошенной шубе тоже еле добралась до лимузина. Наконец‑то мы ехали в гостиницу, где, как нам казалось, могли хоть немного отдохнуть. Не тут‑то было! Холл гостиницы был переполнен и в основном родственниками наших дальних родственников. Кто бы мог подумать, что после геноцида, уничтожившего полтора миллиона наших людей – в общем‑то половину населения страны, – им удалось до такой степени успешно возродить расу. Какое повышение рождаемости! Добраться до номера в гостинице стоило огромных усилий. Едва я с облегчением сказал «Уф!», начал трезвонить телефон, он все звонил и звонил. Мы отключили все розетки. Я мечтал о том, чтобы, приняв душ, спокойно перекусить в компании сестры и музыкантов. Как бы не так! Мы были официально приглашены. Уже не помню, что мы ели на приеме, но по части тостов я имел дело с профессионалами. Более того, с чемпионами мира по этому делу. Каждый поднятый бокал должен был сопровождаться небольшой речью. Конечно, пришлось и мне произнести речь.
А ведь «застольный» вид спорта был знаком нам с детства. Чтобы выйти из этой почти неразрешимой ситуации, я вспомнил о своем отце, произнесшем однажды, на мой взгляд, самый памятный и длинный тост по поводу крестин моей дочери Седы, которую мы тогда еще звали Патрицией. В 1956 году, когда ей было уже девять лет, родители, наконец, решили крестить ее. Сначала – неизменная процедура в апостольской армянской церкви, затем – встреча с родственниками и друзьями в известном армянском ресторане «Сирень» на улице Ламартин. В общей сложности там было около сорока человек. Благодаря организаторским способностям моего отца, еда была обильной и спиртное лилось рекой – водка, ракия, красное вино, и все, чего пожелаете. Он руководил всем и был тамадой, главным распорядителем церемонии, без которого не обойтись за армянским или грузинским столом. Ни один бокал не может быть поднят, пока на то нет особого разрешения, тамада произносит хвалебные речи, и, чтобы выпить, существует условие sine qua поп [54]54
То, без чего нельзя (лат.).
[Закрыть], тем более что вы обязаны выслушать речь до конца! Тамада должен быть поэтом, трибуном, немного комедиантом, а уж его таланты декламатора или певца тем более приветствуются. Мой отец всегда был большим асом в этой области и мог часами держать в напряжении аудиторию, сидящую с поднятыми бокалами. На крестины Патриции он выдал такое, чего мы от него даже не ожидали. За праздничным столом были люди всех вероисповеданий и всех национальностей. За тостами, национальными блюдами, сырами, десертами, кофе и рюмочками коньяка и ликера никто даже не заметил, что прошло много времени, хотя мы сидели за столом уже девять часов. Папа использовал все свое умение и талант, чтобы взволновать, позабавить и заинтересовать аудиторию, и все это в процессе вечера развивалось крещендо, по нарастающей. Сначала он произносил тосты за каждого из сидевших вокруг стола, восхваляя их достоинства и высмеивая недостатки. Затем выпили за упокой душ тех, кто погиб в аду геноцида, и тогда каждый из нас взял кусочек хлебного мякиша, окунул его в свой бокал с вином, а после положил на край тарелки. Пили за тех, кто достоин был бы считаться армянином и кому отец выдавал это право с той же легкостью, с какой надеялся сам получить французское гражданство. После каждой речи бокалы наполнялись вновь, хвалебным и благодарственным речам не было конца. Выпили за квартал, где теперь жили, за каменный мост, который когда‑то надо было перейти, за судно, доставившее беженцев в Марсель, за железную дорогу, по которой добрались до Парижа, конечно же – за Францию, а потом за все пригороды Парижа, приютившие нас в свое время – Альфортвилль, Исси – ле – Мулино и многие другие. Мне было любопытно, в какие дали заведет нас фантазия отца. И все это перемежалось стихами и песнями в исполнении некоторых гостей. Девять часов. Девять часов сидеть за столом, девять часов пить и при этом не устать ни от речей, ни от выпивки. Бросив взгляд на батарею пустых бутылок, которые официанты ставили за моим стулом, я с интересом подумал, как же отец завершит свое выступление. И он блестяще справился с этой задачей, подняв три заключительных бокала соответственно за воду, газ и электричество. Французский тамада ни в чем не уступает своим собратьям из других стран, и я уверен, что это прекрасное и первое в своем роде представление до сих пор не имело себе равных.
У отца была привычка давать прозвища знакомым и друзьям, например, Медведь Бедрос, Ишак Симон и другие. Симон вовсе не был глуп или упрям, прозвище досталось ему просто так, ни за что, и, пока он жил во Франции, все друзья звали его Ишак Симон. В 1947 году он уехал в Армению, где стал работать распорядителем в гостиничном ресторане. Он подошел ко мне со словами: «Я – Ишак Симон». Мы с Аидой узнали его и были очень рады встрече. Он наклонился и шепнул мне на ухо: «Твоя бабушка в холле гостиницы, а представители администрации не пропускают членов твоей семьи».
Мы с Аидой вышли из‑за стола и пошли знакомиться с матерью нашего отца, женщиной девяноста семи лет с очень громким голосом, крепко стоявшей на маленьких ножках и такой миниатюрной, что я мог бы, как пушинку, поднять ее одной рукой. После объятий и поцелуев она рассказала, что на мое выступление в здании оперного театра все места были распределены между членами партии, а членов моей семьи не посчитали нужным пристроить даже на откидные сиденья. Партия – партией, но на следующий день я выдвинул ультиматум, вернее, даже два ультиматума. Во – первых, на сцене оперного театра стояли два фортепьяно, одно – самого среднего качества, и второе – «стейнвей». Мне, естественно, было уготовано то самое, средненькое, поскольку я не относился к разряду классических исполнителей. В оперном театре довольно быстро поняли, что, несмотря на армянские корни, я с большим успехом владею чисто парижским искусством ругаться и говорить на повышенных тонах. В Армении, как и во всем СССР, люди испытывали священный ужас перед крикунами. Поэтому пианино мне заменили. Что касается моих родственников, то я добился для них семи мест в середине первого ряда, а некоторым влиятельным партийным деятелям пришлось пересесть на более скромные места. С этого момента моя маленькая бабушка в сопровождении шести членов семьи сидела в первом ряду на каждом моем выступлении. Таким образом все свое пребывание в Армении я провел лицом к лицу с бабушкой. В Ереване студенты написали на фасаде здания оперы слова: «Все места забрали члены партии, но Азнавура у нас не отнимут».
Во время того короткого путешествия я не успел как следует ознакомиться с Ереваном. В утешение мне повторили слова, сказанные в подобной ситуации одним из царей всея Руси, путешествовавшим по Армении: «Пусть я не увидел гору Арарат, но и гора Арарат не увидела русского царя». Чтобы произнести такую ахинею, не обязательно быть царем. Я бы сказал так: «Снегопад помешал мне увидеть гору Арарат, но я все это еще наверстаю». Конечно, это не Пруст и не войдет в анналы истории, но зато истинная правда.
В США с сольным концертом
Эта поездка была просто блажью, в ней не было особой необходимости. Я взял курс на Нью – Йорк всего лишь для того, чтобы показать две свои песни на английском языке и посмотреть пару – тройку спектаклей. Издатель Ховард Ричмонд, с которым я был давно знаком и который уже издавал записи некоторых моих песен, был оповещен о моем приезде. Мне было нужно не так уж много – только студия звукозаписи. Из всего багажа я вез два магнитофона и больше ничего. Ховард отдал в мое распоряжение одного из лучших звукооператоров, Хэппи Годея, и мы немедленно приступили к студийной записи. У меня был отвратительный акцент, тогда я еще не понимал, что надо делать тональное ударение, иначе тебя никто не поймет. Арт Любофф, хозяин известного джазового клуба «Виллидж Гейт» в Гринвич– виллидже, очень любил фильм Франсуа Трюффо «Стреляйте в пианиста». И, поскольку он всегда был готов изыскивать новые имена, естественно, пришел на мой сеанс звукозаписи. Песня «И ты уступаешь» произвела на него большое впечатление. Он спросил, сам ли я играю на инструменте, и был невероятно удивлен, что мой инструмент, это не фортепьяно, а голос. В тот же вечер он пригласил нас на джазовый концерт в свой клуб. Я пошел туда для того, чтобы послушать певицу Нину Симон, о которой прежде ничего слышал. Не могу сказать об остальном, но на пианино дама играла весьма впечатляюще. Он представил нас друг другу и объяснил, что я – французский сочинитель песен и исполнитель, пишущий в совершенно иной манере, чем она. Мы договорились встретиться через несколько дней в кабинете Ричмонда, и после этой встречи она отобрала две мои песни, которые собиралась записать вместе со мной. Это были «Надо уметь» и «Любовь – как один день». В тот же вечер Арт Любофф поинтересовался, понравился ли мне зал и, когда я ответил, что он идеален для исполнителя, сообщил, что пригласил меня именно с этой целью и, если я согласен, то готов пригласить меня на неделю и заплатить две тысячи пятьсот долларов. Он был очень удавлен, узнав, что я давно не работаю в кабаре, а только в больших залах, с сольными концертами. Сказал, что в США даже самые известные «звездные» исполнители всегда соглашаются на ангажемент в клубы. «В конечном счете, – заключил он, – если вы передумаете и однажды решите прийти к нам, моя сцена всегда для вас открыта».
После этого путешествия у меня возникло желание выступать в стране – законодательнице шоу – бизнеса. «Но, – заметил Жан – Луи Марке, – у меня никогда не было предложений насчет тебя, им нужна была только Жаклин Франсуа. Она продала в Америке большое количество пластинок, поэтому ее всегда ждут там с распростертыми объятиями. А что касается тебя, то Баркли всегда распространял твои пластинки в Европе и на Ближнем Востоке и больше нигде».
У меня были некоторые сбережения. Поэтому я предложил Жану – Луи организовать мировое турне и особое внимание уделить Соединенным Штатам. Доход от стран, в которых меня уже знали, помог бы сделать вложения в американское турне, где мне придется работать за свой счет. «Это безумие!» – возразил он. «Это безумие!» – кричали мои друзья и все мое окружение. Конечно безумие, но разве в нашей профессии можно без него обойтись? А тем временем Жан – Луи познакомился с человеком, который представлял в Европе Рэя Чарльза. Он был поляк по происхождению, был готов сделать для меня все что угодно и считал, что деньги, которые я собирался вложить в это дело, не будут потрачены зря. Турне обещало быть удачным: немного Испании, Франции, Швеции, Бельгии и Голландии, несколько концертов в СССР, и прямо оттуда – в Нью – Йорк, где я снял «Карнеги – холл» на период до выступлений в Вашингтоне, Бостоне, Филадельфии, Чикаго, Сан – Франциско и Лос – Анджелесе.
По приезде возникло первое осложнение: моя советская виза произвела не очень хорошее впечатление. Стали интересоваться, что я делал у коммунистов, являюсь ли членом компартии. Я все честно отрицал, поскольку красноватые симпатии все же не делали из меня члена какой‑либо политической партии. Мой девиз – дружить с мужчинами и женщинами любых политических взглядов и всегда держаться подальше от представителей власти. Моя партия – это публика, белая, черная или желтая, правая или левая, бедная или богатая, гетеро– или гомосексуальная – какая разница! Наконец мы добрались до города, где мной занялся Херб Розен, поскольку Баркли, благодаря нашему общему другу Куинси Джонсу, удалось заполучить для меня контракт на запись под маркой «Меркури». В том, что касается связей с общественностью в лице американских радиокомпаний, меня поддерживал и даже иногда опережал необыкновенный musicman* Хэппи Годей, ставший с тех пор одним из моих ближайших друзей.
Второе осложнение, и не из самых простых, заключалось в том, что пресса бастовала вот уже несколько недель, и прогнозы на возобновление работы были самыми пессимистичными. Оставалось только телевидение, на котором из всех ток– шоу наиболее популярной была программа Джека Пара. Джек знал обо мне со слов Женевьевы, которая долгое время держала на Монмартре кабаре, где мы часто собирались после концертов, чтобы выпить по рюмочке с Жаком Брелем, Раймоном Дево, Пьером Рошем и многими другими. Позже Женевьева обосновалась в Нью – Йорке и стала там достаточно известной дамой. Благодаря ей Джек Пар и узнал о моем выступлении в «Карнеги – холле». Поэтому больше недели Джек каждый вечер объявлял в своей программе о концерте некоего Шарля Азнавура, французского певца, выступление которого, по его словам, никак нельзя было пропустить. Он справился со своей задачей настолько успешно, что накануне выступления Сибилла Годей, жена Хэппи, не пропускавшая ни одной премьеры, не сумев купить билеты для себя и своей дочери Мейс, позвонила одному хорошему знакомому, занимавшемуся продажей билетов, и сейчас я передам вам полностью их диалог:
– Мне нужно два места на выступление Шарля Азнавура.
– Шарля… как?
– Шарля Азнавура.
– Одну минуту, сейчас посмотрю.
Человек снова взял трубку и сказал:
– Мест нет.
– Вы что, смеетесь? Его же никто не знает.
– Да, но тем не менее мест нет.
– Да ладно, не смешите меня, найдите два места…
– Сибилла, уверяю вас, мест нет, и все тут! Даже стоячие все проданы! Может быть, мне удастся устроить для вас два места на сцене, за певцом…
Кончилось тем, что она заполучила‑таки два стула, чтобы видеть меня со спины. Таким вот образом в 1963 году я дебютировал на сцене «Карнеги – холла» в Нью – Йорке, причем на сцене сидело человек триста, в основном американцы. В зале было много музыкантов и людей, которым полюбился фильм «Стреляйте в пианиста». Пресса на следующий день была единодушна в своей оценке, и разнообразные приглашения посыпались фадом. Но нам пора было уезжать, и мы короткими перебежками всегда под аплодисменты продвигались в сторону Лос – Анджелеса, который находился в двух шагах от студий грамзаписи легендарного Голливуда. Я выступал в зале, где в то время проходили вручения премий «Оскара». Моим «Оскаром» было то, что в первых рядах на моем выступлении сидела цепочка звезд, перед которыми мы с Аидой в детстве преклонялись. Перед выходом на сцену Джина Лоллобриджида в сопровождении Гленна Форда пришла в актерскую уборную обнять меня. То, что мы разговаривали по – французски, не понравилось ее спутнику, который с раздражением бросил: «А нельзя ли говорить по – английски?». Но к концу моего выступления, которое его, похоже, задобрило, оттаял и даже попытался произнести несколько фраз на французском языке. Впервые пресса была единодушна со зрителями и, к моему огромному удивлению, хорошо отзывалась о моем турне. Одна газета даже дала заголовок: «Шарль Азнавур заводит друзей быстрее, чем де Голль – врагов».
По возвращении в Нью – Йорк в моем гостиничном номере состоялась «встреча в верхах» для того, чтобы наметить политику на следующий приезд. Я выдвинул идею петь в университетских театральных залах, что в то время было очень распространено. Специальный комитет выбирал артиста, которого приглашали на следующий сезон.
– Можно ли снять залы?
– Да, за свой счет – конечно. Но молодежь совершенно не знает, кто ты такой. Им нужна знаменитость.
– Сколько стоят билеты?
– В среднем пять долларов.
– О’кей, у меня есть для вас знаменитость. Мы будем продавать билеты по доллару.
– Но ты же ничего не заработаешь!
– Если я покрою все расходы и все пройдет успешно, то не напрасно вложу деньги.
И на следующий сезон я отправился той же дорогой с несколькими дополнительными остановками – в Далласе, Новом Орлеане и, что важнее всего, в десятке университетов. Сколько воды утекло с памятного концерта в «Пакре»! Я гордился результатом поездки: не пытаясь экономить, я смог окупить все свои расходы. Со мной ехали рекламный агент Ришар Балдуччи, секретарь Жак Вернон, мой французский импресарио Жан – Луи Марке, режиссер Дани Брюне, отвечавший также за звук и освещение, и пять французских музыкантов, которым удалось получить разрешение на работу от очень влиятельного «Союза американских музыкантов», что в то время было большой редкостью.
Безголосый
В то утро я проснулся без голоса. Нет, я потерял его не частично, а полностью. Несмотря на то, что на глазах у меня была маска, а в ушах – беруши, я не мог уснуть добрую половину ночи. Самое ужасное, что может грозить певцу, это недосыпание. Проснувшись в плачевном состоянии, уткнулся глазами в чемоданы – да что я говорю, в дорожные баулы – морда просит кирпича, а кожа выцветшая, как старая губка. Я надрывно кашлял, чтобы освободить бронхи. В ужаснейшем расположении духа бросил взгляд в зеркало. Какой ужас! Мне сто пятьдесят лет! Это непоправимо, абсолютно непоправимо. Я сделал все, что мог, пытаясь исправить ситуацию: глотил, солюпред, флюмицил, ингаляции – никакой реакции. Закутанный так, словно собирался ехать в Сибирь, явился в театр. Артистическая уборная была оформлена с шиком – корзина с фруктами, три бутылки бордо из лучших сортов винограда, толстая пачка телеграмм. Распространитель билетов сообщил мне, что все места были взяты с боем и проданы за одно утро. Настоящая катастрофа! Что делать? Я не мог извлечь из этого чертова горла ни единого звука! Вызвали врача, который смог приехать только после того, как закончилась партия в гольф. Ожидая его, я метался, словно тигр в клетке. Наконец он явился в костюме игрока в гольф, этакий уверенный в себе сноб, просто умереть можно. Первыми его словами были: «Обычно по воскресеньям я не езжу к больным». Подумать только, за такие‑то деньги! Открывая свой саквояж, он спросил: «Так что с вами приключилось?» – «Я потерял голос, но через час должен петь». – «А, так вы поете?» Придурок! Где он находится, и зачем, он думает, его позвали? Последовала рутинная проверка – он измерил давление (странно, что не сделал кардиограмму), обследовал уши, словно все это имело какое‑то отношение к голосовым связкам! «Так вы, значит, певец?» Вот идиот, он же находится в моей артистической уборной, весь город обклеен афишами, одна из которых, кстати говоря, висит на стене прямо у него перед носом.
– Так вы сегодня вечером поете?
Я только что сообщил ему об этом, но все же старался сохранять спокойствие.
– Через час. Когда со мной такое случается, мой врач колет мне камфору или черт его знает что еще, и я могу быть уверен, что выступление состоится.
– А почему вы его не вызвали?
– Да потому, что мы находимся в пятистах километрах от моего дома!
Поскольку он, явно не слушая меня, рылся в недрах своего саквояжа, то опять процедил сквозь зубы:
– Надо было вызвать своего лечащего врача.
Я был готов его убить. Пришлось повторить:
– Один укол решил бы все проблемы.
– Об этом не может быть и речи, я никогда не делаю уколов, пропишу вам таблетки. Через час будете петь, как тенор.
Вот это как раз было бы лишним.
Затем он забеспокоился по поводу гонорара. Оно и понятно, ведь никого не пускают играть в гольф бесплатно.
– Мой менеджер в соседней комнате, он рассчитается с вами.
Он оставил мне несколько пилюль и рецепт, упаковал все свои пожитки и снова повторил:
– Так вы, значит, поете?
Затем, довольный собой, очистил поле. Через час я вышел на сцену. Голос у меня был хриплый, но я кое‑как выпутался из этой неприятной ситуации. Публика еще помнила меня в самом начале карьеры, когда мой голос звучал, словно из лавки старьевщика, – некоторые даже отсылали назад в магазин только что купленные пластинки, думая, что им продали подержанный товар. Так что они почти не заметили разницы.
