Стихотворения. Поэмы
Текст книги "Стихотворения. Поэмы"
Автор книги: Шандор Петефи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
МОЯ ЛЮБОВЬ
Моя любовь не соловьиный скит,
Где с пеньем пробуждаются от сна,
Пока земля наполовину спит,
От поцелуев солнечных красна.
Моя любовь не тихий пруд лесной,
Где плещут отраженья лебедей
И, выгибая шеи пред луной,
Проходят вплавь, раскланиваясь с ней.
Моя любовь не сладость старшинства
В укромном доме средь густых ракит,
Где безмятежность, дому голова,
По-матерински радость-дочь растит.
Моя любовь – дремучий темный лес,
Где проходимцем ревность залегла
И безнадежность, как головорез,
С кинжалом караулит у ствола.
Пешт, ноябрь 1844 г.
БУШУЮЩЕЕ МОРЕ…
Бушующее море,
С землей и небом споря,-
Любовь уж больше волн не мечет в небосвод,
Но тихо задремала,
Как море после шквала,
Как после слез покой у крошек настает.
Она плывет не глядя.
Ее зеркальной гладью
Уносит в даль надежд качанье челнока,
И песнью соловьиной
С береговой плотины
Ей будущее шлет привет издалека.
Пешт, ноябрь 1844 г.
ДИКИЙ ЦВЕТОК
Что вы лаетесь, собаки?
Не боюсь! Умерьте злость!
В глотку вам, чтоб подавились,
Суну крепкую я кость.
Не тепличный я цветочек,
Вам меня не срезать, нет!
Я – безудержной природы
Дикий, вольный первоцвет!
А поэзию не розгой
Втолковал мне педагог,-
Этих самых школьных правил
Я всегда терпеть не мог.
Лишь боящийся свободы
Вечно в правила одет.
Я – безудержной природы
Дикий, вольный первоцвет.
Не для мнительных ничтожеств
Расцветать решил я тут,-
Ваши слабые желудки
Вам покоя не дают.
Аромат мой для здоровых,-
Добрый люд мне шлет привет.
Я – безудержной природы
Дикий, вольный первоцвет.
И поэтому вы больше
Не кажитесь на порог,-
Это будет все равно что
Об стену метать горох.
А начнете задираться,
Не смолчу я нам в ответ.
Я – безудержной природы
Вольный, дикий первоцвет.
Пешт, декабрь 1844 г.
ДЯДЮШКА ПАЛ
Долго раздумывал дядюшка Пал,
И, шляпу надев набекрень,
Сказал он: «Сам дьявол жену мне послал.
За мной она ходит, как тень.
На что мне она,
Ворчунья жена?
Ей-ей, прогоню ее прочь!,.»
Так в гневе сказал Наш дядюшка Пал.
И выполнил слово – точь-в-точь.
Но скоро задумался дядюшка Пал,
И шляпу он сдвинул назад.
«Зачем я хозяйку напрасно прогнал?
Теперь уж и сам я не рад.
Запущен мой дои,
Хозяйство вверх дном
С тех пор, как ушла она прочь…»
И так оно было – точь-в-точь.
Недолго раздумывал дядюшка Пал.
Он шляпу надел на висок.
«Ну что же поделать! Прогнал так прогнал,
Какой в моих жалобах прок?
Остатки хозяйства в корчму потащу,
На ветер пущу.
Слезами беде не помочь!..»
И выполнил слово – точь-в-точь.
Но снова задумался дядюшка Пал
И шляпу надвинул на лоб.
«Видать, без хозяйки моей я пропал.
Осталось ложиться мне в гроб.
Канат я куплю И полезу в петлю
В ближайшую темную ночь».
Да так он и сделал – точь-в-точь.
Пешт, декабрь 1844 г.
СТАРЫЙ ГОСПОДИН
Плохая жизнь у старика,
Плохая жизнь, хоть брось.
Он так ревнует, так влюблен,-
Прожгло его насквозь.
Жена – красотка, но подлец
Племянник у него.
Сидит в печенках тот подлец
У дяди своего.
Был холостым – служакой был,
Все честно делал, в срок.
Теперь старик от службы той
Как только в гроб не слег!
Со службы встарь он шел к друзьям,
И в карты – до утра.
Теперь беда: едва придет,
Уже домой пора!
И встарь он беззаботно спал
Все ночи напролет.
Теперь, как ляжет – грустных глаз
До света не сомкнет.
Бедняга, зря ты потерял
И свой покой, и сон!
В твою служанку, не в жену
Племянник твой влюблен.
Пешт, декабрь 1844 г.
РАДОСТНАЯ НОЧЬ
Что за ночь!
Сады цветут так зелено,
Нам с тобой, любимая, так весело…
Тишина. Собаки где-то лают.
Все прекрасно.
Небо ясно.
Видишь: звезды в нем пылают!
Из меня звезда бы вышла скверная…
Бог простит, но я-то уж наверное –
По ночам бы убегал из рая.
И к тебе бы
Прямо с неба
Пробирался, дорогая!
Пешт, декабрь 1844 г.
СОЛДАТ ОТСТАВНОЙ Я…
Солдат отставной я, не что я иное,
Не унтер, а просто солдат отставной я!
В солдатчине молодость вся и осталась,
До дома со мной добрела только старость.
Всю жизнь в аккурат прослужил до отказа,
Исправный – наказан я не был ни разу.
Награда? В награду рука генерала
Меня, старика, по плечу потрепала.
Пешт, декабрь 1844 г.
ПЬЯНСТВО ВО БЛАГО РОДИНЫ
Ну, с богом! Выпейте, друзья!
Я тоже с вами пью.
Когда бываю во хмелю,
На грустную страну мою
Я веселей смотрю!
Она мне видится такой,
Какою быть должна.
Глотну – и будто бы одна
Из многих ран заживлена,
И не болит она!
Когда б на самом деле хмель
Мог родине помочь,
Я согласился б вечно жить
И вечно за отчизну пить,
Вот так – и день и ночь!
Пешт, декабрь 1844 г.
ЛИРА И ПАЛАШ
Вот снова небо в тучах
Над родиной моей…
Быть буре? Ну так что же!
Душа готова к ней.
Моя устала лира,
Ей хочется молчать.
Давно уж этим струнам
Наскучило звучать.
А там в углу палаш мои
В обиде на меня:
Ужель в ножны уложен
До Судного он дня?
Пешт, декабрь 1844 г.
ПРОТИВ КОРОЛЕЙ
Известно, ребятишкам все забава…
Народы тоже ведь детьми когда-то были,-
Их тешили блестящие игрушки,
Короны, троны, мантии манили.
Возьмут глупца, ведут, ликуя, к трону:
Вот и король! На короле – корона!
Вот королевство! Вот высоты власти!
Как кружат голову они. Похоже,
Что короли и в самом деле верят,
Что правят нами милостию божьей.
Нет, заблуждаетесь! Ошиблись, господа, вы!
Вы куклами лишь были для забавы!
Мир совершеннолетним стал отныне,
Мужчине не до кукол в самом деле!
Эй, короли, долой с пурпурных кресел!
Не ждите, чтоб и головы слетели
Вслед за короной, если мы восстанем.
А вы дождетесь! Мы шутить не станем!
Так будет! Меч, что с плеч Луи Капета
Снес голову на рынке средь Парижа,-
Не первая ли молния грядущих
Великих гроз, которые я вижу
Над каждой кровлей царственного дома?
Не первый грохот этого я грома!
Земля сплошною сделается чащей,
Все короли в зверьков там превратятся,
И будем мы в свирепом наслажденье,
Садя в них пули, как за дичью, гнаться
И кровью их писать в небесной сини:
«Мир – не дитя! Он зрелый муж отныне!»
Пешт, декабрь 1844 г.
ХОТЕЛ ТЫ, ДОБРЫЙ МОЙ ОТЕЦ…
Хотел ты, добрый мой отец,
Чтоб делом я твоим занялся,
Чтоб стал, как ты, я мясником,
А я – поэтом оказался.
Ты бьешь скотину топором,-
Пером я бью людей обычно.
А в общем, это все равно,-
И только в именах различье.
Пешт, январь 1845 г.
ЛЕПЕСТКИ С ЦВЕТОЧКА ОСЫПАЮТСЯ…
Лепестки с цветочка осыпаются,
А со мной любимая прощается.
Бог с тобою, любушка,
Милая голубушка,
Бог с тобой!
Желтый месяц через ветви смотрит голые.
Что-то бледные с тобой мы, не веселые!
Бог с тобою, любушка,
Милая голубушка,
Бог с тобой!
Падают на веточку росиночки,
А на щеки падают слезиночки.
Бог с тобою, любушка,
Милая голубушка,
Бог с тобой!
Розы вновь цвести весною примутся,
И дороги наши не разминутся.
Бог с тобою, любушка,
Милая голубушка,
Бог с тобой!
Пешт, 7 января 1845 г.
ЦВЕТКОМ МОЕЙ ЖИЗНИ БЫЛА ТЫ…
Цветком моей жизни была ты;
Увяла – все стало пустыней.
Ты солнцем сверкала когда-то;
Померкла – в ночи я отныне.
Мой дух ты на крыльях кружила.
Сломались они – не летаю.
Была ты огнем в моих жилах;
Остыла ты – я замерзаю…
Пешт, январь 1845 г.
МИР И Я
О человек, лишь жалость и презренье
Внушает мне обличив твое.
Я думаю, что ты – не царь природы,
А только раб и насыпок ее.
Ведь под конец, в последний день творенья,
Жизнь подарил тебе усталый бог:
Одна усталость у него осталась,
Творить добро и он уже не мог.
А все же я любил тебя когда-то…
Но чем же этот кончился союз?
Два близнеца – презренье с отвращеньем –
Теперь растут. И очень я боюсь,
Что никогда и заслужить не сможешь
Ты от меня иного ничего.
Ты раб-тиран! Ты чьи-то пятки лижешь,
Иль от других ты требуешь того!
Коль ты в неволе, жалкое творенье,
Так думаешь, что стал рабом и я?
Ты думаешь, что мне не безразличны
Твоя хула и похвала твоя?
Ты думаешь, что может червь тревоги
Подтачивать душевный мой покой?
Мол, я творю, и все ж трепещет сердце:
«А что на это скажет род людской?»
Что ж! Думай так! Но помни, что нисколько
Зависеть от тебя не буду я.
Иду я прямо и по той дороге,
Которую нашла душа моя.
И если, будто идола, меня ты
Подымешь над своею головой -
Коль вознесешь меня ты столь высоко,
Твой рабий зуб я вышибу ногой!
Пешт, январь 1845 г.
ЗИМНЕЕ ВРЕМЯ
Как видно, кто-то удавился,-
Метель и свищет и хохочет,
Дрожит тарелка над цирюльней
И чуть не в пляс пуститься хочет.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Поденщик со своей женою
Чурбаны пилит. В колыбели
Младенец плачет, заглушая
Истошным визгом вой метели.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Солдат на карауле ходит
И ежится в своем мундире.
От скуки он шаги считает:
Четыре взад, вперед четыре.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Словак-лудильщик в куртке ветхой
Йогами словно мерит мили.
От стужи пос багров, как перец,
И слезы на глазах застыли.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Актер бродячий с балаганом
Бредет, скитаясь по округе.
Два дня не ел, притом пальтишко
Никак не защитит от вьюги.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Цыган дрожит от лютой стужи
В шатре, под одеялом рваным.
Вдруг, постучавшись, ветер входит,
Хоть в гости он не зван цыганом.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Как видно, кто-то удавился,-
Метель и свищет и хохочет,
Дрожит тарелка над цирюльней
И чуть не в пляс пуститься хочет.
Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт
И в теплой комнате сидит.
Пешт, февраль 1845 г.
ВИХРИ, МОЛНИИ И ПТИЦЫ…
Вихри, молнии и птицы,
Как они ни мчатся,
А за алфельдским бетяром
Все ж им не угнаться.
Утром лошадь в Кечкемете
Крадет его милость -
У Сент-Мартонского брода
К ночи очутилась.
Будет конь назавтра продан
Где-то в Фейерваре,
И другой украден будет
Там же на базаре.
А затем вы разглядите,
Если очи зорки,
В Бечкереке он гарцует
На скамье для порки!
Пешт, февраль – март 1845 г.
СОЛНЦЕ
Ну, а солнце?
Что – солнце?
Не солнце оно,
А, собственно говоря,
Это нечто вроде огромного»
Мыльного пузыря!
Тот пузырь-великан мальчик
Выдувает в утренний час,
Чтобы вечером лопнул на западе,
Точно так же, как в прошлый раз.
Пешт, февраль – март 1845 г.
О МОИХ ПЛОХИХ СТИХАХ
И я бы мог без отдыха
Писать хорошее,
Но иногда из жалости
Пишу поплоше я.
Когда б я исключительно
Творил прекрасное,
Что делали бы критики
Мои несчастные?
Известно, что отбросами
Они питаются,
Так пусть получат, бедные,
Что причитается.
Пусть гложут, нажираются
И наживаются.
Они ведь тоже все-таки
Людьми считаются.
Пешт, февраль – март 1845 г.
ВЕСНА
Синь
Небес.
Красна
Весна.
И высоко, где синь такая,
Веселый жаворонок вьется,
Поет он, солнце окликая,
А солнце смотрит и смеется.
Синь
Небес.
Красна
Весна.
Красна весна, и день чудесный,
А я, глупец, не вылезая,
Сижу в своей каморке тесной,
Стихи задумчиво слагая.
Эперьеш, апрель 1845 г.
НА ВОЛЮ!
На волю! В лес! Весна играет в нем
Под ясным куполом небес.
Эй, театралы, не хотите ли
Услышать ряд милейших пьес?
Взойдя на сцену превосходную,
Исполнит соло соловей,
И кто бы из артистов оперных
Мог песню спеть еще милей?
Взгляните в бенуар кустарников,
Где, восхищенья не тая,
Фиалки эти синеокие
Внимают трелям соловья.
Весь мир в восторге. Чутко слушают.
И все полно горячих чувств.
И лишь седые скалы-критики
Молчат… Ни слова с хладных уст.
Эперьеш, апрель 1845 г.
ВЕНГРИЯ
Тебе, дорогая отчизна,
Хозяйкою быть не дано:
Обуглилось снизу жаркое,
А сверху – сырое оно.
Счастливцы живут в изобилье –
Объелись и все-таки жрут,
Л бедные дети отчизны
В то время от голода мрут!
Эперьеш, апрель 1845 г.
ЛЕСНОЕ ЖИЛЬЕ
(Поэтическое соревнование с Керени и Томпой)
Как таят от взоров первую влюбленность,
Прячут горы эту бедную лачугу.
Не боится бурь соломенная крыша,
Хоть бы ураган шумел на всю округу.
Шелестящий лес соломенную крышу
Приодел сквозною кружевною тенью.
Щелканье скворцов доносится из чащи,
Горлинки воркуют около строенья.
Пенистый ручей проносится скачками
С быстротой оленей, чующих облаву.
В зеркало ручья, как девушки-кокетки,
Смотрятся цветы речные и купавы.
К ним летят и льнут поклонники роями –
Пчелы из лесных своих уединений.
Пьют блаженства миг и, поплатившись жизнью,
Падают, напившись до изнеможенья.
Это видит ветер и бросает в воду
Тонущей пчеле сухой листок осины.
Только бы ей влезть в спасательную лодку,
Солнце ей обсушит крылышки и спину.
А на холм коза с набухшими сосцами
Завела козлят под самый купол неба.
Козье молоко да свежий мед пчелиный -
Вот что здешним людям нужно на потребу.
И скворцы свистят, и. горлинки воркуют,
Не боясь сетей и козней птицелова.
Слишком дорожат свободою в лачуге,
Чтоб ее лишать кого-нибудь другого.
Здесь ни рабства нет, ни барского бесчинства,
Только временами в виде исключенья
Молния сверкнет да гром повысит голос
И во всех вселяет вмиг благоговенье.
Милостив господь и долго зла не помнит –
Затыкает глотки облакам-задирам,
И опять смеется небо, и улыбкой
Радуга сияет над ожившим миром.
Эперьеш, апрель 1845 г.
В АЛФЕЛЬДЕ ШИНКОВ НЕМАЛО ЕСТЬ!..
В Алфельде шинков немало есть!
Ну, а лучший-то который здесь?
Самый лучший называется «Зайди!»,
Вот другой такой попробуй-ка найди!
Он шатается, совсем готов упасть,
Будто гость, вина вкусивший всласть…
Даже крыша набок – точно так,
Как бывает шляпа у гуляк.
Кешмарн, 3 мая 1845 г.
МОЕ ВООБРАЖЕНЬЕ
Толкуйте! Этот вздор
Не стоит возраженья,
Что будто – раб земли
Мое воображенье!
Нет! По земле идет
Оно куда угодно,
И сходит в недра недр
Привольно и свободно,
И в глубину глубин,
Как водолаз, ныряет,
А глубже, чем сердца,
Бездн в мире не бывает!
Но крикну я: «Взлети!» -
И вот оно, чудесней,
Чем жаворонок сам,
Взлетает к небу с песней!
Стремительных орлов
В единое мгновенье
Способно перегнать
Мое воображенье.
И отстают орлы,
За ним не в силах гнаться,
И там оно летит,
Где только тучи мчатся.
Но между туч ему
Неинтересно, тесно.
И вот летит оно
Под самый свод небесный,
И если в этот час
Лик солнечный затмится,
Взглянуть в погасший лик
Воображенье мчится.
Один лишь бросит взгляд -
И кончится затменье,
И солнцу свет вернет
Мое воображенье,
Но даже и тогда
Оно не отдыхает,
До самых дальних звезд
Тогда оно взлетает.
И, вырвавшись за грань
Господнего творенья,
Там новый мир создаст
Мое воображенье!
Пешт, начало августа 1845 г.
ОДНОМУ КРИТИКУ
Сударь! Есть, как вам известно,
У меня черта дурная:
Господу и человеку
Правду я в глаза бросаю!
Сударь, вы не бог небесный,
И не великан вы даже,-
Почему же мне всю правду
Вам не высказать тотчас же?
Сударь! Все-таки должна же
Быть душа в груди поэта!
Вам же, как я вижу, губка
Всунута в пространство это!
Сударь! Губка не пылает,
Искр от губки не бывает,
И кремнем из этой губки
Пламя тщетно высекают.
Сударь! Если бы не знал я
Вас как горе-виршеплета,
Я бы думал, что вы, сударь,
Asunis ad liram – вот кто!
Сударь! Ваш отец – сапожник
Не последний в Кечкемете…
Почему ж трудом отцовским
Не хотят заняться дети?!
Пешт, август 1845 г.
В СТО ОБРАЗОВ Я ОБЛЕКАЮ ЛЮБОВЬ…
В сто образов я облекаю любовь,
Сто раз тебя вижу другой;
Ты – остров, и страсть омывает моя
Тебя сумасшедшей рекой.
Другой раз ты сладкая, милая ты,-
Как храм над моленьем моим;
Любовь моя тянется темным плющом
Все выше по стенам твоим.
Вдруг вижу – богатая путница ты,
И готова любовь на разбой;
И вдруг уже нищенкой просит она,
В пыль униженно став пред тобой.
Ты – Карпаты, я тучей стану на них,
Твое сердце штурмую, как гром;
Станешь розовый куст – вокруг твоих роз
Соловьем распоюсь над кустом.
Пусть меняется так любовь моя, но
Не слабеет,– вечно живая она;
Пусть тиха иногда, тиха, как река,-
Поищи, не найдешь ее дна!
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
ФЛАГ ЛЮБВИ
Флаг любви – мое живое сердце!
Порются два духа за него.
Дни и ночи длится неустанно
Битва из-за сердца моего.
Первый дух – веселая надежда,
В снежно-белом одеянье он;
Дух второй – мрачнейшее сомненье –
В черные покровы облачен.
Я не знаю, кто кого осилит,
Но боюсь такого я конца:
Флаг любви – мое живое сердце –
Разорвут на части два бойца!
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
С ТОЙ ПОРЫ, КАК В МИЛУЮ ВЛЮБИЛСЯ…
С той поры, как в милую влюбился,
Шутки плохи, спятил я с ума.
Мысли в голове играют в прятки,
В сердце днем и ночью кутерьма.
И ведь правда, я творю такое,
В чем признаться сам себе стыжусь,
Что пристало только сумасшедшим:
Я часами в зеркало гляжусь.
Утром говорю я: «Добрый вечер!»,
Ночью: «Добрый день!» И сколько раз
Уходящим говорил: «Прошу вас!»,
Приходящим: «С богом, в добрый час!»
Вместо щетки я беру чернила,
А писать пытаюсь фонарем.
Это все – еще пустяк! Но если
Я сигару тычу в рот огнем,
Тут уж ясно: я любовью ранен,-
Эту рану ты мне нанесла.
Девочка, так будь же справедлива,
Поцелуй, чтоб рана зажила.
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
ЕСЛИ ТЫ ЦВЕТОК…
Если ты цветок – я буду стеблем,
Если ты роса – цветами ввысь
Потянусь, росинками колеблем,-
Только души наши бы слились.
Если ты, души моей отрада,
Высь небес – я превращусь в звезду.
Если ж ты, мой ангел, бездна ада –
Согрешу и в бездну попаду.
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
ВОЙНА ПРИСНИЛАСЬ КАК-ТО НОЧЬЮ МНЕ…
Война приснилась как-то ночью мне,
На ту войну мадьяр позвали;
И меч в крови носили по стране -
Как древний знак передавали.
Вставали все, увидев этот меч,
Была пусть капля крови в жилах,
Не денег звон, как плату, нам беречь,-
Бесценный цвет свободы платой был нам.
Как раз тот день был нашей свадьбы днем.
Что нашей свадьбы, девочка, короче?
За родину чтоб пасть мне под огнем,
Ушел я в полночь первой ночи.
В день свадьбы, девочка, уйти на смерть,-
Да, правда, это жребий страшный!
Но грянет бой, и я уйду, поверь,
Как я ушел во сне вчерашнем.
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
СМОЛКЛА ГРОЗОВАЯ АРФА БУРИ…
Смолкла грозовая арфа бури.
Вихрь улегся, затихает гром,
Как, намучившись в борьбе со смертью,
Засыпают непробудным сном.
Восхитителен осенний вечер.
В ясном небе только кое-где
Облака, следы недавней бури,
Сохраняют память о беде.
Крыши деревенских колоколен
Покрывает золотом закат.
Хутора в морях степных миражей
Кораблями зыбкими висят.
Беспредельна степь! Куда ни глянешь,
Вся она открыта и ровна.
Нет и сердцу ни конца, ни края,
И куда ни глянь, любовь одна.
И, под тяжестью любви сгибаясь,
Сердце может рухнуть невзначай,
Как надламывает ветви яблонь
Слишком небывалый урожай.
Сердце, полное любви, как кубок,
Пей, подруга, только не пролей,
Чтобы я не пожалел, что смерти
Не дал выпить этой чаши всей.
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
ТЫ ОТВЕТЬ…
Ты ответь: когда я успокоюсь?
Видно, не дождусь такого дня!
Девочка, скажи мне: что ты хочешь,
Что ты мучишь, что казнишь меня?
За какую ты мне мстишь обиду?
Я тебя не думал обижать,
Но, быть может, этим и обидел,
Что посмел любить и обожать?
Ведь страдаю я, как не страдало
Ни одно живое существо.
Бьет меня и собственное сердце,-
Подкупила, что ли, ты его?
Если раньше только день короткий
Был скамейкой пыток для меня,
Все же ночь мне приносила отдых,
А теперь ни ночи нет, ни дня.
Сон летит ко мне, как сизый голубь,
Но поймать я не могу его.
Птица боязливая боится
Клокотанья сердца моего.
Сердце бьется, как мятежник дикий.
Девочка, уйми его, молю!
А не то в отчаянье однажды
Я возьму его и прострелю!
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
В ДЕРЕВНЕ
Теперь меня всегда по вечерам
Провозглашает королем закат,
И солнце на прощанье багрецом
Окрашивает мой простой наряд.
С восторгом по окрестностям брожу.
Кругом клубится пыль до облаков.
Из степи гонят скот домой. Звенят
Нестройно колокольчики коров.
Самозабвенно вглядываюсь в даль.
Самозабвенно вслушиваюсь в звон.
Везде, везде, насколько видит глаз.
Лишь степь, да степь, да синий небосклон.
Теряясь в этом море, там и сям
Маячит дерево, как островок.
Протягивая тень во всю длину,
Как мусульманин руки на восток.
Как раненный в сраженье богатырь,
Исходит солнце кровью на заре,
Луна и звезды выплывают вслед
Посмертной славой о богатыре.
Теперь кругом сияющая ночь.
Так тих и бездыханен небосвод,
Что различимо, кажется, о чем
Давида арфа на луне поет.
Над озером, покинув камыши,
Косяк гусей летит средь темноты.
Так улетают из моей души
Мои честолюбивые мечты.
Я забываю Пешт, и суету,
И планы горделивые свои
И думаю: как славно было б жить
В безвестности, вдали от толчеи!
Меня не манит блеск больших имен.
Мне б виноградник да земли клочок,
Да был бы красного вина глоток,
Да был бы хлеба белого кусок.
Да был бы угол, чтоб, придя с полей,
Вкушал я средь домашней тишины
Свой белый хлеб и красное вино
Из белых рук красавицы жены.
Да чтобы смерть в один и тот же час
Постигла нас пожившими, в летах,
И чтобы внуки, искренне скорбя,
В одной могиле схоронили прах.
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
СТАРЫЙ ДОБРЫЙ ТРАКТИРЩИК
Здесь, откуда долго ехать до предгорий,
На степном низовье, средь цветущих далей,
Провожу я дни в довольстве на просторе,
Не тужу, живу, не ведаю печалей.
Постоялый двор – мое жилье в деревне.
Утром тишина, лишь ночью шум в прихожей.
Старый добрый дед хозяйствует в харчевне,-
Будь ему во всем благословенье божье!
Здесь я даром ем и пью и прочь не еду.
Сроду не видал ухода я такого.
Никого не жду, садясь за стол к обеду,
Опоздал, войду – все ждут меня в столовой.
Жалко лишь, с женой своей трактирщик старый
Ссорится подчас,– характером не схожи.
Впрочем, как начнет, так и кончает свару,-
Будь ему во всем благословенье божье!
С ним толкуем, как он в гору шел сначала.
То-то красота, ни горя, ни заботы!
Дом и сад плодовый, земли, капиталы,
Лошадям, волам тогда не знал он счету.
Капитал уплыл в карманы к компаньонам,
Дом унес Дунай со скарбом и одежей.
Обеднел трактирщик в возрасте преклонном,-
Будь ему во всем благословенье божье!
Век его заметно клонится к закату.
В старости мечтает каждый о покое,
А старик несчастный поглощен проклятой
Мыслью о насущном хлебе и тоскою.
Будни ль, праздник, сам он занят неустанно,
Раньше всех встает, ложится спать всех позже.
Бедствует трактирщик, жалко старикана,-
Будь ему во всем благословенье божье!
Говорю ему: «Минует злополучье,
Дни удач опять вернутся в изобилье».
«Верно, говорит, что скоро станет лучше.
Спору нет – ведь я одной ногой в могиле».
Весь в слезах тогда от этого удара,
К старику на шею я бросаюсь с дрожью.
Это ведь отец мой, тот трактирщик старый.-
Будь ему во всем благословенье божье!
Салк-Сентмартон, август 1845 г.
