Стихотворения. Поэмы
Текст книги "Стихотворения. Поэмы"
Автор книги: Шандор Петефи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
ВДОЛЬ ПО УЛИЦЕ ХОЖУ Я…
Вдоль по улице хожу я,
Флягу добрую держу я,
И под скрипку вечер целый
Я пляшу как угорелый.
Эй, цыган, играй такое,
Чтобы выплакал я горе!
Но вон там, под тем окошком,
Заиграй совсем другое.
За окошком тем, бывало,
Мне звезда моя сияла.
А теперь – зашла, затмилась,
Знать, с другим она слюбилась.
Вот окно. Цыган, за дело!
Так играй, чтоб все гудело!
Пусть неверная не знает,
Как душа моя страдает.
Дуна-Вече, апрель – май 1844 г.
К МОЕМУ СТАКАНУ
А впрочем, я ценю тебя, стакан…
Но мне порой – скажу тебе я искренне! –
Бывает стыдно за тебя, стакан,
Что осушать даешь себя так быстро мне.
И если стал бы я тобой, стакан,
Во мне вино вовек не иссякало бы;
А если б мной ты сделался, стакан.
Ты пил бы, пил – и все казалось мало бы!
Дуна-Вече, апрель – май 1814 г.
ГЛОТКА У МЕНЯ, КАК БУДТО МЕЛЬНИЦА…
Глотка у меня, как будто мельница:
Колесо тогда лишь зашевелится,
Если мельник – сердце сиротливое -
Пустит в ковш струю вина бурливую.
А супруги ротик – настоящее
Веретенце, бешено жужжащее.
Эх, прядет жена моя, старается,-
Перебранка добрая сплетается!
Так гуди же ты сильнее, мельница,
Поливаю, блещет влага, пенится,
Заглушают эти струи пенные
Речь твою, супруга драгоценная!
Дуна-Вече, апрель – май 1844 г.
ПРОЩАНЬЕ С АКТЕРСКОЙ ЖИЗНЬЮ
Читай и помни, кто моею
Интересуется судьбой!
Ее безоблачные дали
Скрыл от меня туман густой.
Корпеть в редакторской отныне
Засядет вольной сцены жрец.
Конец романтике скитаний,
Всем приключениям конец!
«Ты превосходна, жизнь актера!» –
Так скажут все, кто жил тобой,
Хоть подло на тебя клевещет
Злословье, людоед слепой.
И не без горьких колебаний
Я снял актерский мой венец.
Конец романтике скитаний,
Всем приключениям конец!
Хотя у роз актерской жизни
Остры и велики шипы,
Зато и роз таких не сыщешь,
Держась проторенной тропы.
Два года прожиты недаром,-
Свидетель этому творец!
Конец романтике скитаний,
Всем приключениям конец!
А что прекрасней приключений?
Без них печален путь земной.
Однообразная пустыня
Теперь лежит передо мной.
Засядет в тесную каморку
Всю жизнь бродивший сорванец.
Конец романтике скитаний,
Всем приключениям конец!
Но день придет, судьба смягчится
И скажет: «Так и быть, ступай,
Ступай туда, откуда выгнан,-
В бродяжий твой актерский рай!»
А до тех пор я – червь архивный,
Вранья чужого смирный чтец…
Конец романтике скитаний,
Всем приключениям конец!
Пешт, июнь 1844 г.
БРОДЯГА
На свет мы все приходим,
Чтоб делать то одно,
Что было высшей властью
Нам, бедным, суждено.
Мой путь той высшей властью
Был тоже предрешен.
Бродягой я родился,
Бродяжить мой закон.
Вот в Дебрецен свернул я,
Как Ишток-дурачок,
Девицу обнял, выпил -
И в путь… а путь далек!
Ни дня на том же месте:
Зашел – и тотчас вон!
Бродягой я родился,
Бродяжить – мой закон.
Но, правда, рок жестокий
Глумится надо мной.
Привязан к месту службы,
Я чахну, как больной.
Но скоро я, надеюсь,
Дождусь иных времен.
Бродягой я родился,
Бродяжить – мой закон.
Пешт, июнь 1844 г.
В СТЕПИ РОДИЛСЯ Я…
В степи родился я, в степи живу,
Большого дома я не наживу,
Но есть загон, скакун есть вороной,
Ведь я табунщик алфельдский степной.
Я без седла на жеребце скачу,
Туда-сюда, куда ни захочу,
Зачем седлу трепаться подо мной,-
Ведь я табунщик алфельдский степной.
Рубашку белую, холщовые порты
Ты, роза алая, мне подарила, ты!
Эх, роза, будешь ты моей женой –
Табунщицею алфельдской степной!
Кун-Сентмиклош, июль 1844 е.
НА ОСЛЕ СИДИТ ПАСТУХ…
На осле сидит пастух,
Оземь бьют подошвы,-
Хоть большой он, но беда
Пастуха побольше.
На дуде играл в лугах,
В травах стадо плыло,-
Вдруг о милой слышит весть:
Смерть пришла за милой.
На осла вскочил пастух,
К дому мчит, как ветер;
Но приехал поздно он,-
Милой нет на свете.
Что тут сделаешь, раз нет
Горя тяжелее,-
Палкой с горя он хватил
По ослиной шее.
Кун-Сентмиклош, июль 1844 г.
АЛФЕЛЬД
Что мне в романтизме ваших дебрей,
Соснами поросшие Карпаты!
Я дивлюсь вам, но любить не в силах,
Редкий гость ваш, но не завсегдатай.
Алфельд низменный – другое дело:
Тут я дома, тут мое раздолье.
Загляжусь в степную беспредельность,
Вырываюсь, как орел, на волю.
Мысленно парю под облаками
Над смеющимся, цветущим краем.
Колосятся нивы, версты пастбищ
Тянутся меж Тисой и Дунаем.
Звякая подвесками на шее,
Средь степных миражей скот пасется.
Днем с мычаньем обступает стадо
Водопойный желоб у колодца.
Табуны галопом мчатся. Ветер
Вбок относит топот лошадиный.
Гикают табунщики, пугая
Хлопаньем арапников равнину.
За двором качает ветер ниву,
Как ребенка на руках, и всюду,
Где ни встретишь одинокий хутор,
Тонет он средь моря изумруда.
Утки залетают вечерами
Из окрестностей, кишащих птицей.
Сядут в заводь и взлетают в страхе,
Лишь тростник вдали зашевелится.
В стороне корчма с кривой трубою,
Вся облупленная по фасаду.
Здесь, спеша на ярмарку в местечко,
Смачивают горло конокрады.
Ястреб в чаще ивняка гнездится
Близ корчмы, где дыни на баштане.
Тут от сорванцов-ребят подальше
И для выводка его сохранней.
В ивняке потемки и прохлада,
Разрослась трава, цветет татарник.
Изомлев до одури на солнце,
Ящерицы прячутся в кустарник.
А где небо сходится с землею,
Несколько туманных, стертых линий.
То верхи церковных колоколен
И садов фруктовых в дымке синей.
Алфельд! Ты красив, здесь я родился,
Здесь меня качали в колыбели.
Стань мне в будущем моей могилой
У последней и конечной цели!
Пешт, июль 1844 г.
В МОЕЙ КОМНАТЕ
Дождь весь день, и небо серое,
Как солдатское сукно.
Видимо, сегодня вечером
Мне гулять не суждено.
Почему меня подругою
Бог не хочет наградить?
Вот бы с нею было весело
Забавляться и шутить!
Трубку я курю и слушаю
Говор капель дождевых,
И витаю где-то мысленно
В днях минувших, днях былых.
Были радости и горести,
И – чего скрывать уж мне! -
Я испытывал страдания
Лишь по собственной вине.
Ох, уж это легкомыслие!
Доводило до беды.
И набили мне оскомину
Терпкие его плоды!
Это – только легкомыслие,
Только лишь оно одно!
И исчезнет, как мне кажется,
Вместе с юностью оно.
Жизнь моя полна превратностей,
Друг один не изменил -
Он меж всяких неприятностей
Постоянно верен был.
И когда я здесь по родине
Зверем загнанным блуждал,
Голодал со мною вместе он
И в одной канаве спал.
На чужбине другу этому
Было жить со мной не лень –
Сухари глодать солдатские
За четыре гроша в день.
Хлеб актерский, густо перченный
Жульническою рукой
И от слез соленый дьявольски,
Ел со мной приятель мой.
Этот верный друг – Поэзия!
Я ведь песню пел свою
Между всяческими бедами
И на сцене и в строю.
Вы, стихи, жить вечно будете
Иль умрете вы со мной?
Ночью над моей могилою
Загоритесь ли луной?
Кончен дождь!
Над полем ракошским
В небе радуга взошла.
Погуляю, коль не выскочит
Кредитор из-за угла.
Пешт, июль – август 1844 г.
ВЕЧЕР
Потух закат.
Поля молчат.
Лишь лунный луч
Скользит меж туч.
Так на гранит
Могильных плит
Бросают взгляд
Из-за оград.
Мир этих чар –
Особый дар,
И он не дан
Для горожан.
Но вот селом
Идут вдвоем
Она и он
Под песни звон.
Вслед этим двум,
Заслышав шум,
И соловей
Пост смелей.
А у гумна
Свирель слышна.
Там сад, забор,
Дымит костер,
И у огня,
В конце плетня,
На свой кожух
Прилег пастух.
Пока навзрыд
Свирель звенит –
Сопит, жует,
Пасется скот.
Вдруг из-за лип
Калитки скрип!
Пастух, привстав,
Туда стремглав.
Объятья, зов
Невнятных слов.
И вот они
В тиши, в тени,
Наедине,
На зависть мне.
Целуйтесь всласть!
Мне не попасть,
Мне к вам нельзя,-
Трудна стезя!
Пешт, июль – август 1844 г.
ПОДРАЖАТЕЛЯМ
Вам кажется: поэзия – тележка.
Дорога есть, лошадка есть – садись!
Но стих – орел! Свободно он взлетает
Туда, где нет путей,– на волю, ввысь!
А вы, бессильные, пустые трусы,
Вы ждете, чтобы путь открыли вам.
Пройдет поэт – и, словно псы за костью,
Бросаетесь вы по чужим следам.
Хватай перо! Пиши, когда ты в силах,
Иди туда, где не бывал другой!
А нет – берись за плуг иль за колодку
И стих свой жалкий растопчи ногой.
Пешт, июль – август 1844 г.
ЗИМА В ДЕБРЕЦЕНЕ
Эх, Дебрецен,
Среди твоих я стен
Большие претерпел лишения,
Но тем не менее
И вместе с тем
В воспоминаниях ты мил мне,
Дебрецен! Я не бурсак,
Но все ж постился, да еще и как!
Ведь неспроста придумано богами
Нас костяными одарять зубами,
А если б зубы были из металла,
То их давно бы ржавчина сглодала.
В ту зиму холод был весьма суров,
А я не мог купить не только дров,
Но и соломы.
Проснувшись в холоде не топленного дома,
Я надевал потрепанное платье,
И мог сказать я,
Как тот цыган, что в сеть закутался от стужи:
«Ух, как там холодно, снаружи!»
И что ж! Хоть пробирала дрожь,
Но стихотворствовал я все ж!
Чуть двигалась рука моя.
А я?
Курил я трубку в час такой
И тепленький чубук рукой
Сжимал,
Пока мороз не отступал.
И в нищете я утешался мыслью той,
Что был знаком и с большей нищетой.
Пешт, июль – август 1844 г.
МНОГО С ВЕТОЧКИ МЫ ВИШЕН РВЕМ…
Много с веточки мы вишен
Рвем,
Но одну жену привел я
В дом.
Ах, и этого довольно,
Чтоб
Бедняка загнать однажды
В гроб!
Очень грозной ее создал
Бог.
Перед нею весь дрожу я:
Ох!
Все отдам, лишь только скажет:
«Дай!»
Но за все одна награда -
Лай!
Говорю себе я часто:
«Бей!»
Ведь старуха.
Силы мало
В ней,
Но сверкнет ее ужасный
Глаз.
И исчезнет моя храбрость
Враз!
Помирала. Собиралась
В ад!
Боже мой, как был тому я
Рад!
Черт не взял ведь. Испугался
Он,-
Жен таких и черти гонят
Вон!
Пешт, август 1844 г.
МОИМ РОДИТЕЛЯМ
Эх, родители мои,
Если б мне богатство!
Уж тогда бы не пришлось
Вам с нуждой тягаться.
Я исполнил бы тогда
Все желанья ваши,
Вы бы век свой жили так,
Что не надо краше.
Я б такой нашел вам дом,
Чтобы все светилось,
Чтобы в погребе вино
Не переводилось;
Чтоб к отцу пришли друзья
И за стол бы сели,
Чтоб купались их сердца
В озере веселья.
Я бы матери купил
Не карсту – диво,
Чтобы в церковь по утрам
Не пешком ходила.
И молитвенник ее
Был бы, вне сомненья,
С ликом господа Христа,
С золотым тисненьем.
Я коней бы дорогих
Накупил с излишком,-
Пусть но ярмаркам на них
Ездит мой братишка!
Библиотеку б завел -
Всем на удивленье.
И не стал бы денег брать
За стихотворенья.
Я бы все их отдавал
Даром для печати,
И они редакторам
Были б очень кстати.
А коль девушка б нашлась,
Да притом мадьярка,-
Ух, как стали б танцевать
Мы иа свадьбе жарко!
Вот как жизнь у нас пошла б
Без нужды проклятой…
Эх, родители мои,
Стать бы мне богатым!
Пешт, август 1844 г.
МОИ НОЧИ
Ну, допустим, если звездны небеса,
И луна тебе, и прочая краса -
Локтем я на подоконник обопрусь,
А другой рукой за трубочку возьмусь
И дымлю вот так до самого утра,-
Для мечтаний это чудная пора!
Ну, а если небо в тучах, нет луны,
Что мне делать средь беззвездной тишины?
Ведь не с курами мне все же засыпать!
От порядка не хочу я отступать.
Но тоска меня за шиворот берет,
Время зайцем хромоногим чуть ползет.
И чубук мой прямо валится из рук,
И тогда, среди отчаяннейших мук,
Обращаюсь я к чернилам и перу,
То есть лиру для бряцания беру.
И такая серафическая тут
Песнь рождается, что может добрый люд
Помереть от ужаса… Но мне
Все равно! И в полуночной тишине
Я творю, покуда сон с тоской
Не вступают в потасовку меж собой.
Что за битва! Сколько пламенности в ней!
Все же сон одолевает: он – сильней.
…По-иному будут ночи проходить,
Коль жену себе сумею раздобыть.
Пешт, сентябрь 1844 г.
ЛУКАВЫЙ ПЬЯНИЦА
Хотя и пью, хоть и люблю вино,
Подчас не лезет в глотку мне оно,
Но старый плут кого не проведет?
Для пьянства тоже должен быть подход.
«Дай,– думаю,– себе представлю я,
Что этот ковшик – сердце короля.
Пустить бы кровь злодею!»
И смешно: Мой ковш – без дна, но выпил я вино!
Пешт, сентябрь 1844 г.
АХ, ЕСЛИ Б НЕ НОСИЛ Я ШАПКУ…
Ах, если б не носил я шапку,
Скорей похожую на тряпку,-
Я был бы парень хоть куда,
Я б кавалером был тогда!
И если б третий год на свете
Не щеголял в одном жилете,-
Я был бы парень хоть куда,
Я б кавалером был тогда!
И если б два пальто при этом -
Одно зимой, другое летом,-
Я был бы парень хоть куда,
Я б кавалером был тогда!
И если б у штанов проклятых
Не бахрома, не зад в заплатах,-
Я был бы парень хоть куда,
Я б кавалером был тогда!
И если б мне ботинки тоже
Из новой и хорошей кожи,-
Я был бы парень хоть куда,
Я в кавалером был тогда!
И если б эти если, если
Подохли все и не воскресли,-
Я стал бы парнем хоть куда,
Я б кавалером стал тогда!
Пешт, сентябрь, 1844 г.
ЕСЛИ ДЕВУШКИ НЕ ЛЮБЯТ…
Если девушки не любят,
Выпей, брат,-
И приснится, что пленяешь
Всех подряд.
Если денег пет в кармане,
Выпей, брат,-
И приснится, будто царски
Ты богат.
Если горе навалилось,
Выпей, брат,-
И, как дым, твои печаля
Улетят.
Я всего лишен, зато я
Горем сыт,-
Горе горькое мне втрое
Пить велит.
Пешт, сентябрь 1844 г.
ПОСЛЕ ПОПОЙКИ
Готов вступить я с вами в спор.
Пусть не видать мне кружки,
Коль мне случилось до сих пор
Быть на такой пирушке!
Такая выпивка равна
Мохачской битве ярой,
Но турком был кувшин вина,
А те, кто пил,– мадьяры.
Был каждый гневом обуяй
И дрался беспощадно,
Пока не выпал из стремян
Тиран – рассудок хладный.
Мы одолели вражью рать
К исходу этой ночки.
Пиявку легче оторвать,
Чем пас от винной бочки!
Как наши долгие глотки,
Пусть длятся наши годы,-
Чтоб мы увидели деньки
Победы и свободы!
Пешт, сентябрь 1844 г.
ПИСЬМО ПРИЯТЕЛЮ-АКТЕРУ
А помнишь юношу, который, как и ты,
Держал в руке бродяжнический посох
На посох нищего похожа эта палка,
Когда судьба изволит морщить нос!
Нос морщила судьба довольно часто…
Ведь точно так же, как и к патриотам,
Хорошим отношением к актерам
Похвастаться не может край родной.
Как видишь – не забыл я об актерах
И никогда не позабуду в жизни.
Все то, что пережил я вместе с вами,-
Хорошее, плохое,– помню все!
Вот снова он встает передо мною,
Тот час послеобеденного зноя,
Когда меня в актеры посвятили…
Л перед этим я шатался зря
По всем углам земли моей венгерской.
И не могу сказать, что было много
Поклажи в сумке за моей спиною,-
Не ноша тяготила, а нужда!
И только легкомыслие умело,
Как друг вернейший, как веселый спутник,
Брать на себя всю тяжесть этой ноши.
И вот пришел я в некий городок,
Был поздний час. Ногам моим усталым
Хотелось отдохнуть на постоялом Дворе…
А в уголке его гостиной
Я нечто вроде рампы разглядел.
Вот еще роскошь! Я сидел в раздумье:
Обед заказывать, иль сломится на этом
Житейское мое благополучье,
Как никудышный перочинный нож?
И в это время некто благородный
Дверь распахнул, а я уже настолько
Выл в людях опытен, что сразу сделал вывод,-
Актер явился, и не кто иной!
На голове его сидела шляпа
Великого достоинства. Наверно,
Пыла роднёй пророка Елисея -
Плешивая такая же, как он!
Пальто артиста было новым. Брюки
Напоминали половую тряпку,
Взамен сапог он был обут в ботфорты,
В которых и на сцене выступал.
«Жрец Талии?» – спросил я. «Точно, сударь!
Вы тоже?» – «Нет еще!» –
«Но ваша милость Нм хочет быть?» –
«Да я не знаю, право»– Ответил я.
Но он уже исчез
И в тот же миг с директором вернулся.
В плащ белоснежный был одет директор,
И крикнул мне он, кланяясь любезно:
«Прекрасно, дорогой компатриот!
Сам бог вас шлет! И мы вам очень рады.
Вы, верно, обожаете искусство.
Божественно оно на самом деле.
Героем сцены быть вам суждено,
Вы прогремите! Это безусловно!
А вы обедали? Но кормят здесь прескверно
И дорого. А нам оленью ногу
Послал из замка нынче мажордом.
Капусты тоже, кажется, осталось.
Угодно вам? Покушаете вволю!»
Так штурмовал меня добряк директор,
Вращая красноречья колесо.
И я, принявши это приглашенье,
Торжественно зачислен был в актеры.
Тут вовсе не допытывались: кто я -
Студент, сапожник… Ровно через день
Я вдохновенно выступал в «Пелешском Нотариусе».
Действовал геройски
Там в трех ролях, поскольку в нашей труппе
Лишь шесть артистов было налицо.
…Мы по селеньям ездили… Бывали
Удачи, и бывали неудачи.
Всего бывало… Только нашей дружбе
В конце концов, увы, пришел конец.
Нахальство все ж мне было не по вкусу,
Не полюбился мне огонь бенгальский,
И множество «Последний раз в сезоне»,
И всякая иная трескотня.
В конце концов распалась наша труппа
Ввиду усобиц внутренних и внешних.
Скитался я, вступил в другую труппу.
И все это я снова испытал.
И с грустью понял я, что нас, артистов,
Влечет на сцену не любовь святая
К искусству, но потребность заработать,
И больше не мечтаем ни о чем!
«О публика, прошу твоей поддержки,-
Кричит артист,-я буду развиваться!»
А публика, конечно, отвечает:
«Что ж, развивайтесь! Мы поддержим вас!»
На деле – ни того и ни другого!
И не поверю я в расцвет театра,
Покуда подлецы и негодяи
И все отребья мира будут в нем
Иметь пристанище!
О друг мой, мы с тобою
Все это поняли! Дай бог, чтоб поскорее
Актерское искусство наше стало
Таким, каким оно и быть должно!
Пешт, сентябрь 1844 г.
ФЛАКОН С ЧЕРНИЛАМИ
Сам Медери (кто не слыхал о нем!)
Когда-то желторотым был юнцом,
В бродячей труппе он играл
И брал
Кропать
Афишки форинтов за пять,
Как я сказал уже – за пять!
Мзду получив, бежит он как-то раз
Купить чернил, чтоб новый ваять заказ,
А он всегда флакон чернил
Хранил
В своем
Пальто, в кармане боковом,
Как я сказал уж – в боковом!
Чернила ест! Ликует наш богач!
Домой из лавки он пустился вскачь.
Сказал Сентпетери: «Смотри,
Кари,
Мне жаль,
Коль радость сменишь на печаль,
Как я сказал уж – на печаль!»
Увы! Прыжки к добру не приведут!
Флакончик пуст, а пятна тут как тут!
И загрустил, задумался бедняк:
Итак -
Пальто
Теперь негодно ни на что,
Как я сказал уж – ни на что!
А главное – что желтое оно!
Тем резче выделяется пятно.
Хоть брось!
Но где ж другой наряд возьмешь?
И что ж?
Не бросил пальтеца,
Носил до самого конца,-
Как я сказал уж – до конца!
Пешт, сентябрь 1844 г.
К СОЛНЦУ
Сударь, стойте, удостойте
Хоть лучом внимания!
Почему вы так скупитесь
На свое сияние?
Каждый божий день плететесь
Надо мной по небу вы,
Почему ж в моей каморке
Вы ни разу не были?
В ней темно, как будто… Тьфу ты –
Чуть не ляпнул лишнего!
Заглянули б на минуту
И обратно вышли бы!
Я поэт и существую
На стихотворения.
И поэтому живу я
В жутком помещении!
Знаете! Когда-то сами
Вы на чире тренькали,
В дни, пока был Зевс не сброшен
С неба в зад коленкою!
Умоляю вас, коллега,
Быть ко мне гуманнее
И отныне не скупиться
На свое сияние.
Пешт, конец сентября 1844 г.
СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ СОЛНЦА
А знаете ли вы:
У солнца есть супруга!
Недобрая, увы!
Пришлось бедняге туго.
Бее мается почтенный старина -
Ведь под каблук взяла его жена!
Сварливая, она всегда готова к ссоре.
Ну, вот и хочется вина -
Вино уймет любое горе!
Но дома нить нельзя никак -
Грозит супружеский кулак.
И, размышляя: «Выпить где бы?» -
Старик в привычный путь пускается по небу.
И вот идет и тучки ждет
Хотя б одной на небосвод,
Чтоб, не боясь
Ревнивых глаз,
Нырнуть тотчас
В любой кабак.
Там, как сапожник, солнце с горя пьет.
И вот
Вы видите: ложится мрак ночной,
И стелется тумана покрывало,
И солнце с красной рожею хмельной
За горизонт мертвецки пьяным пало!
Пешт, октябрь 1844 г.
ЛЕГЕНДА
«Всё жалобы! И вновь они, и вновь!
А на кого? Да вечно на попов.
И днем и ночью норовят надуть
И человеку не дают заснуть! -
Сказал господь с досадой и тоской.-
Сойду-ка вниз, взгляну на род людской!»
С кровати встал, оделся он и вот
Свечу берет и в долгий путь идет.
Увидел он, когда ворот достиг:
Спит как убитый Петр, святой старик,-
Вчера случился новичок в раю,
Ну, а поскольку райскую семью
Не часто пополняет грешный мир,
Был в небесах устроен целый пир.
И дядя Петр сглотнул кувшин иль два
По случаю такого торжества.
«Да встаньте ж, Петр, я умоляю вас! –
За чуб седой господь его потряс.-
Вставай же! Говорю тебе добром…
Чтоб разразил тебя небесный гром!»
Проснулся Петр: «Сейчас ключи найду!»
Тут подали падучую звезду.
На ней-то и помчался наконец
Навстречу горьким жалобам творец.
Вот человек какой-то молодой
Спешит к нему, обременен бедой.
Взглянул господь. Любезно молвил он:
«Рассказывай, сынок, чем огорчен!»
«Создатель, велика моя беда!
На подоконник взлезьте, вот сюда,
Да загляните сквозь оконце в дом:
Моя жена в постели спит с попом».
Господь вскарабкался и заглянул в окно.
Да… Богохульно это и грешно.
И вздох его был тяжек и глубок:
«Прискорбная история, сынок.
Тут не поможет и создатель сам.
Помочь бы рад, но все свершилось там…
Попа, чтоб ты утешился, бедняк,
Пошлю я в ад… Хотя уже и так
На пять шестых набит попами ад,
Попов в аду, поверь мне, целый склад!»
Пешт, октябрь 1844 г.
ЧОКОНАИ
Поп-кальвинист на белом свете жил,
А с тем попом Чоконаи дружил.
Однажды, в путь пустясь из Дебрецена
И навестивши друга невзначай,
«Дай горло промочить»,– сказал смиренно
Чоконаи Витез Михай.
«Вино найдем! Как ты подумать мог,
Чтобы для друга моего глоток
Вина в моем подвале не нашелся!
Ты только пей да кружку подставляй»,-
Так поп сказал, и с ним в подвал поплелся
Чоконаи Витез Михай.
«Ну, пить так пить!» – воскликнул щедрый поп.
Взмахнул рукой, из бочки пробку – хлоп!
«Я кран забыл! Я стал совсем болваном! –
Вдруг он вскричал.– Ни мига не теряй!
Беги наверх!» И побежал за краном
Чоконаи Витез Михай.
Ладонью поп отверстие зажал,
И крана он в большом волненье ждал,
Но крана нет. И поп ворчал, сердился:
«Исчез! Пропал! Такого посылай!
К какому дьяволу он провалился,
Чоконаи Витез Михай?»
Ждать больше нет терпенья. Решено.
Поп бросил бочку (вытекло вино),
В дом поднялся, все осмотрел там грозно.
Нет никого. Сиди да поджидай.
Вернулся вечером, и очень поздно,
Чоконаи Витез Михай.
А дело было, скажем прямо, в том,
Что, кран ища, обшарил он весь дом,
Все перерыл с усердьем неустанным,
Но не нашел. Где хочешь доставай!
Решил к соседям забежать за краном
Чоконаи Витез Михай.
А у соседей пир. Едва вошел,
Уже его зовут, ведут за стол.
И за едой, средь щедрых возлияний,
Хватив вина хмельного через край,
Не вспомнил о попе, забыл о кране
Чоконаи Витез Михай.
Пешт, ноябрь 1844 г.
