Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

Автор книги: Шандор Петефи

МОЯ МОЛИТВА

 
Моих грехов всегда страшилась мать,-
Страшилась, я скажу, не без причин.
Ее пугало, что не хочет сын
Молиться богу, церковь посещать.
Итак, молюсь: вот руки я скрестил,
Вострепетал, благоговею весь.
Услышь меня, владыка мира, днесь,
Услышь меня, о царь небесных сил!
Во-первых… да! Во-первых, о моем
Отечестве. О всемогущий бог,
Что для него я попросить бы мог?
Ведь столько бед нагромоздилось в нем!
Я только об одном бы попросил:
Ему таким вот – долго не прожить.
Ты заново нам должен сотворить
Отечество, о царь небесных сил!
А для себя о чем просить творца?
Красавицу подружку я б хотел,
Коня, чтоб к милой мчаться после дел,
И лавры, лавры, лавры без конца.
Но не затем, чтоб я увенчан был,
А – если выйдет сено у меня,-
Чтоб лаврами я мог кормить коня…
Услышь меня, о царь небесных сил!
 

_{Салк-Сентмартон, август – сентябрь 1845 г.}

УЖ КРАСНОТОЙ ПОДЕРНУТ ЛИСТ…

 
Уж краснотой подернут лист.
В густых
Ветвях свистит, свистит осенний вихрь.
Роса в лугах, а солнце как в золе,
Пастух, бетяр мечтают о тепле.
Пастух еще найдет себе очаг,
Найдет еду, вино больших баклаг.
Когда все съест и выпьет все до дна,
В постели рядом будет спать жена.
Нет у бетяра очага в дому,
Бренчат повсюду кандалы ему,
В сухих кустах ютится без огня,
Ночей осенних холода кляня.
 

_{Дёмсшёд, сентябрь 1845 г.}

ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК

 
Что надо мною? Небосвод
Иль свод могильный здесь встает?
Да! Под могильным этим сводом
Лежит земля огромным гробом.
А этот свет над головой -
То солнце? Нет! Светильник тусклый
Окрасил в красно-желтый цвет
Глухую тьму могильной ночи.
Молчание. Но что я слышу?
Как будто что-то зазвенело!
Быть может, это птичье слово
Иль песнь девическая? Нет,
Тот жалкий звук рождают черви,
Грызя лежащих неподвижно,
С навек закрытыми глазами,
Жильцов гробницы – мертвецов.
Да! Навсегда закрылись очи,
В которых некогда пылало
Любви и ненависти пламя,
И из которых так похабно
Выглядывали чванство, зависть,
Подобострастие и злость,
Как проститутки из окошек
Домов терпимости! Навеки
Закрылись очи мертвецов!
И сердце – этот малый ад,
Который вечно был приютом
Для сотен дьяволов различных
И где пылал неистребимо
Костер злодейств,– остыло сердце!
Всему конец! Бесчестье сдохло,
Измена родине и другу
И остальных чудовищ стадо,
Которое брело повсюду
По человеческому следу,-
Всё, всё исчезло навсегда!
И даже эти угрызенья
Нечистой совести – от них
И следу даже не осталось,-
Давным-давно они скончались,
И люди, что родились позже,
О них лишь понаслышке знали…
Всему конец! Всему конец!
Все спит отныне непробудно.
Сердца остыли, очи гаснут.
И только я еще не умер
Вот здесь, в гигантской пустоте
Кладбищенского склепа – мира,
И размышляю: «Почему же
Ты, Смерть, запаздываешь в гости?
О, почему ты не идешь?
Боишься, что бороться буду?
Не бойся! Я не тот, что прежде,
Когда я шел с отважной грудью
Навстречу миру и судьбе.
О Смерть! Я не обороняюсь!
Иди смелей! Тебе я сдамся.
Я буду как бессильный голос,
А ты – как вихрь! Умчись со мной!»
 

_{Пешт, сентябрь 1845 г.}

КОНЕЦ РАЗБОЯ

 
Эх, разбой, веселая затея!
Кончишь, вор, еще ты веселее,
Уж и ветка для тебя готова,-
Ветвь сухая для плода гнилого.
Порешишь расстаться с белым светом –
Палачи тебе помогут в этом.
Чтоб глаза не маялись позором,
Выклюет тебе их черный ворон!
И пока под непогоды дудку
Труп в петле танцует танец жуткий,
Где-то в глубине чертога смерти
В мяч с душой твоей сыграют черти!
 

_{Пешт, сентябрь 1845 г.}

ТОРГ

 
«Глянь-ка, парень, сколько денег,– не сочтешь!
У тебя куплю я бедность. Продаешь?
Я за бедность кошелек весь отдаю,
Но в придачу дай мне девушку свою».
«Если б это лишь задаток был от вас,
Да на выпивку б мне дали во сто раз,
Да весь мир еще в придачу заодно,-
Я бы девушку не отдал все равно!»
 

_{Салк-Сентмартон, конец сентября 1845 г.}

В АЛЬБОМ К. Ш.

 
На дряхлый дом наш мир похож –
Стропила оседают низко…
Друг, слишком гордо ты идешь,
Согнись! Тогда не будет риска!
Не смогут голову пробить
Ветшающие перекрытья…
«Готов я голову сломить,
Но горбясь не хочу ходить я!»
 

_{Борьяд, начало октября 1845 г.}

МАЖАРА С ЧЕТВЕРКОЙ ВОЛОВ

 
Не в Пеште было то, что расскажу я,
Там не до романтического сна.
Компания уселась на мажару,
Пустилась в путь она,
Влекомая тяжелыми волами,-
Две пары в упряжи темнеющих голов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
Ночь светлая. Луна уже высоко
Шла в облаках, всех облаков бледней,
Как женщина печальная, что ищет
Могилу мужа в тишине.
И ветерок ловил полей дыханье,
Был ароматов сладостен улов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
В компанье той присутствовал и я
И был как раз соседом Эржикэ.
Пока другие тихо говорили
Или тихонько пели в уголке,-
«Не выбрать ли и нам себе звезду?» –
Я Эржикэ сказал, смотря поверх голов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
«Не выбрать ли и нам себе звезду? –
Мечтательно сказал я Эржикэ.-
Пускай звезда к счастливым дням прошедшим
Нас приведет, когда замрем в тоске,
Если судьба подарит нам разлуку…»
Мы выбрали себе звезду без слов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
 

_{Борьяд, начало октября 1845 г.}

ВЕНГЕРСКИЙ ДВОРЯНИН

 
Меч мой дедовский, кровавый,
Что же ты не блещешь, ржавый?
Много есть тому причин…
Я – венгерский дворянин!
Мне трудиться неохота.
Труд – презренная забота
Неотесанных дубин.
Я – венгерский дворянин!
Укатай дорогу гладко
Ты, мужик!
Твоя лошадка
Мчит меня среди равнин!
Я – венгерский дворянин!
Не пишу и не читаю…
Мудрецам, как я считаю,
Не дадут высокий чип.
Я – венгерский дворян пи!
Правда, есть одна наука,
В ней весьма набил я руку:
Ем и пью, как исполин.
Я – венгерский дворянин!
Хорошо, что хоть налогу
Не взимают, слава богу!
Тьма долгов, а я один.
Я – венгерский дворянин!
Что? Отчизна оскудела?
Ну, а мне какое дело?
Вез нее полно кручин!
Я – венгерский дворянин!
Впрочем, трубку докурю я,
В замке древнем здесь помру я.
В рай войду как господин.
Я – венгерский дворянин!
 

_{Борьяд, начало октября 1845 г.}

РАЗВАЛИНЫ КОРЧМЫ

 
Простор чудесной степи низовой,
Из всех краев излюбленнейший мой!
В горах то вверх, то вниз, за пиком пик,
Я двигаюсь, как по страницам книг,
А ты мне уясняешь все сама,
Как содержанье вскрытого письма,
Где сразу можно без труда прочесть,
Что нового и важного в нем есть.
Как жаль, что я наездами сюда,
А не в степи безвыездно всегда,
Один с собой, как может быть один
Аравии бескрайной бедуин.
Свободой веет здесь, в степной глуши!
Свобода ж – божество моей души!
Да и живу я только для того,
Чтоб умереть за это божество,
И я легко скажу «прости» годам,
Когда всю кровь по капле ей отдам.
Откуда мысли мрачные нашли?
Я увидал развалины вдали.
Развалины чего? Дворца? Двора?
Пустой вопрос. Все прах, все мишура.
Что замок, что харчевня – все тщета,
И все растопчет времени пята.
Под этою ногой не устоит
Ни зданье, ни железо, ни гранит.
Корчма из камня. Но откуда он?
Здесь пустошь с незапамятных времен.
В те дни, когда наш край не знал тревог,
До власти турок был здесь городок.
(О Венгрия, в течение веков
Сменилось сколько на тебе оков!)
Османы выжгли городок дотла,
Лишь церковь бедствие пережила.
Но вид пожарищ стольких и могил
Ее, как плакальщицу, подкосил.
Карниз ее все ниже нависал,
Покамест мук не прекратил обвал.
Из каменных обломков алтаря
Построили обитель корчмаря.
Питейный дом из божья дома? Что ж,
И храм не вреден, и кабак хорош.
Мы дух и плоть, так создал нас господь,
И мы должны блюсти и дух и плоть.
Пусть стал питейным домом божий дом,
Угодным богу можно быть во всем.
А чистых сердцем между пьяных рож
Я видел больше, чем среди святош.
Во время оно, старая корчма,
Какая здесь царила кутерьма!
Я строю мысленно тебя опять
И всех гостей могу пересчитать.
Вот странник-подмастерье взял стакан.
Вот шайка жуликов и атаман.
Вот с бородой, в очках, торгаш-еврей.
Вот медник-серб с товаром у дверей.
А вот недоучившийся студент
С красавицей шинкаркой в вихре лент.
Его сознанье заворожено,
И в голову ударило вино.
А муж? Где муж? Где старый? На копне
Храпит, забывши обо всем во сне.
Он спит опять, на этот раз в земле,
И с ним все те, кто был навеселе:
Жена-красавица, и грамотей,
И полная гостиная гостей.
Они давно истлели, и от стен,
Ютивших их, остался только тлен.
Боролась долго с временем корчма
И старилась, как старятся дома.
Как головной платок с ее волос,
С нее однажды ветер крышу снес.
Она пред ним готова в ноги пасть,
Чтоб не показывал над нею власть.
Но все перемешалось, все в былом,
Оконный выем и дверной пролом.
И только к небу поднята труба,
Почти как умирающей мольба.
Засыпан погреб, снят с колодца вал,
Столбы и раму кто-то разобрал,
Но цел журавль, на нем сидит орел,
Он круч искал – и этот шест нашел,
Он сел и мерит взглядом небосклон
И размышляет о чреде времен.
Пылает небо,– так любовь пылка
У солнца к детищу солончака.
Да вот она: глаза вперила в синь
Фата-моргана, марево пустынь.
 

_{Салк-Сентмартон, октябрь 1845 г.}

ПЕРЕМЕНА

 
Теперь не то, что было прежде.
Изменчиво года бегут.
Теперь и прежде – двое братьев,
А встретятся – не узнают.
Носил я сердце на ладони
И всем охотно предлагал,
Просить меня не приходилось,-
Я сердце щедро раздавал.
Теперь же, если сердце просят,
Отказываю, прочь гоня,
И вру спокойно всем просящим,
Что нету сердца у меня.
Я, прежде в девушек влюбляясь,
Ждал чистоты от них, чудес,
Я думал, что они бесплотны,
Почти, как ангелы с небес.
Теперь я знаю, что подобны
Все девушки чертям в аду,
И если я одной не нужен,-
Не плачу, я других найду!
Отчизну я любил, как солнце,
Пылающее в вышине.
Не то теперь. Она луною
Холодной тускло светит мне.
Когда-то, если был обижен,
Хотел покончить я с собой,
Теперь, наперекор обидам,
Весь мир готов я звать на бой.
Я был послушной, мягкой глиной,-
Любой меня рукой проткнет.
Стал мрамором,– стреляй, и пуля
Отскочет и тебя убьет.
Любил красавиц светлокудрых,
И день, и белое вино,
Теперь люблю я ночь, смуглянок
И пью лишь красное одно.
 

_{Салк-Сентмартон, середина октября 1845 г.}

НА ГОРЕ СИЖУ Я…

 
На горе сижу я, вниз с горы гляжу,
Как со стога сена аист на межу.
Под горою речка не спеша течет,
Словно дней моих не радующий ход.
Сил нет больше мыкать горе да тоску.
Радости не знал я на своем веку.
Если б мир слезами залил я кругом,
Радость в нем была бы малым островком.
Завывает ветер осени сырой
На горе и в поле, в поле под горой.
По душе мне осень, я люблю, когда
Умирает лето, веют холода.
Пестрая пичужка в ветках не свистит.
Желтый лист с шуршаньем с ветки вниз летит.
Он летит и наземь падает, кружась,
Пасть бы с ним мне тоже замертво сейчас!
Чем я после смерти стану, как умру?
Мне бы стать хотелось деревом в бору!
Я б лесною чащей был от света скрыт,
Был бы скрыт от света и его обид.
Деревом хотел бы стать я, но вдвойне
Мне бы стать хотелось чащею в огне!
Я лесным пожаром целый мир бы сжег.
Чтобы досаждать мне больше он не мог.
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

ИСТОЧНИК И РЕКА

 
Как будто колокольчика язык,
Ручей лепечет, полный благозвучья.
В дни юности моей была певуча
Моя душа, как плещущий родник.
Она была как зеркало ключа.
В ней отражалось солнце с небосвода,
И звезды и луна гляделись в воду,
И билось сердце, рыбкой хлопоча.
Большой рекою стал ручей с тех пор.
Пропал покой, и песнь его пропала.
Не может отразиться в пене шквала
Полночных звезд мерцающий собор.
О небо, отвернись куда-нибудь!
Себя ты не узнаешь в отраженье.
Волнами взбудоражено теченье,
Со дна его всплыла речная муть.
И на воде кровавое пятно.
Откуда эта кровь? Лесой удильной,
Крючком, в поток закинутым насильно,
Как рыбка, сердце, ты обагрено.
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

О РОДИНЕ

 
Солнца нет, и медлят звезды,
Все не всходят. Ночь темна.
Лишь моя любовь к отчизне,
Как лампада, зажжена.
Ярче звезд любовь к отчизне,
Ярче всех ночных светил.
Край родной мой, край несчастный,
Мало кто тебя любил.
Отчего метнулось пламя
На лампаде? Полночь бьют.
Моего народа предки
Собрались сегодня тут.
Каждый призрак, словно солнце,
Светит и горит в ночи,
Потому что вечной славы
На челе его лучи.
О венгерец, ты, во мраке
Дни влачащий, не гляди
На сиянье гордых предков,
Очи слабые щади.
Наши предки, словно вихри,
Словно бури на горах,
Бесновались на Европе,
На поверженной во прах.
Разлилось широко море,
Море рода моего,
Юга, севера, востока
Звезды падали в него.
Но счастливый лавр победы
Так давно венчал мой род,
Что орел воображенья,
Долетая, устает.
Этот лавр, венчавший венгров,
Так давно увянул он,
Что, быть может, весть о славе -
Только сказка, только сон.
Редко плачу я, но ныне
Слезы на глазах блестят.
Эти капли росяные
Что сулят? Рассвет? Закат?
Чем была ты, слава венгров?
Только яркая звезда,
С неба павшая на землю,
Чтоб угаснуть навсегда?
Иль крылатая комета,
Что, свершив урочный круг,
Чрез века вернется снова,
Озарив все небо вдруг?
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

КОРОНА ПУСТЫНИ

 
Пустыня словно темя
У старца короля:
Травинки-волосинки
Едва родит земля.
Зеленою короной
На дряхлой голове
Дуб высится. Столетья
Шумят в его листве.
Легла бродяжка-тучка
На скалы перед ним
И молвила устало:
«Давай поговорим.
Поведай, дуб высокий,
Что в жизни пережил!»
И вот о чем с бродяжкой
Тот дуб заговорил:
 

* * *

 
«На романтических горах вдали
Мои счастливцы пращуры цвели.
Могла ветвями небеса достать
Красавица лесная – наша мать.
И вот в нее влюбился горный вихрь.
Но мать сказала: «Ты мне не жених!»
И он решил – вот подлость какова! -
Ей мстить и мстить, пока она жива!
Так он клялся. А я висел среди
Других семян у мамы на груди.
И вот сорвал он всю семью семян,
Тот мстительный и страшный ураган;
И злобствовал он, семечки гоня… …
Пустыня эта приняла меня.
Я вырос здесь. И множество веков
Я пережил. Вот мой удел каков.
Жизнь долгая тягуча и скучна:
Взгляну вокруг – везде печаль одна.
Гляжу кругом и не могу понять,
Где братья бедные мои, где мать.
Порой приходят странник, пилигрим,
Я, чем могу, помочь стараюсь им.
Тот, кто приходит в знойный летний день,
Здесь получает благостную тень,
А кто зимой придет под сень мою,
Тому я хворост для костра даю,
А кто охвачен скорбью мировой -
Тот вешается под моей листвой.
На этом кончу. Тучка, убедись,
Насколько небогата эта жизнь!
Уж поскорее бы покончить с ней!
Ведь даже вихрь – он всех на свете злей,
О, этот вихрь – мой самый лютый враг,
Со мною он не справится никак.
Напор веков я выдержал, герой!
Но знаешь ли, кто справится со мной?
Червь, жалкий червь, здесь, в собственной груди!
Обидно же! Сама ты посуди!
О боже! Что же ты, создатель наш,
Поблагородней смерти мне не дашь?»
 

* * *

 
Так плакал дуб. А тучка
Лежала между скал,
Сочувственно внимая
Всему, что дуб шептал.
Разжалобилась тучка,
И молнию взяла,
И, в дуб ее метнувши,
Сожгла его дотла.
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

НО ПОЧЕМУ…

 
Но почему же всех мерзавцев
Не можем мы предать петле?
Быть может, потому лишь только,
Что не найдется сучьев столько
Для виселиц на всей земле!
О, сколько на земле мерзавцев!
Клянусь: когда бы сволочь вся
В дождя бы капли превратилась –
Дней сорок бы ненастье длилось,-
Потоп бы новый начался!
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

Я СПЛЮ…

 
Я сплю, но будто и не спится мне,
Я бодрствую, но что-то снится мне.
Дробит свой свет свеча унылая,
Как будто где-то над могилою
Дрожат огни – гниенья спутники,
И я не смею протянуть руки,
Чтоб их поймать… Я без движения
Лежу в постели. Привидения
Встают вокруг меня ужасные,
Их отогнать стремлюсь напрасно я:
Зажмурюсь, но о них же думаю.
Что за чудовища угрюмые!
Вот из канавы встал кладбищенской
Мертвец, грызя свой посох нищенский.
И зубы у него ломаются,
И кровью давится, и мается,
А все ж грызет в ожесточении…
Вот на скамейке для сечения
Лежит цыган… секут, дерут его,
Летит от истязанья лютого
С худого тела кожа клочьями,
Рычит он псом, молчать невмочь ему…
А там? Что это? Башня строится
Иль великан в могиле роется?
Нет, не в могиле он копается!
Колодец роет он. Валяется
Близ призрака ведро огромное,
Чтоб черпать крови влагу темную.
А вот мальчишка обезглавленный
Кричит судьбе: «Ты вор отъявленный!»
И голову он отсеченную
Швырнул судьбе в стекло оконное.
Вот виселица. А повешено -
Дитя! А мать хохочет бешено:
«Ой, дитятко, ты ноги свесило!»
Вцепилась в них и пляшет весело.
Вот девушку я вижу. Снится мне:
Спят жабы под ее ресницами,
И страшен нос ее, оседланный
Кровавой крысою ободранной,
А волосы – как черви длинные.
В объятия полузмеиные
Безрукий человек берег ее…
Так, лихорадочно работая,
Родит мое воображение
Неистребимые видения.
Мир спит. Я бодрствую с опаскою
И в темноте зубами лязгаю.
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

МОИ СНЫ

 
По временам вот так случается:
Мне снятся ужасы великие -
Один кошмарный сои кончается,
Другой таращит очи дикие.
Героев зла я вижу в пурпуре,
Идут они, земли владетели,
Под их стопами рассыпаются
Растоптанные добродетели.
Я вижу лица бледно-желтые,
Как лунный лик во время холода.
Ну что ж! Лицо вот это каждое
Луною было в ночи голода.
Блестящих видел лиц немало я,
Благополучием сверкающих,
Л на сапожках – шпоры… желтые,
Совсем как лица голодающих.
И видел сильного мужчину я,
Своим же детищем убитого.
А что жена? Рыдает? Мечется?
О жертве тягостной скорбит она?
А! Что жена! Что ей печалиться?
Супруг в бреду предсмертном мается -
С любовником в соседней комнате
Она сейчас уж наслаждается.
Труп похоронен. Ночью темною
Там, в склепе, вся родня шевелится.
Срывает с трупа драгоценности
И мертвеца одеждой делится.
Я вижу страны разоренные,
Где ал закат над эшафотами
И блещет на мече палаческом
Кровь, пролитая патриотами.
Я вижу страны покоренные.
Уже не слышится ни вздоха там.
Умолкли стоны, заглушенные
Насмешливым тиранским хохотом.
Вот каковы мои видения!
Но то, чем полны сновидения,
Не вызывает удивления:
Ведь это – яви отражение.
Мир страшный! Долго ль он продержится?
Уж поскорей низверглось свыше бы
То тело мощное, небесное,
Что землю из орбиты вышибет!
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

ВСТРЕЧА В ПУШТЕ

 
Дремлет пушта, вод озерных глаже.
По дороге в барском экипаже
Кто-то едет так, что не угнаться,-
Будто молнии в упряжке мчатся.
Просто чудо – жеребцов четверка!
Гладок путь – ни ямки, ни пригорка,
Ровен он, как будто половица…
Что же вдруг пришлось остановиться?
Может, что-то в сбруе порвалося,
Либо в грязь заехали колеса?
Вовсе нет! Ни то и ни другое!
«Это – пушты детище родное,
Это – пушты грозный повелитель –
Появился молодой грабитель.
Он прицелился из пистолета,
И стоит поэтому карета.
Слышит вдруг бетяр какой-то щебет,
Видно – птица! Но она – не в небе,
А в карете, видимо, таится
И чего-то, видимо, боится.
Вот так птица! Дама молодая!
Прямо как картиночка живая!
«Смилуйтесь!» – щебечет эта птаха
И замолкла, замерла от страха.
Смотрит парень взором восхищенным,
Говорит с приветливым поклоном:
«Вы меня, сударыня, не бойтесь!
Я не задержу вас! Успокойтесь!
Лишь одну мне милость подарите:
Ласково в глаза мне посмотрите!»
Дама с боязливою отвагой
Ласково взглянула на бродягу,
Тот шагает ближе, просит снова:
«Сделайте, прошу, еще одно вы:
Руку вашу мне вы протяните,
Я пожму ее! Вы разрешите?
О, спасибо! И еще с такою
К вам я обратился бы мольбою:
Только раз… а после уезжайте…
Лишь один вы поцелуй мне дайте!»
Заалелась! Что с ней? Застыдилась?
Сердится? О, лишь бы не сердилась!
«Я уж лучше откажусь от просьбы,
Чтоб расстаться в ссоре не пришлось бы!
Коль насильно поцелуй дается,
Он плодом незрелым остается!
Что ж, сударыня! Здоровы будьте
И на веки вечные забудьте
Бедного разбойника, который…»
Он не кончил, дал коню он шпоры,
Прыгнул конь, помчался, будто птица,
Чтоб до ночи не остановиться.
 

_{Пешт, октябрь – ноябрь 1845 г.}

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

 
Дик зимний мрак. Снежинки это вьются?
Быть может, эго помыслы безумца?
А может быть, несутся снежной ночью
Моей души мерцающие клочья?
А полночь близится. Я жду ее. Пусть трое
Восстанут призраков передо мною -
Святая троица, владычившая мною.
Их имена: Любовь, Надежда, Вера…
Они мертвы. Убиты. Я в их помощь
Давно не верю. Но, однако, в полночь
Все трое вылетают из могилы,
Чтоб вновь напомнить то, что прежде было.
Вихрь тучи рвет. Гляжу в морозный воздух.
Вот взор мой затерялся где-то в звездах,
И так багряно лики их трепещут,
Как будто тысячи кровинок блещут.
Кто лжет, что звезд кровавых не бывает?
Ведь на земле так много убивают!
Кровинки Авелей мерцают в небе где-то,
Земля, мошенница, бормочет: «Звезды это!»
Безумец вихрь, ты, воя, треплешь тучи,
Хватая тучи, мне слепишь ты очи
И норовишь мне в волосы вцепиться…
Ах, вырви, лучше вырви мое сердце!
Как бьется сердце! Слушаю, печален,
Как будто камни рушатся с развалин,-
Так молоток стучит по крышке гроба,
И все для погребения готово.
О, грудь моя, о грудь моя – гробница,
Где заживо схороненное сердце!
О, заживо схороненное сердце,
Кто знает, кто, как должен я томиться!
Вот замер вихрь, и месяц меркнет где-то,
И где-то блещет мирный луч рассвета,
Пора домой! Теперь я лечь мечтаю…
Ни мир, ни свет не нужен мне – я знаю!
 

_{Салк-Сентмартон, ноябрь – декабрь 1845 г.}

СУМАСШЕДШИЙ

 
…Что пристаете?
Живо вон отсюда!
Я тороплюсь. Великий труд кончаю:
Вью бич пылающий из солнечных лучей,
Им размахнусь, вселенную бичуя.
Они застонут, но захохочу я:
Вы тешились, когда я плакал?
Ха-ха-ха!
Жизнь такова. Мы стонем и смеемся,
Покуда смерть не скажет: «Цыц!»
И я умру однажды, ибо в воду
Мне влили яду те, кто втихомолку
Мое до капли выпили вино.
И что же сделали мои убийцы,
Чтоб скрыть злодейство? Кинулись, рыдая,
На тело распростертое… Хотелось
Вскочить и откусить им всем носы,
Но передумал… Пусть, оставшись с носом,
Задохнутся, вдыхая смрад мой труппы и!
Ха-ха-ха!
И где ж меня зарыли? В африканской
Пустыне! Это было мое счастье!
Пришла и из могилы откопала
Меня добросердечная гиена.
Но даже и единственную эту
Я благодетельницу одурачил:
Она хотела сгрызть мне только ляжку,-
Я вместо ляжки сердце ей подсунул
Столь горькое, что сожрала – и сдохла!
Ха-ха-ха!
Ну, что же! С каждым человеколюбцем
Так будет. Что такое человек?
Есть мненье, будто люди – эго корни
Цветов, растущих где-то в небесах.
Увы – ошибка! Человек – растенье,
Чьи корни скрыты глубоко в аду!
Мне это откровение преподал
Один мудрец, безумец величайший,
В том смысле, что от голоду пропал.
А почему не убивал, не грабил?
Ха-ха-ха!
И для чего смеюсь я, как безумный?
Ведь плакать следует, а не смеяться,
Оплакивая гнусный шар земной.
Ведь даже бог очами туч рыдает,
Скорбя о том, что землю сотворил.
Но толку нет от этих слез небесных,-
Они на землю падают затем,
Чтоб человечество на них топталось.
И от небесных слез осталось
Что? Только… грязь!
Ха-ха-ха!
О небо! Старый отслуживший воин,
Бреди с медалью солнца на груди!
Иди, бреди, в лохмотья туч укутан…
Вот так солдат в отставку увольняют:
Блестит на ветхом обмундированье
Она – медаль за службу и увечья.
Ха-ха-ха!
А как это понять по-человечьи,
Коль перепелка свищет «пить-палать!»?
О! Это значит:
Избегайте женщин!
Ведь женщина всегда влечет мужчину,
Как море реку.
А с какою целью?
Ну, разумеется, чтоб поглотить!
Зверь – женщина! Красивый и опасный,
Прекрасный и опасный зверь!
Отрава в золотом стакане -
Вот что такое ты, любовь!
Любви малейшая росинка
Убийственнее океана,
Который превратился в яд.
Скажите, видели вы море,
Которое вспахала буря,
Чтоб сеять смерти семена?
Скажите, видели вы бурю?
Ответьте, видели вы вихрь?
Тот вихрь, тот смерч -
Он добрый пахарь:
В его руке из молний бич!
Плоды, созрев, срываются с деревьев…
Ты, шар земной, созрел уже! Пора!
Пора сорваться! Впрочем, жду до завтра,
Но если он не завтра – Судный день,
Тогда до центра я земли дороюсь
И заложу такой заряд
Такого пороха туда,
Что все взлетит под небеса!
Ха-ха-ха!
 

_{Салк-Сентмартон, январь 1846 г.}