Текст книги "По следам героев"

Автор книги: Шамиль Ракипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

И вот мы упёрлись в Днепр. Фашисты уже покинули левый берег, оставив после себя лишь дымящиеся пепелища приречных деревень. Попили из касок днепровской водицы, ополоснули пропылённые лица.

Мы, сапёры, чувствовали: надо немедленно браться за работу. Не станешь же ждать паромов и понтонов, замешкавшихся где-то позади.

Меня вызвал к себе комбат. Поинтересовался, как жив-здоров. Спрашивает, собираемся ли освобождать мать городов российских – Киев? Отвечаю: горим, мол, нетерпением. Раз так, говорит комбат, то вот вам задание: в двенадцать ночи начнётся переправа, готовьте плоты – небольшие, средней руки. Есть, говорю, товарищ капитан, готовить плоты. А у самого, чувствую, волосы на голове дыбом становятся и холодок по телу пошёл. Из чего их готовить, эти плоты? Человек же знает свои возможности. Ты меня заставляй лес валить или земли копать, а искать то, чего нет, я не приспособлен. Короче тяжело стало у меня на душе. За невыполнение приказа по головке не погладят. Поделился я своими грустными думками с Ахметзяновым. А он, дьявол, хихикает в кулак. «Что нам стоит, – говорит, – дом построить, нарисуем, будем жить». Он, конечно, не совсем так сказал, но что-то в этом роде. Только услыхав, что требуется управиться до двенадцати, призадумался. Да, задача нелёгкая! – говорит. Потом вскочил с места: – Пошли к народу. Наш татарский поэт Габдулла Тукай так сказал «Народ, он велик, он могуч!» Попросим лодок. Не може быть, чтобы фашист прихватил с собой все лодки. Небось, люди успели припрятать, зря, что ли, об этом наши бросали листовки с самолётов.

Грамотности у него было разве что читать по слогам, но мысли у старшего сержанта всегда шли правильным курсом. Это я про Ахметзянова. Если память не изменяет, был он с тысяча восемьсот девяносто седьмого года. В молодости учиться ему не привелось. А вот свою страну он освобождал уже второй раз. В девятнадцатом как раз этими же дорогами гнал банды Петлюры, Махно и разных других «батек».

По предложению Ахметзянова мы двинулись берегом вниз по течению. Вчетвером: двое русских парней, Ахметзянов и я.

Идём, идём, а на берегу хоть бы дырявое корыто! Деревни сожжены, основной народ ещё не вернулся из лесов, от партизан. А если кто и выслушивал наши просьбы и расспросы, поглядывал косо, с недоверием. Бредя вдоль берега, мы досыта вывозились в иле, тине… Наверное, люди думали, что мы провокаторы какие-нибудь. Фашист, он ведь сноровист на всякие такие мерзости. Чуть пронюхает про спрятанную лодку, долго разговаривать не будет – уложит очередью на месте… Такое случалось.

Пришли мы в село Сваромье. Большое было село. Остались одни печные трубы. Фашист пожёг. Народ в землянках. Старики да малые дети. Расспрашиваем. Лодки, говорим, нужны. Нет, отвечают, лодок, все до единой угнали на ту сторону.

Я – сам не свой. Как возвращаться с пустыми руками? И тут, откуда ни возьмись, появляется шустрая молодушка – кругленькая, пухленькая, как пончик из печи!

– Да це ж наши!

Люди вмиг окружили нас. От радости плачут. У меня у самого комок подступил к горлу.

Ахметзянов оказался прав: лодки действительно были припрятаны. Пошли мы. Опять к реке, хоть уже стемнело и ничего не было видно. Включили было фонарики – думали, что немец далеко, – а он как ударит из пулемётов и миномётов. Видимо, решил, что мы переправляться начали.

Молодушка оказалась не трусливого десятка. Повела нас в камыши, словно и не было никакой пальбы. Ну, а раз женщина держится таким молодцом, и мы вроде бы ухом не ведём на огонь.

Однако Ахметзянову такой оборот совсем не понравился.

– Так не годится, совсем даже не годится, – проговорил он вполголоса, как бы про себя, когда наша проводница показала место, где были схоронены лодки. – Немец может лодки продырявить. Нам решёта не нужны, нам лодки нужны.

Что же делать? Не пошлёшь же фашистам ноту протеста, что стреляют, когда у нас тут сверхсрочное дело! Старший сержант Ахметзянов нашёл выход. Он о чём-то пошептался с молодушкой, та быстренько ушла, и вскоре далеко в стороне от нас на берегу вспыхнуло несколько костров. Фашисты, конечно, сразу перенесли огонь туда. Мы взялись за лодки.

Едва ли я в столь напряжённой обстановке нашёл бы способ так быстро освободить лодки от груза. Они лежали на дне, и в каждой было чуть ли не по кубометру камней! Попробуй разгрузи десять лодок! Как пить дать провозишься до самого рассвета и даже не заметишь, как солнышко взойдёт. А приказ велит, чтобы плот был готов к двенадцати ночи. Да ещё надо обратно до части добираться, а там связывать лодки, делать настил, чтобы получилось что-то вроде парома.

Спасибо старшему сержанту. Опять он нашёл выход из положения. Мы было принялись нырять и выкидывать камни из лодок, он остановил нас. Так, говорит, не стоит делать, надо, говорит, просто переворачивать лодки. Мы в ответ: «Да разве хватит у нас сил!» Забыли, что в воде всё становится легче.

Ахметзянов набрал полную грудь воздуха, нырнул и не успели мы, что называется, глазом моргнуть, взял и перевернул лодку. Выскочил из воды и снова нырнул, потом опять, опять. Не прошло, наверное, и десяти минут, как все лодки оказались на плаву. Он тут же связал их. Воду мы вычерпали только из двух, остальные так и прибуксовали полузатопленными. Вёсла принесла всё та же проводница. Молодчина. Примечательная деталь осталась в памяти. Мы уж были на обратном пути, как вдруг женщина запричитала: «Загубил ирод фашист, такую красу загубил!» – «Кого, – спрашиваем, – загубил?» – «Берёзки искромсал фриц-подлюка, чтоб его приподняло и хлопнуло, чтобы его на том свете нечистый кочергой прибил, чтобы его батькá горшком в макушку вдарило!» Ну чуть не плачет молодуха. Мы помнили эти берёзки, видели их ещё засветло, когда подходили к селу, и ещё удивились, что они, такие красавицы, уцелели в огне войны. И, как видно, сглазили. Стали утешать женщину: «Посадите другие, а эти оставьте как памятник».

– Яков Александрович! Так ведь они до сих пор стоят, останки тех берёз! – невольно вырвалось у меня. И я рассказал, что только-только вернулся из тех мест и всё видел своими глазами.

Скульптор не удивился, лишь улыбнулся. Что было в этой улыбке – неодобрение моей невыдержанности, извинение или воспоминание о прошлом – я не разобрал.

Кравченко закрыл глаза, немного помолчал, потом заговорил, но каким-то другим голосом.

– Плот поспел. А вот переправа… Это – словно дурной сон, мой друг. Стоит вспомнить, мороз по коже идёт. Ну, а забыть такое невозможно. Сразу скажу: о том, что свершил в ту ночь твой земляк Зайнетдин Ахметзянов, какую удаль проявил, рассказывать хватило бы до самого утра. Потом были Сана, Висла… И всё же Днепр навеки запечатлелся в памяти.

Как сейчас стоит та украинская ночь перед глазами. Небо черно, как смола. Ни зги не видать. Но фашисты непрерывно держат наш берег под прицелом. Вокруг нас с непрерывным воем шлёпаются мины, ночную тьму прорезают трассы ракет. Мы, несмотря ни на что, сооружаем плот. Если кого заденет – унесут санитары, минует – значит, повезло, снова орудуешь топором – рубишь, забиваешь скобы.

Строительством парома руководит Ахметзянов. Поставив рядком лодки, кладём поверх них брёвна, доски, всё напрочно скрепляем. Паром должен поднять человек тридцать—сорок бойцов, оружие – пушку или миномёты. Для них место в центре. А бойцы с вёслами будут по краям.

Ахметзянов в поте лица сооружал на корме руль. «Без руля никак нельзя, петлять будет паром», – пояснил он.

Где-то около двенадцати пришёл комбат. Паром ему понравился, одобрил. Ничего не скажешь, золотые руки были у Ахметзянова. Да разве только руки! Вообще золотой человек! Комбат поговорил с ним. Назначил рулевым. Первым рейсом приказал забрать автоматчиков и пулемётчиков. «Потом повезёте лёгкие пушки и миномёты», – сказал он.

Вскоре подошли автоматчики. Погрузились. Пулемёты закрепили посерёдке.

Комбат произнёс: «Пора, ребята, трогайте!»

Заработали обмотанные тряпьём вёсла – наш паромчик бесшумно отошёл от берега. Ахметзянов стоит на корме, ноги широко расставлены, обе руки крепко держат рулевое весло – кормило. Глаза устремлены на тот берег Днепра – в темноту. На что он ориентировался, ведя паром, шут его знает. Переправились мы быстро. Как только приткнулись в тихом, поросшем молодым ивняком заливчике, бойцы мгновенно выгрузились на берег и сразу растворились в темноте. Немцы нас не заметили.

На свою сторону мы переплыли тоже без приключений. На этот раз на плот вкатили пушку. Вместе с расчётом, снарядами. Опасный груз. Один нечаянный осколок – и вмиг взлетишь на воздух. И праха не останется.

Ахметзянов на руле. То и дело подаёт команды. На плоту находится офицер – старший лейтенант, но и он сейчас подчиняется рулевому, помогает гребцам.

Когда мы пошли в третий рейс, фашисты, почуяв неладное, открыли бешеный огонь.

– Навались, навались, ребята! – кричит рулевой гребцам.

Артиллеристы лежат на настиле, изо всех сил удерживают пушку, а гребцы, откидываясь всем телом назад, вовсю работают вёслами. Один Ахметзянов стоит, словно высеченный из камня. В руках руль. Противно посвистывают пули, оглушительно рвутся мины. Водяные фонтаны то и дело с головой окатывают Ахметзянова, паром подкидывает, как щепку, он то взлетает наверх, то проваливается вниз, валится на бок, трещит, стонет… Гребцы гребут, гребут что есть мочи; артиллеристы, точно муравьи, облепили орудие, которое так и норовит скатиться в реку. А плот, лавируя между взрывами, продолжает идти вперёд.

Мы были уже на середине реки, когда совсем рядом ударил снаряд. На какое-то мгновение все оглохли и ослепли. Однако это бы ещё полбеды. Паром вдруг начал крениться: осколок пробил одну из лодок. «Хана!» – мелькнуло у меня в голове.

– Выкачивайте воду! Живо! – зычно приказал Ахметзянов.

Мы пустили в ход каски, котелки. Толку мало. Вода в лодке не уменьшалась. Что делать? Никто ничего ещё не успел сообразить, как подскочил Ахметзянов, мгновенно стянул с себя гимнастёрку и заткнул пробоину.

– Вперёд! – приказал он, и мы, преодолевая огненные и водяные смерчи, опять устремились вперёд. Вам, наверное, приходилось видеть, хотя бы в кино, как ярится море в ураган, какие вздымает волны. Вот такие волны буйствовали в ту ночь на Днепре.

Пушки мы доставили в целости и сохранности. Раненые отправляться в санчасть отказались. Все у кого была душа в теле, пошли на правый берег. Там наши отбивали яростные наскоки врага, который пытался сбросить их в Днепр.

Мы двинулись в обратный путь, где нас ждала следующая группа бойцов, готовых к переправе. Скорее, скорее. Гребём и гребём. Зайнетдин Низаметдинович всё там же на руле. Насквозь промокшая рубашка прилипла к телу. Десятками налетают вражеские самолёты. Словно коршуны на цыплят, они бросаются вниз, на нас, швыряют пачки бомб и с душераздирающим воем взмывают вверх. Как мы остались целы – ума не приложу.

Уже светало, когда мы приняли последних бойцов батальона. Едва отплыли от берега, получила пробоину ещё одна лодка. Ахметзянов сунул руль стоявшему рядом бойцу и, сняв с себя рубашку, опять заткнул дыру. При свете ракет я то и дело поглядываю на него. Голое, поджарое тело, бугры напряжённых мускулов, наголо обритая голова, свисающие по углам рта усы… Казалось, ему нипочём ни посвист пуль, ни фонтаны воды. Глядя на него, и мне легче дышать становится, и сила в руках прибавляется.

Сколько раз мы ходили от берега к берегу – точно не помню. Кто тогда считал! Работали полутора суток, забыв о еде и о сне.

Пока мы сновали туда-сюда, подоспели понтонёры. Они навели переправы, и на тот берег пошли танки, бронетранспортёры, вся тяжёлая техника. А мы стали возить снаряды, мины, патроны. Зайнетдин по-прежнему был на руле – бессменно. Как он выстоял столько, откуда черпал силы – не знаю… Ему ведь было около пятидесяти. Командование по достоинству оценило подвиг бесстрашного воина. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 сентября 1944 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Ну и качнули же мы его тогда, поздравляли от души. А мой друг, который никак не мог забыть ночь переправы, напоминавшей день страшного суда, сказал: «Я преклоняюсь перед твоей отвагой. Если останусь жив, увековечу твой образ, чтобы даже дети наши склоняли, перед ним головы».

Я уже говорил: он сдержал слово, его работа, которую он посвятил бесстрашному сыну татарского народа, сейчас находится в Киевском государственном музее…

Яков Александрович замолчал. Я поблагодарил его за рассказ, который по-настоящему взволновал меня, и сказал, что хотел бы повидать художника, создавшего скульптуру.

– Нет, нет, этого не стоит делать!

– Но мне хочется сказать ему спасибо.

– Не утруждайтесь. Он… он не любит такого.

Вскоре закончился срок моего пребывания в доме отдыха. Я с утра получил свои документы, собрал и уложил вещи. А из головы всё не шёл рассказ Якова Александровича. Времени до отъезда было ещё много, и я направился в Киевский государственный музей. Мне хотелось посмотреть на скульптурный образ своего славного земляка, запечатлённый в память будущим поколениям. В одном из залов музея я нашёл то, что искал. Это был бюст Героя Советского Союза Зайнетдина Низаметдиновича Ахметзянова. Я долго стоял перед изваянием, в котором отразились несокрушимый дух, железная воля, отвага и мужество старого солдата – человека воистину с львиным сердцем. Перед глазами предстал его многотрудный ратный путь…

Однако кто же автор этой работы, кто тот скульптор, которого упоминал в своём рассказе Яков Александрович? Я посмотрел на постамент. На нём было написано: «Скульптор Я. Кравченко».

Когда я по следам Ахметзянова приехал в Москву, стало известно, что Зайнетдин Низаметдинович уцелел в огне войны, благополучно вернулся домой и проживает в Башкирии, в деревне Ялгыз Каен (Одинокая берёзка) Гафуровского района. Я, разумеется, сказал ему, что скульптор сдержал своё слово.

Трудными дорогами

Зинатулла проснулся от звуков курая.[4]4
  Курай – духовой музыкальный инструмент, род флейты. Распространён у татар и башкир.


[Закрыть] Он знает, кто выводит эти хватающие за душу, трели. В их деревне Ургаагар так задушевно умеет играть только пастух Хусият. Красивый он парень – Хусият. Высокий, статный, на тонком лице выделяются большие глаза под широкими чёрными бровями. И молчаливый – слова не выжмешь. Правда, все пастухи такие. Потому что целый день они одни, разговаривать не с кем, вот и привыкают молчать. Хусият не здешний. Он откуда-то приехал. Есть у него мать – худенькая, как лучина, и совсем маленькая сестрёнка. Надельной земли у них было мало, да и та пошла баю под заклад, вот и подались они в алькеевские края. Хусият нанялся пасти скот. Думал быстро расплатиться с баем и получить обратно свою землю. Да где взять такие деньги, чтобы хватило заткнуть глотку баю?! Если собрать их за целый год во всех покосившихся или вросших в землю избах, с бычьими пузырями в окнах вместо стёкол и соломенными пожухлыми крышами, – и то не наберёшь денег на козу! Видя, как впроголодь живёт здесь народ, и понимая, что надеждам его не сбыться, Хусият согласился пойти в рекруты вместо сынка здешнего бая. За это бай должен заботиться о его матери и сестрёнке. Уже ездили в уезд и составили бумагу. Хусият приложил к ней палец. Наверно, потому и плачет так жалобно его курай, что неохота Хусияту уезжать от пахучих лугов с соловьиными рощами, от журчащих родников под раскидистыми вётлами, в тени которых так приятно прятаться от полуденного солнца, и надевать на себя ярмо солдатской службы. Жалко Хусията.

А самого себя Зинатулле разве не жалко? Кто вот пожалеет его в Ургаагаре? Он ведь тоже уезжает. Правда, не в солдаты, а счастья искать. Вместе с отцом и матерью. Но все равно едут не в гости, а в чужие края. Жаль покидать деревню. Здесь всё знакомо до мелочей, всё мило его сердцу – и поймы, где они собирали щавель и дикий лук, и речка, берега которой по вечерам оглашались звонкими голосами парней и девушек, пришедших на игрища. Всё останется здесь, а они уедут. Они бы рады не уезжать, кому охота покидать родные места, но только их земля тоже заложена…

– Вставай, сынок, пора уже, – мягко окликает мать. Увидев в глазах сына слёзы, она подходит к сундуку, на котором, свернувшись калачиком, он лежит, как котёнок, и гладит по плечу. Матери тоже, наверное, не хочется уезжать.

То ли со стоном, то ли со скрипом открылась дверь, и на пороге, натужно кашляя, появился отец. Нерешительно спросил:

– Чай готов, мать?

– Готов, готов, – как всегда в таких случаях, бодро ответила мать, но её голос предательски дрогнул.

– Пока деревня не проснулась, надо трогаться… Эх жизнь-жестянка: в доме гвоздя хорошего не найдёшь окна заколотить…

Молча, в тишине, попили чаю. Это была гнетущая тишина, от неё тоскливо сжималось сердце. Только одноухий медный самовар, прохудившийся носик которого был залеплен кусочком теста, вёл свою неизменную песню. Но и она сегодня казалась какой-то заунывной. Смотри-ка, даже резные бумажные занавески тихо колышутся, словно машут платками, прощаясь. И кот, видно, чует, что его оставят: ходит вдоль лавки, выгнувшись дугой, и мяукает дурным голосом, а хвост дрожит мелко-мелко.

Мать не вытерпела, прижав передник к глазам, ушла за печь и забилась в плаче.

Гиниятулла опустил голову. Во всех бедах своей семьи он винил себя, хотя ни в чём не был виноват. Жизнь такая проклятая. Посидев молча в тяжких раздумьях, он вздохнул, тихо обратился к Зинатулле, глаза которого были полны слёз:

– Пойдём, сынок… Ты – мужчина… Помоги заколотить окна.

Отец уже давно приготовил доски. Только считал неудобным заранее выносить их на улицу. Не хотел, чтобы все знали, что они собираются покинуть деревню. Он никогда не лезет с горем к людям, в себе носит.

Зинатулла берёт лежащие возле плетня доски и волочит за ворота. Высушенные солнцем подорожники колют ему ноги. Но Зинатулла даже рад этому. Пускай: небось в чужих краях не побегаешь вволю, там ещё не раз с тоской вспомнишь эти колючие подорожники. Если уж на родной земле жил впроголодь, где найти счастья на чужбине пришельцам? Так говорит мать. Зинатулла тоже так думает.

– Держи, сынок, доску, держи как следует. Не спи на ходу, – прервал его размышления отец. Он крест-накрест заколачивал окна, а Зинатулла придерживал доски, чтобы не сползали, пока отец вгонял в них гвозди. Эти гвозди – с большой шляпкой и острым, как шило, кончиком сделал ему деревенский кузнец. С одним гвоздём отец прямо измучился. Гвоздь всё время гнулся и никак не хотел лезть в доску. А вот круглый, ровный по всей длине гвоздь, который Зинатулла нашёл возле ворот Каюм бая, полез сразу – прямёхонько, без всякой канители.

– Гвоздь гвоздю – рознь. Этот на заводе сделали, – сказал отец, в последний раз стукнув по его шляпке молотком. – Если чего коснулись руки рабочих, то это радует сердце. Подрастёшь, не чурайся рабочих, сынок. Крепко они друг за друга стоят. Не иначе добрый знак это – гвоздь, который ты нашёл. Даст бог, удачливой будет дорога.

На маленькую тележку уложили две подушки, самовар, сундук, узел со всякой утварью, и семья тронулась в далёкий путь. До пристани Тетюши шли пешком, там сели на пароход, из трубы которого валил густой чёрный дым, низко стелющийся над Волгой. Денег на билеты не было. За место на пароходе для себя и для семьи Гиниятулла нанялся кочегарить – по двенадцати часов в сутки.

Зинатулла знает, что такое полуденный зной засушливым летом, знает, как бывает жарко в натопленной матерью бане, однако такой жары, как в машинном отделении, где в топку парохода бросают уголь, он не видал. От неё спирает дыхание, жжёт в лёгких. Зинатулла видел, как работает отец. В одних холщовых подштанниках, по лицу и спине ручьями бежит пот. На минутку остановившись, отец делает несколько глотков воды и снова швыряет в бушующую пламенем топку уголь. Вечерами, когда его время кончается, он без сил валится на лежанку, заставленную со всех сторон бочками, корзинами, ларями. Через несколько дней его было не узнать: глаза ввалились, скулы выдались и кашлять стал пуще прежнего.

В один из дней на пароходе произошёл невиданный доселе случай. Зинатулла на нижней палубе поджидал отца, который скоро должен освободиться от вахты. День выдался жаркий, солнечный. По воде медленно плыли щепки, арбузные корки, ошмётки воблы. Пароход стоял на какой-то пристани. Вдруг Зинатулла увидел на сходнях барина. В соломенной шляпе, с лёгкой бамбуковой тростью, на большом животе золотая цепочка от часов. Едва он вошёл на пароход, как его окружили грузчики, матросы. И как началось, как началось! Сперва Зинатулла не понимал, почему так шумят матросы и грузчики, почему они наседают на этого барина. Потом разобрался. Оказывается, барин в шляпе – хозяин парохода, а матросы и грузчики требовали у него прибавить плату за свою работу. Они шумели, кричали, хозяин стоял на своём: «Положенное получили, больше не дам ни копейки!»

– Что же выходит: от твоего положенного ноги протягивать?!

– Заработанного на хлеб не хватает!

Народ шумел, возмущался. В это время снизу, словно призрак из подземелья, появился, покачиваясь, худющий, обросший чёрной щетинной Гиниятулла. И точно в огонь плеснули керосина.

– Вон смотри, до чего людей доводишь!

– Ни стыда у тебя, ни совести!

Хозяин повернулся, чтобы сойти с парохода, но его не пустили. Тогда он затрясся от злости, начал что-то кричать, брызгая слюной, грозить тростью. Только его не испугались. Долго стоял шум на пароходе. И народ-таки добился своего, заставил хозяина прибавить жалованье.

– Вот видишь, сынок, как рабочий люд заодно стоит, – говорил отец, когда они укладывались спать. – А раз они заодно, то и не боятся ничего. Не то что наш деревенский мужик, который только и знает, что свою землю. Пускай бай с соседа хоть шкуру снимает, он не почешется протянуть руку помощи. А эти – другие… Эти – друг за друга горой…

Они плыли ещё несколько дней, а когда показалась Астрахань, отец сказал, что его товарищи кочегары посоветовали ему поискать счастья в этом городе.

Терять было нечего, и они остановились тут в окраинной слободке. Бедность, как осенняя туча, бросилась в глаза сразу. Полуразвалившиеся дома-лачуги. В окна, двери свищет ветер. Когда-то здесь жили рыбаки. А теперь мужчин почти не видно – одни калеки да старики. Всех забрала германская. В слободке с глазу на глаз с нуждой, с гнётом забот на плечах остались семейные женщины…

Гиниятулла нанялся работать возчиком. Оказалось, что и здесь скудно дают деньгу. Заработанного не хватало, чтобы хоть кое-как сводить концы с концами. Пошла работать мать. В солдатский госпиталь. И всё равно дела в доме не стали лучше – жизнь дорожала с каждым днём, цены поднимались, будто на дрожжах.

Время шло уныло и, казалось, беспросветно, как вдруг вся слободка всколыхнулась:

– Царя спихнули!

– Свобода!

– Долой войну!

– Да здравствует революция!

Вслед за взрослыми Зинатулла тоже кричал такие слова. Улицы наполнились людьми. В слободке вовсю ругали богатеев и буржуев, призывали громить лавки торговцев, прятавших хлеб. В одной из каменных лавок сбили замок, начали выбрасывать продукты на улицу. Всё расхватали, растащили моментально. Не оплошал и Зинатулла: он поживился чаем, самым лучшим – в железной коробке. Принёс его за пазухой и протянул матери. Однако отцу, который всю жизнь честно трудился, это не понравилось. Он крепко отругал Зинатуллу и отдал его в керосиновую лавку в ученики. Дескать, будешь знать, каково добывать на жизнь, а будешь ценить добытое, не станешь тянуться к дармовщине…

Хотя Гиниятулла и недолюбливал всяких фабрикантов, заводчиков, попов, мулл, нередко в открытую ругал их, о торговцах он не говорил ничего худого. Торговцы, по его мнению, были людьми, живущими, как и он сам, честным трудом. И если они разбогатели, то только благодаря своему усердию, старательности. Откуда ему, человеку широкой души, бесхитростному, было знать о тех утончённых способах надувательства покупателей, к которым прибегали торговцы, купцы, их умении за счёт простых людей делать из рубля два и три?

Зинатулла не прижился в керосиновой лавке. Там существовали такие порядки, что даже он, покладистый, тихий, готовый делать всё, что велят, вскоре стал ходить на работу с отвращением. Он терпел, терпел, а когда стало совсем невмоготу, выложил наболевшее отцу.

– Не выйдет из меня торговца, – сказал он. – Подамся я лучше к рабочим, отец. Ты ведь и сам об этом говорил.

И Зинатулла поступил в рабочую столовую. Посудомойкой. Он не смущался, что на нём женский передник, не стеснялся целыми днями, с утра до вечера мыть, скрести, вытирать посуду. Это мелочи по сравнению с тем, что у него теперь спокойна и чиста совесть. Больше того, он вырос в собственных глазах, почувствовал, что его работа нужна, потому что многие говорили ему спасибо. Оказывается, если ты не ленив, хорошо делаешь своё дело, приветлив с другими, тебя уважают и ценят. Узнав, что парень хочет учиться, начальство пошло навстречу – ставило его в удобную смену.

Потом Зинатулла перешёл на стройку. Ему сказали: будь бетонщиком. И он согласился. По восемь часов в день перелопачивал бетонный раствор, перемешанный с крупными, с добрый кулак, голышами, обливаясь потом, выкладывал фундаменты, отливал столбы.

Нелёгкая работа! Зато как приятно возвращаться домой мимо величественных корпусов, в которых заключена и частица твоего труда! Идёшь медленно, твёрдо, широко ступая, идёшь с чувством сопричастности ко всем переменам на этой земле. Вон весело улыбается окнами недавно выстроенный дом, в котором уже живут люди, а по мосту через речку с грохотом проносится поезд. Клубы дыма из трубы паровоза, медленно колышась, плывут по воздуху, и кажется, что они приветствуют тебя.

Вскоре на стройке появились объявления: заводу требуются рабочие. Зинатулла посоветовался с отцом и пошёл на завод. Он не умел толком держать даже молоток. Стал учиться на слесаря. Тут работать было подходяще. В цехе тепло, чисто. Нужный инструмент и заготовку получаешь по специальному жетону. У тебя свой верстак, свои тиски. Ты – полновластный хозяин. Работаешь ли ты рашпилем или зубилом – дело твоё, лишь бы правильно было. А вокруг такие же, как и ты, рабочие в промасленных спецовках. Есть тут и молодые, и, старые. Если у старых Зинатулла перенимал секреты мастерства, то у молодых учился жить беспокойной, кипучей жизнью. На этом заводе имени Карла Маркса его приняли в комсомол. Зинатулла с головой ушёл в дела ячейки. После смены он, забежав на минутку домой, чтобы перекусить, спешил в красный уголок. Там комсомольцы то устраивали собрания, то выпускали стенгазету, оттуда отправлялись на субботники, на борьбу с безграмотностью, со спекуляцией.

В 1929 году в городе объявилась воровская банда. Она ограбила несколько кооперативов. Зинатулла по поручению комсомола стал инкассатором центрального рабочего кооператива. Теперь он носил наган.

Гиниятулла не одобрил этого шага сына. Сам он в жизни курицы не зарезал, поэтому появление в руках сына оружия расценил как небывалое в их роду дело, мало того, как непростительное зло.

Зинатулла впервые не согласился с отцом. Они крупно поспорили, оба разгорячились. Немного растерянный столь решительным шагом сына, отец старался внушить, что оружие может пролить человеческую кровь, что это добром не кончится и что, в конце концов, самого Зинатуллу на каждом шагу будет подстерегать опасность.

– Будь спокоен, отец, – сказал Зинатулла, крепче затягивая ремень, на котором висел наган. Рука у меня твёрдая, не дрогнет. И если продырявлю пулей одному-другому бандиту голову, остальным будет урок. Пусть не протягивают лапы к заработанным потом рабочим деньгам. Я охраняю интересы рабочих…

Гиниятулла недаром тревожился за сына.

Как-то солёный порывистый ветер принёс с Каспия тяжёлые тучи. Пошёл холодный дождь. Близился вечер, а с дождём и вовсе потемнело. Зинатулла сидел в кибитке с открытым передом и тряпичным пологом сзади. В ногах у него железный ящик с месячной зарплатой для рабочих. Кучер – молодой турок с чёрными усами-пиками и шалыми, горящими огнём глазами в этот раз не погонял почему-то лошадей. Он был чем-то взбудоражен: ёрзал на своём месте, непрерывно вертел головой, часто оглядываясь на инкассатора.

Зинатулла поднял воротник плаща, незаметно вынул наган, спустил предохранитель. Сильный пронизывающий ветер рвал одежду: от косого, бьющего навстречу дождя не было спасения даже под пологом кибитки. Зинатулла, несмотря на плащ, промок до нитки. Дрожа от холода, он сжимал в руке рукоятку нагана. Лошади неспешное рысили, звонко цокая копытами по булыжной мостовой.

Вот и поворот на приморский бульвар. Вдруг из-за угла каменного дома выскочил какой-то человек. Метнувшись, словно кошка, он мгновенно очутился перед лошадьми, схватил за удила. Лошади поднялись на дыбы, заржали, прядая ушами. Чуть сзади и сбоку хлопнул выстрел. В пологе кибитки появилось два крошечных отверстия. То ли раненый, то ли с испугу, а может, намеренно, кучер кубарем скатился на землю. Зинатулла левой рукой подхватил вожжи и, не целясь, наугад выстрелил в ту сторону, откуда раздавалось топанье бегущих людей.

На кибитку сразу набросилось несколько бандитов. Зинатулла одного двинул сапогом в лицо, в упор выстрелил во второго. Оставался ещё один, он был уже в кибитке. И тут револьвер дал осечку! Бандит, видимо, понял это и, пригнувшись, осторожничая, стал приближаться к Зинатулле. В руке у него был большой нож. Если одолеет бандит, у рабочих, их жён и детей будет отнят кусок хлеба! Зинатулла пронзительно свистнул в расчёте, что лошади понесут. И в то же мгновение бандит бросился на него. Но ударить ножом не успел: рука бандита была перехвачена. Оба повалились на дно кибитки. Зинатулла, как тисками, сжимал кисть бандита, выворачивая ему руку. Наконец тот застонал и, медленно разжимая пальцы, выпустил нож. Но тут же, изловчившись, бандит двинул его коленкой в поддых. Мгновенно вскочив, он занёс ногу, чтобы ударить инкассатора в висок. У Зинатуллы потемнело в глазах, но он не растерялся – поймал ногу бандита. Тот взвыл от боли в вывернутой лодыжке, упал, ударившись головой о задок кибитки, и вывалился на мостовую.

После разгона бандитской шайки райком комсомола направил Зинатуллу налаживать культурно-просветительную работу на рыбном промысле. Комсомольцы показали там себя настоящими вожаками молодёжи. Они устраивали различные вечера, концерты, ставили спектакли. У рыбаков не было своего клуба, добились его создания.

В декабре 1931 года Зинатуллу Исхакова приняли в партию. А вскоре он был избран секретарём Наримановского райкома комсомола. В этом районе кулачьё развернуло подпольную борьбу против Советской власти. Нужно было принимать решительные меры, чтобы вырвать людей из-под их влияния.