Текст книги "Звездные ночи"

Автор книги: Шамиль Ракипов

Ночь двести пятьдесят четвертая

Хотя вечер еще не наступил, мой самолет уже готов к полету. Я сижу в кабине. Техники хорошо поработали. Никаких пробоин, аккуратные заплаты почти не видны под слоем краски. Чтобы самолету пробыть один час в небе, техники должны трудиться целый день, не покладая рук.

Самолеты стоят на аэродроме, укрытые маскировочными сетями. Сверху они, наверно, выглядят как небольшие стога сена. Надо все ощупать, проверить, перепроверить. Скоро – в бой!

Сеть над самолетом Лейлы то и дело колышется. Слышу приглушенные голоса. На землю спрыгивает Глаша Каширина – она готовится стать пилотом, берет уроки у Лейлы.

Неожиданно раздается звонкий голос дежурной по аэродрому.

– Летному и техническому составу построиться перед КП!

Тревожно переглядываясь, бежим к месту сбора, поправляем шлемы. Глаша спрашивает на бегу:

– Кто-то умер, что ли?

Прошло пять-шесть минут, все – в строю.

На аэродроме метет метель, снег липнет к бровям, ресницам, к груди. Ветер теребит наушники шлемов, расчесывает мех унтов, всхлипывает, как разлученная с женихом юная невеста.

На крыльцо выходят командир дивизии генерал Попов, Бершанская, несколько офицеров. По нашим рядам проносится вздох облегчения: лицо у командира полка оживленное, как никогда, значит нас ожидают добрые вести.

– Смирно! Строй замер.

Краем глаза гляжу на подруг: синие комбинезоны, темные шлемы, светлые унты, туго перетянутые талии – хоть на парад!

Генерал скользнул взглядом по первой шеренге, чуть заметно улыбнулся. В руках его какая-то бумага.

Обмениваемся приветствиями. Попов читает:

– Указ Президиума Верховного Совета СССР… – голос у молодого генерала не то, что у нас – как труба. – 588-й женский авиационный полк ночных легких бомбардировщиков переименовать в 46-й гвардейский авиационный полк ночных бомбардировщиков…

– Ур-р-ра! – дружно крикнули мы на всю округу. Затем следуют короткие выступления Бершанской, Рунт, Хорошиловой. От счастья мы – на седьмом небе. Вместо того, чтобы разойтись, сгрудились, обнимаемся, целуемся и, конечно, по праву слабого пола сладко плачем. Как же удержаться от слез, если мы, первые в дивизии, стали гвардейцами!

Погода испортилась окончательно, буйствует ветер, но мы, впервые за всю войну, не ропщем: сидим в кабинах и ждем приказа на вылет, вдруг погода переменится. Так до одиннадцати вечера просидели на командном пункте, потом перешли в общежитие. Полетов в эту ночь не будет – мы надели парадную форму, подкрасились. Жаль, что генерал уже уехал. Поглядел бы, какие мы в юбках. Ничего, не последний раз встречаемся…

Кто-то под гитару отбивает чечетку, кто-то настраивает скрипку. Талантливых актрис у нас хоть отбавляй. Концерт будет на славу. А пока, набирая силу, звучит наша любимая песня:

 
Пропеллер, громче песню пой,
Неся распластанные крылья…
 

На наше торжество пришли гости – летчики из соседнего полка истребителей. Бершанская села за стол в углу, я пристроилась рядом. Евдокия Давыдовна смотрела на танцующих и словно не видела их, думала о чем-то своем. Повернувшись ко мне, сказала:

– Гляжу на этих ребят, а сама вспоминаю лето сорок второго. От первого состава полка истребителей никого не осталось. Все погибли. Они тоже могли стать гвардейцами. Не успели. – Она потерла ладонью глаза, словно избавляясь от какого-то виденья, неожиданно улыбнулась. – Признавайтесь, страшновато было? Не учебное бомбометание, как-никак – боевой вылет.

– Признаюсь, – ответила я. – Во время первого вылета был момент, когда мне показалось, что все кончено. А Руднева: «Ничего страшного». Потом, когда бомбили станцию, несколько раз попадали в пиковое положение, но я стискивала зубы и твердила про себя: «Ничего страшного!»

Бершанская кивнула головой, повторила:

– Ничего страшного… Руднева у нас молодец. Значит, смерти в глаза заглянули. Привыкайте.

– Евдокия Давыдовна! – воскликнула я с дрожью в голосе. – Уже привыкла: у меня такое ощущение, что я летаю в эскадрилье сто лет.

Бершанская тихонько сжала мне локоть.

– Это самое главное. А вы на меня обижались, что долго не даю задания. Не возражайте, я бы на вашем месте тоже обижалась. Дать задание нетрудно…

К нам подсела Женя Руднева. Я ни разу не видела ее танцующей. Многим нравилась эта обаятельная, большеглазая девушка, но она словно не замечала этого. Приглашавшим ее потанцевать неизменно отвечала: «Я не танцую». На настойчивых кавалеров смотрела с каким-то изумлением: «Вы что, плохо слышите?»

– Как жаль, что Раскова не дожила до этого дня, – сказала Женя. – Вот был бы для нее праздник.

– Я тоже все время думаю об этом. – Бершанская закурила. – Женский гвардейский полк… Сколько Марине Михайловне пришлось спорить, доказывать. Противники женских авиационных формирований приводили, по их мнению, неотразимые аргументы: «Нет армейской выучки, никакого представления о военной дисциплине, в авиации необходимы железные нервы, колоссальная сила воли. Ваш перелет – явление исключительное, к тому же он был совершен в мирное время». Ну и тому подобное. А она верила в нас и расчистила нам дорогу в военное небо.

– Ничего нового не узнали о ее гибели? – тихо спросила Женя Бершанскую. – Вы обещали нам сказать, если узнаете. До сих пор не верится, что Расковой нет. Какая-то чудовищная несправедливость судьбы.

– Нового почти ничего. Известно только, что она попала в снегопад. Потеряла ориентир – самолет врезался в гору. Бомбардировщик «Петляков-2» сложная машина. Даже некоторые летчики-мужчины побаиваются его.

К нашей компании присоединились другие девушки. Евдокия Давыдовна продолжала:

– Когда она совершала на этой машине первый самостоятельный полет, сначала все шло нормально. Стала заходить да посадку – отказал левый мотор. Самолет стал заваливаться на крыло. Все решали какие-то мгновенья. Марина Михайловна сумела выровнять машину, на одном моторе долетела до соседнего маленького аэродрома и благополучно приземлилась.

Мы долго говорили о Расковой. Евдокия Давыдовна рассказывала о своих встречах с ней. Вспомнили, как она заботилась о семьях своих воспитанниц, писала письма в разные инстанции, чтобы помогли эвакуированным с жильем, с топливом. Выложили на стол фотографии Марины Михайловны, вырезки из довоенных газет. Бережно перебирали их, всматривались снова и снова в дорогие черты.

– Какие глаза!

– Какая улыбка…

– А лоб – высокий, чистый, ни одной морщинки.

– Очи, а не глаза, не лоб, а чело.

– Военная форма ей шла.

– И властная была, когда надо, и суровая…

Кто-то вспомнил слова Константина Симонова:

«Марина Раскова поразила меня своей спокойной и нежной русской красотой. Я не видел ее раньше вблизи и не думал, что она такая молодая и что у нее такое прекрасное лицо».

– У нее были чудесные косы…

– Помните, мы провожали ее в Энгельс? Стройная, в гимнастерке, на груди Золотая Звезда. Я такой ее и запомнила на всю жизнь. Умирать буду, вспомню.

– И не думали, что видим ее в последний раз..

– А помните, что она сказала нам на прощанье? – спросила Бершанская. – Ее последние слова: «Я уверена, вы станете гвардейцами!»

– Вот и стали. А ее нет…

Одна из девушек призналась:

– С ее книгой «Записки штурмана» я до войны не расставалась. И в гости, и на свидание, даже в туалет с ней ходила.

Все рассмеялись.

Лейла встала и строгим голосом отчеканила:

– Всему личному составу приказываю: перед баней пройти стрижку волос. Устанавливаю для всего личного состава сбора единую прическу: перед – на пол-уха и под польку – затылок. Ношение других видов причесок только с моего персонального в каждом отдельном случае разрешения. Начальник сбора особых полков майор Раскова.

Мы повернулись в сторону танцующих. С минуту молча смотрели на Зою Парфенову, высокую, сероглазую красавицу с роскошными белокурыми косами, уложенными вокруг головы. Словно почувствовав на себе наши взгляды, она удивленно и весело глянула на нас: что, мол, уставились?

Приказу Расковой о короткой стрижке будущие боевые летчицы подчинились беспрекословно, даже не задумываясь над оговоркой, содержащейся в нем. Но вот в парикмахерской Зоя распустила косы, и кто-то решительно заявил:

– Такую красоту надо сохранить, в виде исключения. Правда, девочки?

Все с этим согласились. В самом деле, волосы у Зои были удивительные: густые, светлые как лен, шелковистые. Но когда ей предложили идти к Расковой за разрешением, она вспыхнула:

– Я с ума еще не сошла!

Подруги настаивали и чуть ли не силой вывели ее из парикмахерской.

– Марина Михайловна предусмотрела в своем приказе именно такой случай, – уверяли девушки Зою.

– Не выдумывайте, – возражала она. – Да и неудобно воевать будет.

– Ничего, привыкнешь.

И Зоя Парфенова, девушка из Чувашии, стала единственной летчицей в полку, сохранившей довоенную прическу. Косы не помешали ей воевать – она стала Героем Советского Союза.

Приятно было смотреть на эту милую, непосредственную девушку – невольно вспоминалась довоенная юность.

Зоя подошла к нам, но ни о чем не спросила, стояла и слушала.

Перебивая друг друга, девушки вспоминала:

– У Хиваз ножка, как у Золушки, тридцать третий размер, а сапоги получила – сорок второй!

– Рая Аронова уступила ей свои, чуть поменьше.

– Белье мужское…

– Я однажды по тревоге выскочила в шинели, но без брюк, и сапоги на босу ногу…

Внезапно наступила пауза, лица девушек стали серьезными.

«Вспомнили погибших подруг», – мелькнула у меня мысль. Я знала, что в марте 1942 года в Энгельсе во время тренировочного ночного полета погибли два экипажа. Ожидала, что сейчас разговор пойдет об этой трагедии, но пришло время расходиться. По пути в общежитие я спросила у Лейлы:

– Как тогда погибли девушки? Подробностей я до сих пор не знаю.

Лейла с минуту шла молча, потом, взяв меня под руку, тихим голосом, чтобы не слышали другие, рассказала:

– Попали в снегопад, потеряли пространственную ориентировку. Погибли Лиля Тормосина, Надя Комогорцева, Аня Малахова, Марина Виноградова. Так их было жалко… Не успели сделать ни одного боевого вылета, не сбросили на врага ни одной бомбы. Никогда не забуду, как прощались с ними. Почетный караул, траурные мелодии… Я тогда думала: только бы попасть на фронт, сделать один вылет, сбросить бомбы, например, на мост, по которому движутся фашистские танки, своими глазами увидеть, как они обрушиваются в воду, как идут на дно гитлеровцы – и больше ничего мне в жизни не надо. Потом появилась мечта: дожить до нашего победоносного наступления по всему фронту, увидеть драпающих немцев, и все, можно умереть спокойно. А теперь…

Лейла замолчала.

– А теперь? – спросила я, прижимая к себе руку Лейлы. – Дожить до полной победы?

– Ну, это сверхмечта! – рассмеялась она. – А ближайшая, очередная – дожить до того дня, когда на нашей земле не останется ни одного фашиста. А какая у тебя мечта? Я имею в виду не далекую, а близкую.

– Самая близкая – забраться в постель, а далекая – плюнуть сверху на Берлин, потом погулять на твоей свадьбе.

– Погуляем!.. Скажи, Магуба, а у тебя было такое – теряла ты в полете ориентировку относительно горизонта?

– Если бы теряла, не шла бы сейчас с тобой. Впрочем, что-то подобное было, когда начинала летать. Выручал инструктор.

– В ту страшную ночь разбился и самолет Иры Себровой. Штурманом у нее была Руфа Гашева. Упали на крыло, машина – в груды обломков, а они отделались легкими ушибами. Пожалуй, потеря пространственной ориентировки – самое страшное, что может произойти с летчиком. Помню, инструктор рассказывал… Пилот, попадая в плен ложных ощущений, перестает представлять, как идет самолет. Это может случиться и в ясную ночь. Огоньки внизу вдруг покажутся звездами и наоборот. Машина идет ровно, а летчику кажется, что она накренилась на девяносто градусов. Он перестает верить приборам, начинает выравнивать самолет и по спирали устремляется к земле… Нам тогда, в Энгельсе, просто не хватало опыта, мы еще не знали по-настоящему, что такое ночь, не умели по малейшим штрихам определять свое местонахождение. А приборов для слепого полета – почти никаких… Когда прилетели на фронт, ожидали, конечно, что сразу ринемся в бой. Как все девушки полка, я тогда тоже считала: командование нас недооценивает, почти месяц мы, отважные асы, потеряли даром. А теперь уверена: все было сделано правильно. Мы учились летать в свете прожекторов, с опытными штурманами пересекли линию фронта. При первых боевых вылетах немцы нас почти не обстреливали, мы решили, что командование бережет нас, возмущались. Запомнилась мне одна фраза, сказанная кем-то из девушек: «На такой войне даже не поседеешь!» Какие мы были глупые. Объекты, которые мы бомбили, были, конечно, важными, хорошо охранялись, но немцы готовили крупное наступление и не хотели раньше времени демаскироваться.

Дальше мы шли молча. Я не хотела спорить с Лейлой, подумала: «Если тогда, в июне 1942 года, командование выбрало для первых полетов слабоохраняемые цели, осуждать его за это нельзя, но таких целей, по-видимому, в прифронтовой полосе просто не было»…

Лежа в постели, я задумалась над словами Бершанской о летчиках-истребителях: «Все погибли». Конечно, им намного труднее было, чем нам. Против них не только зенитные батареи, но и «мессеры». Словом, превосходящие по количеству силы. Тут никакая выучка, смелость не помогут…

В первых двух боевых вылетах у меня были сравнительно безопасные задания. Бершанская все продумала. Потому, видимо, долго не выпускала меня, чтобы я получше освоилась в эскадрилье – «это самое главное». Напрасно я на нее обижалась. Она сделала все, чтобы я не сгорела, как ночная бабочка, в пламени костра.

Когда бомбили станцию, прямо по курсу я увидела фонтан трассирующих пуль. Самолет летел в лучах трех прожекторов. «Ничего страшного, ничего страшного», повторяла я про себя, сознавая, что сейчас пулеметные очереди прошьют самолет от пропеллера до хвоста. И вдруг фонтан исчез. Наши бомбы пошли на цель, взорвалась цистерна с горючим, да так, что нас подбросило. Я развернула самолет. Но что это: нас уже не обстреливают, лишь один прожектор будто прилип к нам. Видимо, немцам не верилось, что самолет цел и невредим, ждали, когда загорится, грохнется. «Кто-то из девушек подстраховал, сбросил бомбы на пулемет», – подумала я тогда, в воздухе. Приземлившись на своем аэродроме, никого ни о чем не расспрашивала, никто и мне нечего не сказал. Обычно после первых же стартов очередность нарушается: кто за кем летит, определить невозможно, бортовые номера не видны, да и некогда их разглядывать. Но во всех случаях любой экипаж придет на выручку другому, когда это необходимо. В ту ночь и мы сбросили бомбы на огневую точку, на прожекторы.

В том, что полк стал гвардейским, нет никакой моей заслуги. Стремлюсь доказать, что я достойный член этой дружной героической семьи.

В ту ночь я так и не заснула, все думала, думала…

На другой день мы с воодушевлением разучили свой собственный, полковой «Гвардейский марш». Слова написала Наташа Меклин, музыку сочинили сами, на ходу:

 
На фронте стать в ряды передовые
Была для нас задача нелегка.
Боритесь, девушки, подруги боевые,
За славу женского гвардейского полка!
 
 
Вперед лети
С огнем в груди,
Пусть знамя гвардии алеет впереди!
Врага найди,
В цель попади,
Фашистским гадам от расплаты не уйти!
 
 
Никто из нас усталости не знает,
Мы бьем врага с заката до зари.
Гвардейцы-девушки в бою не подкачают,
Вперед, орлы, вперед, богатыри!
 
 
Вперед лети,
С огнем в груди…
 

Полк пикирующих бомбардировщиков, которым командовала Раскова, тоже стал гвардейским, ему было присвоено ее имя. Он прошел боевой путь от Волги до Восточной Пруссии – 125-й гвардейский бомбардировочный Борисовский имени Героя Советского Союза Марины Михайловны Расковой полк.

Что-то изменилось в нас после того, как мы стали гвардейцами. Повзрослели, что ли. А может, возросло чувство ответственности. Даже внешне девушки стали чуть-чуть другими. В осанке, во всем облике появилось что-то неуловимо новое – изящное, мужественное. И никакой заносчивости. Немцы, естественно, стали ненавидеть нас еще больше. И еще больше бояться. А я слова своего первого штурмана «Ничего страшного!» пронесла через всю стою жизнь.

Ночь двести пятьдесят седьмая

Нам разрешили отращивать косы! И еще одно приятное событие: сняли мерки – сошьют новые шинели!

Вскоре их привез пожилой, расторопный старшина с бравыми, похожими на пропеллер, усами. Девушки в глаза называли его дядечкой, а за глаза старикашкой. Он пытался заигрывать с ними, но получил оплеуху, и усы его сразу потеряли бравый вид.

– Рученьки у вас тяжелые, – проворчал он, потирая щеку.

– Гвардейские!..

Стали примеривать новые шинели: шум, гам, как на ярмарке. И вдруг – негодующий голос Наташи Меклин:

– Девочки! – ее красивые карие глаза, похожие на спелые вишни, полны праведного гнева. – Моя шинель застегивается на правую сторону… Да все шинели – «правые»…

Не успели по-настоящему возмутиться – приказ построиться у КП, надеть новые шинели. Построились. Вышла Бершанская. На ней старая шинель. Рядом семенит «старикашка». Хмуро оглядев строй, Евдокия Давыдовна строго спросила:

– Видите?

Стукнув себя кулаком по лбу, старшина громко сказал:

– Болван!

За моей спиной кто-то шепчет:

– Сейчас Бершанская прикажет провести его сквозь строй.

– Забьем до смерти!

– Более двухсот бракованных шинелей. Держись, старшина!

Бершанская распорядилась:

– Переделать!

Вооружившись ножницами, иголками, женская гвардия под присмотром старшины обметывала новые петли, перешивала пуговицы. В два счета привели шинели в порядок.

Теперь у девушек был совсем другой вид. В старых мужских шинелях они походили на огородные чучела, которыми отпугивают ворон.

А под Новороссийском идут тяжелые бои. Там сражается 47-я армия генерала Леселидзе. Выполнить задачу по освобождению города ей тогда не удалось. Южнее Новороссийска, в районе Мысхако, 4-го февраля был высажен морской десант во главе с майором Цезарем Куниковым. Отважный командир вскоре погиб, ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Небольшой плацдарм, названный Малой землей, десантники удерживали в течение многих месяцев.

Освобожден Краснодар – город казачьей славы. Это уже неподалеку от Новороссийска.

Наша общая радость растет. Возвращаясь из полетов, в первую очередь спрашиваем: какие города освобождены, как идет наступление?

Немцы укрепляют «голубую линию» – так назвали рубеж, наверно, потому, что значительная часть его проходит по рекам. Он протянулся от Азовского моря до Черного. Мы получили задание: выявлять и уничтожать огневые точки врага на этой линии.

В ночь на тринадцатое февраля мы сделали с Женей Рудневой пять боевых вылетов. Уничтожили два орудия. Штурман полка ведет дневник, аккуратно записывает результаты бомбовых ударов.

«Голубую линию» немцы удерживали до октября 1943 года. Сосредоточив на Таманском полуострове огромные силы, фашистское командование допустило очередной стратегический просчет: эти силы по существу в течение полугода выполняли пассивные задачи. Но очень уж не хотелось Гитлеру расставаться с последним клочком земли, с которого он рассчитывал развернуть новое наступление на Кавказ.

В полку чаще стали проводиться политбеседы, собрания. Оказывается, за скорейшее открытие фронта выступали широкие слои населения в Англии и Соединенных Штатах Америки. В одной американской газете сообщалось, что потери США в войне с Германией составляют всего один процент по сравнению с потерями Советского Союза. Открытие второго фронта в Европе, по мнению газеты, заставило бы Гитлера снять с Восточного фронта пятьдесят дивизий, и тогда Красная Армия разнесла бы противостоящие ей немецкие войска в пух и прах.

Разнесем, конечно. Даже без второго фронта. Но заплатим за это миллионами жизней. Если бы наше наступление было сейчас поддержано союзниками, война бы закончилась быстро, это очевидно. Но господин Черчилль, от которого многое зависит, по-видимому, рассуждает так: пусть два петуха ослабнут, сражаясь между собой, а я потом обоих положу в мешок.

Ночь двести восемьдесят девятая

Из-за весенней распутицы переход на новый аэродром не только затягивается, но и становится сущей каторгой. Дороги, по которым прошли войска, превратились в сплошное месиво грязи. Полковые машины буксуют, девушки приносят охапки хвороста, суют под колеса и, ухватившись за борта, координируют свои богатырские усилия незаменимым «Раз-два – взяли!» Дороги обстреливаются дальнобойной вражеской артиллерией, Днем в небе то и дело появляются «мессеры». Наших «ястребков» они побаиваются, но иногда нам приходится наблюдать жаркие воздушные бои.

Размещаемся в станице Пашковской – в ожидании подвоза горючего, бомб. Когда-то здесь жила Бершанская, работала на здешнем аэродроме. Теперь тут все разрушено. Живем в землянках – сыро, холодно, неуютно. Питаемся тоже кое-как, в основном кукурузой. У местных жителей не осталось ни скота, ни птицы, ни фруктов – все подмели немцы. По улицам рыскают крысы.

Опасаясь налетов вражеской авиации, мы усиливаем меры безопасности. Посадочный прожектор не включаем. Бортовые огни тоже. При посадке и взлете ориентируемся лишь по огонькам карманных фонариков – всю ночь на аэродроме дежурят девушки-сигнальщицы.

Посадка стала чрезвычайно трудным делом, требующим огромного напряжения. Многие девушки жалуются на синяки и ушибы. Приземлившись, дольше, чем обычно, сидят в кабинах, ждут, когда отойдут плечи, руки, приходят в себя.

Перебрались в станицу Джерилиевскую и, кажется, выдохлись окончательно. Море грязи окружает аэродром, покрытый лужами. На завтрак, обед и ужин – кукурузная каша. На исходе бензин, мало осталось бомб. Не выберешься и на автомашинах – буксуют. Полк словно оказался на пустынном острове. На фронте затишье – бездействуют танки, артиллерия, даже авиация. А мы хотим воевать! Наташа Меклин сочинила «Молитву летчика», поем ее как частушку, хором обращаясь к всевышнему:

 
Выведи из ада в рай,
Дай бомбить передний край!..
 

Текст «молитвы» повесили в столовой на самом видном месте – пусть начальство почитает. Настроение у всех пасмурное: жди, когда улучшится погода, просохнут дороги. Но роль всемогущего бога, точнее, всемогущей богини, взяла на себя Бершанская, и все изменилось. По ее приказу девушки, утопая в грязи, выкатили «По-2» на полоску сравнительно сухой земли. Лариса Розанова получила задание: слетать в город Кропоткин – до него двести километров – и доставить оттуда бензин. Лететь придется над самой землей, иначе как снег на голову могут свалиться «мессеры». Лариса слетала благополучно. На крыльях самолета привезла по три канистры, еще четыре – в задней кабине. В каждой – двадцать килограммов бензина. Едва сняли груз, Розанова снова улетела. За ней – другие. К вечеру мы обеспечили полк горючим, бомбами, мукой, сахаром, крупой, другими продуктами, в общем всем необходимым для нормальной боевой жизни. Впрочем, нормальной жизни на войне не бывает, мы убедились в этом несколько дней спустя.

Выполнив задание, я и штурман Женя Руднева еле дотянули до аэродрома подскока – так «Эрликоны» отделали наш самолет. Зина Радина, осмотрев его, проворчала:

– На несколько часов работы. Отправляйтесь в землянку на чаепитие, не мешайте нам.

Женя вопросительно посмотрела на меня.

– Что-то чаю не хочется, – сказала я. – Иди, Женечка, одна, узнай, кстати, не было ли писем, а я полежу тут где-нибудь.

Руднева ушла, я устроилась среди пустых ящиков, сваленных возле аэродрома. Меня охватило какое-то уныние, на душе тревожно – от мамы долго нет писем.

Ночь теплая, мартовская. Негромко рокочут моторы. Когда они смолкают, слышны девичьи голоса.

Неудачно приземлилась Полина Макогон, повредила шасси. Прошлась немного, остановилась недалеко от меня. Смотрю на поникшую фигуру, хочется посочувствовать, чем-то помочь.

– Предлагаю последовать моему примеру, товарищ старший лейтенант, – говорю я, – Удивительные ящики – мягкие, как перины.

Полина даже не шелохнулась. «Недовольна посадкой, – подумала я. – Переживает». Техники возятся с ее самолетом.

Закрываю глаза, погружаюсь в какой-то полусон.

– Может быть, вернетесь на основной аэродром? – это голос дежурной по аэродрому. – Вам надо отдохнуть.

Дежурную беспокоит, что опытный пилот так неудачно приземлился.

– Отдыхать будем после войны, товарищ лейтенант…

Не думала я, что естественное желание Полины продолжать полеты приведет к трагедии. Дежурная, младшая по званию, не проявила должной настойчивости. Я не виню ее, сама на ее месте, наверно, поступила бы так же.

Подошла Женя с маленьким термосом в руке.

– Писем нет. Попей чайку. – Она присела рядом. – Знаешь, на наш фронт немцы перебросили эскадрилью «Генерал Удет». Это любимцы Геринга, опытные стервятники. – Не дождавшись от меня ответа, Женя поднялась. – Передам письмо дежурной.

Мой штурман принес в ладони радость юному лейтенанту – девушка так и запорхала по аэродрому, ее веселый голос наполняет отрадой сердце.

Готовятся к очередному полету Юлия Пашкова и Хиваз Доспанова. Дежурная что-то говорит о привязных ремнях. Некоторые штурманы не пользуются ими, говорят, мешают прицеливаться. Застегнуть ремни, взлететь – отстегнуть, перед посадкой застегнуть снова – чего проще?

– Жаксы! – кивает Хиваз. По-казахски жаксы – хорошо.

Дежурная не унимается, видимо, ремни не в порядке, может быть, их изгрызли крысы.

– Бомбы подвешены…

– Самолет заправлен…

Это голоса техников. Они недовольны: из-за такого пустяка, как неисправный ремень, откладывать вылет не хочется.

– Джаным, жеребеночек мой, не будь злым шакалом, – в голосе Хиваз – мольба.

«Не устоит лейтенант», – подумала я.

Дежурная не устояла: самолет улетел.

Послышался нарастающий гул немецкого бомбардировщика. На аэродроме сразу воцарилась могильная тишина. Никакого движения. Мы укрылись в окопах.

Вспыхнул САБ, осветив все вокруг. И хотя аэродром пуст, грохочут взрывы. Один, другой, третий… Утробный гул «Юнкерса» удаляется.

Мы вылезли из укрытий. Вскоре дежурная распорядилась включить прожектор, осмотрела посадочную полосу. Если есть повреждения, она направит самолеты, которые должны вот-вот вернуться, на основной аэродром. Но бомбы упали в стороне от аэродрома, воронок нет.

Неожиданно в темноте раздались три пистолетных выстрела подряд. Что такое? Прислушиваемся – тишина…

– Вроде, я слышала какой-то треск, – неуверенно сказала дежурная.

– Где?! – у меня защемило сердце.

– Вон там…

Недалеко от аэродрома мы обнаружили обломки двух «По-2» – они столкнулись в воздухе при заходе на посадку. В смятых кабинах – три неподвижных тела. Почему три?..

– Вызову «санитарку», – всхлипнув, сказала одна из девушек-техников, сунула мне в руку свой фонарик и убежала.

Полина Макогон и Лида Свистунова были мертвы. Юля Пашкова, истекающая кровью, была еще жива. В руке она сжимала пистолет. Где же Хиваз?..

Посветив фонариками, мы обнаружили ее в двух шагах от места катастрофы. Склонившись, шепчу:

– Хиваз, Хиваз, ласточка моя… – услышав легкий хрип, кричу: – Жива! Жива!

Подкатила «санитарка», девушек увезли в полевой госпиталь. На рассвете туда вылетели Бершанская и Рачкевич. Им сказали, что Юля Пашкова умерла на операционном столе, Хиваз Доспанову доставили мертвой.

– Где они? – едва сдержав стон, спросила Бершанская.

– В мертвецкой.

– Мы хотим проститься с ними…

Они лежали рядом. На лице Хиваз проступал едва заметный румянец.

– Она жива! – крикнула Бершанская. – Жива! Слышите?..

Несколько суток врачи боролись за жизнь девушки и победили. У нее были раздроблены бедренные кости обеих ног. Срочно нужна была кровь для переливания. К счастью, подходящая кровь оказалась у шофера санитарной машины.

Хиваз можно, пожалуй, назвать трижды воскресшей. Она не пристегнулась ремнями к сиденью, и это ее спасло: при столкновении самолетов выбросило из кабины в сторону. Потом, как волшебницы, появились командир и комиссар полка. И наконец – шофер… Но страдания юного штурмана еще далеко не кончились. Врачи, опасаясь гангрены, собирались ампутировать ей ноги, но главный хирург госпиталя заявил:

– Не могу я лишить ног эту девочку! Если она выживет, они ей пригодятся…

Едва придя в себя, Хиваз спросила:

– Где Юля Пашкова? Что с ней?

– Она легко ранена, осталась в полевом госпитале…

То же самое говорили и подруги, навещавшие ее.

Хиваз перенесла несколько мучительных операций – кости срастались неправильно, их приходилось ломать и начинать все сначала.

– Потерпи, деточка, – говорил хирург. – Вылечим, еще летать будешь.

– Конечно, буду, – шептала она.

Лишь когда состояние ее улучшилось, врачи сказали правду о Пашковой.

Лечилась Хиваз в Ессентуках, в авиационном госпитале. В одной палате с ней лежала Рая Аронова, раненная в бедро осколками снаряда, и техник Таня Алексеева, болевшая желтухой. На кратковременный отдых в санаторий, расположенный по соседству, прилетела Наташа Меклин. Она навещала подруг ежедневно, приносила Хиваз цветы, подолгу разговаривала с ней. Прилетали в госпиталь Дина Никулина и Ира Себрова.

Хиваз рассказала подругам, что в ту роковую ночь они с Юлей, возвращаясь с задания, увидели свет посадочного прожектора, начали снижаться. И вдруг – удар. Очнулась и не могла понять, что произошло, где находится. Услышала голос Пашковой:

– Хиваз, ты здесь?

– Да…

– Мы сегодня летали?

– Не знаю. Не помню…

– Может быть, нас сбили?

– Не знаю…

– Ты можешь стрелять? – голос Юли все слабее.

Собрав последние силы, Пашкова достала пистолет, выстрелила несколько раз и этим, по-видимому, спасла своего штурмана, Хиваз, потянувшись к кобуре, сделала резкое движение рукой и потеряла сознание…

Почему столкнулись самолеты? Роковые мелочи, роковые секунды, уступчивость дежурной – трагическая цепочка поступков… Самолет Полины Макогон зашел на посадку не с той стороны. Почему? Уходила от «мессера»? Сбилась с курса? Отвечать некому. А посадку в те весеннее ночи самолеты совершали, не зажигая навигационных огней, чтобы не демаскировать аэродром.

Погибших девушек мы похоронили в центре станицы Пашковской. Отгремел воинский салют, а мы еще долго стояли, обнажив головы, у могильных холмиков, на которых лежали три пропеллера.