Текст книги "Звездные ночи"

Автор книги: Шамиль Ракипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Ночь пятнадцатая

Один из «братишек» – так девушки называли летчиков соседнего мужского полка – стеснительный, долговязый парень, увидев штурмана Руфу Гашеву, обомлел, А она – ноль внимания. Девушки насторожились. Парень стал приходить ежедневно, наконец набрался смелости, подошел к Руфе, протянул ей букетик полевых цветов, представился:

– Миша…

Кавалер даже к руке девушки не прикоснулся, но Ирина Себрова недовольна своим штурманом:

– Шуры-муры… Нашли время…

Девушки посмеиваются, никто и не думает осуждать Руфу – не за что. А Ирина не унимается:

– Опять твой продавец цветов на горизонте. Что хлопаешь ресницами? С Лейлы пример бери.

Руфа чуть не плачет от обиды. А Лейлу она последнее время побаивается. Та исполняет обязанности командира эскадрильи, строгая стала. Получила сразу два письма от своего Ахмета, на одно только глянула, второе даже не распечатала, разорвала оба на мелкие кусочки и пустила по ветру…

Экипажи делают по три-четыре вылета за ночь, никаких чрезвычайных происшествий. И вот авария: при посадке самолет Ирины срезал крылом молодую березку – девушки не заметили, что ветер переменился. Обеих отправили в санчасть. Когда вернулись, Бершанская объявила свое решение:

– Экипаж разъединить!

Руфа пролепетала:

– Только, пожалуйста, очень вас прошу, не переводите меня в другую эскадрилью…

Такая была шустрая девушка и вдруг сникла. Командир полка понимает ее состояние, и у самой на душе тревожно. В книге полетов у Руфы только хорошие оценки, но в какие руки передать ее теперь? Где уныние, там неуверенность, а к чему это приводит, Бершанская знает. Выручила Лейла:

– Если разрешите, товарищ командир, я возьму Гашеву к себе.

– Не возражаю, – охотно согласилась Бершанская и подумала: «Золотая ты девушка, Лейла, только глянешь, и все поймешь, никаких объяснений не надо».

Руфа покраснела, потупила глаза, чтобы не заметили ее благодарных слез. А она-то считала Лейлу высокомерной, черствой!

Ночь двадцатая

Самолет в огненном кольце. Перед глазами Лейлы мечется сама смерть…

– Пятнадцать градусов влево! – командует Руфа.

Лейла поворачивает самолет, но, видимо, не поверив штурману, наклонилась, глянула вниз, из-за крена Руфа упустила нужный момент. Надо делать новый заход. Лейла соглашается, и злость у Руфы сразу проходит.

Бомбы ложатся точно: машины с горючим, растянувшись цепочкой, взрываясь, горят синим пламенем. Визжа, скрежеща зубами, смерть осталась позади, лишь в израненных крыльях свистит ветер.

Вскоре колеса коснулись земли, мотор заглох… Девушки постепенно пришли в себя, вылезли из кабин. Бесшумно, как тени, появились техники. Руфа шепотом попросила огня у обнявшей ее девушки, достала из кармана папиросы.

– Штурман Гашева! – так строго Лейла к Руфе еще не обращалась. – Что это такое? Кто разрешил? Ты с ума сошла!

Захлебываясь дымом, кашляя, Руфа с трудом выдавила из себя:

– В полете не курю… Только на земле.

– Запрещаю!

– Но это мое личное дело.

Девушка-техник дергает Руфу за рукав – не спорь, мол, с начальством – мягко отбирает у нее папиросу, отходит в сторону.

– Ты знаешь, что говорят мужчины о курящих девушках? – мягко спрашивает Лейла.

– Что? – глаза Руфы полны слез.

– В общем… не любят они этого. Вдруг Миша узнает?

– А я из-за него курить начала.

– Из-за него? Почему?

– Да он же пропал без вести. Два дня прошло…

Руфа убежала.

Лейла села на крыло самолета, сняла шлем. «Вот, оказывается, в чем дело, – размышляла она. – Неужели погиб?.. Но курить Руфа все равно не должна. Надо держать ее под строгим наблюдением. Потом сама спасибо скажет. Пропитается никотином, ни один порядочный парень близко не подойдет, А если дети?.. Ужас!»

Ночь двадцать седьмая

Наши войска отступают. Полгоризонта в огне. Девушки впервые узнали, что немцы называют их ночными ведьмами. Посмеялись – «почетное звание!» Каждую ночь вылезают бомбить мосты, войска, которые движутся по дорогам к линии фронта.

Лейлу назначили дежурной по аэродрому. Руфа заменит заболевшего штурмана в самолете Амосовой.

Подошла Бершанская, спросила:

– Как Руфа?

– Ожила.

Миша совершил вынужденную посадку в тылу у немцев, вчера вернулся в свою часть.

– Пойдем ко мне, потолкуем, – предложила Бершанская.

Штурман и по совместительству адъютант командира полка Хиваз Доспанова, быстрая, миниатюрная казашка, которую девушки почему-то прозвали Перепелочкой, принесла чай.

Евдокия Давыдовна озабоченно глядит на Лейлу, не спешит заводить разговор.

– Очень устаете вы все. – Бершанская побарабанила пальцами по столу. – Спите мало. Поспать вволю – несбыточная мечта. Надо бы немного отдышаться, но… Сама видишь, что творится. На износ работаем. А воевать еще ой-ой сколько… С завтрашнего дня, договорилась с врачом, будем получать специальный шоколад «Кола». Скажи девушкам.

После четвертого вылета самолет Симы Амосовой и Руфы задержался и появился над аэродромом не с той стороны. Лейла подошла и ахнула:

– Решето! Ранены?

– Нет, товарищ командир, мы в полном порядке, – бодро ответила Амосова. Руфа хмурится, отводит глаза. Что-то случилось…

– Докладывайте!

Предчувствие не обмануло Лейлу. Выполнив задание, девушки на обратном пути по настойчивой просьбе Руфы пролетели над аэродромом «братишек». Штурман Гашева сбросила САБ, затем вымпел с письмом Мише. Потом их атаковал «мессер».

– Что за безрассудство! Фашист наверняка, засек аэродром «братишек», – возмутилась Лейла. – Штурман Гашева, я отстраняю тебя от полетов.

Всхлипнув, Руфа убежала в столовую, а Серафима с деланной беззаботностью стала уверять Лейлу, что ничего особенного не произошло.

– Это любовь! Ты понимаешь, Лейла, первая, чистая любовь, – тараторила она. – Конечно, глупость она допустила с этим своим посланием, но ее нельзя судить строго, потому что…

– Замолчи! – резко оборвала ее Лейла. – Вам обеим грозит трибунал, как ты не понимаешь?!

Бершанская, к удивлению Лейлы, выслушала ее рапорт спокойно. Погладив руку девушки, сдержанно сказала:

– Что-нибудь предпримем. Руфа пусть пока летает, но мы ее накажем, конечно. Надо же, что придумала!

Лейла с облегчением вздохнула:

– Прямо гора с плеч.

Ночь двадцать восьмая

Полк получил задание чрезвычайной важности – бомбить эшелоны, доставляющие к фронту горючее.

Перед самым полетом штурман эскадрильи Женя Руднева сообщила Лейле страшную весть: вчера днем фашисты разбомбили в пух и прах аэродром «братишек».

Лейла опешила: вот он, результат… Что же Бершанская: забыла сообщить куда следует? На нее это непохоже. Может, что случилось с рацией? Словом, есть над чем поломать голову.

– Не знаешь, Женя, потери большие? – растерянно вымолвила Лейла.

– Бершанская сказала: фашистская радиостанция передала, что полностью уничтожили, мол, полк Бочарова. Вот и подтверждение… – Женя протянула Лейле листовку, еще пахнущую типографской краской. В глаза бросился фотоснимок: жалкие развалины аэродрома, пожары. Тут же предупреждение немецкого командования девушкам-летчицам. Переходите на сторону войск фюрера, не то и вас постигнет судьба полка Бочарова. С землей сравняем ваш аэродром. И подпись: генерал Фолькнерс.

– Обратила внимание на фамилию? – спросила Лейла.

– Это главарь зондеркоманды СС.

– Фашист из фашистов, очень коварный.

– Послушай, Лейла, листовку, написанную от имени Любы, наверное, состряпали они же?

– А ты думала кто? Конечно, они!.. Теперь вот опять взбесились. Это, Женечка, означает: женский полк дает о себе знать. Нет им спокойного сна ни днем, ни ночью. А найти эффективное средство против нас не могут. Отсюда коварство, угроза. Естественно, они могут сделать и налет.

– Может, бомбардировка полка Бочарова всего лишь обман? – усомнилась Женя.

– Не знаю. Только ты пока что про эту листовку никому ни слова. Вернусь с задания – поговорим.

Ровно, приглушенно работает мотор. Лейла, по обыкновению, уставилась в приборы, а Руфе хочется поговорить. В темном небе всегда тревожно и одиноко. Но, чувствуя отчужденность Лейлы, она не решается прервать молчание. Командир не терпит пустых разговоров не только в воздухе, но и на земле, такой уж характер. Вот и выходит: не с кем поделиться сокровенными мыслями, развеять грусть…

Сильный ветер обжигает лицо, из глаз льются слезы. Руфа ворочается в кабине, осматривая свое нехитрое хозяйство.

– Сиди спокойно, штурман, – делает замечание Лейла. – И надень очки.

«Наблюдает за мной в зеркальце, – обиженно думает Руфа. – Следит. Значит, в чем-то не доверяет. Разве я такая плохая? Черствая все-таки она, подозрительная. А я не такая, совсем не такая!.. Может быть, она мне завидует? Нет, на Лейлу это не похоже. А Ирина завидует, это уж точно».

Самолет летит над облаками. Внизу темень – словно все кругом покрыто черной попоной. Ни огонька, ни просвета.

В душе Лейлы – смятение: она с нежностью думала о своем штурмане, радовалась ее счастью. Но Руфа нарушила дисциплину и никак не может осознать свою ошибку. Ведет себя, будто так и надо. Это плохо. О случившемся на аэродроме «братишек» она еще не знает, Что будет? А может, все это – действительно утка Фолькнерса? Как бы там ни было, любовь не должна ослеплять человека. Если она не делает его лучше, сильнее, зорче – значит, это не любовь. «Надо поговорить с Руфой по душам, – решила Лейла, – пока не натворила еще чего-нибудь…» Вслух спросила:

– Штурман, где мы?

– До нашего квадрата десять минут.

– Начинаю снижаться…

Густые облака гасят скорость самолета, Руфа, конечно, учитывает это. Водяная пыль превращается в капли, капли в ручейки, кажется, что самолет, одежда, САБы обливаются потом. «Мы, наверно, похожи на мокрых котят», – подумала Лейла.

Она сделала круг – внизу никакого просвета.

– Бросить САБ? – спросила Руфа.

– Бросай.

Не помогло. Свет бомбы – словно блестящая ложка в стакане киселя. Хоть бы ударили зенитки. Но немцы не дураки. Конечно, слышат шум мотора, затаились. Неужели придется возвратиться ни с чем? Обидно.

Где-то внизу проносятся цистерны с горючим, утром немцы заправят им самолеты, танки, самоходки, автомашины, мотоциклы. Если бы удалось остановить эти машины смерти…

Руфа бросает САБы – никакого толку.

– Штурман, что там слева? Река? Железная дорога?

– Реки поблизости нет, не должно быть. Я ничего не вижу. А ты?

– Что-то там мелькнуло темное. Смотри: искры! Это поезд! – Лейла круто разворачивает самолет. – САБ! – приказывает Руфе.

Та, будто не слышит, корректирует:

– Десять градусов вправо! Еще немного. Так держи. Пошли!

Вытягивая шеи, девушки смотрят вниз. Две бледных вспышки, одна за другой. И тут же пропадают. Значит, не попали.

– Почему САБ не бросила? – спросила Лейла, развернув самолет.

– Почему, почему, – обиженно ворчит Руфа. – Кончились САБы. На складе было мало.

«Где тут напастись, если на уме любовные письма…» – Лейла до хруста в пальцах сжимает рукоятку управления. Только поезд словно сквозь землю провалился. Упустили.

Снижаясь, Лейла добавила газ, с ревом вычерчивает восьмерку. Проносятся силуэты деревьев, гор.

– Вот он! – крикнула Руфа.

В тот же миг к самолету протянулись дорожки трассирующих пуль. Край козырька, прикрывающий кабину Лейлы, будто ножом отхватило. Забарахлил мотор: стал чихать как простуженный. Самолет затрясло, скорость резко снизилась.

«Падаем!» – мелькнуло в голове Руфы. Сердце сразу забилось тревожнее. Однако Лейла, наклонившись вперед, двигает руками и ногами, пытается оживить мотор. Земля совсем-близко… Еще усилие, еще… Мотор очухался, заработал ровно. На душе отлегло. Можно продолжать преследование.

Минута – поезд опять под ними. На этот раз бомба попала куда надо, паровоз свалился под откос, волоча за собой цистерны. Заплясало пламя, рванул мощный взрыв.

– Молодец, штурман! – не удержалась от похвалы Лейла.

Руфа молчит.

Лейла, хоть и довольная, что выполнили задание, мысленно возвращается к разговору с Женей Рудневой. Может, она сообщила эту «новость», надеясь что-либо смягчить, пока дело не приняло серьезный оборот. Конечно, в том, что аэродром «братишек» взлетел на воздух, в какой-то степени виновата Руфа. Но кто желает, чтобы дурная слава распространялась о своей эскадрилье? Да и Бершанская обо всем знала. Не могла же она забыть предупредить командира соседнего полка Бочарова или вовсе промолчать? Словом, как бы там ни было, Лейла поступит по справедливости – как секретарь комсомольской организации эскадрильи, не зря же ее выбрали. Она никогда не закрывает глаза на правду, не кривит душой.

Резко развернув самолет влево, она добавляет газ, набирает высоту.

– Зачем повернула? – спрашивает удивленно Руфа. – Уже прилетели домой. Вон маяк светит…

– Пусть светит. Сейчас и без САБа увидишь, чего натворила!

– Не понимаю…

– Скоро поймешь!..

Лицо Лейлы белое как полотно. Губы сжаты. Глаза неотрывно глядят вперед, сузились. Мотор, словно чувствуя состояние хозяйки, работает в полную силу.

Руфа, кажется, поняла: они летят к аэродрому «братишек». Но что Лейле взбрело в голову, что ей тут нужно? Какую еще пытку придумала она для Руфы?

Внизу развороченная бомбами земля, разрушенные и искореженные остатки строений, груды лома, пепелище.

Лейла дважды провела самолет над мертвым аэродромом. Вот, мол, полюбуйся, чем обернулось твое минутное утешение. Может, в голове прояснится. Остальное – на комсомольском собрании или собрании эскадрильи… Конечно, ей тоже неприятно: как-никак, ее штурман, ее комсомолка…

Руфа, поникшая, только и вымолвила:

– Неужели все погибли?.. Миша…

Утром Бершанская собрала всю эскадрилью и объявила приказ:

«За отклонение от заданного маршрута и проявленное самовольство штурмана Гашеву отстранить от полетов на пять дней».

Лейла насторожилась: «Что за полумера? Почему не упомянут аэродром? Или тут что-то не так?»

Сразу после завтрака началось комсомольское собрание. Разговор пока что не выходит за рамки приказа. Само собой, никто ничего не знает. Бершанской пока нет, но она подойдет. Конечно, выскажется. А пока адъютант Хиваз Доспанова все записывает, положив блокнот на крыло самолета. Лица девушек суровы. За исключением Кати Рябовой, все крепко обвиняют Руфу. Катя, закусив губы и устремив свои черные, полные слез глаза на Руфу, чуть не плачет. «Душа моя, – говорит ее взгляд, – хоть и очень велика твоя вина, я не обвиняю тебя: ты это сделала из-за любви. А что может быть достойнее, возвышеннее этого?!»

Руфа, подавленная, осунувшаяся, сидит, глядя под ноги. Когда выступающие говорят сердито, зло, плечи ее вздрагивают. Но истинный смысл слов, кажется, не доходит до ее сознания: вина и переживание сделали свое дело. Высохшие губы, словно молитву, все повторяют шепотом одни и те же слова: «Миша… Миша… В твоей гибели виновата я. Только я…»

Но тут с семинара вернулась на аэродром секретарь комсомольской организации полка Саша Хорошилова. Она привезла свежие газеты, раздала их усевшимся в кружок девушкам. Глядят: на первой странице о Руфе. Хвалят за проявленный героизм в ту ночь, когда летала с Амосовой. Вот тебе на! Хотя все правильно: Руфа выполняет задания самоотверженно. Этого никто отрицать не станет. Однако судьба аэродрома говорила сама за себя…

Девушки зашушукались, загомонили. Собрание принимало другое направление. Получился перекос. Лейла напомнила, какой вопрос стоит на повестке дня, подала знак комсоргу полка. Только та, кивнув: дескать, потерпи, продолжала свою речь.

Стали беспокоиться Дуся Носаль и Ира Себрова: желая высказаться, они подняли руки.

В этот момент перед КП остановилась хорошо замаскированная ветками грузовая автомашина. Из кабины вышли двое мужчин в военной форме. Один из военных направился к самолетам второй эскадрильи, где проходило собрание. Когда он приблизился, Глаша Каширина, сидевшая напротив, сложила газету и вдруг заметила: старший лейтенант с букетом цветов в руке и с огромным арбузом знаками просит позвать кого-то. Она все поняла: мягко ступая, подошла к одиноко сидевшей Руфе и, взяв ее за подбородок, повернула голову к гостю.

Руфа как-то неосмысленно посмотрела, наконец уверившись, что улыбающийся старший лейтенант – ее любимый, поспешила навстречу.

– Миша! Ты жив? Милый мой…

– Жив, конечно. Кто же меня без тебя хоронить станет? – сказал он, как всегда, шутя.

– Так ведь вашего аэродрома больше нету?

– Да, да, – вступили в разговор удивленные девушки, – фашистское радио объявило, что ваш полк больше не существует.

– И в листовке есть фотоснимок разрушенного аэродрома…

– Лейла с Руфой своими глазами видели обломки…

Михаил весело улыбнулся:

– Выходит, я не я, а дух святой, Но, девочки-красавицы, я ведь безбожник и ребята – тоже. К слову, чтобы рассеять ваше недоразумение, они шлют вам полный тоски привет. И этот арбуз.

Все рассмеялись, даже Руфа.

– И самолеты ваши целы? – усомнилась Ира Себрова.

– Целы, конечно!

– Как так?

– Так. Мы уже сами меняли дислокацию, а тут звонок Бершанской. Пришлось поторопиться. А так как на войне без хитрости не обойтись, мы выкатили на открытое место пустые бочки, замаскировали их ветками, а сами – фьюить! – Михаил, по-мальчишески свистнув, взмахнул рукой, – Были и нет. Пусть и фрицы немного порадуются: разгромили, мол, полк. И нам на новом месте будет спокойнее… Теперь вот первый визит – к вам. Ну и Евдокию Давыдовну поблагодарим.

У Руфы на душе посветлело. Возможно, она, сбросив без надобности САБ, способствовала тому, что немцы попали в ловушку. Но никто и не подумал поддержать в ней эту надежду. Сколько немецких бомб пропало даром, по сравнению с этим САБ – мелочь. Правда, случилось и такое: при бомбежке не хватило САБа… Может, того самого, одного…

Лейла, краснея за вчерашние свои мысли, стояла растерянная. Вот ведь как получилось. А она чего только не подумала! И хотя никакой трагедии с аэродромом «братишек» не случилось и дело закончилось благополучно, Руфа виновата. Хорошо, что Бершанская успела предупредить, в противном бы случае обвинили штурмана.

Словом, много суровых, колючих слов пришлось Гашевой еще выслушать от своих подруг. И когда у нее спросили: мол, что ты сама нам скажешь, она с волнением в голосе ответила:

– Спасибо всем вам. Я такая дура, но я все поняла. Правда-правда.

Ночь двадцать девятая

Были ночи, которые мы называли «максимальными».

У Шахерезады была буйная фантазия, она ворковала с вечера до утра, попивая между делом душистое вино, закусывая фруктами, сладким изюмом. Но «максимальные ночи» придумать невозможно, это не под силу самой изощренной фантазии.

Ночной бомбардировщик вооружен четырьмя фугасными бомбами, вес каждой – пятьдесят килограммов.

Пять боевых вылетов – тонна бомб на головы фашистов. Это обычная ночь.

Максимальная ночь – это шесть-восемь боевых вылетов.

В полку двадцать самолетов, которые могут за одну такую ночь обрушить на вражеские позиции десятки тонн бомб.

У немцев, наверное, создавалось впечатление, что в ночном небе кружатся сотни самолетов. Беззащитные, тихоходные, они были невероятно живучими. С тех пор, как пропали без вести Люба Ольховская и Вера Тарасова, в полку потерь не было. А времени прошло немало. Фашисты израсходовали впустую огромное количество боеприпасов.

Крохотный самолетик мечется в перекрестье световых столбов, кажется, достаточно одной пули, одного снаряда, и все будет кончено. Но потоки трассирующих пуль, десятки снарядов словно огибают его или проходят насквозь, не причиняя ему вреда.

Это неестественно!

В небе – ведьмы!

Как-то незаметно самолет удаляется. А над фашистами – новый САБ! Заметались щупальца прожекторов… Вот она, новая ведьма! Огонь!

Самолет идет, как по ниточке. Взрыв, второй, третий, четвертый…

Вдобавок ведьмы сбрасывают еще термитные бомбы.

Первая уже ускользнула.

Снова САБ…

Один за другим, бесшумно, как призраки, несущие смерть и опрокидывающие вековую, испытанную военную науку, появляются маленькие краснозвездные самолеты, которыми управляют не суровые, многоопытные асы, а юные девушки, совсем недавно получившие первый приказ – остричь косы…

В те тяжелые месяцы, как известно, фашистская авиация господствовала в воздухе. Но на том участке фронта, где сражался женский авиационный полк, господствовали в ночном небе наши непобедимые «По-2».

Очередная «максимальная ночь», а Руфа отстранена от полетов. Первый самолет скрылся в мглистом, белесом небе, второй, третий…

Несколько месяцев спустя Руфа Гашева по моей просьбе рассказала мне о своих мучениях, об этой жуткой ночи, когда она, не находя себе места, бродила по аэродрому; «Мы никогда не вспоминаем эту историю, – сказала Руфа. – Но тебе так и быть расскажу».

По быстрым, пристальным взглядам подруг она чувствовала, что ее жалеют, и от этого еще муторнее становилось на душе. Бершанская вроде не обращает на нее внимания. Ну и пусть! Правда, у командира полка нет ни минуты свободной, некогда ей с бездельницей нянчиться.

Лейла сочувствует, по глазам видно, но она же сама первая заявила: «Отстраняю от полетов!» Сама настаивала на разборе дела. Конечно, могли бы как-нибудь по-другому наказать. Или просто ограничиться обсуждением, она же сама себя всю исказнила.

«Хожу, как прокаженная, как дармоедка какая-нибудь, – рассказывала Руфа. – Думаю: так мне и надо! И все же обида гложет: на собрании никто не вступился за меня. Даже те, кто не выступал, умом я понимала, были на стороне командира полка и Лейлы. Значит, я хуже всех. Надо спрятаться куда-нибудь, нельзя же лить слезы на виду у всех. Но чувствую – уйти не могу. Почему? Сама не знаю. Даже поплакать нельзя. Не имею права – у девушек может испортиться настроение. Улыбайся. Радуйся. Отдыхай. Пой песни!

Пять долгих ночей впереди…

Кажется, все заняты своим делом, а ощущение такое, что исподтишка наблюдают за мной. И Бершанская, хотя и не глядит на меня, а видит, я чувствую. Видит, боковым зрением следит за мной.

Пять ночей, пять ночей…

Лейла возвратилась из второго полета. Подойти? Докладывает Бершанской, неудобно.

Какая долгая ночь. Самая долгая в моей жизни.

Надо взять себя в руки. Выдержать испытание. Доказать, что я не лишняя в народной, священной войне. Что я настоящая комсомолка.

Лейла улетела.

А вдруг в эти пять ночей кто-нибудь из девушек погибнет? Как мне тогда жить на свете?!

Нет, я не выдержу. Сойду с ума…

Когда Руфа проходила мимо ремонтной мастерской, ее окликнули, попросили помочь. Девушки ремонтировали самолет Амосовой, тот самый… «Не нервничай, не отвлекайся, – успокаивали они ее, когда она прислушивалась к гулу моторов. – Случится что – нам сообщат».

Утром, еще до завтрака, Бершанская объявила, что отменяет свой приказ об отстранении штурмана Гашеной от полетов в связи с изменившейся оперативной обстановкой.

Девушки кинулись к Гашевой, обнимали, целовали. Чувство огромной благодарности к подругам, охватившее ее, Руфа сохранила в своей душе на всю жизнь. И поверила, что она не хуже других. Весь полк ее любит.