Текст книги "Звездные ночи"

Автор книги: Шамиль Ракипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Ночь тридцатая.

Линия фронта изменяется ежедневно, ежечасно. Изо всех сил сдерживаем наступление врага.

Перебрались на новый аэродром, фронт вроде бы стабилизировался. Воспользовавшись этим, расширили взлетную полосу. Расположенный поблизости колхозный ток превратили в общежитие. Называем его гостиницей «Крылатая корова».

Погода портится. Сгущаются облака, сверкают молнии. Командира полка срочно вызывают в штаб дивизии. Разведка сообщила, что немцы перешли в наступление, фронт прорван. Что делать? Ветер, дождь. Появятся фашистские танки, сомнут, раздавят самолеты. Если поднять их в воздух, где приземлиться? До ближайшего аэродрома – двести пятьдесят километров. В баках горючего на один час полета. В штабе об этом знают.

Бершанская принимает решение: лететь на поиски подходящей площадки для нового аэродрома. Словно протестуя против этого решения, свитая из молний плеть стегает небо, наполняя его трескучим громом.

– На поиски аэродрома полечу сама, – не считаясь с погодой, сказала Бершанская. – Со мной полетят…

Она не успела закончить фразу, все летчицы и штурманы, как по команде, сделали два шага вперед. Евдокия Давыдовна развела руками, улыбнулась.

– Со мной полетят штурман Розанова и техник Радина. Через пять минут старт. Остальным быть в полной боевой готовности!

Лариса Розанова… Высокая, стройная, с продолговатым белым лицом и узкими, словно прищуренными глазами, она казалась дочерью неба, а не земли. Перед войной окончила авиационную школу, работала, как и Лейла, инструктором-пилотом. К тому же она еще и штурман.

Зина Радина… Мы все любили эту девушку, она притягивала нас к себе, как магнит. Невозможно забыть ее пряди белокурых волос, выбившиеся из-под шлема, чистые, доверчивые, как у ребенка, глаза, словно нарисованные брови. И все на ее лице смеется – глаза, губы, каждая ресничка… В моем альбоме есть две ее фотокарточки. Я покажу вам. Да, может, самое главное я не сказала. Зина писала стихи. Выберет минуту – и тут же за карандаш. Старалась, правда, чтобы поменьше видели. А за самолетом как ухаживала, как за малым ребенком. Мыла, чистила, прихорашивала. И лечила. То, что Бершанская выбрала Ларису и Зину, никого не удивило.

Словно три богатыря, они направились к самолету. Бершанская, широкоплечая, с величавой осанкой, в кожаной куртке, с пистолетом на поясе; Розанова, чуть пониже ее, с планшетом в руке; Радина, самая маленькая, с тонкой талией, в синем комбинезоне. На головах шлемы, – чем не богатыри? И предстояла им яростная схватка с бурей. Правда, один конь на троих, зато крылатый.

Лариса и Зина устроились в кабине штурмана.

Самолет в воздухе. Обходя грозовые фронты, Бершанская часто меняет направление. Розанова уточняет маршрут. Радина подсвечивает, ракетами землю. Через полчаса, поиграв в прятки со смертью, пошли на посадку. Внизу поле, примыкающее к лесу. Шасси коснулось земли… Удары не сильные: поле ровное.

Девушки с фонариками в руках осматривают поле, мнут грунт в ладонях.

Земля кругом влажная, самолет может не взлететь, Бершанская, тронув за плечи девушек, предлагает:

– Вы остаетесь здесь. Будете встречать полк. Так что подготовьте огни. А я полечу одна.

Две подружки остались на ветру, под дождем на опушке дремучего леса. Неужели когда-то было – шелковое белье, теплые постели… Шумит лес, а им мерещится, что где-то вдали мягко, дружно тарахтят моторы…

Фашистские танки – в трех километрах от аэродрома. Боевая тревога!

Лейла спешит в гостиницу, едва распахнув дверь, кричит с порога:

– Подъем! Бершанская вернулась. Летим на новый аэродром! В нашем распоряжении пятнадцать минут…

С дальнего конца станицы доносится лязг танковых гусениц. Но самолеты уже взлетают один за другим.

На аэродроме остался один самолет. Он неисправен. В моторе при свете карманного фонарика копаются инженер Соня Озеркова и техник Глаша Каширина. Ничего не выходит. С минуты на минуту должна подойти автомашина, доставить запасные части. Приказ командира полка: попытаться спасти самолет, если не удастся – сжечь.

Автомашина пришла, но оживить мотор девушки не смогли – необходим, оказалось, основательный ремонт…

Вспыхнуло пламя. Глаша, изогнувшись будто от боли и прикрывая лицо руками, медленно попятилась. По ее щекам текли слезы.

Ночь сорок пятая

Прошла неделя, вторая – о Кашириной и Озерковой никаких вестей, как в воду канули. Самолет они, конечно, взорвали, в полку никто не сомневался в этом, но дело будет расследоваться, доказательств нет, значит… Опять неизвестность, затаенная душевная боль плюс новая изнуряющая нервотрепка. Снова девушка-лейтенант из особого отдела, сухопарая дылда с петушиным голосом, будет приглашать на беседы, изводить вопросами…

Судьба Любы Ольховской и Веры Тарасовой теперь известна, все нелепые подозрения лопнули, как мыльные пузыри. В штаб дивизии поступили точные сведения, самолет упал на вражеской территории, девушки погибли, местные жители похоронили их на своем кладбище. На могиле – искореженный пропеллер от «По-2», столбик с прибитым к нему обгоревшим куском стабилизатора. Надпись: «Девушки-Летчицы. Две».

Лейла видела фотографию могилы и была уверена, что точку в этом деле поставил Филипп Матвеевич. Как она ему благодарна! Если бы он был рядом…

В ушах до сих пор петушиный голос: «Значит, вы учили ее летать…» Многозначительное ударение на каждом слове. «Знала ли Ольховская немецкий язык?..» Выведенная из себя подобными вопросами, Лейла чего только не наговорила этой сверхбдительной службистке, другая бы взвилась, а она: «Успокойтесь, пожалуйста, и ближе к делу…» Лейла кинулась к Бершанской, разрыдалась, та ее поила чаем, как больную, из своих рук и настойчиво внушала: «Образумься, прошу тебя, деточка, у них такая работа. Не принимай близко к сердцу, не терзайся, рано или поздно все встанет на место, береги нервы, небо слез не любит».

Воображение быстрыми, яркими мазками рисовало картины одна страшнее другой. Сгорели вместе а самолетом… Рухнули, сраженные осколками или пулями… Раздавлены танками… А может, взлетели, да отказал мотор?.. В темноте врезались в склон кургана… Возможно и такое – подбиты «мессером». Тогда из последних сил они ползут по степи, умирают от жажды… Сонных, фашисты грубо выволакивают из-под стога, заламывают руки. Нет, только не это…

А вдруг распахнется дверь, и они, исхудавшие, веселые, перешагнут порог и в один голос: «А вот и мы!..»

О Лейле я готова говорить без конца. Такая она была многогранная, гармоничная, в ее характере слились воедино беспредельное мужество и ангельская сердечность, у нее, как у богини, не было недостатков, она была неповторимо прекрасна… Печаль в моей душе, но вам печалиться не надо. Я попробую вас развеселить. Сейчас. Представьте себе такую сценку…

Лейла сидит за столом, установленным на краю аэродрома под сосной, готовится к беседе, которую она должна провести с девушками, пополнившими эскадрилью. Подходит Руфа, свеженькая, как майская роза, чистенькая, аккуратная, и Лейла, уложив конспекты в планшет, поднялась, поправила ремень, ее руки обвились вокруг шеи подруги.

– Если бы я была парнем, – улыбаясь, защебетала она, – я бы не отдала тебя никому, никому, ты была бы только моей! Моя великая нежность покоряла бы тебя, и ты любила бы только меня одну… одного. Ты стала бы у меня еще лучше, ты бы сияла, как Вега…

Руфа, не ожидавшая такого страстного порыва от обычно сдержанней подруги, даже растерялась. Прижала ладони к жарким щекам.

– А ты? – не унималась Лейла. – Ты бы стала меня любить?

– Лейла… джаным…

– Да или нет?

– Да, да, да!

– Всю жизнь?

– Конечно.

– Все вы так говорите!

– Клянусь! Как жалко, что ты не парень! Тебе бы еще усики… – Руфа мизинчиком провела две черточки над верхней губой Лейлы.

– А Миша? Ты бы его отшила?

– Не знаю… Пришлось бы, наверно. Нет, лучше уж ты оставайся девушкой. Не будете мешать друг другу и разрывать меня на части.

– Я бы тебя отбила. Непременно. Проходу бы тебе не давала. Руфиночка, разрешите пригласить вас на танец… – Лейла подхватила подружку, напевая, закружилась с ней по лужайке. Усадила на пенек, склонилась в почтительном поклоне: – Руфиночка, хотите покататься на лодке? При луне!

– Не смеши меня, – Руфа замахала руками.

Лейла прерывисто шептала ей на ухо:

– Я вас люблю. Умираю от любви… Счастье мое… – Отступив на шаг, она подбоченилась: – Ну что? Закружилась твоя юная головка? А Михаил твой: здравствуй я пришел… До свиданья, я пошел…

– Фантазерка. А я бы ни за что не согласилась превратиться в парня. Лучше бы умерла.

– Не могу представить. Парень из тебя не получится.

– Из тебя тоже.

– Ты думаешь? Плохо ты меня знаешь… Миша злится на меня, да? За ту историю? – посерьезнела Лейла.

– Нет, нет, что ты!

– А тогда злился?

– И тогда… Он все твердил, что ты справедливая, добрая, чуткая, искренняя.

– Злился, злился, только виду не подавал… Ой, что такое? Бежим!

Воет сирена. Подруги бегут к траншее. Самолеты замаскированы зелеными ветками, на взлетной площадке ни души.

Более двадцати «Юнкерсов» с тяжелым, ленивым гулом, в сопровождении всего двух истребителей, наплывают на аэродром. Где же ты, Ахмет, со своим истребителем?.. «Юнкерсы» скрылись за горизонтом.

После отбоя экипажи получили задание: нанести удар по железнодорожной станции в тылу врага.

Самолет Лейлы взлетел четвертым. Вскоре она уже прорвалась сквозь хоровод прожекторных лучей. И хотя яростно били зенитки, бомбы пошли на цель. А самолет, будто играет в прятки, то круто ныряет вниз, то взмывает вверх. Бедный Буратино, подвешенный к козырьку кабины, не знает куда ткнуться, одна нога у него подвернулась, голова запрокинулась. Воздушная волна, горячая, плотная, швырнула самолет в сторону, мотор заглох. Лейле удалось снова включить его. У самой земли «По-2» выровнялся и скользнул в спасительную кромешную тьму, Буратино, сверкая выпученными глазами, радостно подпрыгивал, как озорной ребенок.

– Молодец, Лелечка! – крикнула Руфа.

Лейла молчит. Радоваться рано. Мотор работает с перебоями, самолет качается, как на качелях. До аэродрома не дотянуть. Это поняла и Руфа.

– Сколько до «Крылатой коровы»? – в голосе Лейлы ни малейшей тревоги.

– Минут десять-двенадцать. Надо повернуть на двадцать градусов.

– Поворачиваем…

Руфа, кусая губы, уточняет маршрут. Лейла наклоняется, к приборной доске, трогает бензиновый подсос. Лица девушек покрыты крупными каплями пота, волосы растрепались.

– Еще чуть-чуть, Лелечка. Еще…

Мотор глохнет, самолет снижается бесшумно, как планер.

Лейла, не теряя присутствия духа, готовится к любой неожиданности, расстегнула кобуру пистолета. Крохотный аэродром расположен в стороне от дорог, фашистам он ни к чему, но все же…

Приземлились!

– Ты жива? – тихим, тревожным голосом спросила Лейла. – Не ушиблась?

– Чуть жива. От страха.

– Приготовь пистолет. Появятся немцы, стреляем до последнего. Стреляй аккуратно, не торопись. Они будут стараться взять нас живыми, но ты не бойся. Я подожгу бензин. Запасная канистра под рукой.

– Давай, простимся, Лелечка.

– Не дури, – одергивает Санфирова. – Наблюдай.

– Возьми мой пистолет, я все равно промахнусь. А мне дай канистру.

– Не промахнешься. Мы подпустим их поближе.

– Может, лучше вылезти?

– Подождем еще немного. Похоже, немцев поблизости нет. Развернем самолет, замаскируем. Видишь: светает, отладим мотор, может быть, успеем улететь. И еще. Осмотрим место, где стоял неисправный самолет. Убедимся…

Руфа вдруг пронзительно завизжала и выскочила из кабины. Лейла крутила головой, не понимая, в чем дело.

– Мышь! Лейла, в моей кабине мышь!

Лейла вылезла, прижала к себе подругу. Та дрожала с головы до ног.

– Успокойся, мой героический штурман. Не съест она тебя. Тише.

– Прости меня, Лелечка. Я так испугалась.

– Хорошо, хорошо. Наблюдай. Теперь гости явятся наверняка. Если в радиусе ста километров есть кто-нибудь.

– Ой, что я наделала. Трусиха несчастная. Но ведь мышь.

– Я думала, немец подкрался, обмерла.

Кругом было тихо, луна еще висела в небе. Низина, залитая мертвенно-белым светом, похожа на большой очаг, покрытый золой. Кажется, если разворошишь ее – обдаст жаром. Чувствуется ядовитый запах гари. Ни малейшего шороха.

Лейле удалось отрегулировать мотор, но лететь было уже поздно. В небе ни облачка. Собьют. Где-то уже гудят «Юнкерсы», вылетают патрульные самолеты.

Девушки завалили самолет ветвями и, отбежав в лощину, улеглись в кустарнике. На противоположной стороне аэродрома они разглядели останки сгоревшего самолета. На месте, где стоял прожектор, у одинокой сосны, служившей отличным ориентиром, – куча металла. Там, где была землянка, в которой располагался командный пункт, – большая воронка. Возле нее – труп собаки. Дотла сгорела «Крылатая корова». Несколько голых обугленных деревьев застыли на краю аэродрома в траурном карауле.

– Побудь здесь, – сказала Лейла. – Я проберусь к обломкам самолета, может быть, осталась какая-нибудь деталь с номером. И осмотрюсь там. Вернусь не позже, чем через час. Жди.

– Я с тобой.

– Нет, Руфа. Охраняй самолет.

Вернулась она вся серная от пыли. Переведя дух, рассказала шепотом.

– Раскопала приборную доску. На ней хорошо виден номер. Захватим с собой, сделаем доброе дело. Кругом следы танков, автомашин, мотоциклов. Но остова машины не видно. Судя по всему, успели уехать. Понимаешь, автомашина с запасными частями тут была. Шофер и техник механических мастерских тоже пропали без вести. С ними что-то случилось в дороге.

– По-моему, хуже всего – припасть без вести, – вздохнула Руфа. – Живет человек, сражается с врагом, вдруг взрыв, рядом никого. Пропал без вести. Какая-нибудь мерзлая кочерыжка, вроде нашего лейтенанта из особого отдела, настораживается: а не сдался ли он в плен? Может быть, дезертировал? Несправедливо это. Думать, что Люба Ольховская, командир эскадрильи, или Каширина, которая ухаживала за самолетом, как за грудным ребенком, могли такое совершить – это преступление.

– Конечно, – согласилась Лейла. – Я думаю, придет время, все будет проверено-перепроверено, правда откроется. Каждый фронтовик надеется, что если он погибнет, имя его останется в народной памяти. Установить судьбу тысяч людей, конечно, непросто, но я верю, что это будет сделано. Ведь у пропавших без вести есть родственники, друзья. Никто не может, не должен остаться безвестным.

– Все же можно и пропасть, – возразила Руфа. – Вот мы приземлились здесь, накроет нас каким-нибудь шальным снарядом, и все, унес военный ветер две песчинки неизвестно куда. Пройдут годы, десятилетия, а люди еще будут гадать о нашей судьбе, кто-то будет думать, что мы с тобой, может быть, живы. Неспроста говорят, что на миру и смерть красна. Ведь наш самолет не упал, не сгорел. В любой момент могут появиться немцы: «Хенде хох!» Сразу стреляй в меня, в сердце. Ты командир!

– Ты пессимистка, – улыбнулась Лейла. – Найдут наш самолет, наши документы. И помянут нас добрый словом. Спи. Будем слать по очереди. У меня все кости болят, а спать что-то не хочется.

– А у меня глаза слипаются.

– Я вижу.

– Разбуди меня часика через два. Как начнет клонить в сон, буди. «Юнкерсы» возвращаются, слышишь?

– Не обращай внимания, спи спокойно. Сверху нас не видно.

«Как весело было здесь, наверно, до войны, – думала Лейла, глядя сквозь просвет в кустарнике на пепелище бывшего колхозного тока. Хлебом пахло. – Сколько нашей земли заграбастали фашисты… А мы все отступаем. Мало самолетов, танков, пушек, снарядов. Заводы в тылу работают день и ночь. Там, в тылу, и решается судьба войны. Наша армия превосходит немецкую по всем статьям, кроме вооружения, это ясно. Когда оружия будет поровну, немцы попятятся. Сначала наши рабочие победят немецкий тыл, а этого ждать недолго, потом мы сокрушим захватчиков. Даже с равным оружием мы бы дошли до Берлина, а придет время, когда у нас оружия будет больше, тогда немцы сдадутся или мы их уничтожим.

Землю мы вернем, города и села восстановим, а миллионы людей исчезнут навсегда. После такой войны, наверно, народы поумнеют, поймут наконец, что к чему, и никто никогда больше не станет под черное знамя фашизма…»

Руфа проспала около четырех часов, поворчала на подругу, что не разбудила раньше. Успела выспаться и Лейла. Протерла глаза и услышала рокот мотоцикла. Вскоре он появился на противоположной стороне аэродрома. Немцев двое, едут прямо на них.

– Твой слева, – прошептала Лейла. – Бери на мушку. Жди команды. Пусть подкатят поближе…

Но мотоцикл свернул в сторону, и скрылся за стеной кустарника. В их сторону немцы даже, не взглянули.

– Пронесло, – сказала Руфа. – Как я испугалась! Одно дело сбрасывать бомбы, другое стрелять вот так, в живого человека.

– В живого фашиста, – поправила Лейла. – Поспи еще часик, Руфа.

– Нет, я теперь не засну.

– Я тоже. Поболтаем?

Этот их разговор Руфа потом часто вспоминала. Лейлу многие считали скрытной, но с близкими подругами она была откровенна.

– Наши там извелись, – сказала Руфа.

– Не переживай, – Лейла погладила ее по голове. – Только ради приборной доски стоило совершить здесь вынужденную посадку. Пусть эта кочерыжка ткнется своим длинным носом…

– Ты знаешь, – встрепенулась Руфа, – она ведь непроходимая дура. Спросила меня про твоих родителей. Я смотрю на нее и думаю: тронешь Лейлу, пеняй на себя. Она что-то про бдительность начала толковать, я говорю: «Какая вы умная». Всерьез приняла, поверила, представляешь? Глазенки так и засияли. И пошло-поехало: она высказывается, а я повторяю: «Какая вы умная». А о твоих родителях я в самом деле почти ничего не знаю. Только запало: ты как-то сказала, что отца не помнишь.

– Я выросла в доме деда, в Куйбышеве. Моя мама, его младшая, любимая дочка, была очень своенравной, В 1914 году решила убежать на фронт, стать сестрой милосердия. Отец догнал ее в Москве, вытащил из вагона, привез домой и – под замок. У деда был свой каменный дом, небольшой магазин. Моя будущая мама сумела вырваться из неволи, вышла замуж за студента Виноградова и умчалась с ним в Казань. Через несколько месяцев вернулась. Родилась я. Мама второй раз вышла замуж и опять неудачно. Спился мой отчим. В Куйбышеве я училась в школе, там полюбила… Потом мы уехали в Среднюю Азию…

– Ты все ждешь писем от того соседского парня? Неужели твоя первая любовь будет и последней? – спросила участливо Руфа.

– Не знаю. Все может быть. А весточки жду, что же мне еще делать. Только вот неизвестность хуже всего. Сама посуди: росли вместе. Когда расставались, дали друг другу обещание… Он написал мне всего лишь одно письмо, перед войной, и затих.

– Может, что случилось…

– Нет, Руфа, он жив, я знаю точно, мне писали знакомые.

– А этот второй, Ахмет, красивый парень?

– Да. Пожалуй, слишком красивый.

– Тогда почему не укрепляешь связи, не отвечаешь на его письма?

– Пишу изредка. Он знает, что я люблю другого. Но на что-то надеется. Уверяет, что полюбил меня с первого взгляда, что я для него единственная и так далее.

– Не веришь? – улыбнулась Руфа.

– Почему не верю? Верю. Сейчас единственная. Придет время, полюбит другую. А вам с Мишей надо пожениться.

– Разрешаешь? – оживилась Руфа и лукаво добавила: – Скажу ему, пусть порадуется. – Помолчала. – А Ирина – шуры-муры…

– Не обижайся на нее. Она тебе желает только добра. Беспокоится за твою судьбу, как старшая сестра. Подшучивает, ну и что?

– Сначала обижалась, теперь нет. – Руфа ткнулась лицом в плечо подруги. – Какая была дурочка… А замуж – подожду. Сейчас моя семья – наш замечательный полк.

Лейла в задумчивости заметила:

– Одна семья другой не помешает.

– А вдруг… Я ему сказала – сразу после победы.

– Если бы я была на его месте… – Лейла не докончила.

– Знаю, пропала бы я… Что-то хотела спросить у тебя… Да, я слышала, что эта девушка-лейтенант еще в Энгельсе подкапывалась под тебя.

– Да, спрашивала, почему я скрыла, что жила в собственном каменном доме. Если бы не Бершанская, отстранила бы она меня от эскадрильи.

– И зачем таких держат в особом отделе? Бершанская говорит: «Работа такая». Но это чушь. По-моему, как раз на такой работе должны быть самые умные, самые справедливые люди. Послать бы ее саму на боевое задание…

– Самолет бы пропал, жалко. Раскусят ее, пошлют куда надо.

– Пока раскусят, сколько крови людям испортит.

– Это верно, – согласилась Лейла. – Только что мы все о ней? Ну ее к черту!..

Потом они долго говорили обо мне. Лейла мечтала о встрече со мной…

Никто девушек не потревожил. Когда стемнело, они погрузили в самолет свою находку и полетели домой. Можете представить, как их встретили! А они даже не захотели отдыхать, подкрепились чашкой кофе и улетели на задание.