Текст книги "О чем грустят кипарисы"

Автор книги: Шамиль Ракипов

Пахнет чабрецом и полынью. Как душиста вешняя степь… Природа старается, хочет наполнить человеческую душу отрадой, покоем, живи, мол, не тужи, не шуми, созерцай мою красоту, сам станешь красивее, добрее. Но к её ароматам примешивается запах крови и разлагающихся трупов.

Поднялись на две тысячи метров. Дополнительный груз чувствую всё время. Управлять самолётом стало труднее, он не так охотно, как раньше, выполняет мои команды. Правда, разница – доли секунды. Ничего страшного. Надо привыкать. Нельзя допустить, чтобы мужчины в чём-то превосходили нас. Мы просто обязаны воевать лучше их: наш полк состоит из одних добровольцев, в него отобрали лучших из лучших.

– Линия фронта, – доложила Валя. Она сегодня какая-то тихая.

– А ты говорила – засмеют, – сказала я. – Когда эта мысль, о повышенной бомбовой нагрузке, впервые пришла тебе в голову?

– Не помню.

Нет у неё настроения разговаривать. Помолчим.

– Полустанок Макензиевы Горы. Пять градусов вправо.

– Слушаюсь, товарищ штурман. К западу от нас – Северная бухта. Скоро будем летать туда.

Внизу изредка вспыхивают ракеты, ухают взрывы.

Переваливаем через Крымские горы. Теперь над морем – на запад, к цели. Валя уточнила курс. В море ни огонька.

На мысе Херсонес – три аэродрома, они работают днём и ночью. Днём над ними висят наши «Илы», «Петляковы». Значит…

– До цели пять минут.

Приглушаю мотор, высота резко падает. Видны контуры аэродрома. Сейчас Валя бросит САБ. Скажем зенитчикам: «Мы здесь?» Они только этого и ждут. Зато увидим цель, как на ладошке: кольца капониров, самолёты…

САБ не понадобился: на аэродроме вспыхнули посадочные огни, словно нас пригласили приземлиться.

– Не бросай, – предупредила я Валю. – Ждут самолёт.

Продолжаю планировать. Только бы нас не обнаружили раньше времени.

– Можем столкнуться, – спокойно говорит Валя, словно нам грозит столкновение с воробьём. – Ты слышишь? Он внизу, справа.

Тёмная громада самолёта движется по полосе. Мы атаковали его сбоку, Валя сбросила сразу все бомбы. От множества вспыхнувших прожекторов стало светло. Глянула на высотомер – 600 метров. Судьба подарила нам чуть ли не целую минуту – лавируя между лучами, я уходила в сторону моря. Высота 300 метров. Луч прожектора упал на нас сверху, к нему один за другим подключились ещё три. По левой плоскости хлестнула, как плетью, огненная струя. Даю полный газ. Взрывы, взрывы…

– Вправо. Трасса! – крикнула Валя.

Голос у неё твёрдый, она, как всегда, верит в нашу счастливую звезду.

Самолёт сам валится вправо – из-за большой дыры в правой плоскости. С трудом справляюсь с управлением. Мы уже далеко, но немцы продолжают стрелять, отводят душу…

И на обратном пути Валя, к моему удивлению, не болтала, не пела.

– Ты что, Валюта? – забеспокоилась я. – Не ранена? Не заболела?

– Нет, нет!

– Влюбилась в этого подполковника? – Ну да!

– А что, он симпатичный.

– Не в моём вкусе. Мне нравятся высокие мужчины.

– Скажу Бершанской.

– Она и так ворчит: полк влюблённых.

– Подполковник, между прочим, всё на тебя поглядывал. Говорит с Бершанской, а глаза пялит на моего штурмана.

Ничего подобного я, конечно, не видела, просто хочу расшевелить немножко Валю.

– Ты скажешь. Всего два раза посмотрел. Очень нужно. Ему сорок лет, наверное.

Я не отступала:

– Любви все возрасты покорны. Посмотрел бы он на тебя в парадной форме! Синяя юбочка, коричневая гимнастёрочка, беленький подворотничок, глаза как два маленьких прожектора – умереть можно.

Мне удалось всё же рассмешить штурмана.

– Ещё посмотрит, – сказала она. – Только я не одна буду в юбочке, весь полк. И столько прожекторов – ослепнет, меня и не разглядит.

– Ему сердце подскажет.

– Говорю, не в моём вкусе! – упрямо заявила Валя. – Хочешь, Магуба, я спою тебе песню, которую ты ни разу не слышала?

– Конечно, хочу. Давно пора.

– Слова и музыка народные! – объявила Валя как на сцене. – Исполняется впервые!

 
Стальные молнии
На вражьи головы
Летят с небес,
Летят с небес.
В дыму и пламени
Фашисты корчатся.
Плывёт в бессмертие
Мыс Херсонес.
Под Севастополем,
Над Севастополем
Клубится прах,
Клубится прах.
Ещё усилие,
И в море Чёрное
С обрыва скатится
Последний враг.
 

– Поздравляю, – сказала я и подумала: «Вот и в нашем экипаже объявилась поэтесса. Чем мы хуже других? Кто бы мог подумать. В карты ворожила – и вот…».

Валя молчала.

– Ты давно пишешь стихи? – спросила я.

– С первого дня войны!

– Почему скрывала?

– Почему, почему… Стеснялась. Никому не рассказывай, ладно?

Я успокоила её:

– Не засмеют, не бойся.

– Всё равно.

С этой ночи до конца войны мы летали с повышенной бомбовой нагрузкой. В результате боеспособность полка увеличилась почти вдвое. Командир первой эскадрильи Дина Никулина летала даже с 500 килограммами бомб. Только самые дряхлые моторы не справлялись с дополнительным грузом. Мы убедились в этом в ту же ночь…

Самолёту Раи Ароновой предстоял капитальный ремонт, ресурсы мотора были на исходе, но она, посоветовавшись со своим штурманом Полиной Гельман, заявила:

– Не хотим плестись в хвосте!

Подвесили 300 килограммов и улетели. Задание то же – бомбить аэродром под Балаклавой. Потом рассказали о своих мытарствах.

Взлетели нормально, но самолёт выше 500 метров не поднимался. А впереди – Крымские горы! Что делать? Проще всего – вернуться. Но отступать не хотелось. Кроме того, садиться в темноте с таким грузом рискованно.

Решили «покрутиться перед горами», наскрести высоту. Не получилось. Стали искать седловину. Нашли. Впереди, над целью, увидели лучи прожекторов, взрывы зенитных снарядов, и так обрадовались, словно прилетели к тёте на блины. Сразу легли на боевой курс. Но тут вспыхнул САБ! Не под ними, а над ними – другие самолёты оказались выше их. Немцы стреляли как по мишени. Но девушки задание выполнили, сбросили на аэродром бомбы, и Рая начала выжимать из мотора всё, что можно. Словом, выкрутились, но больше не рисковали.

Пока техники возились с нашим самолётом, мы с Валей пили чай в столовой.

– Приятно после такой встряски чайку попить, – сказала она. – Только время идёт, жалко. Я видела в капонирах истребители. Трудно целиться, но из четырёх бомб одна попадёт, и то хорошо. Может быть, те самые «вульфы», которые сделали налёт на наш аэродром. Пока мы тут сидим, девочки их раздолбают.

– Останется что-нибудь на нашу долю. На мысе ещё два аэродрома. Спой-ка, Валюша, что-нибудь народное. – На слове «народное» я сделала ударение.

Валя покраснела.

– Понравилась тебе та песня? Правда?

– Конечно. Она в сто раз лучше той, в которой поётся: «Мы летим, ковыляя во мгле…»

– Про полёты и Севастополь я только сегодня сочинила. Есть у меня ещё одна песня, которая мне самой нравится. Пойдём, по дороге спою. Мелодия, конечно, примитивная, так, что-то вспомнилось похожее. Жаль, нет у нас в полку своего композитора.

– Удивительно, что нет.

Вышли в степь, Валя запела:

 
Ты помнишь, подруга,
Хлестала нас вьюга
Не снегом – свинцом.
Клокочущий Терек,
Пылающий берег
И горы кругом.
Ты помнишь, как рядом
Фашистским снарядом
Сразило подруг?
Как сердце заныло,
Как стало уныло
И пусто вокруг?
Ты помнишь, по нитке
Мы шли под зенитки,
Под огненный смерч,
Чтоб свет увидала
Из пепла восстала
Красавица Керчь.
Над степью, над морем,
Фашистам на горе.
Рокочут «По-2».
И реет над нами
Гвардейское знамя,
Святыня полка.
 

– Отличная песня, – похвалила я. – Покажи девушкам. И Бершанской.

– Рано ещё показывать.

– Почему? – удивилась я. – Ничего не рано. Всё покажи, что написала. Ты настоящая поэтесса. Признаться, не ожидала от тебя такого… Слов не хватает.

– А я ничего не записывала. Придумываю всегда в полёте, пою, пою про тебя, что в голову придёт. Чаще всего, конечно, ерунда, на земле всё забывается, как будто ветерком выдувает. А на душе всё легче становится. Эти две песни только и остались. Ну, ещё отдельные строчки. А над этими двумя ещё хочу поработать.

– Не надо. Вдруг испортишь, – возразила я. – После войны наведёшь блеск.

– Нет, поработаю. Последний куплет будет у меня припевом: «Над степью, над морем…» А после Керчи – куплет о Севастополе. Потом о Белоруссии. И так далее. Последний – о Берлине.

– Это ещё когда будет. Перепиши обе песни для м. еня, ладно? Без твоего разрешения никому не покажу…

Мы полетели бомбить тот же аэродром на мысе.

– Поглядим, осталось ли что-нибудь на нашу долю, – сказала Валя, сбрасывая САБ.

Осталось – часть бомб наших предшественниц упала между капонирами. До утра работы хватит.

В перекрестье нескольких прожекторных лучей повис наш многострадальный «По-2». Сколько же боеприпасов израсходуют на него немцы?

С небольшим интервалом отцепились две пары стокилограммовых бомб. Падаю в море… Один виток. Второй. Третий… Изгрызли самолёт, как бешеные псы… Отвязались наконец. Над аэродромом САБы…

В эту ночь мы больше не летали.

Ночь шестьсот девяносто восьмая

В юности мне приходилось участвовать в скачках, однажды я вышла даже победительницей и получила приз – сапожки из тонкой, мягкой кожи, расшитые узорами. Победу мне принёс гнедой скакун Алтынбай, быстрый, как ветер. Так давно это было, и вот снова скачу во весь дух. Каждая жилка натянута до предела, из-под копыт, как брызги, разлетаются камешки… Та-кой снился мне сон. Ещё, ещё быстрее! Конь наклонил голову, грива, колеблемая ветром, вдруг стремительно закружилась перед глазами, превратилась в пропеллер, и меня это почему-то нисколько не удивляет. Гул мотора становится всё громче… Я проснулась: услышала нарастающий грохот пикирующих самолётов, в ужасе вскочила.

«Опять налёт!» – мелькнула мысль.

Лейла в одной рубашке, с распущенными волосами, чистая ведьма, выскочила за дверь.

Совсем ошалела. Так и побежит к самолёту?

Вскоре она вернулась, лёгкая, весёлая, как птичка. С сапогами в руках я села на кровать.

– Наши.

– Как наши? – я ничего не могла понять. В самом деле – ни выстрелов, ни взрывов.

– Истребители, – Лейла покрутила рукой в воздухе. – Летят с задания, решили покувыркаться. В нашу честь. Прямо над общежитием.

– Они чего? – я постучала пальцем по голове. – У меня вся душа ушла в пятки.

– Я тоже перепугалась.

– Безобразие. Надо доложить Бершанской.

– Вера Белик сказала, что это типичный случай. А я послала им воздушный поцелуй.

– С ума сошла. Они теперь нам совсем спать не дадут!

– Ты бы посмотрела, как они вертелись! – покачала головой Лейла.

– Думала – Ахмет среди них?

– Нет, он человек серьёзный. Не думала. Письмо от него получила. Хочешь, прочитай, – она кивнула на тумбочку. – Поспим ещё часика два? Между прочим, эти ребята взяли пример с тебя.

– Как это с меня? – не на шутку встревожилась я. – Что ты мелешь?

– Ну, видели, как ты петли выделывала, решили показать, что тоже не лыком шиты. Так что докладывать Бершанской не советую, она тебе припомнит.

Я рассмеялась и забралась в постель. Рассказала Лейле, какой чудный сон видела.

– А мне огненные шары с хвостами снились, – пожаловалась она.

Забегая вперёд, скажу, что кто-то из девушек всё же доложил Бершанской о «концерте» лётчиков, она позвонила в штаб армии, высокое начальство намылило шеи нашим рыцарям и объявило Чеботарку запретной зоной.

Заснуть я не смогла, полежала с полчаса с закрытыми глазами, поднялась, глянула на письмо, лежащее на тумбочке, увидела слова: «Моя любимая!» Так, так, стиль изменился. Не удержалась, прочитала всё письмо. Я ошиблась, стиль не изменился, разве чуть-чуть.

«…Твой ангельский почерк, кругленькие, как жемчужины, буквы…»

Да, почерком Лейлы можно любоваться, понимаю я этого парня, сочувствую ему.

«…Благодарю за – сердечное письмо. Считаю тебя своей невестой. Если уйдёшь к другому… Передо мной лежит кинжал, его лезвие сверкает, как семьдесят семь радуг. Знай, прекраснейшая из прекраснейших, он вонзится в твоё коварное сердце…»

Вот Хас-Булат удалой! Нет, чтоб самому зарезаться. Впрочем, «Лейле так и надо. «В Алупку поеду!» Вот и будешь спать с радугами в груди. И защищать тебя не стану, бесполезно. Ахмет перешагнёт через мой труп. Настоящий джигит.

Жив-здоров, счастлив, что оказались в одной армии, словно живут в одном доме, только в разных подъездах… «Стоящий на страже. Преданный до могилы…» Вот именно.

– Вставай, дочь ночи, открой свои коварные глаза!.. Погода нелётная, низкая облачность. Все приуныли. Наземные войска вгрызаются в немецкую оборону, теснят фашистов со всех сторон, а мы будем прохлаждаться целую ночь…

Никакого задания полк не получил, из штаба дивизии пришла телефонограмма: полёты отменяются. Но мы – в полной боевой готовности. Во-первых, погода может внезапно перемениться. Во-вторых, неизвестно ещё, что скажет наша разведчица, командир эскадрильи Дина Никулина, когда вернётся. Надежды терять не будем.

Рядом с Бершанской – представитель Сталинградской дивизии, на этот раз полковник. Очень высокий, похож на Рокоссовского. Как по заказу!

– Подойдём поближе, – тихо говорю я Вале. – Это я упросила Бершанскую. Как видишь, пошла навстречу.

Валя смеётся, стукает меня кулачком по плечу, но идёт со мной.

Выбрав удобную позицию, шепчу ей на ухо:

– Подмигни ему. Не теряйся.

Валя прыснула, полковник и Бершанская удивлённо посмотрели на нас. А мы глядим в небо…

Летит наша ласточка. Хорошо, что на разведку погоды послали Дину. В её характере что-то чкаловское.

– Можно работать, – твёрдо заявила Никулина. – Над линией фронта то же еамое, – она небрежно вскинула руку к небу, словно там были рассыпаны звёзды.

Все невольно подняли головы. До облаков 300 метров, дымка, никакого просвета.

– Во всех полках разведчики погоды доложили, что работать нельзя, – голос у Бершанской не совсем уверенный, и Диночка это усекла.

– Трудно, конечно, – она в упор посмотрела на полковника. – Но летать можно. По вертикали видимость неплохая.

Очень убедительно, молодец, Дина. По горизонтали мы только летаем, главное – увидеть цель, сбросить бомбы. Инструкция? Её писали мужчины…

Неужели Евдокия Давыдовна не – чувствует, как стонут наши сердца? Конечно, чувствует. А полковник? У него сложное положение. Скажет, что летать нельзя, мы решим – покрывает своих: мужчины прозябают, и вы не рыпайтесь. Честь мундира. Мужского. А согласиться с Никулиной – разделить ответственность е Бершанской. Если погибнет хоть один экипаж, ему не поздоровится. Молчит, и правильно делает. Только слегка плечами пожал, моё, мол, дело сторона.

Бершанская решилась:

– Будем работать. Я доложу в штаб. Командирам эскадрилий отобрать для полётов самые опытные экипажи.

Первой вылетела отважная разведчица. Задание – бомбить вражеские позиции на подступах к Севастополю.

Когда мы с Валей взлетали, нам на прощанье блеснул маяк. Погас, и видимость стала равной нулю. Мягко светятся циферблаты приборов, стрелки.

– Ничегошеньки не вижу, – вздохнула Валя. Прошло несколько минут, мой штурман повеселела:

– Кое-что разглядеть можно.

У неё глаза, как у кошки. А этот район мы изучили досконально. Только бы не пострадать от взрывов своих же бомб.

«Молодец Бершанская, – размышляла я. – Другая бы при полковнике сникла. А она пошла на явное нарушение инструкции, всю ответственность взяла на себя. Вот оно – настоящее мужество! Ночь-максимум – не столько для нас, сколько для неё. Чего доброго, сама полетит. Говорят, командир Сталинградской дивизии генерал-майор Кузнецов принял «девчачий полк» неохотно, скрепя сердце. Опасался, что снизим их блестящие показатели боевой работы. Поглядеть бы на него завтра утром».

На передовой тарахтели пулемёты, автоматы, взвивались ракеты. Немцы нас, конечно, не ждали. Тем лучше.

Первая эскадрилья уже наверняка отбомбилась.

С нашей стороны короткими очередями по невидимой цели начал бить пулемёт. Голубоватые трассирующие цепочки направлены в одну точку. Туда же протянулась ещё одна, из другого места. Ясно: указывают нам цель.

Стреляют «эрликоны», издалека, с вершины холма Шурует в небе прожектор. В чёрной тьме каждая искорка сверкает, как Сириус.

– Мамочка моя, – прошептала Валя, – как красиво!

Есть такая татарская пословица: глядеть приятно, тронуть страшно.

Взрывы зенитных снарядов – словно огромные лилии на поверхности ночного озера. Плывём, как на лодке, от цветка к цветку.

Валя бросает САБ – с минимальным замедлением. Видим высокий холм, узкую балку. Знакомое, вернее, памятное место, оно отмечено на моей карте крестиком.

В балке какое-то движение, тускло блеснули стволы. Миномётная батарея?

Двойной мощный, оглушительный взрыв. Самолёт, как мой Алтынбай, подтолкнул меня вверх. Ещё удар… Теперь с набором высоты – через линию фронта, к своим!

У этого холма в июне 1942 года татарский парень Абдулхак Умеркин уничтожил огнём своего орудия восемь танков и целую роту гитлеровцев, за что ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Словно пожала ему руку.

Мы сделали в эту ночь десять вылетов – рекорд экипажа! Из последнего полёта возвращались на рассвете.

– Магуба, моряки! – в голосе штурмана восхищение, удивление, трепет.

– Высокие? – я подделываюсь под её тон.

– Приглуши мотор, прошу тебя, развернись, мне надо сказать им очень важное.

– Раз очень важное, пожалуйста. Интересно, что у неё за сообщение.

– Спасибо, товарищ командир! – поблагодарила она и крикнула: – Полундра! По местам стоять, с якоря сниматься!..

– Всё?

– Всё.

Не штурман, а золото.

После этой ночи отношение «сталинградцев» к нам изменилось. Они стали поговаривать, что у нас можно кое-чему поучиться – воевали в горах, неплохо бы встретиться, обменяться опытом. Мы не возражали, скромно помалкивали. Но начальство эту прогрессивную идею почему-то не поддержало.

Позднее, когда пришла пора расставаться, командир Сталинградской дивизии просил оставить ему наш полк. Ничего не вышло.

Ночь семисотая

Одна из задач нашей воздушной армии – блокирование аэродромов противника.

Подлетаем к мысу Херсонес, приглушаю мотор. Кругом черным-черно. Валя выбросила САБ. Сейчас начнётся.

Эти несколько секунд, отделяющие тьму от света, плавное движение от встряски, тишину от какофонии – самые долгие, самые трудные, к ним я так и не смогла привыкнуть. Своё состояние в эти безбожно растянутые мгновения я могу определить одним словом: страх. На лбу выступает пот. Немеют руки и ноги. Сердце куда-то проваливается, в какую-то бездну. Бельё прилипает к спине… Лучше не вспоминать. Потом ничего. К прожекторам, к бешеному рёву зениток, к зловещим трассам, к визгу осколков, клубам оранжевого дыма, к стонам и хрипам самолёта – ко всему этому мы не то что привыкли, притерпелись.

Странно. Ни одного прожектора. Никакой стрельбы.

«В воздухе «мессер»! – решила я. Жду, что скажет штурман – влево, вправо?

Валя молчит.

Высота 700 метров. Тишина. 600 метров. Тишина…

– Никого нет, – в голосе Вали недоумение.

Я глянула вниз и поняла: аэродром покинут. На взлётной полосе, изрытой большими и малыми воронками, лежал искалеченный, с развороченным брюхом, четырехмоторный самолёт. В разрушенных капонирах дымились останки истребителей. Россыпи битого стекла, тлеющие обломки грузовиков, легковых автомашин, мотоциклов – сладостное зрелище. Над аэродромом ещё не осела пыль.

САБ догорел.

– Курс на запасную цель, штурман.

– Сто семьдесят. Я думала, немцы подстроили нам ловушку. Полный разгром. Какой большущий самолёт, я такого ещё не видела, даже в воздухе.

– Похоже, это «Кондор», «Фокке-вульф-200». Ночной дальний бомбардировщик. Используется и как десантно-транспортный самолёт. Две огневые башни, два «эрликона», четыре крупнокалиберных турельных пулемёта. Он без дозаправки мог бы долететь отсюда хоть до Берлина. Я слышала, у немцев было всего около двадцати таких самолётов.

– Интересно, кто его так обработал. Может быть, наши девушки?

– Может быть. Какая разница, кто. Главное – отлетался. Бомбил, наверное, Москву, Сталинград.

– Лондон.

– Возможно.

– Война идёт к концу, а второй фронт не открывают. Ну и союзнички. Как они будут после войны нам в глаза глядеть? Если бы не мы, представляешь, что было бы с Англией?

– Представляю.

– Немцы разнесли бы там все города вдрызг. А потом добрались бы до Америки.

– Это точно.

– Обещали открыть второй фронт в декабре 1942 года, в газете было напечатано – надули! На красивые фразы не скупятся, восхищаются успехами Красной Армии, шлют поздравления, а на деле… Врут в глаза сотням миллионов людей.

– По-моему, тебе после войны надо окончить институт иностранных языков и пойти на дипломатическую работу.

– А что? Я бы с ними поговорила. Ты думаешь, Черчилль будет радоваться, когда мы возьмём Берлин? Чёрта с два. Он приезжал к нам, я видела киножурнал, век не забуду. Идёт мимо почётного караула, останавливается и с такой лютой злобой смотрит на наших ребят… Ты видела?

– Видела.

– А ребята хоть бы что. В упор его не видят. Стоят себе, красивые, мужественные, молодые, спокойные, как боги. Надо же, приехал как союзник, я свою ненависть к нам скрыть не смог. Я до этого киножурнала думала, что у него открылись наконец глаза. Как бы не так. В колыбели хотел всех нас задушить и жалеет, что не задушил, силёнок не хватило. А что мы сделали англичанам плохого? Абсолютно ничего. Эти Черчилли выжидают конца войны, потом накинутся на нас, вот увидишь.

– Не накинутся.

– Посмотрим. Пусть только сунутся, расчихвостим почище, чем Гитлера…

Второй аэродром тоже был покинут немцами. Я так и думала. Все огневые средства, все прожекторы они собрали в одно место.

Наша воздушная армия впервые наносила по противнику массированные ночные удары. Лётчики не слезали с неба. Самолётов хватало на все объекты, на дневные и ночные удары. А немецкая авиация организованных действий уже не вела.

На Севастополь и его окрестности наши самолёты по ночам летали в три яруса: верхний «этаж» занимали тяжёлые бомбардировщики, средний – самолёты «братишек», нижний – мы.

В журнал боевых действий полка заносились только абсолютно достоверные данные о результатах бомбовых ударов. Поражение цели должно быть подтверждено другими экипажами или наземной разведкой. Мы сами, находясь под обстрелом, не всегда могли установить – попали в цель или промахнулись. Девушки не хвастались своими успехами. Чем удачнее были боевые вылеты, тем скромнее вели себя наши асы. А если кто-то пытался прихвастнуть, тот непременно попадал на страницы нашего «Крокодила». Естественно, какая-то часть уничтоженных объектов в официальных документах не указывалась, но нас это не особенно волновало, главное – нанести максимальный урон врагу.

Над третьим, действующим аэродромом бушевала огненная буря. Множество прожекторов, даже не сосчитать. Особенно жарко на третьем «этаже». Один из лучей поярче и шире других. Схватил «Петлякова». Сразу подключились несколько других. Погас… Опять шарит. «Петляков» взорвался.

«Если бы работал только наш полк, – подумала я, – мы недосчитались бы нескольких экипажей».

Широкий луч высветил очередную жертву.

– Чёртов глаз! – крикнула Валя. – Выбьем?

– Попробуем.

Летим сквозь ад, напролом, другого пути нет. Самолёт качнуло. Прожектор погас.

– Левые не отцепились, – в голосе штурмана тревога.

Делаю разворот, говорю:

– Пробуй ещё.

– Не получается. Заело.

В полу кабины появились два отверстия с рваными краями. Моя спасательная куртка – на случай приводнения – в нескольких местах вспорота пулями и осколками.

С двумя бомбами под плоскостью прорвались, наконец, в спасительную черноту. Летим над морем.

– Домой. Курс?

– Двести сорок. Приглуши мотор, я вылезу. Попробую отцепить.

– Нет. Упадёшь, а бомбы останутся.

– Не упаду.

– Отставить!

Минут десять Валя обиженно молчала. Потом снова подала голос:

– Возьми правее. Пролетим над Омегой, термички выброшу.

Да, от лишнего груза надо избавиться. Омега – бухта, напоминающая по форме эту букву греческого алфавита.

Выбросив две полуторакилограммовые бомбы, Валя долго высматривала что-то внизу.

– Ты что? – поинтересовалась я.

– Ждала грандиозного взрыва. Надо было на берег сбросить. Пропали бомбы, обидно.

– Есть такая восточная пословица: не всякая нитка – в узор ковра.

Летим над Северной бухтой. Справа – Малахов курган. Графская пристань. Корабельная сторона. Прямо по курсу – братское кладбище… Побывать бы здесь после войны. Побродить, посмотреть, вспомнить эти майские ночи. Сотни влюблённых пар, духовые оркестры, песни, танцы, цветы на каждом шагу, фонтаны. Днём любуйся бездонным небом, солнышком, ночью – звёздами, жемчужной луной. Как это просто и как прекрасно. Мир!

– Побываем, – сказала Валя. – Ты об этом думаешь? Я приеду за тобой в Белебей. И – сюда. Шёлковые платья, туфельки на высоких каблучках, на груди – гвардейский значок, медали, ордена. Привет, Севастополь! Где тут памятник отважным лётчицам 46-го гвардейского дважды Краснознамённого Таманского женского авиационного полка ночных бомбардировщиков? Моряки: ах! Мы вас проводим, разрешите представиться, вы не замужем? Покружим головы морячкам, якши?

– Красную ракету, – напомнила я.

– Приготовила, чтобы я замуж за моряка вышла – ни за что! Уйдёт в какой-нибудь Сингапур, а ты сиди на берегу, пополняй море слезами. И тебе не советую.

Не дождавшись моего отклика, Валя замурлыкала:

 
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны,
С волосами, как морской туман.
Полюбил за пепельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых пьяные матросы
Поднимали не один бокал…
 

Самолёт плохо слушался, но приземлились мы нормально. Вместе с техниками тщательно осмотрели его. Перебит трос, открывающий замки бомбодержателей. Повреждены лонжероны. Шестнадцать пробоин, я думала больше. На час работы.

Бершанская уже знала, что на мысе действует один аэродром, что там жарко.

– Отдохни, – сказала она. – Полечу с твоим штурманом.

Так я и знала.

Валя направилась к её самолёту. Не помня себя, я крикнула:

– Назад!

Валя остановилась, повернулась кругом, вытянулась – словно выросла сразу на несколько сантиметров. В свете приводного прожектора я увидела её побледневшее лицо, испуганные, как у дикой серны, глаза.

– Товарищ командир полка, я вас не пущу. Ваше место здесь.

К моему удивлению, Бершанская рассмеялась:

– Ты права, – сказала она, оглядываясь, – Представила, как ты на глазах высокого начальства стаскиваешь меня с самолёта. Берите резервный. Будьте внимательны, как никогда.

Второй вылет. Легли на курс.

– Ты знаешь, Магуба, – многозначительно сказала Валя, – я всегда с радостью летала с Бершанской, а сегодня так не хотелось, так не хотелось, иду к самолёту, ноги заплетаются, честное слово. Предчувствие нехорошее появилось. Сбили бы нас. Ты тоже что-то почувствовала?

– Не надо так говорить. Ничего я не почувствовала. Сбить и нас могут, запросто. Спой лучше свои народные.

Валя запела, я тихонько подпевала ей. Подумала: после войны появится много новых писателей, бывших фронтовиков, это закономерно. Представила целую библиотеку – стихи, поэмы, рассказы, повести, романы, пьесы, очерки. Толстая, солидная книга в голубой обложке: «Боевой путь женского авиаполка» или что-нибудь в этом роде. Надо нам договориться: все оставшиеся в живых напишут воспоминания. Собрать их в одном томе. Девчата будут зачитываться, как мы зачитывались «Записками штурмана». Я начну свои воспоминания с приезда в станицу Ассиновская.

Лучшие воспоминания напишет Евдокия Давыдовна Бершанская. О каждой из нас скажет доброе слово, поведает людям о своих переживаниях. Может быть, расскажет обо всём какому-нибудь журналисту или писателю, а он с её слов напишет книгу, которая мне видится. На обложке – оранжевые трассы, звёзды, в перекрестье лучей – «По-2», внизу взрывы…

Евдокия Яковлевна Рачкевич напишет «Записки комиссара».

Мария Ивановна Рунт расскажет, как наш комсомольский полк стал коммунистическим. Вначале в полку было всего несколько коммунистов – командный состав. Сейчас – больше половины. Боже мой, как мы выросли за два военных года! Не только оправдали надежды Марины Расковой, но и превзошли их. Как бы она радовалась за нас. А кто напишет о ней? Писать о погибших будет всего труднее.

Самое страшное на войне – гибель тех, кто воевал рядом с тобой. Были вместе, разговаривали, смеялись, дружили, и вдруг – этого человека нет. А тебе и погоревать некогда, надо воевать, по0еждать, надо жить. Тени погибших не за спиной, а впереди – в огне, в дыму.

Боюсь, не будет у многих из нас ни времени, ни большого желания писать воспоминания. Свалится на наши головы множество неотложных, очень важных дел, государственных и житейских, семейных. Правда, сразу после войны можно будет собрать песни, стихотворения, дневниковые записи девушек. Марина Раскова непременно занялась бы этим. Сама, своей рукой написала бы историю всех трёх полков…

– «Мессер»! Вправо!

Звёзды пошатнулись. Поворот. Скольжение. Тень истребителя мелькнула где-то сбоку. Глухо простучала короткая очередь. Мимо!

– Кто-то включил навигационные огни, – взволнованно сказала Валя. – «Мессер» изменил курс. Ринулся на тот самолёт, я видела.

– И что?

– Не знаю. Только немец отвернул от нас, огни погасли. Самолёт наш, «По-2», летел за нами, выше, слева.

– Кто вылетал после нас, не видела?

– По-моему, Клава Серебрякова и Тося Павлова. Я слышала их голоса.

Это один из лучших экипажей. Милая, сероглазая Клава всё свободное время отдаёт мандолине и шахматам. Отличная лётчица. Чёрт возьми, коленки дрожат. От неожиданности, от страха. В самые страшные мгновения страх над моим разумом и телом не властен, вернее, я не поддаюсь ему. А потом… Как будто страх ищет выхода, и организм выдавливает его из себя с холодным потом, с дрожью. Совладать с нервами легче, чем с ногами.

– Дал одну очередь, – задумчиво, негромко сказала Валя. – Потом он их потерял, да?

– Я тоже так думаю.

Просто необходимо так думать. Раскисать нельзя. А лучше совсем не думать. Всё равно скоро всё выяснится. Молодец штурман, смотрит во все глаза. Успела разглядеть оба самолёта. А главное, вовремя предупредила. Не растерялась. Сообразила, в какую сторону отвернуть. Я уже так привыкла к ней, что не представляю, как полечу с другим штурманом.

Над аэродромом пылает САБ. Зенитки палят, не переставая, пулемётные трассы сходятся, расходятся, пересекаются. На земле самолётов не видно. Но такой заградительный огонь неспроста. Возможно, самолёты замаскированы или вот-вот должны приземлиться. Приводят в порядок посадочную полосу. Снарядов не жалеют, на нашу психику давят. Сколько труда затратили конструкторы, инженеры, рабочие, чтобы погубить наш маленький самолёт, и зенитчики из кожи лезут» стараются, но пока…

– На дороге движение, – доложила Валя. – Какие-то машины идут к аэродрому.

– «Бензовозы», – обрадовалась я.

– Десять градусов вправо. Ещё немножко…

Валя бросила САБ.

– Нет, не бензовозы: бронетранспортёр, две легковые автомашины, крытый грузовик.