Текст книги "О чем грустят кипарисы"

Автор книги: Шамиль Ракипов

Ночь восемьсот восемьдесят третья

В эту ночь мы бомбили артиллерийские батареи противника, расположенные северо-западнее Варшавы. Во время шестого вылета неожиданно забарахлил мотор, самолёт начал терять высоту.

– Где мы, штурман? – спросила я. – До линии фронта восемь минут.

Садиться ночью с бомбами вне аэродрома – равносильно самоубийству. Сбросить их куда попало, на свою территорию, нельзя, это преступление. По дорогам движутся наши войска, танки, автоколонны с горючим и боеприпасами. В населённые пункты возвратились оставшиеся в живых жители: женщины, дети, старики… Сбросим бомбы, попадём под трибунал, на знамя полка ляжет несмываемое пятно – что угодно, только не это.

Мы имеем право в такой ситуации сбросить бомбы в озеро, в реку. Скоро Нарев, за ним – территория, занятая врагом.

– Высота полторы тысячи метров, – доложила Валя. – До реки семь минут.

Она всё понимает. Дотянем до Нарева или нет? Ох, тяжело лететь с неисправным мотором к линии фронта, удаляясь от родного аэродрома, но другого выхода я не видела.

Через несколько дней – 27-я годовщина Великого Октября. Девушки готовят флага, плакаты, разучивают новые песни. Будет великолепный бал, потрясающий «капустник», придут гости из соседнего полка…

Посторонние жуткие звуки, испускаемые мотором, отдаются в сердце, выматывают душу.

Под нами – чёрная лента реки. Слава богу, дотянули.

– Бросать? – спросила Валя.

– Бросай.

Обидно, что не долетели до заданного квадрата, но что делать.

Как говорится, быть бы живу.

Валя пыхтит, почему-то медлит.

Ещё чуть-чуть…

Конечно, лучше ударить в берег, занятый врагом. Самолёт качнуло, мягко разворачиваюсь, ложусь на обратный курс. На душе полегчало.

– Будем садиться, – сказала я. – Отстегни лямки парашюта. Приготовь ракету для подсветки.

Летим на небольшой высоте, подходящей площадки не видно: деревья, бугры, овраги. Мотор даёт перебои, вот-вот заглохнет. Внизу наша территория, можно выпрыгнуть с парашютами, но что мы скажем Бершанской? Покинули летящий самолёт? Она спросит: «Почему?» Нет, мы обязаны сделать всё возможное, чтобы спасти машину.

– До аэродрома восемь минут, – в голосе Вали ни малейшего беспокойства.

– Если дотянем, будем садиться с ходу, – предупреждаю я.

– Хорошо.

Когда не надо, подходящие площадки встречаются то и дело, сегодня – ни одной.

– Сколько осталось, штурман?

– Около семи минут.

«Не может быть!» – хочется крикнуть мне, но я молчу, знаю, Валя не ошиблась, докладывает точно.

Вечность, состоящая из восьми минут, прошла, мы приземлились, зарулили на стоянку. Молча сидим в кабинах, приходим в себя. Как во сне слышу голоса техников.

– Раз, два, три! – скомандовала я.

Одновременно спрыгнули на землю. Валя ткнулась мне в грудь, прошептала:

– Постоим немножко. Коленки трясутся. Пока летели, ничего… Чуть не упала.

Глажу штурмана по спине. Не хочу думать об этом ужасном полёте, но думаю, думаю, думаю, и весь он, минута за минутой, вгрызается в память, вытесняет, вышвыривает какие-то события и укладывается в мозгу – прочно, по-хозяйски, навсегда.

Ночь девятьсот четырнадцатая

Один из самых молодых экипажей, на счету которого всего несколько боевых вылетов, Вали Пустовойко – Любы Мищенко, получил задание: разбросать САБы над вражескими позициями, чтобы облегчить продвижение нашим наступающим частям.

– Разрешите взять и фугасные бомбы, товарищ подполковник, – сказала Валя, не сводя умоляющих глаз с командира полка.

Бершанская медлит с ответом. Ясно, девушкам задание кажется малоинтересным, слишком простым, лёгким. Сбросить осветительные бомбы – только и всего? А другие экипажи будут крушить оборону противника, подавлять огневые точки, уничтожать танки, гитлеровских солдат, офицеров…

– Хорошо, – согласилась Бершанская. – Возьмите две «сотки»… Только после выполнения основного задания… – Она недоговорила и протянула руку: – Карту, штурман. Летите в тыл к немцам, вот сюда. В этом секторе, предположительно, расположены войсковые склады противника. Будьте повнимательнее. Следите за расходом горючего.

Обрадованные девушки улетели. Бершанская опасалась, что они могут в горячке, по неопытности сбросить бомбы на нашу наступающую пехоту, и поэтому направила их в глубь вражеской территории, от греха подальше.

Когда кончились САБы, Валя набрала высоту и направилась на запад. Подлетела к заданному квадрату, приглушила мотор. Моросил дождь, и разглядеть что-нибудь на земле было невозможно. А главное – ни одного САБа.

– Ни черта не видно, – проворчала Люба. – Бомбы жалко. Ну что, бросаю?

– Подожди. Я ещё снижусь, ты понаблюдай.

Прошло несколько минут. На земле – никаких признаков жизни, никаких строений. Где они, склады? Один шанс из тысячи, что бомбы поразят цель.

– Вроде мелькнул огонёк, – сказала Люба. – Десять градусов вправо.

Валя легла на боевой курс. Огонёк, это прекрасно, значит, тут немцы. Пусть не склад, пусть землянка, траншея, блиндаж, кухня, что угодно, лишь бы бомбы не пропали даром.

– Бросила…

Неожиданно стало светло, как днём. Языки белого пламени взметнулись к небу, самолёт подбросило.

– Ура! – хором крикнули девушки.

Заметались лучи прожекторов, рявкнули зенитки, но «По-2», набирая скорость, углубился в набухшую влагой тучу. Ледяные струйки катились по лицам девушек, попадали за ворот, а они смеялись, весело переговаривались:

– Вот это огонёк!

– Я думала, плоскости отвалятся!

– Ну и штурман у меня – снайпер!

– Не хвали, меня!

– Почему?

– Девочки предупреждали: в нашем полку не принято. Такой стиль, понимаешь?

– Ладно, не буду, беру свои слова обратно. Штурман как штурман. Обнаружила цель – бац! – склада горючего нет.

Вот так девушки оказали нежданную помощь нашим наступающим частям: немцы решили, что их атакуют с тыла. Как пожар, вспыхнула паника.

За этот точный удар Валю Пустовойко наградили орденом Славы третьей степени.

Ночь девятьсот двадцать вторая

В эту страшную ночь, с 12-го на 13-е декабря 1944 года, погибла Лейла.

Я заходила к ней днём, после обеда. Она сосредоточенно разглядывала карту, разложенную на столе. Заметив меня, с улыбкой предложила:

– Присоединяйся. Попробуем вместе определить направление главного удара.

В Далеке многие девушки стали увлекаться такими военными играми, на этот раз не удержалась и я. Немного подумала и решительно провела на карте указательным пальцем прямую линию от нашего аэродрома к Берлину.

– Главный удар нанесём здесь.

– Глубокий замысел, – потирая руки, одобрительно сказала Лейла. – В нём есть что-то суворовское. На фланги не обращаем внимания, так?

– Они потом подтянутся.

– Ясно. Отбросим немцев за Одер, и последний бросок – в логово, к Берлину. Меня смущает немного, что справа останется Восточная Пруссия, там наверняка группа армий, – она сделала вид, что призадумалась.

– Мы её отрежем. Не сдадутся, уничтожим.

– Отлично. Передадим свои намётки Ракобольской, пусть проработает детали. Осталось установить срок.

С этим было сложнее, я нерешительно сказала:

– У меня нет чёткого представления о наших резервах. А у тебя?

– Они неисчислимы, – уверенно заявила Лейла.

– Тогда не будем терять времени. Уже середина декабря. Весной помешает распутица. Не до лета же откладывать. Мы должны опередить союзников. От того, кто возьмёт Берлин, будет зависеть многое. Начнём сегодня ночью. Первый удар наносит 46-й гвардейский. Потом артиллерийская подготовка.

Считая, что стратегические задачи решены, я взяла со столика альбом Лейлы и устроилась на её кровати.

– Свободного времени было много. Наверняка написала что-нибудь новенькое или нарисовала? Я погляжу?

– Ничего хорошего, – Лейла пренебрежительно махнула рукой. – Некогда было, вышивала.

Она снова занялась картой, а я перелистывала альбом, внимательно рассматривала рисунки. Цветы. Орнаменты. Воздушный бой: «По-2» в развороте и атакующий истребитель с чёрным крестом, свастикой и драконами. Фашистские снаряды летят мимо цели, а штурман «По-2» бьёт точно: за «мессером» тянется струйка чёрного дыма.

– Руфа сбила этого пирата? – спросила я.

– Нет, это я фантазировала.

– В одно утро вас атаковали два истребителя. Расскажи, как отбивались, поделись опытом.

Лейла выпрямилась, повернулась ко мне. «Написать бы её портрет», – подумала я, любуясь подругой.

Волны каштановых волос, нежное смуглое лицо, умные глаза, беленький подворотничок, похожий на ожерелье, погоны, ордена, тонкая талия, перетянутая ремнём, – эту бы картину в Третьяковскую галерею, ничего похожего там не было, и нет.

Сдержанно, плавно жестикулируя, Лейла рассказывала:

– Немец вылетел из-за облака, выше нас. Мы заметили его сразу, следили в четыре глаза. Я – вниз, к просеке, влево, вправо, он бьёт издали – мимо, мимо. Руфа не стреляет, ждёт момента. Потом закатила длинную очередь, он свечой вверх, и снова в атаку, с другой стороны. Рубанул по плоскости. Вижу, в низине туман – туда. Кое-как ушли.

Летим над лесом. Руфа докладывает: «Ещё один, слева». Прямо наваждение какое-то. В облачности разрыв, уже светло, думаю, этот нас не упустит. И вдруг развернулся, вильнул хвостом и – на запад. Руфа смеётся: «Наших увидел!» Точно, шестёрка «Лавочкиных» навстречу.

– У них не хватает истребителей, чтобы прикрывать бомбардировщики, – сказала я, – и всё же охотятся за «По-2».

– Чему ты удивляешься, – улыбнулась Лейла, – наш полк для них – враг номер один.

– Номер два, – поправила я. – Женщины должны быть скромными. Но мы им крепко насолили, что правда, то правда. Без внимания не оставляют.

– То ли ещё будет, когда до Берлина доберёмся!

Я перевернула страницу альбома и увидела написанное округлым почерком стихотворение.

– Новое! Что ж ты молчала?

Лейла смутилась.

– Тебе не понравится, лучше не читай.

Но я уже читала:

 
Опять брожу весь вечер
Одна в чужом саду,
Ищу в осеннем небе
Любимую звезду.
 
 
Я помню, было время,
Она для наших глаз,
Все звёзды затмевая,
Сияла, как алмаз.
 
 
Потом она угасла,
Не вечен звёздный жар.
Плывёт в холодной бездне
Остывший мёртвый шар.
 
 
А свет ещё струится,
И ярко, как всегда,
Горит на небосводе
Любимая звезда.
 
 
Быть может, я угасну,
Как звёздочка в ночи,
Но будут литься с неба
Прощальные лучи.
 

– Что ж, ругай, – поэтесса потупила глаза.

– А за что ругать?

– За пессимизм.

– Что ты, такие светлые стихи. Особенно концовка. Все наши павшие воины подписались бы. Пройдут века, а миллионы этих угасших звёзд будут ещё светить людям… Пошли Ахмету.

– Ты скажешь, – по лицу Лейлы словно прошла тень от облака. – Он даже не знает, что я пишу стихи. Не ожидала, что тебе понравится. Ты же поняла, что это за любимая звезда.

– Поняла. Твой идеал, к сожалению, недостижимый. И Ахмет поймёт правильно.

Лейла покачала головой и вздохнула.

– Пошли, пошли, – настаивала я. – Он, по-моему, ревновать тебя к прошлому не будет, это было бы глупо.

– Спасибо за добрые слова, – Лейла поцеловала меня в щёку. – Пора на аэродром.

Полёты у нас начинались рано, в пять часов вечера уже темнело.

Стихотворение, которое я прочитала, – последнее, написанное Лейлой. Свет угасшей звезды…

Наступила ненастная, ветреная ночь. Мы бомбили железнодорожную станцию Носельск, расположенную севернее Варшавы. Много там было у немцев зениток, прожекторов, но нам не привыкать.

Лейла и штурман эскадрильи Руфа Гашева готовились к третьему вылету. После них должны стартовать Марина Чечнева – Саша Акимова, потом мы с Валей.

Настроение у Лейлы приподнятое. Увидев меня в кабине, она улыбнулась, помахала рукой. Поговорила о чём-то с Чечневой, рассмеялась, толкнула её в плечо и побежала к своему самолёту.

– Наверно, письмо получила, – сказала Валя. – Первый раз вижу её такой весёлой на старте.

Если бы я верила в приметы, подумала бы – не к добру. Но у меня у самой поднялось настроение.

– Ты знаешь, что Лейла пишет стихи? – спросила я у своего штурмана.

– Первый раз слышу. Помнишь что-нибудь? Прочитай.

– Она пишет на татарском языке.

– Это неважно. Очень интересно послушать.

Я прочитала последнее стихотворение Лейлы, не думая о том, что оно окажется пророческим. Пересказала содержание.

– Лучи угасшей звезды, – повторила Валя. – Очень хорошие стихи. Она сама, как звёздочка, вся светится. А ты сама пишешь, признайся?

– Нет, – рассмеялась я. – Если начну писать, в полку не останется ни одной обыкновенной читательницы.

Лейла и Руфа улетели.

Они отбомбились, обстрел был жестоким. Руфа увидела, что по правой нижней плоскости ползёт огненная змейка.

– Лейла, видишь?

– Вижу…

Сбить пламя не удалось, оно перекинулось на верхнюю плоскость и осветило край чёрной тучи, которая проплывала мимо. Самолёт, теряя высоту, летел к линии фронта.

«Дотянем или нет? – подумала Руфа, вглядываясь в ночную темень. Вспомнила, как в мае 1943 года над Кубанью у них заглох мотор. Пришлось совершить вынужденную посадку в лесу, на вражеской территории. Лишь на третьи сутки вышли к своим.

– Через минуту – линия фронта, – доложила Руфа. – Будем прыгать. Приготовься, – спокойно сказала Лейла, словно им предстояло совершить учебные прыжки с парашютом.

Пламя подбиралось к кабинам, лица девушек обдавало жаром, перехватывало дыхание.

– Вылезай, Руфа! – крикнула Лейла. – Быстро! Прыгай!

Она управляла самолётом, прижавшись к левой стенке кабины, её комбинезон уже дымился. Руфа вылезла, встала на горящую плоскость, спросила: – А ты?!

Лейла тряхнула головой, выбралась на другое крыло, протянула руку. Руфа судорожно пожала её, и в этот миг горячая волна сбросила её в чёрную, холодную бездну. Она дёрнула за кольцо, но парашют почему-то не раскрылся. «Разобьюсь, – мелькнула тоскливая мысль, – Прощай…» Ещё раз рванула кольцо и почувствовала сильный толчок. Не успела опомниться – земля…

Расчёт Лейлы был точным. Самолёт, охваченный пламенем, камнем рухнул вниз, промедли они чуть-чуть, не успели бы выбраться из кабин. А если бы прыгнули секундами раньше, приземлились бы на вражеской территории.

И наши бойцы на передовой, и немцы следили за горящим самолётом. Видели, как два белых купола опустились на нейтральную полосу. Она была заминирована, её ширина 300 метров.

Пылающий самолёт освещал местность, гитлеровцы открыли огонь из пулемётов и автоматов. На помощь девушкам немедленно отправились две группы наших бойцов.

Руфа отстегнула парашют, отползла в сторону, сняла очки. Разглядела воронку и укрылась в ней. Унтов на ногах не было, сорвались, когда раскрылся парашют, но холода она не чувствовала. Вынула пистолет. Над головой свистели пули, они летели, как ей показалось, со всех сторон. Куда ползти? Никаких ориентиров, в небе ни одной звёздочки. Где Лейла? Как хорошо им было вместе, там, в кубанских плавнях…

«Наверху дул восточный ветер… Нас могло отнести к немцам. Надо успокоиться и как-то сориентироваться, это сейчас главное».

Глаза освоились с темнотой, и Руфа разглядела вдали луч приводного прожектора. Определив по нему, где восток, поползла по мёрзлой, неровной земле. Рука наткнулась на какой-то металлический предмет… Мина! Полежала немного, подумала. Преодолеть ночью минное поле – возможно ли это? Но другого выхода она не видела. Немцы, по-видимому, близко, на рассвете её заметят, и всё будет кончено.

Она поползла дальше. То и дело натыкалась на мины, каждый раз замирая от страха в ожидании взрыва. Ноги окоченели, зубы выстукивали дробь.

Одна на минном поле в непроглядной декабрьской тьме – никогда ещё она не чувствовала себя такой одинокой. Под руку попала палка. Она стала ощупывать ею пространство впереди себя, как будто это могло помочь ей в путешествии через минное поле.

Стрельба утихла, в вышине изредка вспыхивали осветительные ракеты.

«Чьи окопы ближе – наши или немецкие? – гадала Руфа. – Если бы знать, можно было бы крикнуть, позвать на помощь. Надо ползти и ни о чём не думать. Лейла тоже ползёт, может быть, где-то рядом. Какие-то странные мины, цилиндрической формы, никогда таких не видела. Только бы не подорваться. Сколько времени я ползу – час, два? Доберёмся до своих, нам дадут горячего чаю. Выпьем и ляжем спать. И больше ничего, ничего не надо…»

Путь ей преградила колючая проволока, она попробовала пролезть – не получилось, мешал комбинезон, снять его не было сил. «Полежу немного, отдохну, – решила она и закрыла глаза. – Потом что-нибудь придумаем».

Послышались голоса, Руфа приподнялась… Свои! Вскочила, крикнула:

– Товарищи!..

Ноги у неё подкосились. Бойцы осторожно перетащили девушку через проволоку, понесли.

– Я сама, пустите.

Один из солдат быстро снял сапоги, натянул их на ноги Руфы. Сильные руки с двух сторон подхватили её, повели дальше.

– Мой командир, лётчица, где она? – стуча зубами, спросила Руфа.

В ответ услышала:

– Не повезло ей. Подорвалась на минах…

Нервы, напряжённые до предела, не выдержали, она перестала воспринимать окружающее. Её доставили на командный пункт. Как во сне услышала:

– Только одна, товарищ генерал. Попала на полосу противотанковых мин. Вторая приземлилась на полкилометра севернее, там противопехотные мины. Слышали два взрыва. На рассвете доставим…

– Сестра, стакан спирта, – приказал генерал, глядя на сидящую перед ним полумёртвую девушку с большими, серыми глазами, уставленными в одну точку.

Руфа пригубила спирт, замотала головой.

– Пей, девчонка! – крикнул генерал. – Пей, тебе говорят!

Руфа выпила, из глаз хлынули слёзы. Медсестра дала ей снотворное, но оно не подействовало.

Остаток ночи она просидела не шелохнувшись, не отвечая на вопросы.

Утром солдаты принесли тело Лейлы, уложили на повозку, накрыли брезентом. У неё была оторвана нога, разворочен правый бок. В лице – ни кровинки.

Медсестра вывела Руфу из блиндажа. Она увидела голову Лейлы, склонённую на плечо, и оцепенела.

Я подъехала с девушками на автомашине и первое, что увидела, – бледное лицо Лейлы. Мы уже знали, что она подорвалась на минном поле. Искорка надежды, которая ещё тлела в душе, погасла. Девушки обнимали Руфу, расспрашивали, утешали, но она ни на что не реагировала.

Не буду рассказывать о своих переживаниях. Ни к чему.

Когда машина подъехала к общежитию, Руфа выскочила из кабины и побежала в комнату Лейлы, ощупала её постель – пустая. Видно, всё не верила…

Гроб установили в кирпичном сарае, который служил нам клубом. Похоронить Лейлу решили на советской территории, в городе Гродно, до которого от Далеке было 600 километров. Узнав об этом, Руфа ночью вышла из санчасти, направилась к сараю. Вторые сутки она не смыкала глаз, снотворные таблетки, уколы на неё не действовали. Девушка-часовой пропустила Руфу. С трудом переставляя ноги, она подошла к гробу, глянула на лицо Лейлы и рухнула на пол. Очнулась в санчасти. Утром, в тяжёлом шоковом состоянии, её отправили на санитарном самолёте в санаторий.

Гроб с телом Лейлы доставили в Гродно. Всю дорогу я сидела в машине у её изголовья.

Могила была вырыта в центре большого городского парка. В последний путь Лейлу провожали тысячи советских воинов и местных жителей. Звучали траурные мелодии. На склонённое полковое знамя, на лицо Лейлы медленно опускались снежинки. Как в карауле, застыли высокие, покрытые инеем деревья.

– Будто уснула, – услышала я чей-то шёпот и мысленно добавила: «После выполнения боевого задания».

Прозвучал прощальный воинский салют.

Мы вернулись в Далеке. Полётов не было, и я всю ночь перебирала письма и фотографии Лейлы. Вся её жизнь прошла перед глазами. Весёлая, круглолицая, пухленькая девочка – такой она была, когда мы познакомились. Стройная курсантка Батайской лётной шкалы… Её учителем был лётчик-инструктор Леонид Степанович Пляц, будущий муж Раи Ароновой. Много лет спустя, он вспоминал:

– Ольгу Санфирову я считал самой лучшей курсанткой в своей группе. Летала она легко, непринуждённо, как птица. В ней чувствовался природный дар к авиации.

Групповые снимки военных лет… На одном из них она сидит рядом с генералом, весело улыбается. Помню, я отругала её тогда – ни за что, ни про что.

Наша встреча в Ялте – лиц не видно, руки переплелись. Последняя фотография – Лейла в парадной форме, с четырьмя орденами на груди.

И вот её больше нет – это не укладывалось в голове. Не просто рана – какая-то брешь появилась в душе и осталась в ней на всю жизнь.

Валя в ту ночь не отходила от меня.

– Как обидно, – сокрушалась она, – погибнуть от своей мины. – Восточный ветер – как на зло. Надо было оставаться на месте. Не думала, что впереди минное поле. Всё же парашюты пригодились. Руфа спаслась…

Я сообщила Ахмету о гибели Лейлы, получила от него письмо.

«В глубине души я никогда не верил, что моя мечта сбудется, слишком она была прекрасна, – писал он. – Не верилось, что оба останемся живы, но считал, что погибну я, а не она… Сбил «раму» и в групповом бою два «Юнкерса», но легче на душе не стало. Не думал, что моя ненависть к врагам может хоть чуть-чуть увеличиться, вроде уже больше некуда. Оказалось, может. Буду бить их беспощадно, пока не очистим всё небо и землю от фашистских гадов. При первой возможности побываю на могиле Лейлы…»

На этом наша переписка прервалась, но после войны я получила от него весточку: он прислал телеграмму, поздравил с присвоением мне звания Героя Советского Союза.

Руфа вернулась в полк через месяц, от неё мы и узнали подробности той трагической ночи. Я предложила ей летать со мной, она отказалась:

– Я штурман эскадрильи, которой командовала Лейла. Буду исполнять свой долг до конца.

Она стала летать с Надей Поповой. Иногда, в небе и на земле, называла её Лейлой. Надя, конечно, не обижалась, только грустно покачивала головой.

Я спросила у Марины Чечневой, о чём они разговаривали с Лейлой в ту ночь на старте.

– Она спросила, как дела, довольна ли я новым штурманом. Я ответила, что довольна. В свою очередь поинтересовалась: отчего ты такая весёлая? Просто, говорит, хорошее настроение. Сколько мы с тобой на фронте? Больше двух лет, дожили чуть не до последнего, решительного боя, вот и радуюсь. Я глядела ей вслед и улыбалась, самой стало весело: в самом деле, война идёт к концу. И вот… Не могу забыть её радостной улыбки, светлого лица. Она верила в свою звезду, в своё счастье. Когда увидела её мёртвой, расплакалась – в первый раз за всю войну…

В городе Гродно есть улица Ольги Сапфировой. В парке вместе с ней, в общей могиле, покоятся советские воины, погибшие в боях за город. На высоком обелиске – более сорока фамилий, в одной из колонок строчка: Герой Советского Союза, гвардии капитан Санфирова О. А.» У могилы – два кипариса. Лейла была последней жертвой нашего полка войне. После её гибели потерь у нас не было.