Текст книги "Ганнибал"

Автор книги: Серж Лансель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Между тем ход событий, которые неизбежно вели к новому великому противостоянию Карфагена с Римом, все убыстрялся. В последние годы своего испанского «проконсульства» Гасдрубалу, с успехом продолжавшему проводить политику ассимиляции коренного населения, похоже, удалось присоединить обитавшие поблизости от Сагунта иберийские племена, в частности турболетов. Но вскоре, вероятно, в начале 221 года, он погиб. Как и в случае смерти Гамилькара, источники расходятся в подробностях этого события. Полибий (II, 36, 1), которого личность Гасдрубала совсем не интересовала, «разделался» с явно не любимым им персонажем в двух строках, сказав, что он заплатил жизнью за нанесенные кому-то личные обиды. Согласно другой традиции, основоположником которой стал Тит Ливий (XXI, 2, 6), Гасдрубала прикончил в его картахенском дворце слуга, отомстивший карфагенянину за смерть своего бывшего хозяина, иберийского князька, убитого по его приказу. Ну и, наконец, в «Пунике» Силия Италика (1, 169–181) мы найдем красочное описание гибели бесстрашного героя под самыми изощренными пытками – отличный образчик причудливого нагромождения деталей, которым в поисках патетики так увлекалась латинская поэзия века Флавиев [39]39
  Гасдрубал, как передают все наши источники, был убит в собственном дворце. У Ливия: «Кто-то из варваров, озлобленный казнью своего господина, убил Гасдрубала на глазах у всех, а затем дал схватить себя окружающим с таким радостным лицом, как будто избежал опасности; даже, когда на пытке разрывали его тело, радость превозмогла в нем боль и он сохранял такое выражение лица, как будто он смеется» (XXI, 2).


[Закрыть].

Ганнибал

После смерти Гасдрубала солдаты единодушно выбрали главнокомандующим испанской армией Ганнибала. Карфагенское народное собрание утвердило этот выбор. Старшему сыну Гамилькара исполнилось тогда 26 лет.

В знаменитом отрывке, который мы позволим себе процитировать без сокращений, Тит Ливий (XXI, 4) попытался взглянуть на Ганнибала глазами ветеранов испанской армии: «Старым воинам показалось, что к ним вернулся Гамилькар, каким он был в лучшие годы своей жизни: то же мощное слово, тот же повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но Ганнибал вскоре достиг того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из качеств, которые располагали к нему воинов. Никогда еще душа одного и того же человека не была столь равномерно приспособлена к обеим, столь разнородным обязанностям – повелению и повиновению; и потому трудно было решить, кто им больше дорожил – полководец или войско. Никого Гасдрубал не назначал охотнее начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости; но и воины ни под чьим другим начальством не были более уверены в себе и храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же был осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он сносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь – покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов, при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди часовых и караульных. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников, только по оружию и коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих; первым устремлялся в бой, последним покидал поле сражения. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь. Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение своей трехлетней службы под началом Гасдрубала с величайшим рвением исполнял все, присматривался ко всему, что могло развить в нем свойства великого полководца».

Мы не могли удержаться, чтобы не привести целиком эту пространную цитату, замечательную во многих отношениях. Прежде всего она замечательна своими литературными достоинствами, которых не в состоянии полностью затмить даже перевод. Но особенно интересен этот отрывок тем, что приоткрывает перед нами некоторые тайные пружины римской историографии, приходившие в действие всякий раз, когда речь в ней заходила о Ганнибале. Сам же Тит Ливий недаром считается одним из самых авторитетных римских историков. Итак, он набросал перед читателем, если можно так выразиться, типовой портрет молодого воинского начальника. Впрочем, целым рядом черт этот портрет выходит за рамки стереотипа, очевидно, благодаря авторским заимствованиям у прямых очевидцев описываемых событий – таких, как Сосил или Силен (на последнего Тит Ливий порой ссылается), или посредников, таких, как Целий Антипатр. Но субъективность историка с головой выдает попытка очернить «моральный облик» юного Ганнибала, хотя бы потому, что он «награждает» своего героя пороками, которых тот еще просто не успел проявить. Знаменитая фраза cum hoc indole virtutum atque vitiorum triennio sub Hasdrubale meruit [40]40
  Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение трех лет служил под началом Гасдрубала.


[Закрыть](XXI, 4, 10) звучит заключительным аккордом этого «программного» опуса, и автора, похоже, ничуть не смущает тот факт, что он в своих оценках забегает далеко вперед. Объясняется все это достаточно просто. Открывая свою третью «декаду», почти целиком посвященную войне с Ганнибалом, описанием облика карфагенского полководца, автор как бы заранее предупреждает читателя, что человек, против которого пришлось воевать Риму, был, конечно, гениальным военачальником, но в то же время личностью без всяких моральных устоев. И «inhumana crudelitas» [41]41
  Бесчеловечная жестокость.


[Закрыть], и «perfidia plus quam Punica» [42]42
  Более чем пунийское вероломство.


[Закрыть]– на самом деле ярлыки, основательность которых мы постараемся проверить, хотя бы путем сравнения с оценками Полибия [43]43
  Характеристика Ганнибала, принадлежащая перу Полибия, великого ученого, лично беседовавшего с боевыми соратниками карфагенского полководца, действительно намного интереснее Ливиевой. К сожалению, автор ее не приводит. Читатель может ознакомиться с ней в предисловии.


[Закрыть].

Не менее символично и применение Титом Ливием такого театрального приема, как настойчивое подчеркивание совершенного сходства сына с отцом. Здесь на физическом уровне выражена та же преемственность, которая на уровне духа легла в основу пресловутой «клятвы» в ненависти к Риму. Впрочем, вполне возможно, что сходство действительно существовало, тем более что мы понятия не имеем, как выглядел Гамилькар, ни одного из портретов которого до нас не дошло. И, раз уж мы заговорили о таких вещах, как внешний облик, коснемся заодно и проблемы изображений молодого Ганнибала. В самом начале этой книги мы уже выразили сожаление в связи с тем, что, располагая богатейшей коллекцией вымышленной иконографии, мы не имеем под руками ни одного портрета реального Ганнибала. Да поверит нам читатель: это признание дается автору нелегко.

В музеях мира и их запасниках скопилась тьма-тьмущая анонимных мраморных и бронзовых скульптур, и специалисты проявляют чудеса изобретательности, стараясь установить, кто есть кто. Порой случается, что удачная атрибуция заставляет пересмотреть результаты нескольких предыдущих. Именно это произошло с изумительной красоты бюстом, найденным около полувека назад в марокканском городе Волюбилисе и ныне хранящемся в Рабатском музее. Портрет последовательно считали изображением Гиерона II Сиракузского, Клеомена III и Аттала, пока ученые не сравнили бюст с двумя мраморными изваяниями, одним из Копенгагенского, другим из Мадридского музеев, и не пришли к выводу, что все они изображают одного и того же человека, а именно мелкого мавританского царька Юбу II, эллинофила и эрудита, которому покровительствовал Август, устроивший его брак с еще одной «марионеточной» принцессой – дочерью Антония и Клеопатры. Действительно, одна из резиденций Юбы как раз находилась в Волюбилисе. Однако при дальнейшем сравнении этих скульптур с другими точно атрибутированными изображениями мавританского царя – мраморными бюстами из алжирского Шершеля, античной Кесарии, где располагалась еще одна резиденция Юбы, и мраморным же бюстом из музея Лувра – специалистов охватили сильнейшие сомнения. Из этих-то сомнений и родилась еще одна гипотеза, поддержанная рядом блестящих ученых, что бюст из Волюбилиса, как и очень с ним схожие бюсты из Копенгагена и Мадрида, на самом деле являются скульптурными изображениями молодого Ганнибала (G. Picard, 1965, pp. 31–34; 1967, pp. 104–108). Весьма заманчивая идея! И как хочется с ней согласиться, признав в прекрасном юноше чисто александрийского типа молодого командира пунийцев! Увы, у этой гипотезы есть и свои слабые места. Во-первых, идентификация производилась на основе предположения, выдвинутого британским нумизматом Э. С. Г. Робинсоном, «узнавшим» Ганнибала на аверсе хорошо сохранившегося серебряного сикла баркидской чеканки. К сожалению, сегодня специалисты склоняются к мнению, что на монетах этого типа, как мы уже имели случай сообщить читателю в связи с проблемой портретистики Гасдрубала, изображались не люди, а божества. Ну а во-вторых, признаемся честно: украшенный диадемой профиль, выбитый на монете, если и напоминает красивого юношу из Волюбилиса, то jxtym отдаленно. Будем утешаться тем, что в этой неопределенности есть и своя хорошая сторона: она открывает простор нашему воображению.

Испанская кампания Ганнибала

Мы не знаем, о чем думал Ганнибал в тот день, когда армия провозгласила его своим главнокомандующим, тем более не знаем, роились ли в его голове планы войны с Римом на италийской земле. Тит Ливий уверен, что роились (XXI, 5), и если он не напал на Сагунт немедленно, то лишь потому, что не хотел нести ответственность за развязывание войны, а предпочитал повернуть дело таким образом, чтобы со стороны казалось: в эту войну его втянули непрекращавшиеся стычки с кельтиберами (XXI, 5, 3). В сущности, это означало бы одно из первых применений на практике «теории домино». Полибий, настроенный более позитивно (III, 14, 10), считает, что молодой военачальник не стал затевать конфликта с Сагунтом, способным обратиться за помощью к Риму, не из тактических, а из стратегических соображений, надеясь прежде укрепить и расширить свою власть над остальной частью Испании. Именно это, уверяет греческий историк, завещал ему отец – Гамилькар. Что ж, если Ганнибал действительно уже тогда понимал, что широкомасштабной конфронтации с Римом не избежать, особенно после того, как римские легионы устранили галльскую угрозу в долине По, ему, конечно, пришлось задуматься над созданием надежного тыла в Испании. Позже мы убедимся, что трагический для Карфагена исход войны решился вовсе не на италийской земле, после битвы при Метавре, а в Испании, когда в 210 году Сципион сумел захватить Новый Карфаген.

На протяжении почти двух лет (221–220) Ганнибал в основном занимался тем, что расширял карфагенские владения в северо-западной части полуострова. Первую свою военную операцию он провел против племени, которое оба наших историка называют олькадами, взял приступом их столицу – Альталию у Полибия, Карталу у Тита Ливия и в результате покорил целую область, которую мы можем определить только предположительно. Очевидно, речь идет о территории нынешней Ламанчи, точнее, ее части, заключенной между верхним течением Гвадалквивира и средним течением Хукара. Захватив богатую добычу, он отвел свое войско на зимние квартиры в Новый Карфаген. Весной следующего 220 года он продвинулся еще дальше, покорил племя ваккеев, овладел городом Германдикой, который обычно отождествляют с кастильской Саламанкой. Оставив далеко позади свои тылы, он оказался в краю, населенном воинственными кельтиберами. Когда он с войском двигался назад, пересекая территорию карпетан (скорее всего, высокогорья Новой Кастилии в районе Толедо), на него напали остатки разбитой им армии ваккеев, к которым присоединились и местные жители, и перебравшиеся сюда не смирившиеся с завоевателями олькады. Карфагеняне оказались в крайне невыгодном положении, и их командиру хватило мудрости уйти от столкновения, перебравшись вброд на левый берег Тага (ныне Тахо). Там Ганнибал и стал лагерем, позаботившись, чтобы между ним и речным берегом оставалось достаточно пространства. Как он и рассчитал, преследователи стали форсировать реку, но едва они достигли суши, как на них напали конные карфагенские отряды, отбрасывая их назад, в воду. Тех, кому все-таки удалось выбраться на берег невредимыми, потоптали четыре десятка слонов, выпущенных в нужный момент. Довершая разгром противника, Ганнибал вторично переправился через реку, отогнав далеко от ее берегов оставшихся в живых врагов. После этой битвы, ознаменовавшей покорение Новой Кастилии, к югу от Эбро уже не оставалось народов, способных оказать сопротивление карфагенянам, заявляют в один голос и Полибий (III, 14, 9), и Тит Ливий (XXI, 5, 17). Это утверждение грешит некоторой географической неточностью, поскольку вне пределов карфагенского влияния оставалась еще область Арагона, не говоря уже о приграничных северо-западных районах полуострова.

Сагунт

Но по-прежнему вне досягаемости карфагенян был город, находившийся на северо-западе от реки, которую мы называем Эбро, – проримский анклав Сагунт, настоящая заноза в теле пунийской Испании. Такой же занозой стала для современных историков и сама проблема Сагунта. Возможно, читатель удивится, если мы скажем, что за последние полвека на свет появились десятки книг и статей самых авторитетных ученых, посвященные причинам Второй Пунической войны и особенно той роли, которую здесь сыграла осада Сагунта (К. Christ, 1974, pp. 77-191). «Виновниками» такого обилия мнений следует считать Полибия, изложившего ход событий в слишком сжатом виде, и недобросовестность (включая ошибки в хронологии) римской анналистической традиции, дошедшей до нас в первую очередь благодаря Титу Ливию. Анналистов более всего заботила необходимость представить дипломатическую деятельность римского сената в самом выгодном свете.

Для начала попробуем разобраться с Полибием. Ошибка, допущенная греческим историком (если только речь идет действительно об ошибке), заключается в смешении двух разных моментов. Говоря о нападении на Сагунт, он утверждает, что карфагеняне «одновременно нарушили и договор, заключенный с Лутацием, согласно которому каждая из сторон обязалась воздерживаться от причинения ущерба союзникам другой стороны, и соглашение, подписанное Гасдрубалом, по которому они обязались не пересекать Ибера с оружием в руках» (III, 30, 3). При беглом чтении этого отрывка, который, очевидно, и писался второпях, складывается впечатление, что Полибий допускает топографическую ошибку, поразительную для человека, отлично знавшего страну и вдобавок страстно увлеченного географией, помещая Сагунт севернее Эбро. Справедливости ради, отметим, что и последующие источники, в частности Аппиан («Исп.», 7, 1) тоже ошибались, указывая местонахождение Сагунта между Эбро и Пиренеями. В 50-х годах нынешнего века один из исследователей попытался разрешить это противоречие, предположив, что упомянутый в договоре 226 года Ибер – это вовсе не Эбро, а Хукар, действительно впадающий в Средиземное море несколько южнее Сагунта (J. Carcopino, 1961, pp. 19–67). На самом же деле нужно только внимательно перечитать, что пишет Полибий в другом месте (III, 6, 1–2), и недоразумение разрешится само собой. Приводя мнения современников о непосредственных причинах войны, он уточняет, что «первой причиной они считали осаду карфагенянами Сагунта, а второй – переход этими же самыми карфагенянами реки, именуемой местными племенами Ибером». Сам он резко разделял по значимости «причины» (aitiai) и «фактическое начало» (archai) событий, и предложенную современниками точку зрения относил не к первой, а ко второй, потому что для него истинной причиной войны оставалась необоримая ненависть Баркидов к римлянам: тем не менее ясно, что греческий историк четко разделял два этапа в развязывании войны – первым «casus belli» [44]44
  Повод к войне (лат.).


[Закрыть]послужило взятие Сагунта, связанного с Римом союзническими отношениями и, следовательно, пользующегося защитой от нападения карфагенян, что было оговорено в соответствующей статье успевшего устареть договора Лутация от 241 года; к этому Ганнибал вскоре добавил и второй повод, уже менее необходимый, – переход Ибера (Эбро).

Что касается Тита Ливия, то у него никаких географических ошибок мы не обнаружим. Он совершенно недвусмысленно помещает Сагунт «по ту сторону Ибера», то есть, с римской точки зрения, к югу от реки (XXI, 5, 17). Вместе с тем рассказ римского историка выглядит несколько непоследовательно, так что кое-кто из новейших исследователей рискнул назвать его «настолько хаотичным, что никакой пользы для историков он не представляет» (R. М. Errington, 1970, р. 51). Пожалуй, сказано слишком сильно, да и пессимизм нашего современника кажется не вполне оправданным. Слава богу, античные историки умели работать с источниками, умели исправлять их ошибки, восстанавливать пробелы и додумывать умолчания. Мало того, они большей частью только этим и занимались. Но тем не менее признаем, что в данном вопросе Тит Ливий далеко не лучший из руководителей. Так, например, он пишет, что Ганнибал осадил Сагунт из-за того, что жители города затеяли войну со своими соседями, «а именно турдетанами» (XXI, 6, 1). Между тем от Сагунта до «Турдетании» – сотни километров, так как это древнее тартесское царство располагалось в средней и нижней долинах Гвадалквивира. Упоминание о турдетанах понадобилось Титу Ливию по одной-единственной причине: римляне эпохи Августа твердо знали, что турдетаны жили на карфагенской части Испании (A. Pelletier, 1986). Если уж с кем жители Сагунта и враждовали, так это скорее были турболеты, как о том и пишет Аппиан («Ибер.», 10).

Но еще более серьезного упрека заслуживает Тит Ливий, когда датирует начало конфликта годом консульства П. Корнелия Сципиона (отца Публия Африканского [45]45
  То есть Сципиона, победителя Ганнибала.


[Закрыть]) и Тиберия Семпрония Лонга, то есть самое раннее 15 марта 218 года, поскольку именно в этот день вновь избранные консулы приступали к исполнению своих обязанностей. Тем самым Тит Ливий сжимает до нескольких недель (до начала апреля 218 года, предположительной даты, когда колонны карфагенян двинулись к Каталонии) полуторагодовой временной промежуток, вместивший целый ряд событий. Причем историк отдавал себе отчет в шаткости своих построений и, завершая рассказ о них, обещал вернуться к вопросам хронологии, тем самым признавая, что датировки, например, Полибия (III, 17, 9), отводившего осаде Сагунта восемь месяцев, более близки к истине (XXI, 15, 3–5). Однако этого обещания он так и не выполнил и, разумеется, не без причины. Тит Ливий оставался «заложником» своих источников – Фабия Пиктора или Целия Антипатра, неважно, во всяком случае той римской анналистики, которая и «потрудилась» над сокращением сроков военных операций Ганнибала в Испании. Логично предположить, что это принудительное сокращение входило составной частью в целую «пропагандистскую кампанию по дезинформации», цель которой прослеживается достаточно отчетливо: «убедить общественное мнение, что из-за стремительности развития событий Рим просто не успел прийти на помощь своему союзнику и оправдать таким образом явное бездействие сената» (P. Jal, 1988, p. XLIV). У авторов, писавших после Тита Ливия, этот срок сократился еще значительнее, служа доказательством, что сенат реагировал на события оперативно, ну а у Силия Италика (II, 39) и вовсе римское посольство явилось с объявлением войны в Карфаген еще до падения Сагунта.

Критическое сопоставление различных источников позволило новейшим исследователям восстановить хронологически достоверную последовательность событий. Очевидно, еще при жизни Гасдрубала в Сагунте вспыхнули волнения, и, чтобы установить мир, местные власти обратились к Риму (Полибий, III, 30, 2). Римские войска навели в городе порядок, скорее всего, изгнав сторонников Карфагена. Принято считать, что это случилось летом или осенью 223 года (G. V. Sumner, 1972, р. 476). Два года спустя, уже после смерти Гасдрубала, новый главнокомандующий Ганнибал проводил внутри полуострова одну успешную кампанию за другой, по меньшей мере до начала зимы 220/19 года. Обеспокоенные территориальной экспансией пунийцев и, возможно, обозленные бесконечными нападками своих задиристых соседей, подспудно направляемых все тем же Ганнибалом, жители Сагунта отправили в Рим посольство (Тит Ливий, XXI, 6, 2), и даже не одно (Полибий, III, 15, 1). Зимой 220/19 года посланцы римского сената явились в Новый Карфаген для встречи с Ганнибалом.

Они решительно потребовали от пунийского руководителя воздержаться от любых враждебных акций в отношении Сагунта, который находился под их протекторатом. Ганнибал разговаривал с послами надменно и не преминул напомнить им, что совсем недавно Рим и сам позволил себе грубое вмешательство во внутренние дела этого города, предав смерти многих знатных жителей, а других отправив в изгнание. Молодой карфагенский вождь продемонстрировал завидное чувство юмора, когда в качестве аргумента своей правоты привел римлянам один из их же излюбленных лозунгов, используемых для прикрытия истинных целей внешней политики. «Карфагеняне, – заявил он, – искони блюдут правило защищать всех угнетенных» (Полибий, III, 15, 7). Поскольку греческий историк остается нашим единственным «информатором» в этом эпизоде и только благодаря ему нам известно о том, в какой атмосфере протекал «обмен мнениями», наверное, стоит задержаться чуть подробнее на несколько странном авторском комментарии к поведению Ганнибала. В дальнейшем нам еще не раз представится случай убедиться, что Полибий в целом относился к командиру пунийцев очень благожелательно, нередко снимая с того выдвинутые римскими историками обвинения, например, в жестокости или варварстве, а уж о военных его талантах рассказывал, захлебываясь от восторга. Но в данном случае приговор Полибия звучит весьма сурово. По его мнению, Ганнибал повел себя с римскими послами как воинственный порывистый юнец, которому вскружили голову его недавние ратные подвиги и который дал волю своему чувству застарелой (несмотря на молодость) ненависти к Риму: «Вообще Ганнибал преисполнен был в то время безумного, порывистого гнева. Поэтому о действительных причинах он молчал и подыскивал нелепые предлоги» (III, 15, 9). Не разумнее ли было, добавляет Полибий, потребовать от римлян возвращения Сардинии и денежной суммы, которую, воспользовавшись ситуацией, те вытянули из карфагенян? Нашему современнику, близко наблюдавшему слишком большое число вооруженных конфликтов и хорошо знающему, что агрессоры редко признаются в своих истинных целях, трудно решить, чего в суждении греческого историка больше – рационализма или наивности. Ученые, конечно, попытались подыскать подходящее объяснение позиции Полибия. Так, последний французский издатель трудов древнего грека услышал в его оценках отзвук римской пропаганды (J. A. de Foucault, 1971, p. 48), что, учитывая явную независимость Полибия от официальной римской историографии, выглядит маловероятным. Крупнейший британский исследователь предположил, что греческий историк «обиделся» на своего героя, чьи поступки никак не укладывались в придуманную им схему истинных причин (aitiai) войны (F. W. Walbank, 1983, р. 63) [46]46
  У Полибия здесь речь идет не об истинных причинах событий, которые он считал необходимым выяснить для историка. Он говорит о том, что настоящий политик всегда должен постараться найти законный повод для войны, достаточно убедительный и для его народа, и для мировой дипломатии. Никакого отношения к подлинным мотивам его действий это не имеет. Мы и до сих пор можем наблюдать, что, как бы грубо и бесцеремонно ни вели себя те или иные сильные державы, они никогда не забывают выставить законный повод к войне. Ганнибал же в своем раздражении забыл эту заповедь.


[Закрыть]. Иными словами, используя здесь изобретенный им же способ «кодировки» текста, который впоследствии он применит еще раз, повествуя о македонском царе Филиппе V, согласившемся по наущению Деметрия ввязаться в войну с Римом, завершившуюся для него весьма печально, Полибий словно между строк внушает своему читателю: война, начатая под влиянием страсти, кого угодно, даже гения стратегии, неизбежно приведет к поражению (А. М. Eckstein, 1989, pp. 1-15). Гроздья гнева, убежден Полибий, никогда не приносят съедобных плодов. Правда, когда он писал эти строки, конец истории был ему уже известен.

Получив от Ганнибала «от ворот поворот», римские дипломаты, согласно Полибию, двинулись в Карфаген (III, 15, 12). Чем завершилось это предприятие, греческий историк нам не сообщает, что же касается Тита Ливия (XXI, 6, 4), то он признает, что сенат действительно принял решение об этой поездке, однако осуществить его не успел, поскольку Ганнибал в это время уже осадил Сагунт. Заканчивалась зима 220/19 года. Ганнибал отлично знал, что Рим, не без труда ликвидировавший кельтскую угрозу в Италии, теперь все свои силы намеревался бросить в Иллирию, на Адриатическое побережье, где активизировался его бывший вассал Деметрий Фаросский, заключивший союз сначала с правителем Македонии Антигоном Досоном, а затем со сменившим его в 221 году молодым царем Филиппом V. Таким образом, к весне 219 года Риму приходилось прежде всего заботиться о положении на Балканах, и Ганнибал понимал, что тому будет не до Сагунта.

Осада города длилась несколько месяцев. Полибий (III, 17, 10) уточняет, что восемь, и хотя он прекрасно разбирался в осадном искусстве, почему-то никаких подробностей о ходе операции не сообщил, если не считать упоминания о том, что Ганнибал принимал в ней личное участие. Тит Ливий, возможно, почерпнувший информацию у Целия Антипатра, указывает, что в самом начале осады Ганнибал, неосторожно приблизившийся к крепостной стене, получил ранение в бедро (XXI, 7, 10). Отлично укрепленный город, Сагунт доблестно оборонялся. Цитадель занимала западный угол и располагалась на вершине холма, там, где сегодня находится «Bataria dos de Мауо», напоминающая о взятии города наполеоновской армией в 1811 году. Обитатели Сагунта яростно защищались, используя страшное по тем временам оружие – фаларику, своего рода метательное копье, зачастую крупных размеров, с древком, обернутым льняной тканью, пропитанной смолой и серой. Перед тем как метнуть копье, его древко поджигали, так что в полете оно превращалось в настоящую «баллистическую ракету», убивавшую не только огнем, но и трехфутовым железным наконечником (Тит Ливий, XXI, 8, 11). В своей «Пунике» (I, 350–364) Силий Италик с присущей ему патетикой описал разрушительное воздействие фаларики, которую метали из катапульты крупного калибра.

Между тем дипломатия тоже не бездействовала. Как сообщает Тит Ливий (XXI, 6, 8), летом 219 года неподалеку от осажденного Сагунта высадилось римское посольство. Полибий об этой миссии не упоминает, поскольку его рассказ о переговорах касается лишь той встречи, что произошла на зимних квартирах Ганнибала в Новом Карфагене несколькими месяцами раньше. В научной литературе до сих пор дискутируется вопрос, следует ли считать это второе посольство, упомянутое у Тита Ливия – для самого римского историка первое, ибо первое, по его словам, так и не успело выехать до нападения на Сагунт, – тем самым, о котором писал Полибий, негодуя на высокомерие и гневливость Ганнибала. Как бы там ни было, именно Титу Ливию мы обязаны тем, что нам известно содержание состоявшихся переговоров, а также о личности человека, возглавившего миссию с римской стороны. Речь идет о патриции П. Валерии Флакке, бывшем консулом в 227 году и в этом своем качестве занимавшемся подготовкой соглашения с Гасдрубалом, следовательно, хорошо знавшем обстановку в Испании. Ганнибал от встречи с послами уклонился, сославшись на занятость военным руководством. В то же время понимая, что они после этого скорее всего направятся прямиком в Карфаген, он позаботился выслать в метрополию своего курьера с донесением, адресованным группировке, которую Тит Ливий именует «баркидской фракцией» – клану, входившему в состав Совета старейшин и в течение 20 лет неизменно защищавшему интересы семейства Барка.

В Карфагене Валерий Флакк и его коллеги по миссии добились аудиенции у рупора пунийской аристократии и нашего старого знакомца Ганнона, соперника Гамилькара, который в дальнейшем будет преследовать своей враждой Ганнибала на всем протяжении Второй Пунической войны. Речь Ганнона, приводимая Титом Ливием (XXI, 10, 2-13), открывает целую серию выступлений, которые падуанский историк вложил в уста карфагенского сенатора. Раздражительность Ганнона будет нарастать в них крещендо, пока не достигнет кульминации в гневной тираде, произнесенной в 216 году в связи с победой при Каннах, которую старый сенатор назовет пирровой. Ганнибал, вещал он, опасный поджигатель войны, которого надо остановить, пока не поздно, потому что запаленный им в Сагунте пожар в конце концов перекинется на стены Карфагена. И потому, предлагал Ганнон, надо немедленно прекратить всякие военные действия против Сагунта, а Ганнибала выдать римлянам. Совет старейшин состоял главным образом из людей, настроенных к сыну Барки благожелательно, и пылкие речи Ганнона не имели среди них никакого успеха. Совет принял решение ответственность за конфликт возложить на жителей Сагунта. Между тем осада города все продолжалась. Ганнибалу пришлось на несколько недель отлучиться от крепостных стен, потому что в Ламанче и Новой Кастилии вспыхнули волнения среди оретанов и карпетанов, которые, возмутившись слишком активной вербовкой солдат в войска Ганнибала, напали на самих вербовщиков. Осажденным в отсутствие главнокомандующего легче не стало. Руководство операцией Ганнибал на время своего отсутствия возложил на Магарбала, сына Гимилькона, которому предстоит, во всяком случае по версии Тита Ливия, возглавить карфагенскую конницу в битве при Каннах и произнести ставшую исторической фразу. Из своего молниеносного рейда на полуостров Ганнибал, согласно легенде, воспетой Силием Италиком («Пуника», II, 395–456), привез удивительный щит, честь создания которого поэт отдает галисийским бронзовых дел мастерам. Поверхность щита украшали рисунки, изображающие всю историю Карфагена, причем даже с некоторым забеганием вперед: так, один из рисунков посвящался переходу Ганнибала через Эбро, а еще один показывал падение Сагунта. Действительно, осенью 219 года город пал. Последние дни его защитников были ужасны. Доведенные до отчаяния голодом, люди начали поедать тела умерших близких, а потом оставшиеся в живых воины запалили гигантский костер и бросились в него вместе с женами и детьми (Августин, «Град Божий», III, 20). Победителям досталась богатая добыча, которую они поделили на три части: солдаты получили пленных, драгоценности были отправлены в Карфаген, а золото и серебро Ганнибал оставил себе. Он копил средства для будущих походов.