Текст книги "Ганнибал"
Автор книги: Серж Лансель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
Гамилькар Барка и род Баркидов
Как и большинство пунийских имен, имя Гамилькар принадлежит к числу «теофорных» [15]15
Теофорные имена – буквально «богоносные», то есть такие, где присутствует имя какого-нибудь божества, например Аполлоний, Артемисия и т. д.
[Закрыть], то есть указывает на связь его носителя с божеством семитического пантеона, от которого зависит и чьим покровительством пользуется получивший имя человек. Собственно «Гамилькар» (иногда у латинских авторов встречается более правильная транскрипция «Адмикар») восходит к финикийскому «bdmlqrt», что значит «служитель Мелькарта», великого тирского бога и небесного покровителя финикийской экспансии на Западе. Поэтому неудивительно, что имя Гамилькар встречается в источниках очень часто, свидетельствуя о его широкой распространенности. Самым древним и самым известным нам носителем этого имени, не считая героя настоящего повествования, является Гамилькар, погибший в 480 году до н. э. в битве с греками близ города Гимеры, в Сицилии (S. Lancel, 1992, р. 107).
Из-за обилия одинаковых имен в официальных документах той эпохи было принято указывать имена предков – дабы избежать путаницы. Поэтому на памятных стелах рядом с именем того, кому стела посвящалась, как минимум фигурировало имя его отца, часто – еще и имя деда, а порой, правда, редко, воспроизводилось настоящее генеалогическое древо рода. Но в обыденной жизни люди предпочитали различать носителей одного и того же имени при помощи фамильных имен или прозвищ, напоминающих римские cognomina и agnomina [16]16
Cognomina и agnomina – у римлян прозвища, передававшиеся по наследству и до некоторой степени игравшие роль нашей фамилии. Например, Сципион, Посох (прозвище в роде Корнелиев), Пульхр, Прекрасный (прозвище в роду Клавдиев) и т. д.
[Закрыть]. Так, судя по классическим источникам, у Гамилькара появилось прозвище Барка, восходящее к одному из двух возможных семитических корней. Первый из них означает «благословение» (от него же происходит арабское «Ьагака»), а в нашем случае свидетельствует о том, что Гамилькар, несомненно, обладал редкой харизмой. Вторая, более вероятная, версия связана с семитическим корнем «Ьгк», означающим «вспышка молнии», что тоже прекрасно согласуется с образом этого человека, прославившегося в сицилийской кампании своими стремительными наступательными действиями. Греческий эквивалент того же слова, звучавший как «keraunos» и тоже обозначавший «молнию», стал весьма распространенным добавлением к родовому имени среди представителей военной касты эпигонов [17]17
Военачальников Александра называли диодохами, их потомков – эпигонами.
[Закрыть]Александра Македонского. Но даже если мы примем за справедливую именно вторую версию значения имени Барка, это не даст нам ответа на вопрос, получил ли его наш Гамилькар первым, как cognomen ex virtute [18]18
Прозвище, полученное за доблесть.
[Закрыть], а уж затем передал сыновьям, в том числе Ганнибалу, или сам унаследовал его от предков.
С этим вопросом неразрывно связан и еще один, очевидно, не поддающийся решению и касающийся происхождения рода. Наверное, мы не ошибемся, если предположим, что положение, которое занимали Баркиды в Карфагене середины III века, основывалось на достаточно древних корнях. Однако дальше предположений мы заходить не рискнем, хотя такие попытки и предпринимались. Речь идет о весьма смелом толковании нескольких стихов из Силия Италика, видного римского сенатора, занимавшего пост консула в 68 году н. э., то есть в год смерти Нерона, и известностью своей больше обязанного почтительным уважением к памяти Цицерона и Вергилия, чьи бывшие поместья – в Тускуле и близ Неаполя – он выкупил за собственный счет, чем своей громоздкой эпопеей в 17 песнях, озаглавленной «Punica», то есть «Пунические войны». Это сочинение, в вычурно-поэтической форме повторяющее то, что Тит Ливий изложил в прозе в третьей декаде своей «Истории», целиком посвящено истории Второй Пунической войны. В первых строфах эпопеи автор рисует молодого Ганнибала – как мы увидим позже, в полном соответствии с классической традицией, – орудием мести предков. По версии Силия Италика, Ганнибал через «старого Барку» ведет свой род от легендарного Бела. В ту пору, утверждает Силий, когда Дидона, убежав из Тира, бродила по миру в поисках пристанища, пока не основала Карфаген, с ней вместе странствовал и юный сын Бела (Punica, I, 71–73). Очевидно, о существовании Бела автор «Пуники» узнал у своего литературного учителя Вергилия, поскольку именно в «Энеиде» (I, 621) он представлен как отец Дидоны. Таким образом, далекий предок Ганнибала, если верить автору, оказывается братом Дидоны. Искушение Силия Италика связать родственными узами величайшего деятеля истории Карфагена с легендарной основательницей этого государства понять легко. На самом деле во второй четверти VII века до н. э. в Тире действительно правил царь по имени Баал, и нет ничего невозможного в том, что усиливающееся давление ассирийских царей (Ассаргаддона и Ашшурбанипала) на финикийские города привело к массовому изгнанию беженцев с Востока, которые начали селиться в этой африканской колонии, основанной в конце IX века, то есть за полтора столетия до Баала (G. Picard, 1967, р. 18). Так, во всяком случае, свидетельствуют письменные источники. Мало того, ряд открытий, сделанных во время недавних раскопок на территории Карфагена, позволяет еще более сократить временной разрыв между 814 годом как датой, полученной из письменных источников, и первыми материальными свидетельствами существовавшей тогда культуры (S. Lancel, 1992, pp. 44–46). Поэтому весьма популярная в прошлом романтическая конструкция Э. Форрера, в соответствии с которой Карфаген был основан в 666 году двумя дочерьми Баала – Дидоной и Анной, бежавшими из Тира в страхе перед Ашшурбанипалом, должна быть отринута как совершенно не заслуживающая доверия.
Но вернемся к Белу Вергилия (и Силия). Предположение, что древнеримский поэт мог прослышать про тирского царя Баала, фигурирующего исключительно в восточных источниках, выглядит просто несерьезно. Зато значение слова «баал» как формы звательного падежа уважительного обращения к мужчине («господин», «муж»), входившего первой частью в состав имен божеств семитского пантеона, он знал наверняка. Думаем, этого ему вполне хватило, чтобы назвать так легендарного отца Дидоны, тем более что латинская транскрипция пунического термина – Belus – позволяла использовать его и в размере спондея, и в размере трохея, превращая в своего рода «служебное слово» при построении гекзаметров. Так, автор «Энеиды» даже позволил себе роскошь дважды употребить это слово в одном и том же стихе (I, 621). «Язык эпоса – сын гекзаметра», – утверждал Антуан Мейе, и мы должны признать, что это справедливо в том числе и относительно употребления имен собственных. Итак, Силию оставалось лишь «замкнуть» Ганнибалом ветвь почтенного и древнего рода.
С другой стороны, как мы уже попытались мельком отметить выше, нет никаких причин сомневаться, что Гамилькар и его семья принадлежали к пунийской аристократии. Косвенных указаний на это хватает с избытком. Во-первых, факт назначения Гамилькара командующим сицилийским войском говорит сам за себя: немыслимо допустить, что карфагенский Совет старейшин мог поручить столь ответственное дело человеку, не принадлежащему к правящему классу. Судя по всему, рекрутов в Карфагене не знали, и кроме наемников в армии служили только ливийские подданные, которыми командовали молодые карфагеняне благородного происхождения (G. Picard, 1967, р. 20). И хотя в дальнейшем, как мы увидим, Гамилькар и его старший сын, продолживший дело отца, проводили политику, направленную на изменение общественной жизни в «демократическом», условно говоря, духе, ничего действительно «революционного» эта политика не предполагала, и ни о какой истинной «солидарности» с низшими общественными классами никто из ее проводников не помышлял. Мало того, опора Баркидов на армию и простой народ всегда служила им лишь инструментом удовлетворения личных амбиций или средством нейтрализации влияния того клана в сенате, который противодействовал проводимой ими внешней политике.
Но самым верным признаком принадлежности Баркидов к карфагенской аристократии служит их земельное богатство. И хотя данных по этому вопросу у нас не так уж много, зато они вполне надежны. Так, вернувшись из Италии осенью 203 года, Ганнибал высадился на африканском берегу, но не в Карфагене и не возле расположенного поблизости мыса Бон, а в местечке Малый Лептис (ныне Лемта, район Сахеля в Тунисе), где и провел несколько месяцев, предшествующих битве со Сципионом при Заме. Объяснить этот его шаг только желанием, чтобы между ним и римскими силами, которые уже вступили в область Утики и бассейн Нижней Меджерды не произошло сражения, невозможно. Зато одна из легенд, которая, как читатель убедится позже, заслуживает определенного доверия, утверждает, что он приказал своим солдатам заложить здесь обширные плантации оливковых деревьев. Он действительно вполне мог заниматься подобными трудами до конца 202 года, когда состоялась битва со Сципионом, но с еще большим успехом – в промежуток между 201 годом, когда Карфагену был навязан мир, и 196 годом, когда он занимал пост суффета [19]19
От финикийского «судья»; высшее должностное лицо в Карфагене.
[Закрыть]. Все это говорит о том, что к латифундиям Бизация его привязывал горячий личный интерес. Наконец, летом 195 года, когда ему пришлось срочно бежать из Карфагена, он, прежде чем покинуть Африку навсегда, укрылся в таком месте, которое считал самым надежным приютом, – одной из укрепленных башен, расположенных между Тапсом и Ахоллой (Тит Ливий, XXXIII, 47), то есть именно в этом районе. Это могло быть только родовое имение, поскольку, покинув африканскую землю еще ребенком на долгих 35 лет, вряд он нашел бы время и возможность заниматься покупкой и благоустройством собственного поместья. Следовательно, оно досталось ему от отца – Гамилькара, который, в свою очередь, то воюя в Сицилии, то безвылазно сидя в Испании, где после войны с наемниками занял должность «проконсула», очевидно, располагал ничуть не более широкой возможностью развернуть плодотворную деятельность земельного собственника сообразно агрономическим предписаниям Магона [20]20
Магон Великий – карфагенский полководец и автор сочинения о сельском хозяйстве (ок. 530 г. до н. э.).
[Закрыть]. Таким образом, богатство Баркидов, возможно, и не достигавшее умопомрачительной пышности, описанной Флобером на первых же страницах «Саламбо», носило, скорее всего, наследственный характер.
Если о предках Гамилькара нам не известно практически ничего, то судьба первого поколения его потомков, напротив, прослеживается достаточно четко. Предположительно, Гамилькар родился около 275 года до н. э., значит, командование сицилийским войском в 247 году получил будучи молодым (Корнелий Непот говорит о нем «admodum adulescentulus» [21]21
Еще юноша.
[Закрыть], что все-таки кажется перехлестом). Имени его жены мы не знаем, как не знаем и имен трех его дочерей, родившихся прежде сыновей. Старшая вышла замуж за Бомилькара, которому впоследствии довелось сыграть не последнюю роль в событиях 215–212 годов в качестве командующего карфагенским флотом; их сын Ганнон, едва перешагнув юношеский возраст, избрал военную карьеру и служил под началом своего дяди Ганнибала; как мы увидим позже, он внес немалый вклад в победу при Каннах. Вторая дочь Гамилькара вышла замуж за Гасдрубала, именуемого также Гасдрубалом Красивым. Очевидно, это случилось между 241 и 237 годами, пока тесть вместе с зятем не отправились в Испанию. Должно быть, она умерла молодой, потому что Гасдрубал затем женился вторым браком на иберийской принцессе. Третьей дочери Гамилькара досталась слава, пережившая века – благодаря гению Флобера, изобразившего, а вернее сказать, целиком выдумавшего ее под именем Саламбо, ибо на самом деле о ней известно лишь, что ее прочили в жены нумидийскому вождю Нараве (Полибий, I, 78).
Первый сын родился у Гамилькара в 247 году, то есть в год его отъезда в Сицилию. Мальчика в честь деда назвали Ганнибалом, что по-финикийски означает «пользующийся милостью Баала» (Hnbcl). Вскоре на свет появились еще два сына: Гасдрубал (по-финикийски «мне помогает Баал» – Zrbcl), – во время италийского похода Ганнибала он возглавил командование войсками в Испании и был убит в 207 году на берегах Метавра, спеша на выручку брату, – и Магон (Mgn, по-финикийски «дар»), сражавшийся в Лигурии на завершающем этапе италийской кампании и, если верить Титу Ливию (XXX, 19, 5), погибший в море в 203 году, на пути домой. Всех трех братьев разделяла очень небольшая разница в возрасте. Нет никаких сомнений, что Гамилькар возлагал на сыновей большие надежды, и вполне правдоподобным выглядит анекдот, пересказанный римским историком Валерием Максимом (IX, 3, 2). Глядя на увлеченно игравших мальчишек, Гамилькар якобы воскликнул: «Вот львята, которых я ращу на погибель Риму!»
Война с наемниками
Мы не знаем, какие мысли тревожили Гамилькара, когда он обсуждал с Лутацием условия мирного договора, положившего конец Первой Пунической войне, как не знаем, предвидел ли он, что последствия этого договора скажутся на судьбе его родины немедленно. Он сложил с себя полномочия полководца еще в Сицилии, препоручив заботы об армии командующему лилибейским плацдармом Гискону, а сам вернулся в Карфаген. О том, что он предпринял дальше, мы можем только догадываться. Весьма вероятно, что он попытался завязать нужные связи в кругах, враждебно настроенных к клану, возглавляемому Ганноном, однако точных сведений об этом у нас нет, а потому следует отвергнуть как недостоверную версию о якобы имевшем место тайном сговоре с неким «царем» Бомилькаром II, о котором не упоминает ни один из источников. На самом деле Бомилькаром звали командующего карфагенским флотом, женатого на старшей дочери Барки (G. Picard, 1967, р. 68). Известно лишь, что некоторое время спустя восставшие солдаты-наемники, служившие под его началом в Эрике, вменили Гамилькару в вину его отставку, посчитав, что он принял ее по собственной воле (Полибий, I, 68, 12). Легко представить себе, что должен был чувствовать так и не побежденный врагом полководец, которому эту отставку навязали свыше. Очевидно, он как никто сознавал всю опасность возвращения в Африку войска, требовавшего платы за свой ратный труд, в то время как государственная казна совершенно опустела. Дальнейший ход событий показал, что его опасения имели под собой все основания.
Разумеется, особой статьей подписанного с Римом мирного договора предусматривалась немедленная эвакуация тысяч солдат, скопившихся в окрестностях Лилибея, – наемников, навербованных с бору по сосенке, а также ливийцев, являвшихся подданными Карфагена. Их отправкой в метрополию занялся Гискон. Он действовал достаточно мудро, понимая, что массовое прибытие в Карфаген тысяч вооруженных людей чревато нежелательными последствиями, а потому разделил войско на небольшие отряды, отбывавшие из Сицилии поочередно. Тем самым он давал правительству возможность собраться с силами и постепенно выплатить солдатам причитавшееся им жалованье, после чего те могли спокойно убраться каждый к себе на родину. Однако серьезные денежные затруднения, испытываемые Карфагеном, заставили сенаторов совершить крупную ошибку. Они решили, что если собрать в городе всех наемников сразу, то с ними легче будет договориться об уменьшении обговоренных сумм (Полибий, I, 66, 5). В результате случилось то, что и должно было случиться: мающиеся бездельем и нетерпением люди очень скоро превратились в озлобленную толпу, готовую на любые бесчинства, – те самые бесчинства, на которые туманно намекает Полибий и которые вдохновили Флобера на создание красочной картины пиршества в «садах Гамилькара».
Положение становилось угрожающим. Совет старейшин согласился выдать каждому солдату по золотому статеру «на пропитание» с тем условием, что нежеланные гости покинут город, прихватив имущество и семьи (последнее требование, по мнению Полибия, вызвало особенное раздражение наемников), и под руководством командиров соберутся в Сикке – городе, известном своей 800-метровой скалой (по-арабски «эль-Кеф»), нависающей над западной оконечностью тунисского хребта. Почему именно в Сикке? Очевидно, решающую роль сыграли соображения типа «чем дальше – тем лучше». Действительно, наиболее короткий путь, вначале пролегавший параллельно внутреннему течению Меджерды, а затем пересекавший Туггу (ныне Дугга) и Мусти (ныне Эль-Криб), насчитывал около 200 километров, отделивших Карфаген от его бывших верных солдат. К тому же Сикка, притулившаяся на самом юго-западе африканской территории Карфагена, вклиниваясь углом в нумидийскую страну, населенную массилиями, больше походила на военный лагерь, чем на город, во всяком случае с тех пор, когда Ганнон завладел Тевестой. Полибий описывает, как проводили эти люди свои дни в полнейшей праздности, не зная, куда себя девать, от нечего делать предаваясь пустым мечтам и в сотый раз подсчитывая, сколько именно задолжал им Карфаген. Флобер «от себя» добавил к этой картине присутствие «жриц Таниты» (скорее уж Астарты) и живописно изобразил храм Венеры, впоследствии действительно прославивший город (в римскую эпоху его так и именовали – Венерина Сикка). Впрочем, точных сведений о том, что здесь практиковали священную проституцию [22]22
На священнодействиях в честь богини плодородия знатные финикийские женщины отдавались иноземцам. Карфагенянки отправлялись, чтобы заниматься подобной священной проституцией, в храм Астарты (Венеры) Эрицинской. Плата за их позор шла в храмовую сокровищницу. В Карфагене устраивались культовые сцены, изображавшие смерть бога, которого греки называли Адонисом, его воскресение и соединение с богиней. Они, по свидетельству Августина, отличались такой откровенностью, что в его время римские матроны в смущении отводили глаза. Это очень древний обычай, и нет никакого основания сомневаться, что он существовал в описываемое время (Aug. С. D., II, 26, 2; Val. Max., II, 6, 15; Циркин Ю. Б.Карфаген и его культура. М., 1986. С. 156–157; Масперо Г.Древняя история народов Востока. М., 1911. С. 341–342).
[Закрыть], с которой солдаты Гамилькара уже столкнулись в Эрике с его храмом Венеры Эрицинской, у нас нет, хотя, если правда, что эту традицию принесли в Сикку элимы из Сицилии, то она должна была иметь очень древнее происхождение.
Вести с наемниками переговоры прибыл в Сикку Ганнон – недавний покоритель Тевесты и верховный главнокомандующий карфагенской армии. Он нажимал главным образом на плачевное состояние карфагенских финансов и уговаривал солдат согласиться на получение меньшего по сравнению с уговором жалованья. Восторга в слушателях его речи не вызвали. Ситуация осложнялась тем, что солдатская масса представляла собой настоящую мешанину наций и языков. Помимо уроженцев Африки ливийцев, составлявших большинство (к ним мы еще вернемся), Полибий (I, 67, 7) упоминает иберов, галлов, лигуров, жителей Балеарских островов и тех, кого греческий историк именовал «полугреками», употребляя крайне редкий термин «mixhellenes» и уточняя, что почти все они были дезертирами или беглыми рабами. Обратиться ко всем сразу не представлялось никакой возможности, и Ганнону пришлось вести переговоры с каждым отрядом по отдельности, а в качестве переводчиков использовать командиров. Последние или хитрили, или действительно плохо понимали, что им предлагают, во всяком случае солдаты слушали Ганнона настороженно и не собирались с ним соглашаться. Они вообще не доверяли ему и не понимали, почему должны договариваться с этим подозрительным типом, которого они не знали и под чьим началом не служили. Кончилось все тем, что солдаты взбунтовались против собственных командиров и двинулись на Карфаген. Не дойдя 20 километров до пунийской столицы, они разбили лагерь на берегу озера, неподалеку от Тунета (ныне Тунис).
Теперь в Карфагене поняли, какую глупость совершили, позволив наемникам собраться вместе в столь угрожающем количестве. Их даже нечем было припугнуть – ведь им разрешили забрать с собой все имущество и увезти с собой в Сикку семьи! А солдаты уже почуяли свою силу. Чем стремительнее рос страх обитателей города перед вооруженной солдатней, тем жарче разгорались их аппетиты (Полибий, I, 68, 6). Они уже вытребовали себе положенное жалованье, но теперь этого им казалось мало. Они хотели, чтобы им оплатили стоимость оружия, павших коней и хлебного пайка сразу за несколько лет, и притом в кратчайшие сроки. Вести переговоры с Гамилькаром Баркой они наотрез отказались, считая, что он их если и не предал, так бросил, но согласились встретиться с Гисконом, который командовал ими в Лилибее, а затем так умело организовал их отправку с Сицилии.
Гискон начал с выплаты жалованья, однако с компенсацией за хлеб и коней просил подождать. Этой отсрочкой как предлогом немедленно воспользовались двое вождей наемных отрядов, представлявших интересы той части войска, которую совершенно не устраивало мирное разрешение конфликта. Они и взяли на вооружение политику «чем хуже, тем лучше». Наибольшую опасность таил в себе некто Спендий – «полугрек» родом из Кампании, беглый раб и римский дезертир, то есть человек без будущего и без надежд. Полибий (I, 69, 4) описывает Спендия как сильного и смелого воина – в отличие от Флобера, запечатлевшего под этим именем труса и подлеца, резко противопоставленного мужественному Матосу. Помимо этого Спендий обладал незаурядным тактическим чутьем и талантом к иностранным языкам, которыми среди окружавших его дикарей мало кто мог похвастать. Ему не составило труда убедить вожака ливийцев Матоса действовать с ним заодно. Правда, у Матоса имелись собственные причины опасаться мирного исхода переговоров. Уроженец Африки, он понимал, что в случае чего ему бежать от гнева карфагенского сената некуда, и потому с жаром принялся убеждать своих соотечественников, что возвращаться на родину им никак нельзя, потому что мстительная рука Карфагена достанет их и там. Когда стало известно, что Гискон отказался выполнить все требования наемников сразу, в их стане поднялась большая суматоха. Солдаты собирались кучками и кричали до хрипоты. Но Спендий и Матос сумели очень скоро направить всеобщее недовольство в нужное им русло. Если взять слово пытался кто-либо из несогласных с ними, они так умело заводили толпу, что несчастному не давали говорить, а со всех сторон неслись яростные крики: «Бей его!» Полибий (I, 69, 12), описывая эти сцены, использует греческий глагол «balle», но что именно орала возбужденная солдатня, мы, конечно, можем только догадываться. Гискон все еще не оставлял надежды договориться по-хорошему с мятежным войском, однако и его терпению настал предел. Когда за своей долей добычи к нему явились африканцы, он посоветовал им обратиться к «своему начальнику», то есть к Матосу. В ответ разъяренные солдаты, подстрекаемые Спендием и Матосом, кинулись громить сундуки карфагенских воинов, а самих их вместе с Гисконом захватили в плен.
