Текст книги "Красный Элвис"

Автор книги: Сергей Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Несомненно, – согласился Гавриил. – Я, – сказал он, – когда женился, решил сэкономить на фотографе. И все фотографировал сам. Соответственно, меня не было ни на одном фото. На меня после этого обиделись родители, сказали, что я, очевидно, был такой пьяный, что не попал ни на одно фото.

– Хорошо, хорошо, – радостно зашумела аудитория.

– И когда вы решили сказать решительное «нет» алкоголю? – несколько ревниво перебил его дежурный ответственный.

– Да вы знаете, – сказал Гавриил, – я на самом деле еще не решил. Хотите, я расскажу вам свой сценарий? – неожиданно обратился он к Юлию Юрьевичу.

– Сценарий? – не понял тот.

– Да, сценарий. Я его придумал несколько лет назад. Это сценарий моего будущего фильма.

– Ну, не знаю… – заколебался ответственный, но аудитория снова зашумела, и Гавриил продолжил:

– Одним словом, это должен быть фильм-катастрофа.

– Катастрофа? – все так же растерянно переспросил Юлий Юрьевич.

– Да, фильм-катастрофа. Главный герой работает библейским сурдопереводчиком.

– Кем?

– Библейским сурдопереводчиком, он работает на телевидении и переводит с помощью рук Слово Божье. И вот как-то раз священник, за которым он переводит, открывает ему страшную тайну, что, оказывается, мы стоим на пороге гуманитарной и экологической катастрофы и что скоро нам всем настанет гуманитарный конец. И он предлагает переводчику записать для будущих поколений сурдоперевод Слова Божьего и заморозить его на тысячу лет. Потом священник становится жертвой неизвестных, а переводчик действительно записывает сурдоперевод Слова Божьего, я, правда, еще не решил, на каких носителях, но, скорее всего, на дивиди.

– Да, лучше на дивиди! – крикнул кто-то из зала.

– Да, правда, лучше на дивиди, – согласился Гавриил, – и передает это в секретную лабораторию на заморозку.

И дальше события разворачиваются через тысячу лет. Гуманитарная и экологическая катастрофа действительно происходит, но цивилизация выживает. Правда, со значительными культурными потерями.

– Какими именно? – спросил кто-то из зала, записывая за Гавриилом.

– В первую очередь, – объяснил Гавриил, – теряется способность воспринимать знаковые коммуникативные системы.

– Вы хотите сказать, – выкрикнул кто-то, – что цивилизация утрачивает способность воспринимать обычные знаковые носители информации?

– Именно так, – подтвердил Гавриил чьи-то догадки.

– Какие носители? – переспросил Юлий Юрьевич.

– Да буквы мы все забудем, – раздраженно объяснил ему Боткин, – что тут непонятного?

– Именно так, – снова согласился Гавриил. – Одним словом, вследствие гуманитарной и экологической катастрофы цивилизация утрачивает возможность воспринимать и интерпретировать фактически весь корпус так называемого культурного наследия. Книг нет, газет нет.

– Мобильников нет! – крикнул кто-то из зала.

– И цивилизация постепенно теряет свою культурную память, понимаете? Но в это время проходит тысяча лет, и в секретной лаборатории размораживается дивиди с сурдопереводом Слова Божьего. Тут вплетается криминальный сюжет, появляются злые силы, которые не хотят, чтобы размороженный дивиди стал достоянием потомков, но в конце концов Слово Божье попадает куда надо.

– Хорошо, хорошо! – покатилась на Гавриила новая волна.

– Но проблема в том, – продолжил Гавриил, – что цивилизация, утратив способность к вычитыванию знаковых информационных систем, не может должным образом расшифровать это послание. Они воспринимают эту сложную систему передачи информации как набор визуальных позиций, каждая из которых является для них не больше чем, скажем, подвижным иероглифом. И вот они копируют для себя все основные знаки сурдоперевода, придавая каждому из них свое, совсем новое значение. И начинают пользоваться этой новой системой передачи информации.

– Наливают в старые мехи новое вино! – снова кто-то выкрикнул из зала, и аудитория радостно захлопала.

– Именно так, – еще раз согласился Гавриил, – именно так. А самое интересное, что, общаясь с помощью перенятой из прошлого знаковой системы, они, сами не желая того, воссоздают в повседневной жизни текст Святого Писания.

– Присоединяясь к его энергетическому полю! – выкрикнул Боткин, обернувшись к аудитории.

– Да, – подхватил Гавриил, – фактически текст Святого Писания проникает в их быт, как вирус, о котором они даже не догадываются. Это как в компьютере, понимаете? – обратился он к Юлию Юрьевичу.

Тот неуверенно кивнул головой.

– И это неожиданным образом отражается на всем развитии цивилизации.

– Позитивно отражается? – спросил тот, кто записывал.

– Ясно, что позитивно, – сказал Гавриил, – ведь фактически целая цивилизация, условно говоря, начинает вместо толкового словаря использовать словарь библейских терминов и целые куски Святого Писания, например Книгу Великих Пророков.

– Почему именно Книгу Великих Пророков? – спросил кто-то озабоченно.

– Потому что она находится как раз посередине Святого Писания, – пояснил Гавриил, – и, согласно теории вероятности, ее будут употреблять чаще всего. Например, любая информация, ну, любая, ну, вот у вас что там написано? – обратился Гавриил к анонимному алкоголику в третьем ряду, мусолившему в руках бумажку.

Тот стыдливо встал.

– Да тут, – объяснил, – простой текст.

– Ничего-ничего, – сказал на это Гавриил, – читайте.

Анонимный алкоголик помялся и прочел:

– «Всасывание амброксола, применяемого перорально, происходит быстро и практически полностью. Максимальное действие начинается через 0,5–3 часа. Продолжительность действия составляет 7–12 часов».

– Чудесно, – сказал Гавриил, – это чудесный текст средней степени сложности. Что-то наподобие Книги пророка Иезекииля, часть первая, стих двадцать восьмой, помните? «В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом. Такое было видение подобия славы Господней. Увидев это, я пал на лице свое и слышал глас Глаголющего, и Он сказал мне: сын человеческий! стань на ноги твои, и Я буду говорить с тобою». Вот это место!

– Думаете? – недоверчиво переспросил Юлий Юрьевич.

– Несомненно, – продолжил Гавриил, – несомненно. И вот, в результате такого интенсивного и массового озвучивания библейских текстов начинают восстанавливаться рецепторы, обеспечивавшие в свое время, тысячу лет назад, их сакральное действие. Иначе говоря, однажды Бог просыпается и видит, что все снова функционирует, кто-то снова начинает пользоваться Книгой Великих Пророков и Псалмами Давидовыми, понимаете? И пользуется так активно и массово, что Бог просто вынужден как-то реагировать. И реагирует он, прошу заметить, весьма благосклонно, одаряя неведомых, но многочисленных реципиентов благостью и щедротами. Представляете, какие тут ништяки начинаются!

– Момент, – перебил его Юлий Юрьевич, – здесь противоречие. Ведь они не вкладывают в свои послания никакого сакрального смысла, не так ли? Для них же это, насколько я понял из ваших слов, не более чем первичная коммуникативная система, призванная обеспечить обмен информацией.

Аудитория пустила волну раздражения и недовольства. Юлий Юрьевич боязливо втянул голову.

– Секундочку! – отреагировал Гавриил. – Я именно и говорю о том, что дело совсем не в смысловом аспекте, дело – в точности воссоздания. Не важно, что именно они имеют в виду, говоря цитатами из Евангелия, главное, что Бог знает, откуда эта цитата.

– Ладно, – не сдавался Юлий Юрьевич, – а откуда он знает? Он же воспринимает это непосредственно через свои, как вы выразились, рецепторы, без какого-либо интерпретационного контекста.

– Совершенно верно, – согласился с ним Гавриил, – но тогда как он воспринимает все эти совершенно противоположные по своей сути энергетические потоки, которые приходят к нему ежедневно в виде, скажем, разных религиозных концепций? Вы же не думаете, что Бог христианской цивилизации и Бог цивилизации мусульманской – это два разных бога? Это ж не менеджеры из супермаркета. Тогда как он все это воспринимает и различает?

– Ну и как, по-вашему? – растерянно спросил Юлий Юрьевич.

Гавриил выдержал паузу.

– Просто у Бога есть декодер. Поэтому он понимает всех. Вот такой сценарий. Там ключевым образом Должен стать этот замороженный дивиди. Я себе это так вижу, что, скажем, Святое Писание – это книга книг, да? А цивилизация будущего будет жить с помощью какого-нибудь дивиди дивиди.

– Дабл дивиди! – крикнул кто-то из зала.

– Именно! – согласился Гавриил, и аудитория снова захлопала.

В буфете взмокший от напряжения и волнения Гавриил заказал себе и Боткину по сто пятьдесят.

– Ага, вы здесь? – радостно окликнул их Юлий Юрьевич, входя и заказывая себе тоже сто пятьдесят.

Боткин не без угодливости подвинул их стаканы, и Юлий Юрьевич сел рядом. Оглядел зал, выглянул в окно, придирчиво посмотрел на Гавриила.

– Ну что ж, – сказал, – за солидарность!

Валюня вернулся из Италии энергичным и озабоченным.

– Порядок, – сказал, – итальянцы в шоке. Эта сцена в кабинете профсоюзного лидера их просто порвала. Надо быстро все доделать, подвести итальянские титры и – в прокат! Только там со сценарием проблемы, – сказал он, топчась перед Гавриилом, который сидел со студийными наушниками на голове.

– Что за проблемы? – насторожился тот.

– Понимаешь, – стал выкручиваться Валюня, – я ж тебе говорил, побольше национальной специфики. С гендером все нормально, там как раз норма, плюс эти трупы, это все хорошо. Но вот со спецификой… Понимаешь, они говорят, что типажи космополитичны. Что у них такие типажи на каждом шагу.

– Да? – не поверил Гавриил. – Это у них на каждом шагу профсоюзные лидеры в желтых париках разгуливают, так надо понимать?

– Погоди, – успокоил его Валюня, – их тоже можно понять, они башляют. Я тут думал-подумал, и знаешь, что я тебе скажу? Нам нужен карлик. Для специфики. Тогда оно все вместе заиграет – и профсоюзы, и гендер, и пропащая сила. Нужен карлик. Найдешь?

– Не знаю… – растерялся Гавриил, – попробую.

Назавтра все снова собрались в третьей студии. Появился даже директор. Последним пришел Гавриил, пряча что-то за спиной. Валюня это сразу заметил и занервничал.

– Добрый день, – сказал Гавриил громко. – Прошу любить и жаловать, новый член нашего коллектива.

Новый член прятался у него за спиной и выходить не спешил.

– Ну и что там у тебя? – наконец не выдержала Вика. Гавриил отступил в сторону и вытолкнул перед собой горбуна. Марта ойкнула. Вика нервно закурила.

– Привет! – радостно сказал всем горбун. На нем были кожаные мотоциклетные рукавицы и широкий грузинский кепарь.

Гавриил стал рассказывать, что горбун работает таксистом, но это временно, раньше он работал в цирке осветителем. «То есть, – сказал Гавриил, – наш человек – творческий». Вчера он подвозил Гавриила домой, Гавриил рассказал ему о проекте, и он согласился принять в нем участие.

Вика подошла к декорации и затушила бычок о лимонного слона. Валюня достал три комплекта кожаного белья. Марта вытащила из джинсового рюкзака желтый парик.

Начали снимать. Горбун надел белье. Размер был не его, белье сползало. Гавриил предложил ему не снимать мотоциклетные рукавицы и кепарь. «Так даже эротичнее», – сказал он. Работа сразу же не пошла. Марта нервничала, горбун нервничал, Вика злилась. Гавриил не выдержал и устроил скандал.

– Что вы творите? – закричал он. – Вы сюда чего пришли? Я что, должен это делать за вас?! – спрашивал он у женщин, и женщины ему не возражали.

Горбун в этой ситуации совсем растерялся и не знал, куда деть свои длинные голые руки в мотоциклетных рукавицах. Он торчал посреди широкой постели, как гриб-боровик. Сбоку стояли Марта и Вика, опасливо глядя на его горб. Наконец Марта расплакалась, схватила свою одежду и выбежала из студии. Вика тоже схватила свою одежду и побежала за ней. В студии воцарилась тишина. Гавриил взволнованно молчал. Видно было, что конфликт его выбил из колеи. Валюня сидел в углу и старался не смотреть в сторону горбуна. Горбун поправил кепарь и подтянул мотоциклетные рукавицы.

– Ну ладно, – наконец сказал Гавриил. – Давайте, Виктор Павлович, – обратился он к горбуну, – мы вас подснимем, а я потом смонтирую. Давайте, сначала сцену в кабинете профсоюзного лидера.

Они с Валюней взялись за стол и вытащили его в центр. Горбун помогал.

– Все, – сказал Гавриил, – работаем.

И включил камеру.

– Так, – кричал он, – Виктор Павлович, вы заходите в кабинет. Это кабинет вашего профсоюзного лидера. Но вы заходите туда в кожаном белье. Поэтому вас разрывают внутренние противоречия. Вы слышите, внутренние противоречия! Вы начинаете задумчиво гладить все свое тело. Нет! Все не надо, гладьте свои руки. Нежнее, Виктор Павлович! Так, теперь ложитесь на стол! Валюня, помоги ему. Клади его на стол. Да не на живот!

Вика догнала Марту уже на лестнице. Та шла, натягивая на себя свои майки и блузки. Шнурки на ее кроссовках были развязаны, а рюкзаком своим она напоминала оставленного в студии горбуна.

– Подожди, – крикнула ей Вика, – подожди!

Она подбежала к ней.

– Я не буду сниматься с этим горбуном, – сказала Марта, размазывая слезы. – У него этот горб, он такой… такой подозрительный.

– Да нормальный горб, – сказала Вика, – не плачь.

И, наклонившись, стала завязывать ей шнурки.

– Послушай, – сказала Вика, допивая портвейн, – если ты уйдешь, я тоже уйду, я без тебя сниматься не буду.

– Почему? – не поняла Марта.

– Потому что ты мне нравишься, и я без тебя сниматься не буду.

– А что ты будешь делать? – спросила ее Марта.

Они сидели на полу. Двери балкона были открыты, начиналась свежая майская ночь, портвейн закончился, денег у них не было, работа у них была стремная.

– Найду другое занятие, – сказала Вика. – Пойду официанткой в пиццерию.

– Почему в пиццерию? – удивилась Марта. – Лучше уж сниматься в итальянской порнухе, чем продавать итальянскую пиццу.

– Какая разница? – ответила Вика и начала медленно стаскивать с нее одежду. Стащила желтый парик, стащила майку, стащила юбку. Единственно, долго не могла развязать кроссовки.

На следующее утро Гавриил пошел на мировую. Сказал, что погорячился, попросил прощения и пообещал выплатить аванс. Работа на съемочной площадке возобновилась. Валюня с горбуном выкатили кровать. Гавриил дал краткие указания:

– Значит, так, – сказал он, – снимаем сцену лирического переосмысления главной героини. Главная героиня лирически переосмысливает последние события своей жизни. Профсоюзный лидер помогает ей в этом.

– А я? – подал голос горбун.

– Вы? – Гавриил повернулся к горбуну. – Ах ты черт, про вас я совсем забыл! Валюня, – крикнул он, – дай Виктору Павловичу канделябр. Значит, так, Виктор Павлович, берите канделябр в правую руку, а в левую… а в левую… а в левую ничего не берите, а лучше возьмите канделябр двумя руками. Только не выпустите его!

– Ну что, – обратился он к Валюне, – нравится?

Валюня посмотрел на выстроенную мизансцену.

– Он на боровик похож, – сказал наконец.

– Ну да, – не согласился Гавриил, – где ты видел боровик с канделябром?!

Вика повернула ее лицо к себе:

– Сними этот дурацкий парик, – сказала тихо.

– Ты что, – испугалась ее подружка, – это ж костюм!

Но Вика уже схватилась за парик и деловито его сняла. У Марты были коротко стриженные волосы. Вика перевернула ее на спину и начала стаскивать с нее тесное кожаное белье.

– Ты что?! – испуганно прошептала подружка, краем глаза следя за нависающим канделябром. – Текст говорить не будешь?

– Давай лучше трахаться, – сказала Вика и повесила парик на канделябр.

– Толя, – позвала Марта Гавриила через несколько минут. – Нам продолжать? А то я уже кончила.

– Я тоже, – растерянно ответил режиссер.

Так или иначе, съемочный процесс успешно завершался. Гавриил снимал последние сцены, в основном с горбуном. Он то покрывал его черной краской и заставлял изображать горбуна-мавра, то цеплял ему найденные среди детских декораций крылья, просил залезть на стол и гладить там руки, то посыпал его грузинский кепарь искусственным снегом и снимал национальную зиму. Наконец материала набралось достаточно, и Гавриил взялся за монтаж. Марта переехала жить к Вике. Вика отводила ее каждое утро на съемки детской утренней программы, брала ее рюкзак и ждала в коридоре. Горбун получил аванс и купил для своего такси новую подвеску. Друзьям он рассказывал, что снимался в сериале про итальянскую мафию.

Однажды Марту вызвал к себе директор телекомпании. Домой она вернулась поздно, злая и заведенная.

– Сука, – стала кричать, – мудак!

– Что случилось? – спросила ее Вика.

– Мою программу закрывают, – кричала Марта, – сука директор!

– Почему закрывают? – не поняла Вика.

– Места нет в сетке! Они туда спонсоров вставили. Это все директор-сука. Он со мной переспать хочет!

– Ну так что за проблемы? – поинтересовалась Вика. – Переспи, да и все. И дальше себе рассказывай про зубную пасту.

– Да пошла ты! – обиделась Марта.

– И что теперь?

– Что теперь, получу бабки за фильм и свалю.

– Куда свалишь? – не поняла Вика.

– Куда-нибудь, в ту же Италию.

– А я? – спросила Вика.

– При чем тут ты?

Марта нервно запустила кроссовком в угол комнаты, упала на диван и, замотавшись в одеяла, быстро заснула.

Утром позвонил Гавриил, попросил срочно прийти доснять сцену. Обещал отдать бабки. Вика с Мартой пришли. Гавриил нервно бегал по студии, скручивая кабели. Горбун путался у него под ногами.

– Ах ты черт, – жаловался Гавриил, – ах ты черт, завтра студию освобождать, а у меня еще сцена одна не дописана. Давайте, милые, переодевайтесь.

Вика с Мартой неохотно натянули на себя кожаную сбрую. Гавриил включил камеру. Горбун взял в руки канделябр.

– Значит, так, – закричал Гавриил, – снимаем сцену сердечной благодарности главной героини. Главная героиня осознает, от какой жизненной ошибки спасли ее друзья и коллектив, и ощущает к ним сердечную благодарность. Работаем!

Вика подошла к Марте и осторожно коснулась ее плеча. Марта напряглась. Вика попробовала повернуть ее к себе, но та нервно убрала ее руку. Вика схватила ее за плечо, но Марта отступила назад. Тогда Вика резко притянула ее к себе, развернула и зарядила с правой по физиономии. Марта вскрикнула и закрыла лицо руками. Вика ударила еще несколько раз и выбежала из студии. Горбун сконфуженно крякнул. Марта плакала, пряча лицо в ладони, наконец посмотрела на Гавриила.

– Ты что, – спросила тихо, – все это снимал?

– Снимал, – растерянно ответил Гавриил.

– И что?

Гавриил какое-то время подумал.

– Ничего, – сказал он задумчиво, – ничего. Особенно этот канделябр.

Одну копию готового фильма Гавриил отдал Валюне, для заказчиков. Другую копию, вместе с процентами, отнес директору. Директору фильм понравился. «Только вот, – спросил он у Гавриила, – что там у тебя за грузин с крыльями?» Итальянцы за фильм заплатили, но программу борьбы с украинской проституцией свернули как нерентабельную. Валюня вступил в Партию регионов. Гавриил на полученные от фильма деньги купил новую камеру и подшился. Через полгода сам вырезал торпеду и снова запил. Еще через месяц записался на курсы анонимных алкоголиков. Еще через какое-то время снова развязал. Потом снова подшился. Продолжать?

Марта выехала в Турцию, собиралась оттуда перебраться в какой-нибудь итальянский бордель. Новостей от нее не было. Вика хотела устроиться в пиццерию, но ее туда не взяли из-за пирсинга. В сентябре в метро она встретила горбуна.

– О, Виктор Павлович, – обрадовалась Вика, – давно вас не видела.

Горбун тоже обрадовался, сказал, что работает теперь кассиром в игровых автоматах, приглашал поиграть на одноруких бандитах.

– А с нашими, – спросил, – ты видишься?

– Неа, – ответила Вика. – Валюню по телевизору часто вижу, а так никого.

– А Марта тебе пишет? – поинтересовался горбун.

– Нет, – ответила Вика, – не пишет.

– А мне пишет, – сказал горбун и дал ей адрес турецкой гостиницы, где остановилась Марта. Вика долго думала, а потом написала ей письмо. Письмо было такое:

В детстве мы с братом коллекционировали разные «взрослые вещи». Он старше меня на два года, и все это на самом деле выдумал он, ему это было интереснее, чем мне. Мы копались в тяжелых чемоданах на чердаке, наполненных разным барахлом, сломанными вещами, разбирали горы мусора, выискивая для своей коллекции новые экспонаты. Летом чердак прогревался, мы жили в старом двухэтажном доме в центре города, вместе с нами жило еще несколько семей, и каждая семья считала необходимым снести на чердак старые вещи. Двери на крышу были выбиты, сквозь них постоянно залетали голуби и несли яйца в сломанных печатных машинках и старых медных кофейниках. Кроме того, на крыше было полно пыли и птичьих перьев, перья забивались между страницами книг и в карманы костюмов, мы находили их в пепельницах и чернильницах, вытряхивали из бюстгальтеров и керосиновых ламп. Брат ломал замки на очередном чемодане, и мы выискивали среди запыленного хлама нужные нам вещи: скажем, баночки с пудрой, железные гребни, коробки из-под зубного порошка, ржавые надломленные лезвия для бритв, рваные чулки, мятые галстуки, выцветшие платья, дырявые шляпы, дешевые сережки, исписанные шариковые ручки, перчатки без пары, блокноты с точной записью всех ежедневных расходов, пробитые в бесчисленных местах копирки, надтреснутые телефоны, дырявые авоськи, кошельки со множеством карманов и отделений, длинные женские мундштуки, очки со сломанными дужками, деформированные женские сумочки, пожелтевшие грамоты, шапочки для купания, открытки с видами мест, крем для загара, разломанные пополам фотоаппараты, просроченные противозачаточные таблетки, этикетки с винных бутылок, браслеты из красной пластмассы и залитые воском будильники, фотографии артистов кино и журналы с кроссвордами, календарики с отмеченными на протяжении года чьими-то месячными и капсулы с какими-то лекарствами, изорванные конверты с длинными письмами и стеклянные, со следами крови шприцы, седеющие парики и рецепты поликлиники, церковные свечи и самодельные иконы, фото с чьих-то похорон, студийные фото старых женщин, фото со множеством детей и взрослых, неизвестные нам лица, непонятные нам обстоятельства, которые мы присваивали, от которых мы делались если не взрослее, то, во всяком случае, опытнее. Голуби летали над домом, не решаясь залететь, и ждали, когда мы спустимся вниз. Однако мы не спешили, мы долго перебирали в руках открытые нами вещи, разглядывали записи в блокнотах, узнавали актеров на открытках. Летом мы почти жили на чердаке – там была какая-то мебель, пара матрасов, мы валялись на них и читали старые журналы с разгаданными кем-то кроссвордами.

Через пару лет у брата появилась девушка. Он привел ее однажды летом, когда никого не было дома. Она осталась на ночь. Я лежала в своей кровати, в соседней комнате, и слушала, как она смеется. Тем летом она часто к нам приходила, родителей целыми днями не было дома, и девушка с братом весело проводили это время. Как-то я рассказала ей о нашей коллекции. Мы сидели с ней вдвоем в пустой квартире, было солнечно и жарко. Она заинтересовалась и попросила показать ей эти старые вещи, о которых я рассказала. Мы долго разглядывали старую бижутерию, она, смеясь, мерила мужскую одежду и узнавала киноактеров, которых я не знала. Потом пришел брат, она услышала, как он появился, и побежала вниз. А я осталась. Самое интересное, что она никогда не носила сережек, собственно, как и я.

Когда ты вернешься, я покажу тебе остатки своей коллекции. Большинство вещей пришлось выкинуть – прошло столько времени, соседи изменились, мои родители эмигрировали, и я живу в этой квартире одна. Изо всех этих обломков я оставила себе несколько пар старых женских туфель, примерно сороковых годов, возможно, пятидесятых, но не позже. Я даже не знаю, кому они принадлежали. Со старой обувью такое дело, что она со временем начинает выглядеть еще хуже своих хозяев. Туфли, по-моему, это вообще самая интимная часть одежды. Они рвутся и разваливаются, сбиваются и теряют нормальный облик, поскольку, надев, ты изначально вкладываешь в них свой ритм, свою походку. Я в них хожу по квартире, они давят, но это такое странное ощущение, что ты носишь чужую одежду, пользуешься чужими вещами, заглядываешь в чьи-то дневники и записные книжки, – оно выматывает тебя, надламывает изнутри. Ты теряешь покой и равновесие, как будто делаешь что-то запрещенное, и тогда чьи-то души беспокойно шевелятся в сумерках каждый раз, как ты надеваешь их обувь или перечитываешь их письма. Видимо, это потому, что покой – вообще понятие иллюзорное, ненастоящее, и напрасно надеяться, что после беззаботной и спокойной смерти тебя ждут тишина и отдых. Я почему-то думаю, что даже после смерти, утратив всякую связь с теми, кого ты любил, из-за кого ты страдал и кого тебе все время не хватало, ты все равно не сможешь успокоиться, спрятавшись в потустороннем сумраке, будешь мучиться и страдать каждый раз, когда кто-то, не обращая на тебя никакого внимания, будет надевать твои босоножки.