Текст книги "Красный Элвис"

Автор книги: Сергей Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Серж, вставай, – говорит мне Сильви.

– Где мы?

– На вокзале.

– На каком вокзале? – пугаюсь я.

– На Гамбургском.

– А который час?

– Первый. Пошли.

Я вылезаю наружу и послушно иду за своими друзьями. Им можно доверять, они не тусуются в полночь под советскими танками и не жрут снотворного перед концертами атональной музыки. Платформы и залы бывшего вокзала действительно переоборудованы в большой музей, мы идем длинными пустыми коридорами, которые напоминают скорее корабельные доки, в одном из них в конце стоят дежурные, вы куда, спрашивают, мы, говорим, на концерт, меломаны мы, а, ну тогда идите – безразлично пожимают плечами дежурные, демонстративно проявляя отстраненность; какие-то они неприкаянные, думаю я, наверное, и в предыдущей инкарнации были дежурными, причем на этом же самом вокзале.

Было уже около часа, и из всех экспозиционных залов открыты были лишь сортир, бар и еще одна – довольно просторная – комната, в которой и происходила акция. Гашпер еще попробовал поторговаться за билеты, но наконец это прекратил, мы заплатили, сколько от нас требовали, и, минуя бар, вошли в наполненную меломанами комнату. Возле стены справа стояла женщина с радиомикрофоном и пела. На стену рядом с ней проецировался мультипликационный фильм ее производства. Музыку и слова, как я понял, написала тоже она. Думаю, что и к перестройке вокзала, а заодно и к свержению Берлинской стены она тоже руку приложила. Женщина пела под фонограмму, в то время как на белом холсте киноэкрана тяжело двигались какие-то животные, появлялась безобразной внешности бумажная принцесса, потом такой же принц, между ними что-то там происходило; женщина пела долго и упорно, и в какой-то момент мы просто не выдержали и пошли в бар. Гашпер негодовал и требовал вернуть ему деньги. Но пара билетеров, всучивших нам перед этим билеты, уже предусмотрительно упаковалась и исчезла в недрах Гамбургского вокзала. Мы были их последними клиентами. Оставалось вернуться в бар, где уже сидели с два десятка разуверившихся, как и мы, меломанов и печально бухали.

– Хорошо, что она не танцует, – продолжает негодовать Гашпер. – И кто все эти мудаки, которые ее слушают?

За соседним столиком смеются. Мы оглядываемся и видим седую женщину, которая держит в руке стакан сухаря и, похоже, целиком нас поддерживает. Два пустых стакана уже стоят рядом на ее столике.

– Коллективная мастурбация, – говорит ей Гашпер, как бы здороваясь, – не правда ли?

– Правда, – говорит женщина, встает и, нетвердо двигаясь, пересаживается к нам.

Зовут ее Нина, она говорит, что попала сюда случайно, что попробовала было досмотреть мультик до конца, но ничего не вышло. Мы ей нравимся, говорит она. Особенно ей нравится Сильви. Нина ее откровенно клеит, поддерживая одновременно разговор из Гашпером, из которого просто прет бурная лекция на всяческие отвязные темы, Гашпера хлебом не корми – дай потрындеть, ему не художником надо было стать, а лектором, читал бы лекции люблянским студентам, скажем, об атональной музыке.

– А это Сара, – говорит Нина, – мы с нею дружим.

Сара подходит от барной стойки, держа в руках еще два стакана сухаря. Она младше Нины вдвое или даже втрое, похожа на одну мою львовскую знакомую, у нее чуть припухшее от бессонницы и алкоголя лицо, зеленые глаза и длинные светлые волосы. Нина начинает ей объяснять, что вот, мол, юные представители славянской культуры, меломаны так сказать, тоже обломались и не смогли до конца досмотреть этот чертов мультик, как и мы с тобой, девочка, но они клевые, говорит она и показывает на Сильви. Гашпер продолжает болтать, и в какой-то момент Сара теряет ход его мысли, оборачивается ко мне и говорит, что очень устала, так как в последние два дня делала что-то такое очень важное и потому почти не спала. «Я тоже занимаюсь искусством», – говорит она. «В самом деле? – спрашиваю. – А чем именно?» «Ну, я делаю всякие проекты, – говорит она неуверенно. – А как тебя зовут?» «Серж. То есть Сергей». «О, у вас это очень популярное имя!» «Да, – говорю, – у нас там каждый второй – Серж». «Нам нужно еще раз встретиться, например в Вене». «Оставь адрес, – говорю, – я могу написать тебе письмо». Сара долго копается в карманах своей джинсовой куртки, наконец находит какой-то клочок бумаги, с одной стороны на нем размещена реклама курсов катехизиса, другая сторона чистая, там она и начинает писать. «Ага, – говорит Нина, – я тебе тоже оставлю адрес». И дает свою визитку. Я читаю адреса на карточке и на бумаге, исписанной Сарой. В принципе, это один и тот же адрес, но фамилии разные. «Хорошо, – говорю, – я напишу вам два письма».

В это время соседние двери открываются, и оттуда выходит уже знакомая нам певица с радиомикрофоном, а за нею, как крысы из подземелья, косяком движутся зрители. Перед дверью, отделяя их от бара, где сидим мы все, стоит ширма. Певица заходит за ширму и приседает, зрители остаются с той стороны и, в отличие от нас, ее не видят, видят только ширму. Сев на корточки, певица поет в свой радиомикрофон еще минут десять. С этой стороны на нее смотрят двадцать пар осуждающих нетрезвых глаз. Публика с той стороны покорно ждет. Наконец она заканчивает, и ее начинают поздравлять. Кое-кто с ней даже целуется, хотя она сильно вспотела от продолжительного пения и, думаю, целовать ее неприятно. Впрочем, как и слушать.

Было уже около трех, и Нина предложила поехать куда-нибудь поесть, все вяло согласились и стали пробираться сквозь толпу меломанов, оставляя их наедине с певицей среди пустых перронов бывшего Гамбургского вокзала.

По ночному Берлину снует огромное множество народа, туристы, японцы, скинхеды, студенты. У «Хилтона» большая пробка – копы на мотоциклах перекрыли все подъезды к отелю, видно, как возле центрального входа останавливается несколько массивных «мерседесов» и из них выходят какие-то сильно официальные персоны. «Вишь, друг, – говорит Гашпер, – самого товарища Йошку Фишера увидели». Мы стараемся не отстать от Нининого авто, которое петляет перед нами. Нина садилась за руль уже в хорошем состоянии; похоже, в теплом салоне она вконец разомлела – во тьме уже пару раз появлялись красные вспышки, копы отслеживают и фотографируют всех, кто превышает скорость. И если Гашперу все равно – через пару дней его уже здесь не будет, – то Нину безусловно ждут неприятности. Минут через двадцать мы находим итальянский ресторанчик, кварталы вокруг утрамбованы машинами добропорядочных берлинцев, свободное место можно найти только на соседней улочке; ночь наконец подходит к концу, и к ресторану начинают сползаться постоянные посетители, уж не знаю, кто они, но с ними здесь все здороваются. Они тоже со всеми здороваются, с нами в частности, похожи на рабочих после ночной смены, однако вряд ли итальянские рабочие ходят в четыре утра по ресторанам, уж очень понтово, скорее всего тоже какие-нибудь меломаны. Или сутенеры. Следующий час заполняется разговорами Гашпера, Нина с ним печально во всем соглашается, я постепенно засыпаю, а Сара откровенно клеит нашу чешскую подругу. «Встречаются два боснийца», – начинает Гашпер, и я просыпаюсь, дело движется к концу, надо ехать домой, Сара тоже собирает все свои очки, непроплаченный мобильник, арабский платок, записную книжку, всю в губной помаде, засовывает все это в свою сумку и собирается идти домой. Ее соседка на это не реагирует. «Вызвать тебе такси?» – спрашиваю я и иду к официанту. Официант, молодой итальянец, подмигивает мне обоими глазами, вызывает по телефону такси и весело сует мне презерватив.

– Спасибо, – говорю, – мне не надо.

– Бери-бери, это гратис, то есть бесплатно.

Я в свою очередь лезу в карман, нахожу коробку спичек с рекламой венского радио «Оранж», хорошая станция, всегда крутят хоп, и сую ему: «Держи, это из Вены». Чувак жмет мне руку и мчится встречать новых посетителей, а я возвращаюсь назад. «А зачем ты вырыл яму, спрашивают боснийца», – Гашпер сегодня в ударе, будто и не гнал полтысячи километров. «Сара, – говорю, – твое такси сейчас приедет». Сара говорит всем до свиданья и выходит в утренние сумерки. Через каких-то десять минут мы тоже выходим, теперь только надо найти эти лажовые автомобили и – домой, в отель, где есть душ, эмтиви и Новый Завет, даже два Новых Завета, так что в случае чего можно почитать хором. Нина старается выехать между двух авто, где до этого зажала свой «фольксваген», легонько толкает переднюю машину, потом сдает назад и так же толкает заднюю, раскатывает их, как бильярдные шары, наконец-таки выбирается, давит на газ и исчезает за углом. Сильви машет ей вслед рукой, но не очень активно, чтобы та случайно не вернулась.

За окном висит туман, сквозь него пробивается тусклый утренний свет, большие мокрые снежинки липнут к оконным стеклам и сразу тают. После ночи воздух еще не прогрелся, но снег все равно тает, прямо в воздухе, по стеклу стекают большие жирные капли, я бреду коридором с гостиничным полотенцем и хедендшолдерсом в поисках душа. Душ находится в конце коридора, и оттуда раздается звонкая многоголосица. Я открываю дверь, из глубины валит пар, коридор наполняется теплым туманом, я делаю шаг внутрь и пытаюсь рассмотреть, что там за туманом, а там стоит несколько голых тинейджеров, на полу валяются их футболки; может, какая-то футбольная команда, думаю я, кто их знает, кто здесь останавливается, но из-под струй воды выходит еще пара голых тинейджерок, хотя душ вообще-то мужской. Тинейджеры, увидев меня, пытаются собрать свои вещи, я делаю предупредительное движение, мол, мойтесь, мойтесь, я позже зайду, но они смеются и говорят, старик, все хорошо, мы уже помылись. И мы тоже, говорят тинейджерки. «Вы что, здесь ночевали?» – спрашиваю я, лишь бы что-то спросить. Тинейджеры продолжают смеяться, нет, говорят, просто здесь лучше раньше занять место, потому что потом приходят турки. «Правильно, – соглашаюсь, – лучше вообще с ночи помыться, чтобы утром не повторяться». Тинейджеры смеются, точно – футболисты, и, прихватив форму, полотенца и голых тинейджерок, исчезают куда-то в неизвестность, возможно на тренировочный сбор.

Я пускаю горячую воду и подхожу к окну. За окном обвисает размокшее берлинское небо, на подоконнике лежит несколько больших снежинок, я распахиваю окно, и туман выползает наружу. Дверь за моей спиной открывается, и в соседнюю комнату, где находится несколько туалетных кабинок, заходит старый, помятый жизнью и эмиграцией гурок. «Привет, – говорю, – хороший день сегодня». «Да ничего», – отвечает он сквозь усы, заходит в крайнюю кабинку и начинает громко рыгать. Я закручиваю кран и возвращаюсь в комнату.

Пополудни Гашпер пакует каталоги со своими работами и собирается ехать к знакомой галерейщице. Как настоящие друзья, мы собираемся его сопровождать, да и делать в этом отеле, если честно, нечего – Новый Завет перечитали, эмтиви посмотрели, Сильви даже одолжила туркам анальгин, хотя на фига им анальгин, не понимаю. Перед этим Гашпер долго созванивается с галерейщицей, она наконец говорит ОК, приезжайте, и мы едем. На улицах пахнет прошлогодней травой и китайским фастфудом. Галерея, а в ней и галерейщица находятся на пятом этаже дома в самом центре, никаких вывесок нет, галерея культовая и некоммерческая, за счет чего они живут – неизвестно, галерейщица открывает нам дверь, и мы оказываемся в большом помещении, стены которого завешаны абстрактной живописью. Под каждой картиной висит ценник, цены нереальные, как и сама галерея. Галерейщица в лучших традициях национал-социализма заставляет нас ждать минут тридцать, пока она разговаривает с каким-то мужиком, тоже, очевидно, художником, чужие здесь не ходят, а мы находим в уголке большой аквариум, в котором лежат две черепахи и даже не думают двигаться, все время, пока галерейщица тянет волынку, они лежат себе на вмонтированных в аквариум стеклянных террасах, выпучив в нашу сторону свои допотопные зенки, и в целом вызывают непреодолимое отвращение, во всяком случае у меня. С тем же самым успехом галерейщица могла держать заспиртованных черепах – их, по крайней мере, не надо кормить. Да и пахнут они лучше.

Гашпер таки сплавляет галерейщице свои каталоги, и мы идем на пиво. Сильви тащит нас к приятелю-художнику, старому чеху-диссиденту, но еще слишком рано, чтобы идти в гости, и мы отправляемся в культурный центр напротив. Снаружи это старый полуразрушенный дом, со всех сторон окруженный строительными площадками, но внутри находится настоящая цитадель анархистских организаций, левого искусства и просто алкоголиков. Мы находим кафе на втором этаже, на двери висит ксероксный отпечаток, на котором написано – вход, а уже за дверью находится целый ангар, обставленный металлическими декорациями, тяжелой деревянной мебелью и увешанный той же абстрактной живописью. Где-то из-под потолка время от времени вырываются огненные языки – народ отдыхает по-взрослому, бухая, кажется, с самого утра. В воздухе приятно пахнет текилой и блевотой. Сбоку находится сцена, на ней сидит старый торчок в поношенных джинсах и с двумя парами наушников на шее. Справа от него стоят вертушка и большой чемодан, плотно набитый старыми сорокапятками, а слева сидит его вумен, тоже в джинсах, и пока он одной рукой ставит новый винил, вторая его рука лежит на плече верной скво. Так они и сидят вдвоем на сцене, крутят записи исключительно 60-х и в принципе никому не мешают.

Мы выдержали где-то часа полтора. После третьего пива Сильви решительно встала и предупредила, что или мы остаемся здесь, вместе с этим тупым чуваком на сцене и его скво, или идем к чешскому диссиденту, другу Вацлава Гавела, и тогда она – Сильви – обязуется приготовить какой-то особый итальянский салат. Мы посмотрели на вумен и молча вышли. Берлинское небо разворачивалось во всех своих красках и оттенках, воздух был густым и влажным, на улице толклись турки и ели кебабы, запивая их низкокалорийной колой.

Рядом с домом, где жил опальный чех, находилась маленькая продуктовая лавочка, не те большие мертвенные супермаркеты, которые напоминают скотомогильники, а частная интимная лавка, битком набитая ящиками с пивом и бананами. Зайдя и потолкавшись в тесных кулинарных закоулках, мы нашли владельца. Это был старый дородный мужчина, неопределенного роста и политических взглядов, он читал, кажется, Хемингуэя, и мы ему явно мешали.

– Сколько у вас здесь продуктов! – несмело говорит Сильви.

– Тысяча двести, – саркастически отвечает мужчина.

– Нам нужны сыр и помидоры. – Сильви решила вконец испортить ему настроение.

– И пиво, – подсказал я.

– Сколько? – Мужчина держался стойко и обслуживать нас не спешил.

– Полкилограмма, – сказала Сильви.

– Двенадцать штук, – сказал я.

– Берите, – разрешил мужчина.

Мы начали выбирать. Я взял две упаковки, подошел к мужчине и выложил бабки.

– Мы к вашему соседу-художнику приехали, – снова начал Гашпер. – Вы его знаете?

На лице продавца впервые появилась улыбка.

– А, – говорит, – старый чех! Знаю-знаю, – говорит, – постоянный клиент. Передавайте привет старому хую!

Он еще некоторое время радостно кряхтит, берет у Сильви десятку за помидоры и сыр и вместе со сдачей насыпает ей полную ладонь фруктовых карамелек.

– Доброго дня, девочка, – говорит он.

Сильви благодарит и прячет карамельки в карман джинсов. Я достаю презерватив и протягиваю мужчине. Это из Вены, говорю. Тот опять улыбается.

Художника зовут Руди. Он действительно был приятелем Гавела и делал у себя в Чехословакии большие металлические объекты. Если бы вертолетам и самолетам ставили памятники, они бы имели приблизительно такой вид, как объекты Руди. Когда русские надавали старому Дубчеку по заднице, он еще некоторое время оставался дома и продолжал делать свои многометровые конструкции, состоящие из лопастей, фюзеляжей и железных балок. В какой-то момент советскую власть это достало, Руди обвинили в абстракционизме, вдобавок к тому так оно и было, и попросили куда-нибудь свалить. Руди выбрал Западный Берлин. Уже через несколько лет после эмиграции он имел собственное ателье и постоянные заказы. Его металлические штуки покупали банки и страховые компании и устанавливали их возле своих офисов. Последние лет пятнадцать Руди имел в Чехии постоянные персональные выставки, но возвращаться обратно не хотел, хотя зла на родину и не держал. Сейчас ему было под семьдесят. Он встретил нас во дворе, Сильви позвонила по телефону ему с мобильника, мол, мы уже здесь, с бухлом и сыром, давай, встречай, он вышел в джинсах и теплой рубашке; нашу подружку он знал с детства, когда она еще не играла на пианино, был знаком с ее родителями, поэтому сейчас они стали обниматься, а уже потом все пошли в ателье, и пока Сильви готовила свой сто лет никому не нужный салат, старик водил нас по квартире и показывал разные штуки – макеты, негативы, карикатуры на друга Гавела и на Горби или просто какие-нибудь почтовые открытки от своих внуков. Увидев наше пиво, он молча достал две бутылки сухаря.

– Слушай, – спросил я, когда пиво уже заканчивалось и Руди тоже закончил рассказ об одной своей персональной выставке, в 70-х в Ирландии, – а почему ты не вернулся на родину?

– Знаешь, – он поставил стакан на стол, – я думал возвращаться. Но в какой-то момент понял, что это не будет возвращение, это будет новая эмиграция. Я вообще-то не космополит, но я понял здесь такую вещь – на самом деле пространство не делится на свое и чужое, пространство бывает или свободное, или контролируемое, понимаешь? Мне на самом деле насрать, где я живу, главное – как я живу. А здесь я живу так, как мне хочется, – он наклонился и достал из-под стола бутылку хорватской настойки.

– Одна беда, – продолжал Руди, разливая, – мои работы очень большие. Вот смотрите, – он поднялся и достал из шкафа альбом, – я сделал эту конструкцию для одной берлинской фабрики. Они разместили ее на стене, это метров пять в высоту. А теперь фабрика обанкротилась, ее собираются закрыть, и половину этой стены залепили рекламой.

Он открыл альбом. На одном фото была его конструкция, размещенная на большой стене. Внизу проезжал трамвай. Те же самые балки и лопасти, а уже на втором фото нижняя половина этой стены была залеплена афишами и лопасти торчали вверху сиротливо и покинуто.

– И ты ничего не можешь сделать? – спросил Гашпер.

– Нет. Свой гонорар я давно получил, а теперь они имеют на эту стену все права. Империалисты сраные, – прибавил он и налил по новой.

– Жаль, – говорю, – значит, мы ее уже не увидим.

– Ну, почему – если сейчас поедем, то увидим. Это здесь недалеко, несколько остановок трамваем.

– У нас машина, – говорит Гашпер.

– А ты в состоянии? – Похоже, Руди увлекся своей идеей.

– Абсолютно, – говорит Гашпер и с третьей попытки прикуривает-таки свое мальборо.

Мы соглашаемся, что ехать надо, поскольку бог его знает, что будет с фабрикой и немецкой экономикой вообще; Руди набрасывает на плечи военную куртку, и мы выходим.

Фабрика действительно находится рядом, и, выскочив из «рено», Руди перебегает улицу и останавливается под стеной. Вверху над ним скрещиваются балки и лопасти, их хорошо видно в мартовских сумерках. Руди подходит ближе и начинает энергично срывать афиши. Мы подходим следом. Постепенно оголяется немалый кусок стены, из-под которого выглядывает часть объекта. Сорванные афиши валяются у Руди под ногами, как захваченные им во время кавалерийской атаки вражеские штандарты.

– Смотри, – кричит мне Руди, – вот мое пространство и вот моя родина. Все, что у меня есть, – вот эта стена, и все, что я могу, – это приходить сюда время от времени и отчищать ее от всякого говна. Поверь мне, что этого довольно, чтобы ни о чем не жалеть. Даже если завтра эта долбаная Европа вконец глобализуется и объединится с Азией, все равно здесь – в Берлине – будет стоять стена с моим металлоломом, и даже если я завтра умру, я буду присылать сюда каких-нибудь долбаных ангелов, чтобы они сдирали это говно, понимаешь? Вот именно поэтому я уже никуда отсюда не уеду.

Я подумал, что в принципе он прав, этот старый друг Гавела в военной куртке, даже вопреки тому, что он хорошо, для своего возраста, вмазал, он все равно прав, так же как и десятки тысяч балканцев и турок, застраивающих сейчас этот новый Берлин, возводя повсюду леса и подпирая ими холодные берлинские небеса, которые нависают низко и печально и из которых вот уже несколько часов все сильней и сильней льет дождь.

Через пару суток я садился на венский поезд уже на настоящем Гамбургском вокзале, то есть на железнодорожном вокзале города Гамбурга. Сильви и Гашпер провожали меня, они собирались еще заскочить в Дортмунд, а я должен был возвращаться. Подошел поезд. «Ну что, мен, – говорит Гашпер, – увидимся дома, в Вене». «Ясное дело», – отвечаю. Уже когда я садился в вагон, Сильви подбежала, достала из кармана горсть фруктовых карамелек и сунула мне в руку. На первой же остановке, около полуночи, в купе подсело трое фермеров, они побросали чемоданы наверх и побежали искать ресторан. Возвратились через пятнадцать минут и очень жаловались, поскольку ничего, ясное дело, не нашли, а бухнуть, очевидно, хотелось. «А вы у проводника спросите», – подсказал я, но они юмора не поняли и побежали искать ресторан в противоположную сторону. Потом мы всю ночь пытались уснуть, но из этого ничего так и не вышло, ибо как можно уснуть с тремя фермерами?

…Над Веной плыло множество туч. Я сошел на перрон и двинулся к подземке. Навстречу шла девушка, зябко кутаясь в светлое пальто. Она нервно посматривала на прохожих и дрожала от утреннего холода. Увидев меня, она боязливо огляделась и, подойдя, спросила:

– У тебя есть морфий?

– Морфий? – переспросил я. В принципе, меня тоже колотило после поезда.

– Ну, морфий, – нервно повторила она.

Я полез в карман, и в ее глазах появилось что-то похожее на надежду. Какой морфий? Я что, похож на человека, который раздает на вокзале морфий всем жаждущим? Вот говно. Я достал горсть фруктовых карамелек и сунул ей в руку.

– Доброго дня, девочка, – говорю.