Текст книги "Красный Элвис"

Автор книги: Сергей Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

ДЕСЯТЬ СПОСОБОВ УБИТЬ ДЖОНА ЛЕННОНА
© Перевод А. Бражкина

Скоро опять начнется зима, обязательно начнет заваливать каким-нибудь снегом, вот увидишь, без этого им нельзя, им обязательно надо насыпать целую гору этой дряни, по которой потом радостно топчутся долгими декабрьскими утрами собаки, полицаи и другие придурки, и так до самой весны с небольшими перерывами на оттепель. Зимой все меняются, тупеют, что ли, вообще люди и летом особого желания общаться с ними не вызывают, а зимой они становятся просто невозможными, мужчины стараются натянуть на себя какие-нибудь стремные зеленые куртки, большие такие, знаешь, большие стремные зеленые куртки, они ходят в них всю зиму, как заведенные, и что ты им сделаешь, это все зима, все зима, летом никого не заставишь натянуть зеленую куртку, и не только потому, что летом вообще никто курток не носит, тем более зимних, просто летом люди как-то проще, им и в голову не придет такая глупость – натянуть на себя большую зеленую куртку и ходить в ней по улице, ужас какой.

Именно прошлой зимой я познакомился с Джоном Ленноном, вернее, нас познакомил мой теперь уже покойный приятель Кристиан, как раз недели за две до того, как он – Кристиан – наглотался каких-то штук и вылетел через окно своей комнаты, чтобы назад уже не вернуться; тогда он еще был живой, и мы пошли слушать арабскую музыку, было начало декабря, город готовился к Рождеству, особенно это веселило арабов, которые радостно бухали и закидывались всякими фармацевтическими средствами, вроде натурально хотели увидеть Иисуса, не знаю, может, здоровая некалорийная пища делает араба более податливым к воздействию чужих религий и он действительно надеется увидеть Иисуса-младенца в белоснежном памперсе где-нибудь на платформе венской подземки, там, где вторая линия пересекается с четвертой; белые давно утратили подобные иллюзии, для них Рождество это только повод потолкаться по супермаркетам и накупить целую гору стремных зеленых курток, но арабы, похоже, еще сохранили способность воспринимать мир по-детски, они вообще как дети, вон как к взрывчатке тянутся все время, но так или иначе на концерте арабской музыки самих арабов было немного, в основном какие-то тетки в джинсах и чуваки с пивом, хотя два-три араба ходили туда-сюда, так что все было хорошо и можно было начинать, вот они и начали.

Через час, когда арабы собирались замолчать, двери со скрипом отворились и в зал завалил человек, внешне очень похожий на Джона Леннона, вот представь себе покойного Леннона в восьмом часу вечера, когда он начал пить еще с восьми утра, у него даже очки запотели от перегара, с круглыми такими стеклами, помнишь, настоящие ленноновские очки, он попытался тихонечко сесть себе с краешку, но не смог, повалил пару стульев, привлек к себе всеобщее внимание, а тут и концерт закончился, и народ потянулся было к гардеробу за своими зелеными куртками, но не тут-то было. Человек поднимается и начинает перехватывать всех на выходе, он широко раскрывает объятья, раскидывает руки по сторонам, будто ловит рыбу в горном потоке, народ испуганно пытался обойти его, но мужчина старался и быстро создал пробку. Стойте, кричал он, стойте, арабы, стойте, он их будто от чего-то предостерегал, люди начали нервно бить копытами о паркет, и тут мужчина вытаскивает из кармана большой джойнт и начинает размахивать им в воздухе. Джойнт, кричит он, арабы, это джойнт, сейчас мы его с вами выкурим, стойте.

Я его знаю, говорит Кристиан, это мой старый знакомый, очень странный человек. Я вижу, говорю, похоже, он арабов не любит. Любит, говорит Кристиан, он пацифист, он всех любит, но ему в жизни не везет, он постоянно куда-то влипает, его то полиция заберет, то дальнобойщики побьют. Как побьют? спрашиваю. Ну это, говорит Кристиан, с ним такая история случилась пару лет назад, он сам рассказывал, они сидели всю ночь в баре, а утром он сорвался ехать в Италию автостопом, вышел на улицу, и представляешь, его сразу же подобрали какие-то дальнобойщики, он их начал обзывать нацистами, и, одним словом, где-то секунд через сорок после того, как они его подобрали, они же его и выкинули, еще и по голове дали, у него карма такая, понимаешь, понимаю, говорю, хуевая у него карма, что тут скажешь. Мужчину в это время начали стыдить арабы и пенсионерки, которые не могли пробиться к выходу, они кричали и возмущались, Джон Леннон тоже начал возмущаться, буржуи, кричал, конформисты, жирные свиньи, не хотите, так и валите, я вас не держу, хотя на самом деле он их таки держал, валите давайте, кричал он и размахивал над их головами своим джойнтом, внешне это выглядело немного пафосно, эдакая сцена «Джон Винстон Леннон прогоняет фарисеев и саддукеев из храма искусства».

Привет, Кристиан подходит к нему и здоровается, привет, отвечает ему Леннон, он смирился с тем, что арабы разбежались и не удалось никого поймать на ужин, привет, будешь курить? Мы выходим на улицу, стоим под снегом и курим, вокруг снуют праздничные толпы, до Рождества всего ничего, народ радуется и надеется увидеть своего персонального Иисуса-младенца, а мы идем догоняться. Джон Леннон приводит нас в какой-то анархистский клуб-библиотеку в третьем районе, где в одном большом помещении находится бар, несколько столиков, а в глубине комнаты стоят парты для занятий, видимо, они тут сначала бухают, а потом конспектируют Троцкого с Кропоткиным, Джон Леннон здесь свой крутой парень, он хамит кельнеру, и его за это даже не бьют. Выпив свое пиво, он не успокаивается, мало ему арабов, он тащит меня в соседнюю комнату показывать библиотеку. Там действительно библиотека, валяется куча листовок с изображенными на них карикатурными буржуями, похоже остатки недораспространенного тиража, в углу стоит несколько компьютеров, сейчас я тебе покажу фантастическую вещь, говорит он, сейчас-сейчас, подожди. Он пробует включить компьютер, но не знает пароля, поэтому просит меня подождать, а сам бежит к кельнеру. И я сижу перед выключенным компьютером, смотрю в его черную бесконечность и чувствую, как мне от всего этого плохо – и от алкоголя, и от арабов, и от Кропоткина, и от этого Джона Леннона, просто мудак какой-то, затащил меня в это осиное гнездо и куда-то провалился, пацифист хуев, я выхожу назад в бар и вижу, что кельнер уже бьет Джону Леннону морду, Кристиан вытаскивает меня на улицу, пошли, говорит, хватит на сегодня, может, спрашиваю, надо было ему помочь, не надо, говорит Кристиан, это у них всегда так, кельнер просто не хочет ему говорить пароль, потому что тот залазит в интернет и рассылает угрозы в разные банки и благотворительные фонды. Кельнеру потом приходится извиняться. А как его хоть зовут, этого Джона Леннона? спрашиваю. Не знаю, мы так давно с ним знакомы, что имя его я, честно говоря, уже забыл.

Когда мы дошли до центра и разошлись в разных направлениях, я вдруг подумал о времени. Который час, не скажете? спрашиваю у прохожего. Уже двенадцатый, отвечает; успею на метро или нет? спрашиваю еще, успеешь, если поспешишь, ага, поспешу, говорю, спасибо, веселого Рождества, не за что, говорит он, на прощанье поднимает руку, и в свете фонаря рукав его куртки празднично взблескивает зеленым цветом.

И вот проходит несколько месяцев, начинается март, в городе мокро и паскудно, на улицах около университета почти каждый день демонстрации, студенты оккупировали несколько корпусов, толкутся там с самого утра и требуют льгот, с ними постоянно водится куча левых, активистов и агитаторов, для левых это вообще праздник – устроить шабаш на костях академического просвещения, они теперь чуть ли не живут в университетских коридорах и туалетах, чувакам наконец подфартило почуять на четвертом десятке жизни запах свободы; следом за левыми к университету начали сползаться всякие извращенцы, бравые онанисты и лесбиянки, которые часами торчат возле женских туалетов, высматривая, как оттуда выходят испуганные революционным движением китайские студентки.

Однажды в пятницу после обеда под дверьми университетского книжного я опять встретил Джона Леннона. Он сидел на лавке в коридоре, пил кофе из автомата, а вокруг него сновали студенты и говорили, кажется, на всех языках мира. Вид у него был помятый, но это можно было списать на революцию. Я решил подойти.

– Привет, – говорю я ему. – Ты меня помнишь?

– Нет.

– Нас Кристиан знакомил, ты еще арабов ловил, вспомнил?

– Нет.

Он не помнит, и я вижу, что он вообще в своей жизни мало что помнит.

– Ну хорошо, – говорю, – выпить хочешь?

– Да еще рано, – отвечает он, – только второй час дня.

– Какая разница. Пошли.

Он встает, и оказывается, что возле него на лавке лежит маленький индус, он тут в принципе постоянно лежит, я его часто вижу, такой старенький индус шоколадного цвета, когда он просыпается, то что-то рисует шариковой ручкой в небольшом альбоме, потом подсаживается к одиноким студентам и начинает им что-то шептать, а тут видно задремал, Джон Леннон пытается его поднять, зачем он тебе? – говорю я, это художник, отвечает Леннон, индус, надо его тоже взять с собой, чтобы он что-нибудь выпил. И мы берем индуса под локотки, находим студенческий буфет в другом крыле корпуса и начинаем пить, вернее, пьем мы с Джоном Ленноном, а маленький шоколадный индус лежит себе тихонько возле нас в кресле и особых признаков жизни не подает, он только что принял какие-то витамины, говорит Джон Леннон, ага, говорю, знаю я ваши витамины, таблеток наглотался, и ему теперь любая революция до задницы.

Знаешь, если подумать, с кем именно встречался на протяжении своей жизни, то создается впечатление, что кто-то специально сталкивает тебя с самыми лучшими гражданами этой странной планеты, я потом когда-нибудь поблагодарю небеса за то, что мне довелось общаться с таким количеством уродов и неудачников, я уверен, что никто другой не общался со столькими аутсайдерами, которые, если хорошенько подумать, и составляют соль нашего затраханного дотациями и дефолтом общества, потому что какая радость общаться, например, с руководителями банков или коммерческих структур, они же говорят цитатами из собственных бизнес-планов, о чем можно говорить с молодыми учеными, спортсменами или дилерами, ну хорошо, можно про ланч, первые пять минут, но они ведь и дальше продолжают говорить про этот свой ланч, конечно, тут нет ничего плохого, они говорят про него не потому, что не могут говорить о чем-то другом, просто они не знают, как говорить о чем-то другом, вот и говорят про ланч, другое дело такие вот выродки, как Джон Леннон, печальные обрубки великой европейской псевдореволюции, они в принципе везде одинаковые – что тут, что у нас, и тех и других в свое время больно травмировали историями про психоделику и ойкумену, потом учителя незаметно перебрались на новые квартиры, а эти бедолаги до сих пор болтаются под холодными европейским небесами в поисках мира и благополучия, вместо чего регулярно получают свою порцию трендюлей от муниципальной власти, вот, например, этот Джон Леннон, понимаешь, мы с ним сидим уже два часа, а я до сих пор не знаю, как его зовут, собственно, я не спрашиваю, а он не говорит, спросить бы у индуса, так тот, кажется, и собственное имя забыл, если знал его вообще.

Джон Леннон наконец пробует встать и предлагает идти. Пошли, говорит, пошли, тут рядом есть клуб, и там сегодня должен быть клевый джаз, cool-jazz, повторяет он на дурацкий английский манер, я соглашаюсь, все равно начался уик-энд и делать нечего, даже онанисты разошлись по домам, что уж говорить про двух таких чуваков, как мы с Джоном Ленноном, остается только что-то придумать с индусом, Леннон советует оставить его возле университета, потому что тут, мол, его место, его тут все знают, так что никто не обидит, мы выносим индуса во влажные сумерки, кладем на лавку под корпусом, я возвращаюсь в корпус, покупаю в автомате одноразовый стаканчик с кофе и ставлю у индуса в изголовье, пусть проснется не с пустыми руками, если проснется вообще. И, протерев бумажной салфеткой свои круглые очки, Джон Винстон Леннон ведет меня слушать клевый джаз.

Мы решаем сначала купить гашиш и уже потом слушать джаз, хотя я знал, что этим все и кончится, чего-то хорошего от этого человека трудно было ждать, но, понимаешь, меня сбило с толку то, что мы оставили индуса, я подумал – о, если он не хочет таскать за собой весь вечер обколбашенного индуса, может, он не такой уж безнадежный и хотя бы немного думает, что делает, ну да ладно, я ошибся, чего там. И мы идем в городской парк и находим там целую кучу албанцев, которые продают гашиш, албанцы обступают нас тесным кругом и начинают дружно галдеть, протягивая к нам время от времени свои кулачки со сжатыми в них пластиковыми пакетиками. Джон Леннон ведет себя просто как мудак, он смотрит на албанцев сверху вниз, начинает говорить с ними почему-то по-английски, его никто не понимает, тогда он начинает хлопать их по плечам и кричать «гашиш, гашиш», распугивая последних японских туристов, которые в этот мартовский вечер неизвестно зачем забрели в парк.

В конце концов от галдящей толпы отделяется наиболее шустрый представитель албанского народа, отводит нас в сторону и предлагает купить у него два грамма. Я внимательно смотрю на него. На нем выходные черные туфли и спортивный костюм. Но спортом он, скорее всего, не занимается. Я пытаюсь представить, каким именно спортом он мог бы заниматься в случае чего. В принципе, он мог бы быть жокеем. Но жокеи не продают гашиш. Наконец мы покупаем, и мой приятель Джон Винстон Леннон, как и подобает старому шизоидному европейскому интеллектуалу, хочет попробовать товар прямо на месте. Тут не смотреть, тут не смотреть, нервно шепчет албанец, дома, дома, опасливо озирается он по сторонам, хотя нас окружают только его земляки, да и вообще в этом городе если кого и можно бояться, то именно албанцев, ну, может, еще русских, если они пьяные, с другой стороны, они всегда пьяные. А вот среди балканских нелегалов наоборот – часто можно встретить милых и приветливых людей, в конце концов, и эти дилеры – чего в них плохого, стоят себе, тихие и богобоязненные, и что ты с них возьмешь, кроме подписки о невыезде.

Но сначала джаз, говорит Джон Леннон, сначала джаз. И мы приходим в клуб, где сегодня должен выступать не то британский, не то американский оркестр, в котором играют два ветерана – гитара и саксофон, – в свое время, еще в семидесятых, они играли ни больше ни меньше чем с самим Бади Ричем, а сейчас спекулируют на этом, ездят по Европе и халтурят по клубам, карьера, бляха-муха, ничто так не страдает от времени, как карьера, ты можешь облысеть, у тебя могут выпасть зубы, у тебя, в конце концов, может просто не стоять, но если ты не можешь ничего сделать с собственной карьерой, которая загибается к чертовой матери, то это уже совсем хуево, понимаешь, о чем я, мы пришли минут за десять до начала и Джон Леннон, мой друг Джон Леннон, имени которого я не знал, нагло двинул на контролершу, которая стояла при входе и штамповала посетителям правое запястье, ставя им веселого цвета клеймо, светившееся потом в темноте зала. Сколько вход, спрашивает Леннон, по десятке, отвечает контролерша и улыбается ему, чего так дорого, возмущается Леннон, но это же очень хороший коллектив, известные музыканты – контролерша уже не улыбается, все равно дорого, налегает Леннон, ну все, думаю, сейчас его побьют, и мне заодно достанется, но мой приятель вдруг успокаивается, поворачивается ко мне и говорит идем, стой, говорю я, как идем? а джаз? джаз будет потом, говорит Леннон и выходит на улицу.

– Почему мы ушли? – спрашиваю его уже на улице.

– Щас, подожди, – обиженно говорит он, – спекулянты чертовы. Думают, я им буду платить кучу бабок за их чертов концерт. Щас, щас.

– Ну так пошли отсюда.

– Подожди-подожди, – говорит он, – еще минут десять. Пошли пройдемся.

И мы начинаем обходить квартал, в котором находится клуб. Я еще раз предлагаю уйти отсюда куда-нибудь в другое место, но Леннон решительно возражает, и мы, дважды обойдя по кругу, возвращаемся под двери клуба. Пошли, злобно говорит он.

– Что, концерт уже начался? – спрашивает он у той же контролерши.

– Да, уже идет.

– Мы решили-таки послушать. Мы много пропустили?

– Не очень.

– Нам скидка будет?

– Будет, – на удивление спокойно говорит контролерша и действительно продает нам билеты за полцены, штампует наши запястья, и мы идем блуждать по лестницам и коридорам клуба. В зале на сцене горячая пора, в оркестре играет человек двадцать, и шум стоит еще тот, мы набираем в баре пива и начинаем слушать. Очки Леннона хищно блещут в потемках.

– Давай перекурим, – говорю я ему наконец, а то так можно всю ночь просидеть.

– Нет-нет, – панически отвечает он, – мне что-то нехорошо.

– Ладно, – кричу я ему, стараясь перекричать духовую секцию, – я сейчас вернусь. Не нарыгай тут.

Он, похоже, последней фразы не слышит и дружелюбно улыбается в ответ, показывая пальцами на сцену, будто хочет сказать – как же я могу нарыгать в присутствии целого джазового оркестра.

Я спускаюсь в туалет, он большой и пустой, с пола светят фонари сиреневого цвета, я захожу в кабинку, закрываюсь изнутри и завороженно смотрю на большой сиреневый унитаз, опускаю крышку, сажусь на нее и начинаю забивать свою папиросу. Откуда-то сверху, из-под потолка, играет оркестр, в туалетах специально вмонтированы динамики, чтобы можно было слышать все, что происходит на сцене, вот это действительно по-христиански, сразу видно, что о тебе заботятся и тебя любят, и даже если ты, например, сидишь на унитазе, к тебе все равно прилетят двадцать архангелов вместе с дирижером и затрубят в свои иерихонские трубы, не то помогая тебе, не то отвлекая тебя от твоего занятия. Оркестр как раз взялся за боевики, старые друзья Бади Рича решили показать всем этим соплякам в зале, что они и впрямь крутые пацаны и умеют играть, и, посоветовавшись между собой, заводят, на радость посетителям, знаменитый «Биг Мак», который все тут же узнают, даже я радостно задвигался, окутанный густым сладким дымом. Настоящую музыку не испортишь плохим исполнением, это точно, сколько лет они его играют, в скольких занюханных клубах они выступали, а все равно – начинают играть «Биг Мак», и все становится на свои места, и все понимают, что жизнь вещь чудесная и таинственная, и, даже приближаясь к ее обшивке, уже почти касаясь ее тугой холодной поверхности, ты все равно ни на полшага не приближаешься к ее пониманию, потому что оно, это понимание, существует не для того, чтобы открываться таким мудакам, как ты, оно существует, чтобы тебе просто было хорошо. Вот я сижу тут на этой сиреневой фарфоровой штуке и даже не представляю, что все эти люди будут делать после того, как оркестр смолкнет, что произойдет с их сердцами и душами и что произойдет с самими музыкантами, вот они сейчас получат свои бабки и спустятся в бар бухать, и кто-то обязательно напьется, без этого никак, можешь мне поверить, и вообще – может, из них кто-нибудь помрет, а тур у них расписан на полгода вперед, и как они завтра будут играть этот свой «Биг Мак», и как они будут жить, эти осиротевшие девятнадцать мучеников, лишенные личной жизни и нормальной страховки? Вот над чем стоит подумать.

Своего приятеля я застал в том же состоянии легкого ступора, в каком и оставил, но после черного пива он постепенно отошел, начал понемногу двигать руками и ногами, сказал несколько слов, потом вообще разговорился, мы вместе начали вызывать оркестр на бис, вызвали на свою голову, и те играли еще минут сорок. Все же концерт закончился, и нас выгнали, содрав с Леннона еще пару купюр за разбитую кружку, хоть он и божился, что это сделал не он.

Ну, ты же понимаешь, что я не мог просто так бросить его на холодном утреннем тротуаре – пьяного, подслеповатого и оштрафованного. Тем более что к нему домой было ближе, чем ко мне, а метро уже не работало. Одним словом, мы пошли к Джону Леннону. Проходя мимо университета, в душистых мартовских сумерках мы наткнулись на нашего друга-индуса. С ним никаких перемен не произошло, он все так же мирно спал, а рядом с ним стоял одноразовый стаканчик с холодным кофе. Кофе мы оставили, а индуса пришлось забрать.

Сейчас седьмой час утра, начинается холодный мартовский дождь, воздух густой и свежий, он пытается пробраться в открытое окно и застревает, не в состоянии протиснутся в квартиру; последний час мы сидели с моим приятелем Джоном Винстоном Ленноном на его засранной кухне и ждали, когда в городе откроются супермаркеты. Наконец мы дождались своего, так что оставляем нашего друга-индуса на хозяйстве, он все равно спит, ему все равно, а сами идем купить чего-нибудь на завтрак. Конечно, я бы мог уже поехать домой, но дома у меня никого нет, а тут хоть и чокнутая, но все же компания, и уикэнд только начинается, так что поеду позже, мы заходим в супермаркет и начинаем решать, сколько брать – двадцать банок или сорок, я предлагаю брать двадцать, а потом прийти еще, Джон Леннон говорит, что лучше не рисковать и взять сорок, тем более за упаковку на сорок банок есть скидка, можно в принципе сэкономить и купить хлеба, мысль о хлебе выглядит здравой, поэтому мы берем сорок банок светлого теплого пива и большой черный батон. Все-таки уик-энд.

Через пару часов, пока мы активно пили пиво и ели батон, начал просыпаться индус. Наконец он проснулся, оглядел нас, попробовал понять, где он, но, видимо, не смог, и вообще было заметно, как он жалеет, что проснулся и увидел весь этот вертеп, представляешь, просыпаешься ты после каких-нибудь таблеток в чужой, неизвестной тебе квартире, а напротив тебя сидит Джон Леннон с безумным взглядом и непонятными намерениями, тут действительно индусом надо быть, чтобы не запаниковать, наш индус таки приходит в чувство и даже начинает с нами пить и говорить про погоду, Джон Леннон его поддерживает, да, говорит, погода говно, но ведь было еще хуже, была вообще зима, я – говорит – не люблю зиму, и это окончательно успокаивает индуса, ну действительно, подумаешь, Джон Леннон не любит зиму, что тут такого. Где-то после полудня усталость дает себя знать и мы начинаем засыпать прямо на кухне, Джон Леннон засыпает первым прямо в кресле, под бочком у него тихонько посапывает носом индус, ну и я тоже засыпаю в уголке, на небольшом диванчике, и успеваю подумать, что вот как странно, зима вроде закончилась, а все равно ничего другого на началось, и так каждый год, понимаешь, что я имею в виду, каждый год сразу после зимы должно бы начинаться что-нибудь другое, а вместо этого не начинается ничего, так же падает снег, так же холодно, так же ты ищешь, где согреться, а найдя, долго не выходишь на улицу, стараясь наебать всех и вся, с ангелами включительно.

Ближе к вечеру, когда мы проснулись и Джон Леннон рассказывал что-то о своей учебе в университете на юридическом факультете, индус начал ныть. Он проспался, ему было плохо, и он требовал отнести его назад или купить ему еще таблеток. Может, и вправду отнесем старика на место? спрашиваю я Джона Леннона, не выйдет, говорит он, на выходные университет закрыт, на лавке оставим, предлагаю я, нет, возражает Леннон, нельзя, снег пошел, замерзнет. Я смотрю на шоколадную физию индуса, уже тронутую темно-синим отливом, и понимаю, что и вправду замерзнет. Не надо было его вообще брать, говорю раздраженно, но Леннон выпивает еще одно пиво и говорит, что это не проблема, что мы с ним сейчас сходим на вокзал и достанем для нашего друга таблетки, я все равно хотел туда зайти сегодня, говорит он, там собираются мои друзья, делать нечего, мы начинаем одеваться, тем более что надо купить чего-нибудь поесть, потому что батон кончился, а из других продуктов у Джона Леннона был только кетчуп.

Есть на южном вокзале города Вены одна рыгаловка. Народ тут собирается по большей части отчаянный, эмигрантов среди них нет, вообще – все свои, бухло тут дешевое, а полиция лояльная, так что не странно, что Джон Леннон в этом заведении тоже был своим крутым парнем. Он сразу же заказал водку и заговорил с какими-то ханыгами, ханыги тут тоже, видимо, свои, они весело хлопали Джона Леннона по плечу, говорили всякие гадости в адрес правительства и парламента, вообще проявляли удивительную для ханыг политическую ангажированность. Джон Леннон заказал себе и мне еще по одной водке, выпил ее и, похоже, вообще забыл, зачем сюда пришел, ханыги тоже не знали, что ему от них надо, поэтому все заказали себе по новой водке и дружно выпили. Потом вдруг обратили внимание на меня, спросили, откуда я, я ответил, и это было встречено одобрительным гудением и заказыванием еще одной водки. Я выпил с ханыгами за их здоровье и зашептал Леннону, слушай, друг, пошли домой, у нас там индус некормленый, Леннон вышел из пике, сфокусировал свое никуда не годное зрение, отвел в сторону одного ханыгу и начал с ним о чем-то переговариваться. Через несколько минут он вернулся довольный и улыбающийся и громко заявил, что мы с ним должны валить. Со стороны ханыг заявление было воспринято с энтузиазмом, тут же появилась новая водка, был произнесен тост за социал-демократию, и мы вышли в сумерки под прощальные возгласы расчувствовавшихся ханыг. По дороге Джон Леннон пел, выкрикивал политические лозунги, задирался с таксистами и знакомился со всеми русскими проститутками, попадающимися нам на пути.

Индус сожрал таблетки, которые мы ему принесли, и опять уснул. Я подумал, что вот кому хорошо живется на этом свете, так это индусам, Джон Леннон был пьян, я в принципе тоже, он ходил по своей разбитой квартире и пел, к нам уже прибегала старенькая соседка снизу, похоже, она Леннона ненавидела, потому что прибежала, когда он еще только начал петь, видимо уже зная, чем это для нее закончится, Леннон впустил ее в квартиру, она вбежала на кухню, начала было кричать, но увидела темно-коричневого с синим отливом индуса и робко вышла. Джон Леннон еще какое-то время пел, потом зашел в ванную и замолчал. До утра его не было слышно. Я нашел свой диванчик и быстро заснул. В ту ночь мне ничего не снилось.

Утром индус проснулся первым и энергично начал искать какой-нибудь еды, чтобы подкрепиться, нашел кетчуп, я в это время тоже проснулся, смотрю, посредине кухни стоит индус и крутит в руках кетчуп, что, спрашиваю, любишь кетчуп? люблю, говорит индус, а есть еще что-нибудь? нет, нету, вчера все кончилось, индус поставил кетчуп на место и взялся за пиво, а я пошел в ванную. Ванная была закрыта изнутри. Я постучал. За дверью что-то зашевелилось, и вскоре дверь открыл Джон Леннон, который, похоже, тут спал, привет, говорю я ему, там индус проснулся, хочет есть, и я бы тоже не отказался от завтрака, добавляю; выглядел Джон Леннон ужасно, похоже, он тут вчера упал. С другой стороны, мы все выглядели не лучшим образом. Мы решаем найти ближайший фастфуд, а нашего шоколадного друга опять оставляем на хозяйстве, пообещав принести ему что-нибудь вкусненькое.

Фастфуд находится в двух кварталах от дома Леннона, турки уже работают, в маленьком кафе сидит несколько печальных эмигрантов, играет турецкий этнопоп, и вообще все чудесно, даже утренний мокрый снег, падающий на ступени. Мы заказываем себе какую-то еду, начинаем все это вяло грызть, выпиваем еще по пиву, и тут Леннон прикапывается к старому турку, который сидит за соседним столиком. Сначала он просто начинает говорить про курдов, потом в его голосе появляются нотки обвинения, он быстро пьянеет и не замечает той границы, которую ему не следовало бы переступать. Турок долго делает вид, что не понимает по-немецки, потом, когда мой приятель утрачивает остатки осторожности и совести, не выдерживает и выбрасывает его на улицу. Я бегу его поднимать.

Знаешь, в жизни часто происходят сцены настолько нежизненные, что даже не знаешь, как их воспринимать, то есть не то чтобы такие вещи не могли бы в жизни случиться, могли, конечно, просто выглядят они настолько по-идиотски, что и говорить про них не хочется. Вот мокрым мартовским утром на заснеженной мостовой перед фастфудом лежит чувак, внешне очень похожий на покойного, царство ему небесное, Джона Леннона, а рядом с ним валяются его круглые очки, они теперь выглядят точно так, как на плакате памяти настоящего Джона Леннона – треснутое стекло и капельки крови, только кровь эта была из носа моего приятеля, как будто бы сумасшедший Марк Дэвид Чэпмен в далеком 1980 году не застрелил горемычного Джона Винстона, а набил ему морду на глазах косоглазой художницы-концептуалистки Йоко Оно. Тут вместо косоглазой Йоко Оно был я, так что я и поднял своего приятеля да и потащил его домой. В этой битве мы потерпели поражение, и сказать туркам нам было больше нечего.

На третьи сутки, то есть в понедельник утром, согласно законам биологии, индус начал вонять. Все воскресенье он то приходил в сознание, то, выпив очередное пиво, снова впадал в беззаботный сон, пиво уплывало вместе с уикэндом, Джон Леннон сидел на кухне с набитой мордой, я целый день пытался выйти наружу и поехать домой, но ни сил, ни отваги мне не хватало. С индусом надо было что-то делать. Сегодня понедельник, говорит Джон Леннон, может, отвезем его в университет? как же мы его отвезем? спрашиваю я, он же воняет, но тут его оставлять тоже нельзя, настаивает Леннон, у меня соседи, и мы берем нашего маленького шоколадного приятеля под руки и с отвращением тащим в метро, привозим под стены университета, кладем на его любимую лавку и быстро убегаем, чтобы никто ничего не заподозрил.

– Ну что – куда ты теперь? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает Леннон, – пойду чего-нибудь куплю поесть. Ты спешишь? Пошли со мной.

И я опять плетусь за ним, мы заходим в какой-то супермаркет, потом в другой, Джон Леннон на самом деле ничего не покупает, но когда я собираюсь ехать домой, он обижается и просит зайти с ним в следующий магазин, видно, что он просто не хотел оставаться один, плохо ему, наверное, было, представляешь, вот передвигается он так по жизни, сам не зная для чего, а тут такой случай передвигаться с кем-то еще, я его в принципе понимал, после этого он затаскивает меня в большой музыкальный магазин и находит там записи Бади Рича, смотри, говорит «Биг Мак», тут есть «Биг Мак», мы должны это взять, у меня, говорю, денег почти нет, ничего, говорит Джон Леннон, мы его украдем, и он незаметно срывает с диска пластиковую обертку вместе с электронным кодом и засовывает диск себе в карман. Ты что, идиот, говорю я ему, тут везде камеры, ничего, не бойся, смеется он, что значит не бойся, говорю я, это тебе ничего не будет – дадут еще раз по голове, так тебе это даже не навредит, а меня просто выбросят из вашей страны и больше никогда не впустят! Ты конформист, обижается он, пошел на хуй, отвечаю я ему и быстро иду на выход. Подожди, кричит он мне в спину, бежит за мной к кассе, но тут его диск начинает пищать, видно, там был еще один код, который он не заметил, он останавливается и начинает удивленно оглядываться вокруг, мол, что за ерунда, что это во мне звенит, к нему движется охранник, но я уже выбегаю наружу и двигаюсь к подземке, мудак, просто мудак, какими кретинами наполняет Господь старые-добрые европейские города, с кем приходится общаться и пересекаться, вообще, что у нас общего с этим Джоном Винстоном Ленноном, кроме «Биг Мака» конечно, оʼкей, «Биг Мак» правда объединяет много чего в этой странной жизни, кто из нас, в конце концов, может сказать, что ни разу не облажался, судьба хитро и опытно расставляет свои ловушки, попробуй не попадись в них, если сможешь, толчешься себе, толчешься изо дня в день, и единственное, что можешь, это восторгаться удивительным замыслом небес, всеми их вывертами и деяниями, всеми их, в конце концов, творениями, такими как Джон Винстон Леннон, неплохой, в конце концов, парень, если бы еще он не находил на свою задницу столько неприятностей, ну, но это уж карма, это уж карма…