Текст книги "Красный Элвис"

Автор книги: Сергей Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ВИТОЛЬД, МОИ НОЧНЫЕ КОШМАРЫ
© Перевод З. Баблоян

В час ночи в дверь неуверенно постучали. Такое впечатление, что кто-то боялся промахнуться, поэтому бил осторожно и неуверенно. Что, снова? подумал я. Час ночи, что надо-то? Я нарочно ложился спать в восемь утра, чтобы ни с кем не видеться. Когда звонил телефон, я ждал, мысленно считая – один, два, три, четыре, пошли на хуй, пять. До шести мало кто выдерживал. Телефон замолкал. Я спал дальше. Уборщицы привыкли и не трогали меня, постель мне давно не меняли, но я их все равно не впускал. Во второй половине дня я просыпался и уходил из отеля, гулял по пустому парку, смотрел на панораму города, на горизонте вздымались две трубы, внизу лежал стадион. Посмотрев на стадион, я шел в китайскую столовую. На кухне работал настоящий китаец, он рубил зелень и заправлял салаты консервированными кукурузой и морковью. Китайскую кухню я не любил, поэтому брал несколько банок пива и смотрел на трассу, проходившую рядом. Домой я возвращался под вечер и снова ложился спать. Снова звонил телефон. Один, считал я, пошли на хуй, два, три, четыре, пять… Часов в десять вечера я просыпался и включал телевизор. Теперь я мог позволить себе шум в комнате, днем я старался не поднимать шума, чтобы не обнаружить себя. Когда кто-то приходил и стучал в дверь, я замирал и снова начинал считать до шести. Ночью, как правило, никто не приходил, я отвоевывал себе еще один кусок свободы.

И тут в час ночи кто-то постучал. В какой-то момент я потерял бдительность и пошел открывать, очевидно, я подумал так: час ночи, ясное дело, они понимают, что я дома, где я еще могу быть в час ночи, как не дома, так что нужно открывать, и я открыл. На пороге стоял Витольд.

Витольд был моим соседом целую неделю. Перед тем как перебраться в теперешний номер, я жил в другом крыле отеля, моим соседом оказался итальянский рабочий, Кристиан. Когда я впервые открыл двери нашего общего коридора в девять утра, он как раз вышел из своей комнаты голый, увидев меня, смутился, прикрыл рукой причинное место, какое оно там у него было, и спрятался в своей комнате. Первые несколько дней он не выходил оттуда. Потом, наверное, культурный шок прошел, и он снова начал появляться в общем коридоре, хотя теперь, к счастью, одетый.

Мы с ним так и не нашли общего языка: он говорил по-итальянски и английски, я – по-немецки и украински, польского он принципиально не знал, говорил мне «честь» и исчезал в душе. Через месяц он съехал, а в его комнату поселили Витольда.

Витольд был профессором. Ему было лет 60, может, слегка меньше, но он много пил, и возраст его определить было трудно. Он был инженером, выпив, он говорил мне: я инженер. Утром он доставал мобилку и долго с кем-то разговаривал, потом спускался вниз и шел в бар. В баре он пил водку и чай, смотрел волейбол и общался с друзьями. Друзей у него было много, его все любили, он тоже всех любил, я так думаю. Мы с ним быстро стали приятелями, в первую ночь после его подселения я вернулся домой в два ночи пьяным. Открыл дверь. В коридоре стоял Витольд, на нем был только какой-то гульфик, теряющийся под брюшком. Что ж такое, подумал я, что за соседи мне попадаются – если не голый, то в каком-то гульфике. О, сказал он мне, Серхий! кофе? Нет, ответил я, я не пью, в смысле – кофе, тем более на ночь. Wódki? он явно хитрил. Хорошо, согласился я. Мы зашли к нему в комнату, она была завалена его вещами – одеждой, чемоданами, он, похоже, не успел убрать после переезда, полез в шкаф с одеждой и достал оттуда початую бутылку водки. Водка называлась «Соплица». Ну вот, подумал я. Ты говоришь по-английски? спросил он меня. Говори по-польски, сказал я, я тебя понимаю. Мы пили до утра. У меня есть девочка, сказал он, во Львове. Настоящая красавица. Хорошо тебе, ответил я. В какой-то момент он перешел на английский и начал называть меня Sashka, с ударением на первый слог. Я пошел спать.

После этого он начал охотиться на меня. Он ждал под дверью комнаты, пока я проснусь, он ходил под дверью душа, пока я мылся, он не спал до утра, ожидая, пока я вернусь, а дождавшись, начинал со своего традиционного – кофе? спрашивал он, хербаты? После этого мы шли к нему и пили водку. В баре, что интересно, он меня иногда не узнавал, он вообще был близоруким и на расстоянии узнавал не всех. Он был разведен, у него было две дочки, они раз в неделю навещали его, готовили ему бигос, большую посудину бигоса, Витольд прятал бигос в холодильник и забывал о нем, бигос начинал вонять, и холодильником никто не пользовался, Витольд, что характерно, тоже, наверное, думал, чего я буду пользоваться этим вонючим холодильником? Через неделю дочери возвращались, выбрасывали старый бигос и тут же готовили новый. Витольд гордился своими дочками, знакомил меня с ними, извинялся, что они не говорят по-английски, для него тема семьи была важной, он, когда выпивал, всегда об этом говорил, семью он называл на немецкий манер «фамилией», хотя по-немецки не говорил.

Спустя неделю я переехал от него в другой номер. Но мы и дальше ежедневно виделись в баре. Он ставил wódku, я не отказывался. Иногда он меня и дальше не узнавал.

Приближалась Пасха. Однажды ночью, когда все стихло и уже никто не звонил, я вышел на кухню сделать гренки. Я вот как думал: сейчас выйду на кухню, там никого нет, сделаю себе гренки и буду смотреть телевизор. Потом снова лягу спать, и меня снова никто не достанет. Все получалось продуманно: отель был пуст, большинство студентов и преподавателей, которые его населяли, разъехались праздновать Пасху. Доставать меня было некому. Я вышел на кухню. Курва, только и подумал я. На кухне стоял Витольд. В одних носках. То есть не так – он был одет, все нормально, только на ногах не было обуви, одни белые носки. Его качало из стороны в сторону, он лихо держал руки в карманах светлых парусиновых штанов и не реагировал. Был похож на боцмана, возвращающегося в родной порт с богатым уловом. О, сказал он, Серхий! Ага, подумал я, хорошо, что не Sashka. Хербаты? завел он свое. Нет, говорю, только не сегодня: есть дело, должен еще работать. Ты хороший поэт, сказал он. Я не пью сегодня, ответил я. Оʼкей, сказал он, я понимаю, не пьешь – не пей, но попробуй моей рыбы. Он открыл холодильник и достал оттуда вонючую рыбу. Я не ем рыбу, сказал я. Да? растерянно переспросил он и спрятал рыбу назад. Я попытался готовить гренки, они дымили и подгорали, Витольд нависал над ними и не подпускал меня, не давая ничего сделать. Слушай, сказал он, ко мне завтра приходят мои дочки, у нас будет праздничный обед, Пасха все-таки. Бар, кстати, сказал он, не будет работать четыре дня. Будем мы с дочками, Абдулла… кто? переспросил я, Абдулла, подтвердил Витольд, вот – будет Абдулла, ну и ты приходи. Завтра к четырем. Обязательно буду, согласился я и подобрался к гренкам. Давай по рюмке, снова предложил он, po małoj, делая в слове «малой» ударение на первом слоге. Нет, твердо ответил я. Тогда попробуй моего бигоса, сказал он и полез в холодильник за своим вонючим бигосом. Я схватил гренки и сбежал в свою комнату.

Назавтра днем я вышел на кухню. Дочка Витольда готовила посудину бигоса. Витольд увидел меня, радостно поздоровался. На обед он меня не приглашал и о нашей вчерашней встрече, похоже, не помнил. Я поздравил их с праздником и пошел в парк.

И вот в час ночи он стоял у меня под дверью, и улов у него снова был богатым. Серхий, сказал он просто и без выебонов, пойдем по рюмке, ро ma łoj, с удалением на первом слоге. И я покорно пошел за ним. В его комнате и теперь валялась куча одежды, на креслах были развешены его гульфики, очевидно, у него был их целый набор, на каждый день недели. Витольд принес ветчину, достал из шкафа с одеждой «Соплицу» и разлил. Ну, давай, сказал он, с праздником. Я посмотрел на бутылку «Соплицы» и выпил. Главное, не думай о названии, говорил я себе, главное, не думай о названии. У меня странный сосед, сказал Витольд, араб. Его зовут Абдулла. Он очень странный. Что такое? спросил я. Он не пьет хербаты, сказал Витольд, пьет только воду, пьет джус, пьет колу, а хербаты не пьет. Я ему предлагаю каждое утро, говорю, ты, дурак, попробуй хербаты, у меня настоящая китайская хербата, а он говорит – нет, я не пью хербаты. Такой странный… Ты завтра идешь в костел? спросил я. Витольд засмеялся. Знаешь, сказал он, смеясь, я вообще-то католик, но в костел не хожу. Мне нравится, как сказал этот, который в России главный по церквям… Алексий, подсказал я, Алексий, согласился он, он сказал, что католицизм это угроза. Я с ним согласен. Ясно, говорю, извини, что спросил. Он налил еще «Соплицы». Я зажмурился и выпил. Бар, сказал Витольд, третий день не работает. Я им звоню, говорю: вы, курва, почему не работаете? Это ж ненормально, сказал он мне. Зато на ресепшене, вел он дальше, сегодня симпатичная девушка, видел? Видел, ответил я, но там есть еще симпатичнее – такая блондинка, видел? А, сказал он, видел, но ты даже и не думай, предупредил он меня, это моя задница. Да ради бога, только и ответил я. У меня странный сосед, печально сказал Витольд, разлив «Соплицу», он не пьет хербаты, пьет только джусы, я, как дурак, каждое утро пью с ним его джусы, представляешь? А хуже всего то, что он поет. Как поет? не понял я. Поет, подтвердил Витольд, каждое утро. Понимаешь, пояснил мне Витольд, он сошел с ума от одиночества. У него тут никого нет – ни друзей, ни семьи, вот он и поет. У меня, добавил он, хотя бы дочки есть, а у него – совсем никого. Так пойте вместе, посоветовал я, сделайте дуэт. Перед Витольдом на столе лежал раскрытый блокнот, на чистой странице большими буквами было написано: «SOBOTA. SERHIJ. WÓDKA», похоже, он все держал под контролем. Знаешь, внезапно сказал Витольд, ты, кстати, говоришь по-английски? Говорю, подтвердил я. Так вот, вел дальше Витольд по-польски, густо вставляя русские лексемы, у меня во Львове есть девочка. Настоящая красавица… А ты был во Львове? спросил я. Нет, не был, растерянно ответил Витольд. Ну так поезжай к ней, поезжай во Львов, что ты тут делаешь – на Пасху, сказал я. Поеду, согласился Витольд, обязательно поеду. Он дотянул сигарету, посмотрел, куда бы деть бычок, увидел банку «Живица» и бросил бычок туда. Давай еще по одной, предложил он, за праздник. Нет, ответил я, мне еще работать сегодня. Это такой странный сосед, начал он снова, знаешь, – он увидел перед собой банку «Живица», взял ее и жадно отпил, – ты был хорошим соседом, с тобой всегда можно было нормально посидеть, а этот, курва, Абдулла, он постоянно поет, ты понимаешь, Sashka? Ладно, сказал я, пойду я спать.

Я хотел бы встретить старость, как он. Я хотел бы, чтобы мой сын не забывал обо мне, пусть даже без бигоса, чтобы хоть время от времени проведывал меня, хотел бы знакомить его с соседями по отелю и говорить – смотрите, это мой сын, правда, он замечательный? Я хотел бы всегда иметь про запас бутылку водки в шкафу для одежды и несколько выстиранных труханов. Я хотел бы, чтобы моей самой большой проблемой в 60 лет было отчаянное безумное пение моего соседа по коридору, соседа по безумию. Я бы с этим справился. Одинокие мужчины, запертые в своих комнатах с черно-белыми телевизорами и плохой мебелью, каждое утро выкручивают себе мозги в раздумьях о том, чем бы сегодня заняться, как бы пережить еще один праздничный, пустой день, высчитывая часы и секунды, когда к ним снова придут их дети, когда возвратятся из церкви их соседи, когда откроется бар и на ресепшене будет сидеть самая красивая девочка в отеле.

АТЛАС АВТОМОБИЛЬНЫХ ДОРОГ УКРАИНЫ
© Перевод З. Баблоян

– Смотри, – сказал водитель, – это мотель. Здесь по вечерам проститутки стоят.

– И куда они потом деваются?

– Домой идут.

– Их тут, наверное, все знают, город небольшой.

– Тут вообще все всех знают. Быть здесь проституткой – это еще не самый худший вариант.

Оʼкей, быть проституткой действительно не самый худший вариант, даже на Донбассе, с его традиционной пролетарской системой моральных ценностей, очевидно, это не лучшие времена для угольной промышленности, молодой украинский капитализм пожирает сам себя, так что приходится идти на компромиссы, поступаться собственной территорией, пуская на нее чужих. Большие промышленные объекты умирают, словно динозавры, оставляя за собой красоту руин и терпкий запах безработицы. Индастриал проходит семь кругов производственного ада и превращается в мертвый индастриал, когда старые цеха, словно католические соборы в туристических центрах, перестают выполнять свою непосредственную функцию, отходя в область истории и шоу-бизнеса. Мертвый индастриал требует фиксации, его нужно сохранять на пленках, снимать портативными видеокамерами, делать подробные описания и вносить в каталоги каждый разбитый корпус и засыпанный рудник, которые попадаются тебе на пути. За мертвым индастриалом прочитываются биографии пролетариата, нанесенные трафаретом на стены бывших рабочих столовых, стоит лишь остановиться и продраться к этим стенам, раздавливая в придорожной траве использованные шприцы и выбеленные собачьи черепа. Все зависит от умения вовремя сделать остановку.

Мой друг Кристоф Лингг фотографирует исключительно мертвый индастриал. Отчаянные попытки обратить его внимание на густые растафарианские дымы, висящие над металлургическим комбинатом, или на запах свежей смазки, которым пропитываются абрикосы вокруг корпусов цементного завода, всякий раз заканчиваются ничем – Кристоф смотрит с раздражением и непониманием: мол, что тут интересного, они же еще двигаются, давайте подождем, пока они перестанут дышать, или по крайней мере ускорим этот процесс. Его можно понять: Кристоф из Вены – города мертвой культуры, но не мертвого индастриала; чтобы снять расхуяченную шахту, ему нужно как минимум пересечь пару государственных границ, желательно в восточном направлении. Он уже снимал промышленные развалины в Венгрии, Румынии и на Балканах, он шел по этому мертвенному духу в Чехии и Словакии, он легко отыскивал брошенные всеми объекты в Польше и с определенными трудностями даже в Германии (ясное дело – в Восточной Германии). Нужно было двигаться дальше на восток, поскольку какой бы восточной ни была Восточная Германия, это, конечно, никакой не восток, восток начинается дальше, приблизительно на Донбассе, именно туда и надо ехать, чтобы увидеть самые интересные руины. Донбасс – это не просто восток, на самом деле это и есть Дальний Восток, за которым начинаются пустошь и великие тибетские горы, и пространство обрывается, и уже там, как известно, нет не то что мертвого индастриала, но и системы свободного товарообмена как таковой.

Мы выехали из Харькова около двух часов ночи и уже утром увязли в тумане, в котором пряталась вся промышленная инфраструктура и лежал весь индастриал – и мертвый, и живой, и нерожденный, весь Донбасс с его тысячью пригородных вокзалов и тысячью затопленных штолен, с его стихийными рынками, на которых продаются промышленные секреты, и мотелями, где спят мертвые водители, с его реками, в которых светится ил – черный и блестящий, как арабская нефть, и его местечковыми дворами, к августу зарастающими сухой травой; марксистский Клондайк, где уголь залегает на уровне могил, которые роет бюро ритуальных услуг, так что, хороня покойников, домой в гробах несут уголь высокого качества, и где легкие наркотики стоят так же, как кока-кола, хотя кока-колу, в отличие от легких наркотиков, тут никто не употребляет, поскольку она вредна для здоровья. И это не говоря о проститутках.

Механическое пересечение пространства убивает саму идею путешествия. Преодолевать ландшафт нужно медленно и сосредоточенно, обращая внимание на мелочи и детали, которые, в общем-то, и формируют каждый пристойный ландшафт. Если ты не можешь остановиться прямо посреди дороги, если гонишь от начального пункта до конечного, ты теряешь самое главное: понимание тех отличий, которые существуют между этими пунктами и ради которых, как мне кажется, стоит куда-то ехать. Главное – не расстояние, которое преодолеваешь, главное – различия, которые его характеризуют, большинство путешествий совершаются ради этих различий, например ради различий курса доллара. Поэтому лучше отказаться от групповых экспедиций или, по крайней мере, максимально ограничить состав участников, поскольку нет ничего тоталитарнее, скажем, железной дороги, со всеми ее стрелочниками и линейными отделениями милиции, или международных авиалиний, где из всех деталей и различий замечаешь разве что различия таможенного контроля. Министерство путей сообщения – тоталитарная секта, созданная, чтобы ограничивать свободу твоего перемещения, сохраняя при этом перемещение как таковое, транспортируя тебя по фиксированному маршруту с фиксированным количеством остановок и фиксированным временем зависания на них. В идеале путешествовать нужно пешком, рассматривая пейзажи и знакомясь с попутчиками, железная дорога лишает тебя такой возможности, на железной дороге ты можешь перейти пешком разве что с первой платформы на вторую, различий между которыми не видят даже стрелочники.

Мы попытались избежать этой ловушки, обогнув все ворота и ограждения, перейдя все железнодорожные насыпи и проигнорировав все семафоры в будущее, щедро расставленные вдоль дороги. В поисках мертвого индастриала главное – держаться подальше от жизни во всех ее проявлениях, а какие самые простые и массовые ее проявления могут встретиться в дороге? Торговля алкоголем, одеждой или невольниками; представители закона, как они себе его представляют; паломники, которые автостопом добираются до святых мест или просто выбираются отсюда подальше, они сидят недалеко от шлагбаумов, пока колонна автомобилей пропускает очередной товарняк без нумерации, перебирают четки и бьют в ритуальные барабаны, обтянутые кожей забитых домашних животных; пока они сидят, мы разглядываем боевые вмятины на бортах краденых «фольксвагенов», рассматриваем зеленые, как водоросли, татуировки на руках мужчин и медно-красный утренний отблеск крашеных волос женщин, которые катят куда-то в безвестность черные тяжелые велосипеды; разглядываем пустые пачки из-под сигарет и снотворного, которыми усеян щебень, портреты Сталина в водительских кабинах, тинейджерок, спящих в фурах, животных, которые опасливо выходят к дороге, вынюхивая запах жизни и принося с собой запах смерти. Где-то здесь и начинается очередной городок со всем его индастриалом.

Вдоль ростовской трассы с запада на восток тянется совершенно предсказуемый пейзаж, с шахтами и трубами, все как по телевизору; поскольку из труб идет дым, нам остается только печально рассматривать все эти предметы гордости отечественной промышленности, живое остается живым, однако чем дальше на восток, тем грустнее становятся сопки, Кристоф оживляется: в воздухе пахнет мертвым металлом, мы действительно проезжаем еще какое-то время, и вдруг слева открываются настоящие кварталы Сталинграда, именно то, что нам нужно, даже если этот индастриал еще живой, мы уже в том состоянии, что готовы его добить.

Очевидно, это был перерабатывающий комбинат, причем довольно большой: к разрушенным помещениям даже тянется железная дорога; в свое время тут можно было окопаться и жить, выдавая на-гора продукцию высокого качества. Теперь коробки цехов и корпусов заросли деревьями, деревья растут на крышах и вылезают в окна, заполняют расщелины в стенах и медленно подступают к железнодорожной колее, перекрывая остатки утраченных коммуникаций. Зато двор когда-то так щедро поливали бензином и другой гадостью, что тут вряд ли что-нибудь когда-нибудь вырастет, так что можно ходить и бесконечно разглядывать отпечатки протекторов на песке, определяя их возраст по четкости и рельефности.

Разрушаясь, помещения становятся беззащитными, оголяется проводка, сбиваясь в клубок, словно перекати-поле, рассыпается старый красный кирпич, который свозили сюда из разбомбленных микрорайонов, из-под самого низа вдруг появляются деревянные перекрытия, слой за слоем здания отступают в потусторонний мир, будто погружаются в море, которое смывает с них лишние детали. В свое время из этих помещений вынули моторы, словно легкие, лишив промышленные объекты возможности дышать, или выбросили их на песок, перемешанный с нефтью, словно затопленные и выловленные из океанских глубин подводные лодки, которые задыхаются на суше, однако это уже никого не интересует, точнее, это интересует нас, собственно, именно в таком печальном виде они нас и интересуют.

Кристоф тщательно осматривает каждый уголок и каждую аварийно опасную стену, видно, что именно ради этого он сюда и приехал; чем стена аварийно опаснее, тем лучше, он специально фотографирует все на черно-белую пленку, хотя в этих краях, даже когда начнешь снимать цветной пленкой, выйдут черно-белые отпечатки, такие уж тут пейзажи. Пока Кристоф работает, я поднимаюсь по разрушенной лестнице и вдруг вижу метров за сто отсюда какое-то движение, все-таки что-то уцелело изо всей этой машины, остатки рабочего коллектива, остатки разбитой армии, отгородившись от своего прошлого, кое-как и дальше поддерживают огонь в топках. Действительно обидное завершение великой индустриализации – ковыряться среди руин, выбирать из них хоть что-то пригодное для дальнейшей жизнедеятельности этого больного промышленного организма; мы наконец выбираемся назад на трассу, Кристоф снимает наш отход, даже мы оставляем этот мертвый пейзаж, что уж говорить про людей, которые, в принципе, не интересуются мертвым индастриалом.

Куда они потом подевались? И как они вывозили железо и канцтовары? Вряд ли по железной дороге, она ограничивает маневренность отступающей армии, мы уже говорили о ее тоталитарности. Поэтому остается длинная колонна грузовиков, на которые рабочие, лишенные работы и будущего, а соответственно – и прошлого, заботливо грузили общественное добро, отбывая в бесконечную потустороннюю эвакуацию, выносили из конторы счеты и сейфы, столы и наглядную агитацию, выкатывали со складов бочки с топливом, демонтировали памятник посреди двора и обертывали его желтой бумагой. Отдельно выносили остатки провизии из столовой, выливали в пропитанный мазутом песок запасы портвейна и яблочного сока, чтобы не слишком обременять себя в этой экспедиции, выносили больных и раненых, грузили пушки и пулеметы, раскручивали по винтику станки и печатные машинки, последними выносили флаги, сворачивали их и обтягивали брезентом, наконец процессия медленно трогалась, машина за машиной выбирались на трассу, они в последний раз клаксонили и начинали движение на восток – через великие тибетские горы, сквозь безвременье и запустение, сквозь мрак и туман Восточной Украины, чтобы остановиться когда-нибудь в своем поднебесном Иерусалиме Перерабатывающей Промышленности или в каком-нибудь другом населенном пункте.

В детстве города казались мне образцом упорядоченности, я говорю, конечно, не о коммунальной упорядоченности, то есть не о мусороуборочных машинах, хотя и о них тоже, меня привлекала внутренняя упорядоченность, логичность городской застройки и отсутствие пустот в песчаном теле районных центров. Мой отец, перегоняя очередной грузовик с одного конца Восточной Украины в другой (на самом деле довольно условный термин – Восточная Украина, хотя и более точный, чем, скажем, Восточная Германия), брал меня с собой, невольно приучая к расстоянию как таковому – мы вместе считали километраж, вместе отыскивали дорожные указатели, вместе расспрашивали прохожих, хотя нет – я, конечно, никого не расспрашивал, просто пытался запомнить, когда именно и куда мы выедем. Из всего этого у меня в памяти отложилась очень странная картинка: моя Восточная Украина с непропорционально вытянутыми соснами вдоль трассы, с неимоверно солнечными городами и невыразимо горячим асфальтом, на который приходилось спрыгивать из кабин. Этот асфальт залипал под солнцем, и стоило гнать по трассам Восточной Украины, распугивая по дороге души тех, кто погиб в автокатастрофах, гнать, чтобы наконец въехать в очередной населенный пункт, выныривавший ниоткуда. Городки лежали на плоских бесконечных кусках равнины, иногда попадались какие-то водоемы, реки, через которые тянулись мосты, после войны отремонтированные немцами, на въезде располагались автозаправки с красными аппаратами, которые показывали количество залитого топлива, дальше начинались улочки с большим количеством песка, панельные дома или частный сектор, много белого цвета, конторы, склады, базы, воинские части, центральные площади с магазинами, парки отдыха, дворцы культуры, памятники и водруженная на постаменты армейская техника, киоски с журналами и стадионы с физкультурниками, все было на месте, все это держалось вокруг заводов, фабрик и шахт, иногда заводы стояли поодаль, иногда – в самом центре города, но так или иначе чувствовалось, что жизнь этих заросших травой и засыпанных пылью городков сосредоточена не вокруг стадионов, а именно вокруг заводских проходных, что, на мой взгляд, совершенно правильно – какая жизнь может быть сосредоточена вокруг дворцов культуры? Вы видели эти дворцы? Вы видели эту культуру? Другое дело – заводы. Пусть даже не слишком мощные, они все равно нормировали эту отчаянную жизнь детей великой войны на выживание, которую мы с большим отрывом выигрывали, хотя наши основные соперники, подозреваю, даже не догадывались о существовании правил, по которым велась эта игра.

Подкожное присутствие системы, что ощущается в семилетнем возрасте, становится потом едва ли не наибольшей сексуальной травмой, это сегодняшним пионерам легко про нее говорить – мол, нато – нет, нам в нашем раннем школьном возрасте намекали на присутствие чего-то значительно более глобального и опасного, чем корабли североатлантического альянса, мы чувствовали существование где-то совсем рядом, в одном с нами радиоэфире глобальной системы уничтожения, системы реальной опасности, от которой зависело будущее наше и наших родителей. На самом деле это сейчас я понимаю, что речь шла всего лишь о системе противоракетной обороны, которую мы все – ученики четвертого класса – в определенный момент воспринимали слишком метафизически, и эта метафизика, как гонорея, все время где-то рядом, не дает о себе забыть, точнее – постоянно о себе напоминает.

Наверное, благодаря отцу мои воспоминания из детства касаются скорее не краеведения как такового (поскольку оно как таковое не существовало), а географии и природоведения, если тела задавленных лисиц на трассе можно хоть как-то отнести к природоведению. К географии, однако, их отнести еще сложнее. Но это жуткое чувство, когда о дно вашей машины в вечерних сумерках бьется животное и его мозг размазывается, как желтое крестьянское масло, по черной поверхности восточноукраинского асфальта, – вот это стоит пережить, если хочешь иметь полноценные воспоминания из детства, и даже если не хочешь вспоминать о детстве вообще – все равно это нужно пережить самому, чтобы потом этот звук проломленной черепной коробки, похожий на звук пробитого футбольного мяча, не слышался во сне. Когда движешься по этим узким разбитым дорогам, словно алкоголь по венам, так же, как и двадцать лет назад, – ниоткуда и в никуда, движение ради движения и пространство ради пространства, ты поглощаешь его, оно поглощает тебя, и никто даже не догадывается о вашей взаимозависимости.

Живые герои мертвой промышленности, персонажи из рекламных буклетов и уголовной хроники все время находятся рядом, настороженно присматриваясь к тебе, справедливо усматривая в тебе чужака, довольно сдержанно выдают необходимую тебе информацию, время от времени начиная что-то выдумывать, сбиваясь на вещи слишком интимные, чтобы говорить о них между собой, их сложно запомнить, они легко исчезают в сумерках сознания, расширяя его своим присутствием, но, присмотревшись внимательно, начинаешь их узнавать – братья-инвалиды, бывшие работники самой глубокой в Европе шахты, они сразу же заговорили про инвалидность, возможно имея в виду свой алкоголизм, и попросили сфотографировать их вместе; ветеран непонятной гражданской службы с непонятными медалями на пиджаке сначала легко сдал все государственные тайны, начиная с 1947 года, потом, увидев у нас фотоаппарат, сослался на занятость и показал нам неправильную дорогу; шахтер со стажем, который направлялся пить в «кабак», громко уведомляя об этом всех вокруг, сразу вошел к нам в доверие и пытался подарить свой серебряный, как он сам его оценивал, браслет, сделанный из нержавейки; батюшка, который где-то после второго часа ночи и третьего литра закурил сигару и стал похожим на Кастро, я имею в виду – политическими взглядами; работники нелегальной шахты, которые не давали пройти внутрь черных туннелей, доказывая, что шахта на самом деле не функционирует, и пытаясь голосами перекрыть шум двигателей; Анатолий Тимощук – игрок национальной сборной Украины по футболу, который шел нам навстречу по одной из центральных улиц Донецка и который не имеет к этой истории никакого отношения; начальник охраны цементного завода, который сначала согласился пустить нас на территорию за двадцать баксов, потом начал куда-то звонить и в конце концов обломался, и хотел бы я верить, что это в нем заговорила профессиональная гордость; двое пэтэушников, которых мы подбросили от одного безымянного паселка к другому, на радостях успели рассказать нам всю историю своей жизни, хотя какая там жизнь у пэтэушников; безработные жители еще одного паселка, которые уже в девять утра были на взводе – шахта закрылась, они остались, впереди был долгий день; проститутки, которые так же точно в девять уже стояли на кольцевой и которых тут так же точно все знали; бойцы спецназа, с зарубками на прикладах автоматов; торговцы антиквариатом, которые в одном из скверов продавали живопись девятнадцатого века собственного производства; воры-карманники, что сидели в привокзальном баре, дожидаясь киевского поезда; уборщицы шахтерских клубов; влюбленные на детских площадках; алкоголики на полуночных пустых остановках; алкоголики на привокзальных площадях; алкоголики в мусоропроводах, в сухой траве и на берегах пересохших водоемов, в багажниках автомобилей и окнах электричек, в супермаркетах и круглосуточных пунктах обмена валюты, на платных стоянках и в бесплатных сортирах, в кочегарках и будках железнодорожников, на блошиных рынках и под памятником Льенину, под руку с Анатолием Тимощуком и в окружении трех сержантов, на скамейках, в клумбах, в гинекологических креслах и гробах, на заднем сиденье нашей машины и за ее рулем – драйвовое дополнение ко всем памятникам и развалинам, черная горячая кровь, что не вмещается в жилистых телах, проступая из ран, порезов, переломов и ампутированных частей тела, благодарные собеседники, которые могут говорить так спокойно и аргументированно, что само твое присутствие в этом случае кажется слишком суетливым и неуместным, уличные проповедники и проводники, способные ориентироваться в густых туманах, где существует все живое и все мертвое, прячась друг за другом и перетекая друг в друга.