Текст книги "Красный Элвис"

Автор книги: Сергей Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Ой малой, ой малой… – закивал на это головой Гриша.

– Тогда так, – держа брата за руку, закончил Савва, – вот тут на диске наша презентация, вот тебе экземпляр перевода, ВТОРОЙ ЭКЗЕМПЛЯР я оставляю себе. Вот тебе сто баксов, беги в ОВИР, скажешь, что ты из коммунального управления, там тебя ждут, сделаешь паспорт, купишь билет, послезавтра твое выступление.

Дядя Гриша лишь горестно лязгнул зубами.

И после этого происходят такие события:

В новом костюме, новых ботинках и новом плаще, в отцовском авиаторском кожаном шлеме, с дипломатом искусственной кожи в руках, молодой ойкуменист Иван Лихуй ступил на борт самолета и, разместившись, заказал себе скотч. Плохо скрывая профессиональную неприязнь, стюардесса предложила ему лимонад. Иван сразу же раскис.

– Земеля, – вдруг обратился к нему сосед, – земеля, дернешь?

Сосед дружески улыбался, был тоже в костюме и ядовито-салатовой рубашке. Иван подумал, что вот, наверное, о таких людях в книгах пишут «дородный молодец», и утвердительно кивнул. Молодец достал из кармана брюк 0,75 «Абсолюта» и дородно подмигнул.

– Сева, – протянул он Ивану пухлую руку, агрессивно сорвал крышку и, надпив, передал абсолют Ивану. Иван присосался к горлышку, закашлялся и запил лимонадом.

– За знакомство! – приветливо сказал дородный молодец и снова отпил.

– А что, брат, – начал дорожную беседу молодец, когда самолет сорвался в небо и лимонад подступил Ивану к горлу, – по бизнесу или так?

– Культурная программа, – тяжело сглатывая, прошептал Иван, – коммунальный сектор.

– А я, брат, – дородный молодец удовлетворенно откинулся на спинку кресла, придавив какую-то бабушку, сидевшую сзади, – по партийной линии.

– Это как? – не понял Иван.

– Я, брат, с Донбасса.

Молодец внезапно выкинул в сторону Ивана пухлую руку, Иван успел пригнуться, и Сева перехватил стюардессу, которая ходила по салону и пристегивала ремнями безопасности делегацию пьяных украинских дипломатов, которым в Будапеште еще надо было пересаживаться в Брюссель на саммит по свободным экономическим зонам.

– Мать, – сказал, – мать, нам два чая.

– Да, брат, – обратился он снова к Ивану, – я сам донецкий, с Донбасса, значит, из Донецкого обкома. Идеологический, так сказать, сектор. Лечу по партийной линии. – Он снова отпил и схватил Иванов лимонад.

– А чем вы там, в партии, занимаетесь? – спросил его Иван.

– Мы? – Молодец весело засмеялся. – Мы, брат, создаем платформу. Ты Маркса читал?

– Читал, – ответил Иван.

– А Энгельса?

Иван снова кивнул.

– А переписку Маркса с Энгельсом читал? – усложнил задание дородный молодец.

Иван растерянно развел руками. Молодец засмеялся:

– Ха, брат, в том-то и штука! Вы все читаете не того Маркса и не того Энгельса. Надо читать переписку. Я тебе одну книгу покажу, – доверчиво зашептал он на ухо Ивану, склонившись к нему так близко, что Ивану даже показалось, будто дородный молодец им просто занюхивает. – Это, брат, всем книгам книга, ее наш предыдущий зав идеологическим сектором написал еще десять лет назад. До сих пор читаю и открываю для себя что-то новое. Тут как раз о переписке Маркса с Энгельсом. Держи! – Сева радостно сунул Ивану мятую брошюру.

– Мы, брат, к выборам готовимся, – продолжил он и, откинувшись назад, снова придавил бабушку, выбравшуюся было из-под завалов. – Мы им еще покажем диктатуру пролетариата! – Молодец дородно сжал кулаки. – Мы, брат, еще ого-го! Вот только спонсора нашего выпустят…

– Откуда выпустят? – не понял Иван.

– Да его мадьяры прихватили. Он офшор через их банк переводил, ну, они и прихватили. Он у нас на трубе сидел, понимаешь? О, брат, у нас такой спонсор – всем спонсорам спонсор! Он у нас сидел на трубе, а тут реверс и терминал новый, и, ты понимаешь, ухудшение таможенных договоренностей. И он пообещал каким-то кентам из мадьярского госдепартамента под шумок провести к ним тоже трубу, – ну, под шумок, понимаешь, нам не жалко. И вот чего меня зло берет: его ж свои и сдали, из фракции – ну, он же, во-первых, ревизионист, а во-вторых, на трубе сидит. Кто такое терпеть будет, понимаешь? И сдали его мадьярам, а мадьяры прихватили и держат будто бы за офшор, а какой такой офшор, никто не знает, такое дело, брат. Ну да ничего, на то она и диалектика. Ты Ленина читал? – Иван утвердительно кивнул. – Вот, так сказать, в условиях нарастания классовой борьбы. Ничего-ничего. – Дородный молодец снова жадно приложился к бутылке. – Призрак, он бродит по Европе, ничего! Пролетариат не запугаешь, мы уже нашли концы в госдепартаменте, сейчас дадим на лапу, и до выборов его выпустят. Вот тогда и посмотрим на три источника социал-демократии! На, – Сева ловко вытащил из рукава пачку листовок, – держи!

– Что это? – спросил его Иван.

– Это моих рук дело, – округло заулыбался Сева, – я разрабатывал. У нас школа, понимаешь, продолжаем, так сказать, дело отцов. Наш предыдущий зав идеологическим сектором в свое время, десять лет назад, разработал ахуенную, брат, теорию самозаменяемости капитала как такового.

– А что это? – снова спросил Иван. С недопитой бутылкой абсолюта в одной руке и недопитым лимонадом в другой он ощущал себя немного неуверенно в этом самолете, среди этих дипломатов, рядом с Севой, рядом с полузадушенной бабушкой. Он совсем растерялся и поэтому выпил снова.

– Что это? – продолжал смеяться молодец. – Это, брат, бомба, вечный двигатель. Я их всех порвал, понимаешь? Мы сейчас вводим это через бюджетный комитет. Пробьем инвестирование, сделаем откат во фракцию, а там и спонсора выпустят. Э, брат, – Сева приобнял Ивана, – только та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться. Почитаешь потом как-нибудь, – деловито сказал он, забрал у Ивана бутылку и быстро ее допил. Иван растерянно достал дипломат, вытащил оттуда пресс-релиз и протянул Севе.

– Держи, – сказал, – а это от меня.

– Деловая документация? – с пониманием просмотрел пресс-релиз дородный Сева. – Технические характеристики?

– Там есть номер нашего факса, – объяснил ему Иван, – в случае чего, обращайтесь, милости просим.

– Эх, брат, – разочарованно сказал на это Сева, – тут же по-английски, а я ж немец, я ж с Донбасса.

– Немец?

– Ну да, – дородность молодца приобрела печальные очертания, – с четвертого класса учил, зайд берайт, иммер берайт, эс лэбэ эрнст тельман, понимаешь?

– На, держи, – Иван снова открыл дипломат и достал оттуда распечатку. – Это перевод.

– Ага, – Сева охватил пальцами распечатку, – понимаю, – с уважением сказал он, увидев схему котла.

В международном аэропорту города Будапешт Ивана накрыло. Стюардесса шла вдоль салона и отвязывала украинских дипломатов.

– Ладно, брат, – сказал Сева, – пошел я. Меня товарищи из венгерского ЦК должны встречать. Помни: самозаменяемость капитала как такового! – Он помял Ивана в дородных объятиях, боднул ногой пустую бутылку из-под абсолюта и пошел на выход. Иван пошел за ним. За Иваном потащилась недодушенная бабушка.

В Будапеште шел дождь.

В Будапеште Севу встречали цыгане. Впереди стоял цыган с гитарой, к красной рубахе у него был пришпилен красный бант, рядом стоял цыган с цымбалами, сзади перекрикивались несколько пестро одетых женщин – без инструментов, но с готовностью в любой момент подпеть. Сева увидел цыган, ага, выбросил вверх пухло сжатый кулак, камарада, эс лэбэ эрнст тельман! Цыган с бантом коснулся струн, его напарник ударил по цимбалам, все запели «Интернационал».

Сознание к Ивану вернулось на следующее утро в гостинице. Над ним стояли две женщины в строгих костюмах.

– Мистер Лихуй? – спросили они. – Хауз оф зэ дэс?

– Йа, йа, – ответил Иван и потащился в конференц-зал.

– Слушайте нас, – говорили ему по дороге женщины, – сегодня второй день конференции. Вы выступаете третьим.

– Можно четвертым? – спросил Иван.

– Нет, – жестко ответили женщины, – четвертым выступает представитель сионистов, если его выступление переставить, будет скандал.

– Если я вам тут нарыгаю, – заметил Иван, – тоже будет скандал.

– Все будет хорошо, – сказали ему на это женщины. – Где ваша презентация?

Иван молча отдал им диск.

– А тезисы? – спросили женщины.

– Да, а тезисы? – согласился с ними Иван и начал копаться в карманах нового, но уже помятого плаща.

А тезисы? А тезисы? – думал он с отчаянием, перебирая в руках авиационные билеты, таможенные декларации, рекламные буклеты гостиницы и кучу каких-то листовок. – А тезисы? Черт! – вдруг понял он, – я ж их вчера Севе подарил, на память, черт.

– Это? – нетерпеливо спросили женщины, увидев в его руках листовки, выхватили одну из них и, утратив к Ивану интерес, пошли в пресс-центр.

Иван побрел за ними. До выступления оставалось пара часов, можно было попробовать что-то сделать. И он не придумал ничего лучше, чем из пресс-центра позвонить на фирму. Трубку, как и следовало ожидать, взял дядя Гриша.

– А, малой! – зарычал он. – Долетел, курва!

– Дядя Гриша, – начал Иван, пытаясь выбирать слова из той пустоты, что образовалась у него под горлом, – дядя Гриша, вы бы не могли мне сейчас на этот номер факсом сбросить текст презентации?

– Малой, – рассерженно закричал Гриша, – ты там чо, я тебе чо?

– Ну, дядь Гриш, – заплакал Иван, – ну, очень надо!

– Ну чо ты, малой, – Гриша почувствовал серьезность ситуации, – ну ты чо, ты пойми, я тебе выслал бы этот блядский факс, но я не умею, я их только получать научился. Так что без мазы.

Иван даже попробовал поговорить с представителем сионистов. Тот приветливо улыбался Ивану и говорил по-венгерски. И тут закончил свое выступление второй докладчик. Иван утер холодный пот и пошел на сцену. Потоптался под экраном, набрал полные легкие воздуха, достал из кармана Севину листовку. Значит, что, – подумал он, – значит, так, минут пять можно будет делать вступление, поздороваться с ними, передать приветы, спеть гимн. В конце концов, можно объявить минуту молчания, это уже будет шесть минут.

Зазвучала музыка. На экране появилось изображение дружественно настроенного Иисуса, за которым шла группа мирян. Внизу готическим шрифтом высветлилось: «Хауз оф зэ дэс прэзэнтз. Вэлкам ту Юкрэйн – лэнд оф зэ готик парадайз!» В бюро переводов к делу отнеслись ответственно – Иисус действительно производил впечатление человека, который только что отдал жизнь за всех присутствующих.

– Призрак бродит по Европе! – трагическим голосом зачитал Иван первое предложение. – Призрак коммунизма!

После этого музыка оборвалась, и народ как-то затих, что ли. Зато появился первый рисунок – небольшой схематический домик, возле которого тянулась ограда со схематической колючей проволокой. Около домика росла схематическая трава, на горизонте высились неприветливые небоскребы. Внизу шли готические титры, где немецким языком говорилось о живописных уголках Харькова.

– Товарищи, – более уверенно заговорил Иван, – в условиях продолжительной политической стагнации, на фоне непрерывного обнищания рабочих масс, стремительно растущего вверх, развернул свою бурную деятельность идеологический сектор Донецкого обкома! Выпестованное заботливой партийной дисциплиной молодежное крыло ЦК держит свои двери открытыми для всех, кто болеет душой за судьбу трудового народа.

Появился рисунок номер два. На нем была изображена схематическая семья – отец, мать и дитя без определенных половых признаков. Они сидели под колючей проволокой и ели схематический ланч.

– Каждый день, – продолжил Иван, заглядывая в листовку, – не утрачивая веры и партийного сознания, становятся на защиту своих профессиональных обязанностей трудящиеся региона. Неудивительно, что инициативы идеологического сектора давно вызывают симпатию и любовь среди беднейших слоев населения.

После этого появился рисунок, на котором были изображены несколько могильщиков, прикапывающих гроб. Могильщики были схематические, а вот кресты на холмах были выдержаны в общем готическом стиле и издалека напоминали свастики. Сбоку был изображен график – стрелка решительно держалась вверху. Очевидно, это был намек на высоко поднятую планку оперативности и профессионализма.

– В отличие от других политических сил, – объяснил Иван присутствующим, – наша партия имеет четкий план общего экономического роста. Взяв на вооружение бессмертное учение Маркса-Энгельса, идеологический сектор ЦК решительно берет обязательства поднять жизненный минимум каждого отдельного гражданина, независимо от социального происхождения, профессии и вероисповедания.

Появился рисунок номер четыре, с изображенной на нем часовенкой, по бокам которой стояли схематический священник, схематические бабки-плакальщицы и схематический тамада с бокалом в руке.

– Идеологический сектор ЦК, – прокомментировал Иван, – решительно борется за улучшение экономических и социальных условий проживания рабочих масс, последовательно осуждая и выступая против таких рудиментарных проявлений темного прошлого, как религия, проституция и алкоголизм!

Вдруг на экране появилось большое, усатое и недовольное лицо Григория Лихуя. Бюро переводов, видимо, не отважилось изобразить его схематически, поэтому целый монолог об отце-ветеране располагался прямо под Гришиными усами. Иван, увидев знакомое лицо, на какое-то мгновение упал духом, но заставил себя снова заглянуть в листовку.

– Однако не следует утрачивать бдительность, – выкрикнул он в зал, глядя прежде всего на представителя сионистов. – Наглое рыло мирового империализма снова лезет на родимую землю! Для них это не просто место работы! Для них это место жесткой эксплуатации и наживы. Но господам с Уолл-стрит, сующим к нам свое рыло, – Иван решительно ткнул пальцем в сторону дяди Гриши, – хотим напомнить: не дай бог, завтра случится политическая инвазия с вашей стороны, тут мы вас и похороним – на территории, залитой кровью и по́том активистов идеологического сектора ЦК.

Иван перевел дыхание. Участники конференции – тоже. Но оказалось, что это еще не конец. Появился последний рисунок, пятый. Там был изображен схематический котел, из которого шел густой черный дым. Возле котла стояли схематические рабочие и швыряли в котел предметы неопределенного органического происхождения. Рядом были изображены несколько показателей в процентах, причем проценты эти неуклонно возрастали. Представитель сионистов возмущенно вышел из зала. Иван слегка растерялся, но все-таки завершил свою речь:

– С глубоким оптимизмом и верой в политическую перспективу в преддверии выборов идеологический сектор ЦК заявляет о постоянном росте числа членов партии, в частности о все более частых случаях активного вступления рабочих масс в стройные ряды партии.

Пришел в партию сам, – патетически завершил Иван, – приведи в партию соседа!

Или соседку, – добавил он уже от себя, менее уверенно.

После выступления сотрудники пресс-центра говорить с Иваном отказались. Коллеги-ойкуменисты тоже старались на него не смотреть, отводили глаза и изучали программу на следующий, заключительный день конференции. Зато к Ивану подошел пожилой мужчина.

– Гратулирую! – закричал он. – Гратулирую! Очень приятно мне тут гостить представителя национальной молодежи!

Иван посмотрел на его массивный слуховой аппарат и закивал.

– То было знаменито! – снова закричал человек. – Попросту знаменито! Ласло Конашевич, – закричал он, называясь. – Наказной атаман Ференцварошской паланки Задунайской Сечи! Дюже меня потрясла та ваша адская машина!

– Это котел, – объяснил Иван.

– Ага, ага, – не совсем понял его Ласло Конашевич, – а то попрошу вытолковать для меня, это каким-то способом свидетельствует про развитие украинской мовы на том сроссийченном востоке?

– В какой-то степени, – ответил Иван, – в какой-то степени.

Вернувшись домой, Иван пошел на фирму, отдал братьям использованные билеты, подарил дяде Савве футболку с непонятной надписью по-венгерски, а дяде Грише – набор китайских порнографических открыток. О конференции рассказывать не захотел, сказал, что ойкумена развивается, и поехал домой спать. Следом за Иваном из Венгрии пришел факс. Факс, как полагается, принял Гриша. Факс был отправлен из Шевченковской светлицы Ференцварошской слободы и подписан Ласлом Конашевичем. В своем послании Ласло Конашевич еще раз гратулировал за приятный случай гостить представителя молодежи, высказывал свое искреннее восхищение по поводу адских машин и желал украинской стороне дальнейших успехов в развитии украинского языка и продолжении партизанской борьбы, следствием которой, по его меткому определению, должна была утвердиться Украинская Соборная Духовная Республика. Хуже всего было то, что факс этот Ласло Конашевич продублировал и на адрес коммунального управления. Пожарные приехали к братьям Лихуям сами. Стали кричать. Гриша полез драться, но пожарные достали табельное оружие. В результате пожарные наговорили братьям Лихуям, а особенно Грише кучу неприятных вещей, после чего поехали оправдываться перед начальством.

– Ох ты ж блядь, – жаловался Савва, – что же делать, что же делать?!

– Ну, малой! – кричал Гриша. – Ну, малой!

– Да оставь ты малого, – говорил ему брат. – Тут главное, чтобы Тамара не узнала. Она кастрирует нас. Что же делать, что же делать?!. Надо малого куда-то заслать, – подумав, заговорил Савва, – куда-нибудь подальше.

– Давай его в часовенке спрячем, – предложил Гриша. – Есть будем носить. Пусть сидит, никто не пронюхает.

– Отец проклянет, – не согласился Савва. – Надо куда-то подальше. А как там Ева? – спросил он Гришу.

– Ничего, – ответил тот, – ждет.

Ева работала у братьев бухгалтером. Было ей сорок пять лет, но она всегда носила прикольные шмотки и вообще во всей их фирме была единственной, кто выглядел хорошо. Неделю тому назад братья, не желая оставлять бизнес друг на друга, послали ее в Мариуполь за партией камня, которую должны были доставить морем непосредственно в порт. Братья сняли несколько платформ, доцепили к ним отдельный вагон, посадили туда Еву и отправили все это в Мариуполь. Но груз задерживался. Ева уже неделю жила в купейном вагоне на сортировочной станции и каждый день писала Грише отчаянные эсэмэсы. Гриша эсэмэсы прочитывал, но сам их писать не умел, поэтому переписка у них выходила односторонняя.

Ивана братья застали дома.

– Где мать? – строго спросил Гриша, проходя в кухню.

– В гостинице, – испуганно ответил Иван, закрывая за братьями входную дверь. – У них там комиссия ОБСЕ приехала, она третий день не приходит, разруливает с проститутками.

– Да, – задумчиво произнес Савва, – в стране бардак. Значит, так, Иван, собирайся, поедешь на море.

– На какое море? – не понял Иван.

Гриша залез в холодильник, нашел там холодную курицу и теперь грозно разрывал ее зубами, глядя Ивану прямо в глаза.

– Поедешь в Мариуполь, – сказал Савва, – найдешь там нашего бухгалтера, тетю Еву, получишь груз, привезешь в Харьков, купим тебе скутер. Хочешь скутер?

В это время Гриша сломал курице ногу, поэтому Иван решил промолчать.

– Вот тебе билет, – сказал Савва. – Давай собирайся, вечером мы за тобой заедем.

Вечером братья Лихуи вместе с отцом Лукичом заехали за Иваном. Иван долго не открывал, наконец разобрался с ключами, и братья вошли. Малой едва держался на ногах, по квартире валялись вещи, которые он так и не собрал. Савва успел схватить за руки Гришу и потащил его к выходу. Посадив брата в вишневого цвета бээмвэ, он попросил отца приглядеть за ним, а сам побежал за Иваном. Спустился он через десять минут, на плече нес племянника, в руке – его спортивную сумку, из которой по дороге выпадали носки и презервативы. Гришу брат попросил пересесть на переднее сиденье, ближе к водителю. Отец Лукич посмотрел на Ивана, в который раз выразил искреннее удивление по поводу мудрости промысла Господнего и стартанул на вокзал.

– Я не возьму его, – сказала проводница, увидев Ивана, – он мне здесь все загадит.

Отец Лукич попробовал было взять проводницу на понт, заведя речь о семи смертных грехах и наложении анафемы, но проводница неожиданно оказалась евангелисткой, поэтому с отцом не захотела разговаривать вообще.

– Что ж делать? – спросил Савва сам себя.

– Послушайте, миряне, – произнес за них отец, – этот же поезд через Узловую идет?

– Ну? – не понял Савва.

– Когда он там будет?

– Часа через три, – ответил Савва.

– Так повезем его туда. Воистину, пока доедем, его попустит. А там загрузим, и, с Божьей помощью, пусть едет на море.

Тут все восславили имя Господне и поехали на Узловую.

На вокзале они оставили Ивана в салоне бээмвэ и пошли в привокзальную чебуречную. В чебуречной Гриша поссорился с работниками депо. Работники депо выкинули Гришу из чебуречной и уже собирались добивать, но тут отец Лукич вытащил из-под полы своего твидового пиджака крест, и работники депо недовольно вернулись в чебуречную. Но понятно было, что это ненадолго и что нужно сваливать домой. Братья вернулись к бээмвэ, заглянули в окно. Иван уже проснулся и, глядя в окно, пытался понять, где он.

– Значит, так, Иван, – коротко объяснил ему Савва, – вот твой билет, поезд будет через час, твоя платформа первая, вагон двадцатый. Смотри ничего не перепутай и не засни на рельсах, понял?

Иван кивнул.

– А мы должны ехать, – сказал Савва, садясь рядом с отцом Лукичом, – у нас там коллективные заказы, демпинговые скидки, сам понимаешь.

Отец Лукич нервно его подгонял, Гриша затаился на заднем сиденье, закрыв дверь изнутри.

– Привезешь груз, – крикнул Савва, уже отъезжая, – купим тебе скутер!

Иван взял сумку, постоял посреди пустой привокзальной площади и пошел на золотые огни чебуречной.

В три часа ночи на кукурузных полях и административных строениях лежит тишина, и в ночном небе светится ночное солнце – холодное и невидимое. Настолько холодное, что иногда создается ощущение, будто небо – пустое, будто в нем совсем ничего нет, так же как в окружающей кукурузе и окружающих строениях. И вот минут через пятнадцать он выползает из темноты на свет семафоров – поезд-призрак, длинный подвижный дракон из детских страхов, монстр, приходящий во сне к молодым китайцам, к изнуренным культурной революцией хунвейбинам, сходя в их предутренние фантазии с фарфоровой посуды, расписанной на национализированных предприятиях красного Китая; он тяжело дышит и выпускает из ноздрей голубой дым. Выскочив из кукурузных полей на эту тихую и пустую железнодорожную станцию, он в последний раз вздрагивает своими фарфоровыми мышцами – всего лишь на миг, стоянка две минуты. Иван стоит на краю перрона с сумкой в одной руке и билетом – в другой и уже знает, что не успеет добежать за эти две минуты до своего двадцатого плацкартного в конце поезда. Для этого ему нужно пробежать вдоль помещения вокзала, вдоль липовой аллеи, под холодным ночным солнцем, стоящим как раз у него над головой. Он никак не успевает – остановка посреди ночи выдумана как раз для того, чтобы выскочить на миг из драконьего нутра, вбежать в сонное гулкое помещение вокзала, купить в буфете номер два бутылку теплой водки и, заскочив на ходу в свой вагон, оставить навсегда все эти липы и всю эту кукурузу. Поэтому Иван еще раз смотрит на свой билет и заскакивает в первый вагон. Поезд издает гневный драконий свист и принимается отползать в направлении ночи, которая начинается через двадцать метров, заканчиваясь где-то на Донбассе.

И он заходит в первый вагон, и начинает идти вперед, то есть на самом деле – назад, против движения поезда, против общего движения темноты, продвигается в обратном направлении, против часовой стрелки, останавливая собственный хронометр, который у него и без того не слишком хорошо работает, разворачивая его от первого вагона до двадцатого, ловя все запахи и вспышки ночи, которую ему придется пережить в этих двадцати вагонах.

Миновав двух проводниц, тихо перетягивающих из одного купе в другое какие-то трупы, Иван прошел дальше и углубился в бесконечный сладкий тоннель плацкартных сумерек. В вагоне пахло углем и пряностями, ко всему этому примешивался запах кипяченой воды, и чем дольше Иван стоял в наполненных дыханьем коридорах, тем больше запахов различал, выделяя и называя их для себя, каждый отдельно – отдельно запах проводниц, пахнущих вишневым чаем и крашеными волосами; отдельно запах солдат, пахнущих одеколоном и спермой; отдельно запах проституток, пахнущих одеколоном и спермой солдат; запах цыганских детей, пахнущих анашой и молоком матерей, пальцы и губы которых пахли острым херсонским драпом, которым они набивали свои трубки; запах группы инвалидов, ехавших на гастроли в шахтерские районы и пахнущих кожаными кошельками и перстнями, сделанным из фальшивого серебра, ко всему этому примешивался запах золотых коронок, деревянных протезов, теплых яблок, фруктовых настоек, вчерашней прессы, армейских одеял, он перетекал из тамбура в тамбур, из одного вагона

во второй, где пахло церковными календариками за прошлый год в карманах артели глухонемых, которые уже несколько месяцев не могли выбраться из этого поезда; пахло краплеными колодами в пиджаках катал, которые ехали на море открывать сезон; пахло теплыми ксерокопиями в папках членов делегации ОБСЕ, которые ехали закрывать металлургический комбинат; пахло бижутерией девчонок еще одной большой цыганской семьи, которая занимала полвагона и тамбур; Иван шел за этим запахом и переходил

в третий вагон, чувствуя запах фольги на иконах; запах деревянных четок в руках семинаристов, один из которых только что принес теплую водку из буфета номер два; запах свежих поддельных паспортов; запах монет и нагретого шоколада; запах адреналина, выделяемый двумя дилерами, ехавшими за товаром; запах детских игрушек, паленого коньяка, хромированного железа, медной посуды, свежих порезов на коже, смешанной с сахаром слюны, залитых спиртом язв, размазанных по лицу слез, запах женской кожи – на протяжении всего путешествия, шаг за шагом, из вагона

в вагон – женская кожа, пахнущая родинками и шрамами, венами и татуировками; кожа, пахнущая дыханием и голосом, которым с ней разговаривали; женская кожа, пахнущая воском и тканью, табаком и медом, сухим вином и желтыми простынями, этот запах забивался в складки одежды и въедался в потайные швы,

и, зайдя в пятый вагон, он еще ловил его в воздухе, ощущая вместе с тем все более затейливые и причудливые запахи, например запах серийного убийцы, которого давно ищут в западных регионах республики; запах дамских журналов; запах школьного мела; запах хлеба в утренних магазинах; запах университетских аудиторий; запах нательных крестиков, браслетов, бюстгальтеров, телевизоров; запах речной воды; запах собственного пота; запах перчаток давней знакомой, которые она когда-то забыла, а он ей так и не отважился вернуть; запах бабок, сладкий, возбуждающий запах бабла – запах потертых банкнот, кисловато-терпкий, щемящий и насыщенный запах денежных знаков, запах бабок, похожий на запах жизни, похожий на запах речной воды и осеннего дыма – так пахнет первая губная помада, так пахнет водка, что выблевываешь с утра, так пахнет воздух вокруг тебя, и тогда он открыл двери тамбура и вошел

в шестой вагон, в котором ехали скауты и стоял запах брезента и сахарной ваты, запах фотопленки и запах разлитого бензина, запах пепла, рваной бумаги, травы на одежде, запах петтинга, киосков, смазки, тягучего, бесконечного клея, клея, что растекается между пальцами, стынет во тьме, заливает вагоны, подступая к горлу, белый тягучий клей, из которого он пытается вырваться, тащит его на себе, словно пожизненную ношу, – этот свой клей с его запахом, с его тяжестью и легкостью, прямо

в седьмой вагон, в котором ехали вьетнамцы и резко пахли итальянским секонд-хендом, ремонтной известкой и горячими блюдами, которые они взяли с собой в бесконечное путешествие по восточным областям, и их язык пах октябрьским снегом и землей, где уже давно никто ничего не сажал, поэтому они, по большей части, и молчали, держа при себе свой запах и свой язык, и в этой тишине он замер на миг между вагонами, но потом нашел в себе силы и начал продвигаться дальше,

в восьмой вагон, где пахло одеждой чужих людей, парикмахерской, асфальтом, птицами на подоконнике, сломанными ключицами, порезанными запястьями, проломленными черепами, жевательной резинкой, прилепленной снизу к поверхности стола, бинтами и портвейном, сексом и нагретым августовским озерным илом, дождевой водой, натекающей в оставленные на веранде чашки и тарелки, песком, пересыпающимся в пальцах, песком, забивающимся в обувь, поднимающимся в воздух, застревающим в волосах и скрипящим на зубах, пересушенным мертвым песком, который высыхает, как фотоотпечатки, запах пыли на раскиданной ею одежде,

в девятом вагоне пахло перцем и мебелью; пахло их старым жильем, с которого они съехали, когда ему было семь лет; пахло часовым механизмом, с которого сдуваешь паутину и пытаешься его запустить по новой, но старые часы почти не имеют запаха, они теряют запах вместе с чувством ритма; мертвые вещи пахнут по-разному – мертвая кожа пахнет своим прошлым, мертвая жизнь по-особому пахнет тем, что начинается после нее, и он оставил этот запах и вошел

в десятый вагон, увидев там кучу знакомых лиц, настолько знакомых, что он даже не мог их назвать по имени, к тому же они и не нуждались в назывании, он помнил, как пахнут вещи этих знакомых, их ключи, документы, фотоальбомы, рубашки в их шкафах, бритвы, щетки для обуви, ножи для убийства животных, оружие для самозащиты, алкоголь для самоуспокоения, йод для самоуничтожения, радио для злости, телефонные автоматы для сохранения тишины, штопоры для внутренней дисциплины, солнцезащитные очки для защиты от солнца, медные таблички на дверях, вытертые поручни в подъездах, почтовые ящики, разбитые балконы, теплые тротуары, трамвайные маршруты, автомобильные развязки, осенние парки, пустые улицы, густой летний воздух, наполненный запахом еще не начавшегося дождя,

и уже в следующем, одиннадцатом, вагоне он вдруг понял, что это было последнее, что он мог узнать, и дальше его уже вел запах, которого он раньше не знал, поэтому и узнать не мог – странное шаткое ощущение, будто кто-то прошел мимо тебя, не оставив ни знака, ни намека, оставив только само ощущение, которого, впрочем, хватает, чтобы идти за ним, выискивая его продолжение в следующих вагонах, во тьме, их наполняющей, ловить его развеявшиеся остатки, словно остатки разбитой армии, прячущейся в лесах, – странный запах, которому он никак не мог дать названия и который никак не мог его оставить в покое; так пахнет воздух, когда он исчезает, так пахнет отсутствие воздуха, отсутствие жизни и отсутствие воспоминаний; может быть, именно за этим запахом он и зашел так далеко, аж до своего двадцатого вагона, а зайдя и отыскав свое место, вдруг понял, что оно, место, оказывается, кем-то занято, и что поезд этот, оказывается, совсем не его, и что он шел совсем не в том направлении, хотя в этом поезде направлений всего два – с начала до конца или с конца до начала, поэтому он молча развернулся и начал выбираться назад, ориентируясь в окружающей темноте по звездам, по голосам проводников, по знакам и зарубкам, сделанным по дороге сюда, но преимущественно все-таки по запахам.