Текст книги "Содержимое ящика (Повести, рассказы)"
Автор книги: Сергей Юрский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
– Знаю я ее, большой он дурак, – сказал мудрец и поднял кверху палец. – А относится он к типу номер двести пятьдесят один, но это уже типы не людские и не животные, а метафизические, и у них своя нумерация.
В этот миг Панкрат, еще и не будучи поглаженным хозяйской рукой, вцепился с визгом в мудрецов палец, крепко вцепился. Завизжал и мудрец, толкнул кота. Панкрат подскочил кверху, растопырив когти и глаза, завис в воздухе, а потом рухнул на стол, взметнув пыль и нажав лапой на кнопку в столе. Стул железный затрясся и зарычал. Панкрат прыгнул на стул, взболтался в нем и с диким взмявком перелетел через всю комнату прямо на старикову голову. Слетела с головы повязка. Осветился кабинет мудрости утрофиолетовым светом. И увидел старик, что нет у мудреца сердца, а вместо него червовый туз. И еще увидел, что мозги мудрецовы точно на такой же пробор расчесаны, как и волосы на голове.
Повязал старик тряпицу и вышел. А уж с улицы заглянул в окно. Мудрец заклеивал палец пластырем, а Панкрат хлебал молоко в углу и поглядывал на мудреца желтым глазом.
Высоко ли, низко ли солнце стояло, а только не видно его было – заволокло небо тучами и пошел пузырящийся в лужах дождь.
У старика ботинки промокли. Стал он искать, где бы укрыться, и зашел под большую вывеску
«КООПЕРАТИВНЫЙ ВОКЗАЛ»
Дело новое, привлекательное. Всюду краска свежая, дощечки с указателями, людей множество. На первой полосе в самолет грузятся, у второй платформы поезд стоит, к третьему причалу пароход привязан. Все гудки подают, но с места не трогаются. Горючего пока нет, рельсы еще не проложены, реку к пруду еще не подвели. Не совсем развернулся кооператив, пока только вокзал построили. Но вокзал хорош – и рестораны, и закусочные, и туалеты беломраморные, и кассы. Очереди всюду маленькие, уютные – потому что цены довольно высокие. Вдоль очередей пирожки на тележках возят. Радио объявляет, кому в какой транспорт заходить, а кому уже выходить пора. На большой доске в три колонки все города, какие есть на свете, записаны. Возле каждого зеленая лампочка мигает, а поверх доски надпись: «Покупайте билеты куда попало!»
Любит народ свой вокзал, тянется к новым формам обслуживания, не жалеет денег.
Без билета в вокзал ходу нет, а у старика всего рубль остался. Но дождь не жалеет, пуще идет, вода уже внутри ботинок хлюпает. Купил старик самый дешевый, какой был, билет за семьдесят копеек до станции Зарезово, посадка в 17.45, высадка в 17.50. «Ничего, – думает, – авось пока дождь пройдет». И вошел старик с толпой под стеклянные своды. Мотается под высокой крышей по сухому полу, радуется.
И кругом все веселые. Один даму в Париж решил прокатить – к самолету бегут, другой с малыми детьми в Америку отплывает, третий вырвал немного времени на родину в Улан-Удэ съездить. Никому отказа нет, всем билеты достались. Да, правда, и дело недолгое – вон тот с дамой уж из Парижа и возвращается, и прямо в закусочную. Хорошее время настало!
Вдруг хлопнул кто-то старика сзади по спине. Обернулся старик. Стоит перед ним хмельной веселый человек, полголовы лысая, вторая половина кучерявится.
– Это ты? – спрашивает полулысый.
– Я, – говорит старик:
– Здорово, старик! – говорит полулысый. – Ты куда собрался?
– В Зарезово, – говорит старик и замечать начинает знакомое что-то в полукучерявом.
– А я тут с компахой в Куалу-Лумпур смотался, – говорит тот. – Пошли с нами в ресторан. Мы перед отъездом обед заказали. Теперь уж, наверное, подали.
В ресторане веселый свет горит. За большим столом человек двадцать, а тарелок, рюмок, стульев и того больше. И старику место нашлось. Большой ресторан, цветной ресторан! Зелень зеленеет, серебро блестит. В полстола рыба заливная легла. Из дверей шашлыком пахнет – вот-вот заносить начнут. Девушки белыми зубами улыбаются. Из ушей, из грудей камешки посверкивают. Мужчины все седоватые, пузоватые, но веселые, крепкие. Официанты на стол икру мечут – каждому по вазочке. Музыка за стенкой крякает.
– Ха-ха-ха! – смеются все за столом. – За Анастаса!
Встал тут полулысый и говорит:
– Спасибо вам, но только за меня уже было поднято. А выпьем мы за моего старого друга – вон он сидит. Как живешь, старик?
Смотрит старик во все глаза – неужто это Анастас, с которым вместе за одной партой сидели, вместе жить начинали, шутки шутили, бедовали? Вместе в гору житейскую взбирались, вместе с горы покатились, да там, под горой, и потеряли друг друга.
– Все я помню, – продолжал Анастас, – ничего не забыл. Вот только имя твое, хоть тресни, из головы вылетело. Как зовут тебя, старый друг?
– Петр… Я Петр, – сказал старик с трудом, потому что отучился в одиночестве своем выговаривать собственное имя.
– Петр! Камень! – закричал Анастас. – Так выпьем за то, что не превратился этот камень в пыль! Ни крошки от него не откололось! Вот он с нами, крепкий, как мы. Поцелуйте его, соседние девушки, и ты, Лиза, и ты, Манана!
Слева налетела на старика белая волна волос и зеленые глаза, справа – черная челка над угольным взором. Два благостных запаха: один – как травы скошенные, другой – как вода морская. Расцеловали его веселые девушки, и кругом пошла голова Петра-Камня.
Вечер наступил, и был он словно пляска – и все вместе, и парами. То по четверо в машины садились и ехали куда-то. То змейкой по лестнице поднимались. Вдруг оказывались вдвоем, втроем на мягких ковровых диванах. И опять накатывали на Петра две волны: одна – травяная, другая – морская. Кого-то теряли, кого-то находили. Тепло и шумно текло время. И разобрал Петр сквозь шум, в разговорах и шепотах причину такого веселья.
Загадало государство шесть волшебных чисел, кинуло их в общую кучу – поди найди! Написали бумажки – на каждой по сто чисел. Люди купили бумажки и стали думать – какие цифры волшебные? Многие ломали головы, книги толстые листали – не знают, пальцем в небо тычут. Тут вышел Анастас со своим листком и сказал спокойным голосом:
– Цифр этих шесть, ни больше ни меньше, и почувствовал я их нутром моим, и вот они какие – один, два, три, четыре, пять, шесть! Ибо все на свете просто, и быть посему!
Ахнуло тут государство, подивилось Анастасову уму.
– Правильно, – говорит, – отгадал ты загадку. И вот тебе за это мильён!
Пляшет умный Анастас, остатки кудрей на голове подпрыгивают. Целует умный Анастас веселых девушек. Обнимает друга Петра и говорит ему:
– Все на свете просто, и ты будь простым. Бери что хочешь и пользуйся, мы ведь молоды!
– Где же мы молоды? – удивился Петр.
– Да здесь и молоды! Где мы есть, там и молоды. Все как было, так и будет, и ничего не уходит.
– Не уходит? – сомневается Петр. – А папы наши и мамы ушли, жены наши и дети ушли, день сегодняшний смутный ушел. Они-то все куда?
– Не трогай, не трогай, не трогай этого, – сказал Анастас и прижался лысиной к Петрову лбу, глаза к глазам приложил. – Видишь меня сейчас?
– Не вижу, – говорит Петр, – слишком близко.
– То-то! – хрипит Анастас. – Близких никогда не видно, а когда они вдаль уйдут, то их тоже не разглядеть. И потому ты один, а остальное – твой сон. И вот тебе моя тайна – я есть и буду всегда.
– Как пустопорожняя Птица Феликс? – мутно спросил Петр, но Анастас уже не слышал его. Он бежал по комнатам и окликал друзей:
– Надоело тут, надоело тут, к художникам, к художникам, в мастерские, в мастерские!
Взобрались в мастерские. Нанесли с собой бутылок, банок и кусков. Пошло мастерское веселье. Анастас каждому из гостей по тыще подарил, а художникам по две. Разговорились художники.
Художник Никанор сказал:
– Весь мир состоит из мелких частей. Я каждую эту мелкую часть рисую. Вот забор. У забора дерево. Под деревом трава. Все это находится у меня на даче, но еще находится вот на этой картине. Видите? Вот стол, на столе кружка. В кружке молоко. Оно скисло. Все это находится у моего деверя и еще вот на этой картине. Видите? Вот столб, на столбе фонарь…
– Видим, видим! – закричали гости, словно прозревшие. – Как интересно! Вот лодка. В лодке ведро. В ведре пусто. Как здорово! А только зачем это, Никанор?
– Я ждал этого вопроса, непонятливые вы люди! А это затем, что мир стареет. Части его портятся, и я каждой части готовлю замену. Чтобы всегда трава росла, чтоб всегда у треклятого деверя молоко скисало, чтоб всегда в лодке про запас ведро было. И потому я полезный экологический человек, а вы все – шваль.
Выпили за Никанора.
Художник Евсей сказал:
– Мир нужно понимать не по частям, а в целом, чтобы он не рассыпался. Потому я создаю всего одну картину, и она еще не закончена. Я ее от ваших равнодушных глаз простыней завесил.
– А что, а что под простыней? – замяукали Лиза и Манана.
– Прочь, развратные! – крикнул Евсей. – На этом холсте я объединю все свои мысли. Я на нем напишу мильён раз слово «концепция». И когда ниспадет простыня, преобразится мир оттого, что хоть один человек его целиком понял. Человек этот – я, а вы все – шваль.
Выпили за Евсея.
А третий художник так сказал:
– Зовут меня Бездыр Постылов. Имя мое известно только в заграничных странах, а здесь его никто и слыхом не слыхал. Родная мать и то меня не знает, потому что имя мое выдуманное, а на самом деле меня зовут Баздык Битонов. Но вы ведь и этого имени не знаете, ибо вы есть шваль. А вот я сейчас отдам мои две тысячи, полученные от Анастаса, – тому отдам, кто угадает, где у моей картины верх, а где низ. – И показал он что-то вовсе несусветное, холст, масло, аппликация, тридцать восемь сантиметров на пятьдесят два.
– Низ сверху! – закричали одни.
– Верх сверху! – закричали другие.
Засмеялся Бездыр Постылов горьким смехом и говорит:
– Вешается моя картина не на стену, а на потолок, четыре ниточки на четыре уголка, изнанкой книзу, и смотрится на просвет. И нету у нее ни верха, ни низа, ибо сама она есть сплошной верх, и шиш вам с маслом вместо двух тысяч, сколько же тупиц на этом свете!
Выпили за Бездыра.
И за Лизу с Мананою. За Петра. Снова за Анастаса. За Лазаря, в углу уснувшего, за Прасковью, с Яковом уединившуюся, за самого Якова. За Христофора, по дороге потерявшегося, еще за Анастаса. И за Павла Аркадьевича Новожилова.
Очнулся Петр неведомо где. Голова на чьем-то животе лежит, руки подушку обнимают, под телом ковер шершавится. Свежим сеном пахнет. Хотел встать – ноги не сгибаются, не пускает что-то. Испугался Петр и открыл глаза. Живот оказался Лизочкин, ковер на полу лежит, а ноги Петровы под низкий диван засунуты.
Выполз кое-как, огляделся. Лампа одна в углу горит. Впустую шипит под лампой радиола. Дождь в окошко бьет. А в мастерской словно после побоища – лежат кто где, кто с кем, храп стоит. Евсей голову на стол уронил. На столе Манана вокруг вазы с апельсинами обернулась. Умный Анастас на диване калачиком сложился, причмокивает – видно, сны хорошие снятся. Бездыр с Никанором, взявшись за руки, на кровати, а поперек них Лазарь. Прасковья с Яковом с кресел свесились. А Павел Аркадьевич Новожилов, толстым животом кверху, по стойке «смирно», прямо на полу лежит, головой во входную дверь упирается. И во всю стену надпись соусом кетчуп: «Концепция!»
Голова у Петра раскалывается. Потрогал он ее – ан глядь, повязки нет. Потерял. Шишку нащупал – меньше. И вдруг как стукнуло в голове: а где же утрофиолетовый свет? Кончился, видать. Прозрачности не стало. Что лампой освещено, то и разглядеть можно, остальное в тумане. А что внутри, что под покровами спрятано – и вовсе черно. Глядит Петр – мутно на душе. И мильён Анастасов замутился – вроде не из волшебных он шести чисел возник, а вовсе из другого источника, какого – неведомо. И девушки Лиза и Манана, что спят с распахнутыми ртами, теперь показалось, какие-то тертые. И художники, что так ясно и мир и себя определяли, уткнулись друг в друга, как кутята бездомные.
– Сиротство! – прошептал Петр и, высоко подняв ногу, перешагнул через Павла Аркадьевича Новожилова.
Долго ли, коротко шел Петр под дождем, а только радио в чужом окошке гимн заиграло. Полночь. Ни души на улице, одни дома. А после и улица кончилась. Пошел пустырь. Слышит старик – кто-то ящиками железными на пустыре гремит. Подошел поближе. Замолкли ящики. Голос спрашивает:
– Время знаешь?
– Знаю, – говорит Петр.
И помолчали.
– Ну и сколько? – спрашивает голос.
– Уж за полночь.
– Только-то! Тогда можно не спешить.
– А ты что делаешь? – спросил Петр.
– Я мусорщик, – сказал человек. – Из малых ящиков в большие ссыпаю. А в два часа придет машина. Погрузим большие ящики и повезем далеко. До рассвета будем ехать.
– А дальше что? – спросил Петр.
– Сожжем мусор в большой печи. Потом вернемся. Я малые ящики по местам расставлю. И опять живите, утро настанет. Закурить есть?
– Есть, – говорит старик. – Возьми.
– У меня руки грязные, – говорит мусорщик. – Положи мне папироску в зубы да огня поднеси.
Так и сделал старик. Первая спичка потухла под дождем. Вторую ветер задул. А от третьей пламя Петр осторожно в ладонях схоронил, поднес мусорщику. Затянулся тот папироской, пустил дым и говорит:
– Сла-а-а-адко!
Вышла луна из-за тучи. Осветила железные ящики и мусор в них. Осветила весь пустырь и далекие дома. Осветила двух людей, которые стояли курили и смотрели друг на друга.
– А что ты все улыбаешься? – спросил Петр.
– Смешно, – сказал мусорщик и выплюнул окурок в бак. – Чего ты здесь стоишь и вонь нюхаешь? Ты, может, из жалостливых и меня жалеешь? Так не надо. Я ночную работу люблю. А когда на рассвете обратно с пустыми баками едешь – так вообще князем себя чувствуешь. Поём мы с шофером и смеемся.
– А чего смеетесь-то? – все допытывался Петр.
– Смешно, – сказал мусорщик, обнял малый бак и потащил его к большому. – Крышку откинь, не побрезгуй.
Петр поднял крышку. Из бака толпой выскочили голуби и кошки. Мусорщик поднатужился, поднял свой малый бак и вывернул его в просторы большого.
– Все люди в очереди стоят, проталкиваются, кто за кем занимал, выясняют. А я самый последний – всем в затылок, за мной никого. Там впереди кричат, чего-то получают. Еще какие-то подбегают, мы, говорят, стояли. Я пропускаю. Стойте дальше, раз стояли. Все равно, что там впереди наполучали – все в мусор уйдет и мне достанется, а я вывезу и сожгу. Чтоб хоть позади нас чистая дорога осталась. Может, когда по чистому-то, совсем новые подойдут. – Мусорщик ухватил ящик. – Вона, все ломают, все бросают, все теряют! – И снова поставил бак на землю, запустил в него руку в грязной рукавице. – Миска вот с горохом недоеденным, новая, а уж мятая…
– Это у доктора, когда дрались…
– Обрезков пластырей вон целая пачка…
– Это мудрецов пластырь… Это Панкрат его…
– Билет до станции Зарезово. И ненадорванный. Кому надо было в Зарезово?! Да и не больно надо, раз не поехал…
– Он уж тут! – удивился Петр. – Это мой билет. Я им от дождя закрывался.
Рассмеялся мусорщик.
Петр сказал:
– И я бы с тобой посмеялся, да не выходит, юмор потерял.
– Это такой пушистенький, с острыми краешками? – захохотал мусорщик. – Вроде видал, где-то он тут. Хочешь, пороемся?
Первый раз за много времени раздвинул старик губы в улыбке.
– Знаешь что, – сказал он, – ты, когда утром баки привезешь, приходи ко мне кофе пить. У меня кофе есть.
– Может, приду, – сказал мусорщик.
Старик пошел и обернулся:
– Я вон там живу, напротив доктора, дом без номера, возле Управления жилищного хозяйства.
Небо очистилось, и дождь перестал идти. Показались звезды. Старик шел по пустырю и смотрел на маленькую, прячущуюся в самой себе звездочку. Он думал о том, что она похожа на его душу, которую он сегодня впервые разглядел при утрофиолетовом свете. Все глуше вдали громыхали баки. Вот и дом его.
Почудилось старику, что в окошке слабый свет горит. Туктук-тук, туктук-тук – обнаружилось сердце. Неужели? – сказалось внутри. Подошел крадучись к окну – лампа не включена, а сияние есть. Приложил лоб с шишкой к стеклу: батюшки! Сидит за столом Птица-Джентльмен, на голову до клюва панаму насунул, под метровой шеей галстук-бабочка. Чайник на плитке закипает, а Феликс Мария Удаль-Ман перьями своими неловко банку с растворимым кофе открыть старается. Не получается у Феликса. Но он все равно сам собой доволен – мурлыкает что-то, напевает, клювом шмыгает.
Постучал старик пальцем в стекло: тук-тук-тук. Повернулась голова гусиная, глазки-бусинки из-под панамы сверкнули. И сказала Птица-Джентльмен:
– Поздно шляешься. Заходи. Где у тебя сахар, найти не могу! Ну что? Понял суть вещей? Вошел в сознание? Все барахло на свете? А? Что стоишь? Заходи да наливай! Видишь, мне не с руки.
Рассмеялся старик Петр от всей души, весело, насмешливо, долго, аж до слез. И сказал сквозь смех и сквозь слезы:
– Этого и быть-то не может.
И все исчезло.
Щелыково,
21–31 августа 1988
Четвертое измерение
Каждый из нас распят на горизонтальных связях. Закройте глаза, раскиньте руки в стороны.
Чувствуете кончиками пальцев – через небольшой, воздухом заполненный пропуск, – ОНИ: друзья, враги, коллеги, сослуживцы, любимые, нелюбимые, желанные, надоевшие…
Вожделения так быстро оборачиваются обязанностями, всякий голод и любая жажда переходят в пресыщение. Во всех начинаниях чувствительный нос мгновенно обоняет тлетворный запах конца… Бесконечно скучной становится линия ежедневного делания жизни. Вот она:
Человек делает свою жизнь, готовит ее для себя, а она (ЖИЗНЬ) все никак не начинается. Прелюдия! Предисловие до самой смерти. Содержания нет. И даже при обилии наслаждений и побед голова человека опускается, и он видит только черную дыру Аида, куда безрезультатно стекает его пот и энергия. ВОТ:
Так зачем? Зачем все это было?
Человек забывает, что можно поднять голову. Не только суета горизонтальных связей определяет его существование. Есть над ним. Лично над ним есть, потому что привел его в этот мир и не остановил его в каждую минуту жизни, когда невыносимо напряжение распятия на мелких деталях, когда страшно смотреть вниз, в черноту возмездия и грядущего исчезновения.
Каждый из нас волен поднять голову, взлететь взором, мыслью, духом и спросить, обращаясь наверх, к… – зачем? И ответит. И путы спадут.
Нет свободы в своеволии. Пуста работа в трех направлениях, если нет четвертого. Нет ни радости, ни достоинства, если головы не поднимаешь. Вверх, к…!
Эта свобода всегда с тобой.
Благодать не только над куполами, но и над каждым голову поднявшим.
(Kondraath Bukhaalt. XIII с.)
Москва, 1998
