Текст книги "Содержимое ящика (Повести, рассказы)"
Автор книги: Сергей Юрский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Я бесшумно иду по громадному бесшумному отелю. На ковровых дорожках сотни тысяч раз повторяется буква «М» – «Метрополь», вплетенная в виньетку и похожая на лиру. Я топчу эти лиры ровно сто шестьдесят раз, пока подхожу к лифту. Старинная карета красного дерева с двумя прозрачными стенками – только изящные металлические перекрестья. Лифт идет медленно, торжественно щелкает на этажах и опускается в целый залив света и сверкания. На тронном возвышении – императорское кресло, обитое темно-бордовой кожей. Какие-то гинекологические латунные подставки возле. Это для чистки обуви. Каждый день негр-чистильщик делает мне приглашающие жесты, а я благодарю и отмахиваюсь. И мы оба улыбаемся. Сейчас негра нет – уже вечер, все ботинки давно почищены, а если бы и был негр, не смог бы я ему улыбнуться – я думаю о своем сне. Я со страхом ввинчиваюсь в вертящуюся дверь. Я боюсь выйти в темноту и оказаться на глинистой дороге у бетонной стены. Но нет – бульвар Адольф Макс, как всегда, освещен и блещет витринами. Нищие еще стоят, сидят на асфальте – странно, обычно в это позднее время их уже нет, – и я подаю на этот раз каждому. Я думаю о своем сне. Я думаю о том, что я сплю в котельной, сидя на железной кровати, положив голову на рулон оберточной бумаги, и мне снится сон, что я иду по бульвару Адольф Макс к площади Рожье.
Я не в порядке – легкое головокружение, которое не проходит уже несколько дней, и подташнивает. Я ничего не ел с самого утра. Не могу привыкнуть к этой разнообразной и красивой пище. Но надо заставлять себя, а то совсем сил не будет. Я делаю зигзаг, на рю Нёв, и захожу в кафе «Таиланд». Там все мгновенно и безвкусно. Это лучше. Я разламываю ложкой рисовый куличик и крошу в жижу креветок. Сейчас я начну думать о роли. Вот съем еще три ложки и начну.
Я пересекаю полную движения площадь Рожье и углубляюсь в мрачный пассаж внутри театра. На этот раз я не захожу в свою неуютную артистическую номер пять, а сразу иду в общую гримерную. Здесь в актерской среде принято всегда при встрече целоваться и всем быть на «ты», без различия возраста и ранга – на этот раз я задерживаю рукопожатия и объятия. Я все хочу убедиться, что они живые, во плоти: молодой красавец Тьерри, мужественная Алиса, добродушная Афра, резкая Хильда…
– Ça va?[1]1
Как дела? (фр.)
[Закрыть]
– Ça va, ça va. Et toi?[2]2
Нормально. А у тебя? (фр.)
[Закрыть]
Да, да, живые, я здесь… Вот как мы обнялись!.. И вдруг острая, колющая мыслишка: а мой алюминиевый человек разве не прижимался ко мне еще дольше, еще крепче, еще реальнее?
Я иду по дуге коридора с красными стенами. Тяжелые серые двери артистических. Номер один… номер два… номер три… Моя – номер пять. Но я не хочу в нее, я еще не готов. Я пойду на сцену, проверю там реквизит, вообще пойду немного похожу по сцене. Поворот на сто восемьдесят градусов. Номер три… номер два… номер один… общая гримерная…
– Ça va?
– Ça va. – Мы уже здоровались.
Где же дверь на сцену? Я ее проскочил. Поворот. Номер один… номер два… номер три… Сейчас будет номер пять. А сцена где? Бешено забилось сердце. Спокойно! А ну, еще раз все сначала. Вон же люди – Хильда рукой машет, гример Андре пробежал. Да вот и мой приятель Жак, знаток всех сортов виски. Не могу же я его спросить: где сцена? Мы на этой сцене уже месяц. Так, спокойно. Телефонная будка… туалет… поворот… номер три… номер два… гримерная. Круг замыкается, еще несколько метров красных стен без дверей и… моя серая дверь – номер пять. Я прислонил вспотевший лоб к холоду железной двери. Но тут – да что я, из ума, что ли, выжил? Я же на другом этаже! Через три ступеньки вниз. Да вот он, этаж сцены. Синий, синие тут стены, а вовсе не красные. Это наверху красные, а тут синие! Господи, благодарю тебя! Сейчас загляну на сцену и зайду-ка еще в бар – надо выпить стакан ледяного сока. Деньги с собой? Я сую руку в карман брюк – гладкий, удобного размера бумажник на месте – Хофманн, милейший Хофманн подарил бумажник. Я бегу так быстро, что в извилистом коридоре беру не то направление – это путь не на нашу, а на малую сцену. Но тут-то я знаю. Хоть и темно – малая сцена сейчас не работает, – но там есть ход налево. И вот… сюда… Тут даже короче выйдет. Ага, полированное дерево – это стоит в темноте декорация спектакля «Леди Уилл»… Теперь ступеньки вниз… Где-то тут выключатель… должен быть… Это не он. И это не он… Это труба… Железная, горячая. Какие-то мягкие тряпки. И запах. Ужасный запах нагретого ржавого железа и почти кипящей мочи… Я чувствую невыносимую слабость и принимаю безумное решение – сомкнуть глаза прямо здесь, на этих невидимых тряпках. Всего две минуты, и пройдет головокружение, тошнота и эта слабость, слабость, слабость… Я еще успею, я еще зайду на сцену… Соку! Ну, соку, может быть, и не выпью. Неважно. Который час? Тут темно, не видать. Я успею, но потом. Бог с ним, с соком. Только лечь. Прислонить голову к этому рулону оберточной бумаги. Не трогайте меня, не трогайте. Вот так – тепло голове. Но очень мерзнут ноги.
– Эй, отец, ты чего разлегся?
Дегенеративного вида парень ледяной рукой трогает мои голые ноги. Я выдыхаю остатки сна и сажусь на железной кровати. На мне нет ни брюк, ни ботинок. А во мне пока нет ни протеста, ни отчаянья. Да и как может протестовать и отчаиваться человек, сидящий без штанов, в этом хоть и отвратительном, но все же общественном месте?
Только вот холодно в одних носках-то да в этом легком вонючем пиджаке-рубахе. Я поджимаю ноги, сажусь по-турецки и обнаруживаю под правой ягодицей – я некоторое время сам не верю – бумажник герра Хофманна. Это значит, когда меня раздевали, он вывалился, а они, дураки, не заметили и меня, бесчувственного, на него навалили. Мне становится весело. Покосился на нутро «своего» пиджака – и там все на месте: и деньги, и удостоверение. Дай-ка его разгляжу. Да, это мой, алюминиевый. На фото он поприличнее: Геннадий Адынович Белееев. Что-о? Ошибка? Не может быть такой фамилии. Нет, написано так – Белееев. Да я сплю. Ну конечно. Теперь все нормально. Пошла смешная часть сна. Наверное, я на боку лежал и сдавил сердце. А теперь, теперь нормально. Ну надо же – Белееев. Вот это описка! Видимо, Белееев… или Белееев. Впрочем, тоже глупо. Но написано-то ясно – Белееев. Конечно, я сплю.
Только вот вопрос – где? Если в Москве, тогда второй вопрос – в каком месяце? Я ж оттуда давно уехал, еще в октябре – в Брюссель, работать. Значит, сплю в Брюсселе. Где? В гостинице. Но я же встал, вышел из отеля, пообедал… Может, у себя в гримерной? Так сколько же я тогда сплю? Спектакль вот-вот начнется. А я еще и одеваться не начал. Ух ты, как заколотилось опять сердце.
– Товарищи, который час?
– Полвосьмого, – отозвался один из доминошников и хлопнул костью по столу.
– Ребята, будьте людьми, что за шутки, отдайте вещи. Мне идти надо, у меня работа. А где тут у вас?..
– Чего, поссать, что ли? – спросил добродушный бородатый, сидевший отдельно. – На улицу иди. Здесь не ссы.
– Да бросьте вы в самом деле, мне же через полчаса…
Ай-яй-яй, я ведь уже и время спросил, а только сейчас понял, почему я время спросил, – с меня часы сняли. И именно от этого почувствовал такую обиду, такое унижение – меня же всего, значит, общупывали, перекатывали, только денег не нашли, придурки. Так, так, надо проснуться. Все, что вокруг, – это ерунда, мираж. Ноги голые – вот реальность. Бумажник, что Хофманн подарил, – тоже реальность. Вот по крохам и соберем.
– Ну, как там, за границей живут? Ничего? – спросил бородатый.
– Живут… – медленно ответил я, выгадывая время. – А откуда вы знаете, что я…
– Ну-у! – Бородатый не терял добродушия. – Телик-то глядим изредка.
Мысль заработала аналитически: если здесь УЖЕ что-то показывали, значит, ТАМ должны были снимать? Но ведь этого не было, не было этого. Мы ЕЩЕ только репетируем… Или все УЖЕ было? И я давно уехал оттуда. Почему я здесь? Ах да! Мы с костюмершей должны были сесть в автобус и ехать в Пушгоры. Мерзкое такое сокращение – «Пушгоры». Даже ко мне прицепилось – «Пушгоры»!
– Который час?
– Ты что, глухой? Полвосьмого.
О, как я быстро думаю. Еще и минуты не прошло, а я уже успел столько всего передумать. Конечно, это сон, так бывает только во сне. Сейчас все кончится. Значит, полвосьмого… Стоп! Это здесь полвосьмого… но ведь два часа разницы! Значит, там, у нас, у них, вернее, еще только полшестого. Господи, а я-то волнуюсь! Все нормально. Немножко беспокоит, что я там, в Брюсселе, проснулся в шесть и уже шел в театр. Как же сейчас может быть полшестого? Но это детали, с этим разберемся. Со временем. Со всем разберемся. И со временем разберемся со временем.
– Кончайте, ребята! Кто взял штаны?
В глубине барака стукнула дверь, холодом пахнуло. И там, в полутьме, за играющими в домино, среди перегородок и арматуры запрыгало, задвоилось в пятнах света и тьмы лицо (морда, наверное, нужно сказать) Гены Белееева, алюминиевого моего человека. Это он ответил на мой призыв.
– Кончаем, кончаем. Щас будем кончать! – хрипел он, пробираясь ко мне.
Острое жало страха вонзилось изнутри в солнечное сплетение. Но лучше это жало, чем тот ножик, который он вертит кончиками пальцев.
– Приоделся, шкура? Смотри, артист, а! Он клифт у меня попер. Ты чего по домам ходил? Тебе Попова надо? Щас будет тебе Попов. Щас вы с ним встренетесь.
– Да ладно, Ген! – сказал примирительно бородатый, но не сделал никакого останавливающего движения.
А Гена шел на меня, играя ножичком. Нарочно медленно шел. Пугал. И было страшно. И заполнило пылающую голову одно сладкое желание – скорее бы! Всем своим существом я торопил его – скорее, скорее эта большая боль, большая, но короткая, да? И потерять сознание, себя потерять, все, все, все. А он шел медленно, пританцовывая вправо и влево, почти не продвигаясь вперед.
Снова дверь грохнула, и ввалилось сразу несколько человек. Замелькали, закричали. На одном милицейская форма. Он и кричал громче всех:
– А чули она приказывать будет? У них свои дела, а я при чем? Меня латыши тоже не помилуют. Аймалетдинову полчерепа снесли. У них зарплата двести пятьдесят тысяч и кормежка на халяву. Пускай своих афганцев вызывает. А то «Альфа, Альфа!», а как пломбы наложили – давай, Курков! Лейтенанта вчера под вагон бросили. У нас с Чечней жесткий контракт. А он где был?
Все повскакали, сгрудились в глубине, спинами к нам. А Гена все пляшет.
– Товарищи! – крикнул я, ловя глазами в толпе родную милицейскую шинель, но голоса не было. Пустой воздух.
Внутри толпы что-то произошло. Мужики отхлынули от центра, вздымая руки, хором мощно выдохнули «хха!» и, склонив головы, снова рванулись к середине, хватая друг друга за плечи, за локти. Закружились, как будто танцуя молдавский народный танец жок.
В этот момент и Гену схватили за шиворот «моего» пиджака и втянули в толпу. «Хха!» И кто-то завизжал одно слово, очень длинное:
– Ра-а-збо-о-ор-ка!
Я осел на пол и полез под кровать. Но там лежал длинный плоский ящик, покрытый мягкой, толщиной в палец пылью. Не пролезть. А если… Я полз по мягкой, как шерсть, пыли, спиной приподнимая тяжелую кровать, обдирая плечи железками. Фанерная крышка ящика трещала, напрягалась и смачно лопнула подо мной. Я провалился в новую пыль, еще более толстую, смешанную с болтами, гвоздями, гайками…
– T’es tu fatigué, Serguei?[3]3
– Утомился, Сергей? (фр.)
[Закрыть]
Я открыл глаза.
– Oui, un peu. Pas important. J’ai mal dormi cette nuit. Alors, Moshé, on commense?[4]4
– Да, немного. Неважно. Плохо спал ночью. Ну что, Моше, начинаем? (фр.)
[Закрыть]
Я сидел в неудобном пластиковом кресле. Болел бок, в который впился подлокотник. Наш режиссер весело улыбался, щурился сквозь очки добрыми глазами.
– Je voudrais te prévenir, que je dois tout de suite travailler avec les jeunes. Tu as une heure, une heure et demi à peu près. Nous commencerons le filage à neuf heures exactement. Veus-tu aller à l’hôtel?
– Non, non. Je me promène. Il faut prendre de l’air.
– Excuse-moi.
– De rien, ça va[5]5
– Я хотел предупредить тебя, что сейчас мне надо работать с молодыми. Ты свободен час или полтора. Прогон мы начнем ровно в девять. Ты, может быть, пойдешь в гостиницу?
– Нет, нет. Просто пройдусь. Воздуху дыхну.
– Ты меня извини.
– Ничего. Все нормально (фр.).
[Закрыть].
Действительно, надо пройтись. Как хорошо, что еще есть время. Я подумаю о роли, я вспомню текст и забуду этот сон. Коридор с синими стенами равнодушно ведет меня по своей дуге… Номер два… номер три… это по левой стороне. А по правой – телефон, туалет, лифт. Дверца лифта открывается, и навстречу мне выскакивает Этьен – художник по костюмам. Он говорит очень быстро, я с трудом понимаю отдельные слова, но все-таки догадываюсь – он просит зайти в мою комнату номер пять и примерить второй костюм.
Мы входим. Основной костюм расположился на трех вешалках в нише – пальто, пиджак, брюки, жилет, рубашка. А этот, второй, мятой грудой лежит на пластиковом кресле. Это для второго акта, когда мой герой становится бродягой. Это называется «дубль». Точно такие же вещи, но они нарочно испорчены – измяты, скукожены. Я начинаю одеваться. Нижняя рубашка цвета желчи – во работают: ведь нарочно подыскивали, старались. Запонок на рубашке нет. Надо отстегнуть от той, белой, основной. Я забыл, как по-французски «запонки», и показываю Этьену болтающиеся рукава:
– Эти… как их?
– Les boutons de manchette, – подсказывает Этьен и говорит, что сейчас принесет вторую пару.
Уже в дверях он жалуется, что настоящей мятости, ветхости, грязи достигнуть не удалось. Конечно, перед выходом меня опылят специальным составом, но это не то. Хорошо бы мне походить в этом костюме, поваляться, даже на улицу бы выйти под дождь, потереться о стены. Я обещаю это сделать немедленно. Тем более что перспектива опять переодеваться в свое меня не прельщает – во всем теле слабость и каждое движение стоит труда.
Этьен выходит. Я снимаю ботинки, брюки. Вынимаю из брючного кармана гладкий хофманновский бумажник – с ним я на всякий случай никогда не расстаюсь. Я тянусь за скомканными штанами бродяги. Нет сил. Я сажусь передохнуть минуту в пластиковое кресло. Плиточный пол пронизывает холодом сквозь тонкие носки.
Стены совершенно синие, слегка облупившиеся. На окне плотная штора жалюзи. Звуков нет. Хотя Северный вокзал совсем рядом и под окном железнодорожный мост. Там, на сцене, репетируют мои коллеги, мои друзья. Но мы никогда не сможем стать близкими людьми, потому что при любых обстоятельствах им не могут сниться такие сны, какие снятся мне. Мои люди – там. Там, где барак и желтая глина, там, где сейчас уже полвосьмого. Но ведь им, тамошним, – добродушному бородатому милиционеру Куркову и Гене Белеееву – тоже не может присниться то, что я вижу сейчас, то, что всплывает во мне картинками воспоминаний…
Всей труппой мы сидим в «La maison du Homar» – «Доме Омара». Это дорогой ресторан, и я никак не понимаю, почему в общем-то небогатые актеры потащились именно сюда. Называется ресторан странно – «Rugbyman number two»[6]6
«Регбист номер два» (англ.).
[Закрыть]. Почему регбист? Почему по-английски во франкофонном Брюсселе? Почему номер два? Это сон, который мучает меня своей реальностью.
Я не люблю ни устриц, ни улиток, ни омаров. Мне трудно заставить себя поглощать эти непонятные существа. Я с ужасом смотрю на устрашающие приготовления – приносят какие-то двузубые инструменты для вскрытия панцирей, иголки для сдирания черных шляпок с маленьких escargots – единственной их защиты. Мои друзья надевают бумажные передники – сколько просыплется крошки от тел обитателей моря и песчаных пляжей. Мои друзья готовятся к операции.
– Elles hurlent![7]7
– Они пищат! (фр.).
[Закрыть] – говорит моя пожилая подруга с ужасом и восхищением.
– Parfois[8]8
– Иногда (фр.).
[Закрыть], – успокаивает кто-то.
И вот несут, несут обваренных красных омаров, распластанных живых устриц. За инструменты! К оружию! Тутти!
Вот какой странный сон снится мне, лежащему в пыльном ящике с гвоздями под железной кроватью…
Я оделся наконец в свой «второй» костюм. Этьен прав, пожалуй, – настоящей потасканности, кондовости нет. И главное, запах не тот. Они его мяли, смачивая каким-то дезодорантом. Костюмчик вполне. А жилет, пальто… в Пскове выглядело бы очень даже нарядно. Странное у них представление о бомжах. Поглядели бы они на тот, белееевский пиджачок из моего кошмара. Ну ладно, пора идти. Подышу – и обратно. Не забыть хофманновский бумажник. Какой он все-таки приятный, гладкий. Прикосновение к нему – единственное, что доставляет мне одинаковое удовольствие и во сне, и наяву. Он соединяет две половинки этого тягостного дня.
Я выхожу на улицу в своем аккуратно помятом пальто, пахнущем дезодорантом. Я пойду к Gare du Nord[9]9
Северный вокзал (фр.).
[Закрыть] – там темные улицы. Не могу же я в таком виде гулять по rue Neuve. Да, я пойду к Северному вокзалу через «Розовый квартал». Целая цепочка проституток среди припаркованных в середине улицы машин. Черные, красные юбочки, едва прикрывающие бедра. Привычка привычкой, профессия профессией, но как, наверное, мерзнут ноги. Я миную неоновые окна секс-шопов и публичных домов и подхожу к виадуку вокзала. Да! Надо же попачкать костюм! Иду обходным путем через туннель. Вот то, что надо. Шершавые прокопченные стены.
Я прислонился одним боком к стене и потерся. Потом вторым. У идущего мимо джентльмена с зонтом слегка приподнялись брови. Ничего, ничего, гуляй дальше! И я гуляю по туннелю. Вот совсем хорошее местечко – тут стена мокрая. Та-а-ак и та-а-ак! И спину… и рукав… А это уже лишнее – обо что это я обмарался? Писали, что ли, на стену? Тоже не исключено. Туннель кончился, и я оказался уже по другую сторону вокзала. Одинокий уличный киоск – сэндвичи, напитки в банках. Да, совсем забыл, я же хотел выпить соку. Я заказываю апельсиновый, но запах жареного лука раздражает ноздри, и я прошу еще сделать мне сэндвич с сосиской и луком. Черноволосая девушка с серым лицом и громадными неподвижными глазами механически проделывает привычную работу, уставив взгляд на экранчик малюсенького телевизора возле плиты. Я думаю о том, что мой костюм хорошо сочетается с этим одиноким киоском. Самое время начать думать о роли. В пьесе тоже бродяга и такая вот черноволосая служанка… Почему у нее такое серое лицо? Всегда такая или от усталости?
– Cent francs[10]10
– Сто франков (фр.).
[Закрыть], – говорит она, не отрывая глаз от телевизора.
Я вытягиваю из бумажника стофранковую бумажку. Сок нехорош, отдает жестяной банкой, в которой, видимо, слишком долго простоял. Сэндвич еще хуже – сосиска мягкая, вялая, лук терпкий, специально для изжоги. Я с трудом съедаю половину, а вторую незаметно бросаю в бачок под прилавком.
– Спасибо, – говорю я и иду прочь.
На вокзальных часах десять минут девятого.
– Monsieur! – Девушка высунулась из окошка. – Vôtre portefeuille[11]11
– Мсье, ваш бумажник (фр.).
[Закрыть].
Мой бумажник лежит на прилавке рядом с пустой банкой.
– Большое спасибо, мадемуазель, – говорю я и улыбаюсь.
Девушка смотрит на экран телевизора. Там стреляют.
На вокзальных часах двенадцать минут девятого.
Пошел дождь. Сперва слегка, а потом припустил прилично. Надо зайти в вокзал, переждать. Но что-то все заперто. Никаких признаков жизни. Я прибавил шагу. Неужели с этой стороны нет входа?
Вот бежит парень через улицу, прикрываясь сумкой от хлынувшего ливня.
– Monsieur, s’il vous plaît – l’entrée à la gare?[12]12
– Мсье, скажите, пожалуйста, где вход в вокзал? (фр.).
[Закрыть] – кричу я.
Он оборачивается на бегу, но ничего не отвечает. Я тоже перехожу на бег. Хоть бы какое-нибудь укрытие. Сворачиваю в разрез между домами. Тут стройка. Грязь под ногами – мгновенно все размокло от дождя. Забубнило вокзальное радио. Как это похоже во всех городах и во всех странах, эти квакающие голоса, и не разобрать ни слова. Бегу на звук. Я уже весь мокрый. Костюм отфактурен что надо. Даже запах появился. От моего пиджачка несет какой-то гадостью. Этьен будет доволен. Что там бормочет радио? И где же, где же, наконец, вокзал?
Наугад быстро свернул еще несколько раз. Но стройка не кончалась. Пошли ямы, загородки. Через что-то перелез, где-то протиснулся. Во! Теперь ближе слышно радио. Что? Что она говорит? Ну не разобрать, не разобра…
– Поезд «Псков – Пыталово» будет отправляться с третьего пути, с третьего «Псков – Пыталово». Отправление в двадцать два восемнадцать.
Нет! Нет! Быть не может. Ребята, где вы? Мне на спектакль, в театр. Этьен, я в твоем костюме. У меня выход на сцену. Там зрители, там пахнет хорошими духами. Ребята, как же вы без меня, как же я без вас? Я здесь, эй! Мне что-то снится!
Заблудился. Спокойно. Надо назад, только назад. Вот этот кран. Обогнуть слева. За тем разрушенным домом опять налево… Я вдруг заметил, что ноги прилипают к земле, и эта рыжая глина подымается пластом на каждом шагу вместе с ботинком.
Не-е-е-е-ет! Туда, на большую улицу. Я подлез под ограждение и побежал по длинной закруглявшейся тропе. Слева шли дома с выбитыми стеклами, а справа – я уже не бежал, а медленно шел, тяжело дыша, – справа начался щербатый бетонный забор.
