Текст книги "Содержимое ящика (Повести, рассказы)"
Автор книги: Сергей Юрский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Случай с группой товарищей
Шведов, Немцов и Евреинов решили составить русскую партию. Национальная идея давно их волновала. Засилье инородцев угнетало. Францев и Алексей Литвинов присоединились к ним почти сразу. Организация крепла.
Но потом, как во всяком благородном деле, пошел раскол. Особенно отличился своим экстремизмом Цыганов. «Только русский человек может быть с нами. Перебежчиков нам не надо!» – кричал Цыганов.
Чухонцев ему поддакивал. А вот Вадик Португальский, тот начал растворять мысль в общеславянской идее.
Поляков и Чехов (однофамилец великого писателя) его поддержали.
Но всех перещеголял Татарский. Он заявил, что в организацию вообще никого не надо принимать, а тех, кого уже приняли, – исключить, потому что в каждом что-нибудь не то намешано. «Посмотрите хотя бы на Борю Казака», – шипел он.
Приход в правление темпераментных Грузинова и Арменишвили уже ничего не могло изменить. Все покатилось по наклонной. К тому же Гамбург и Мазохивченко оказались просто стукачами.
Сперва Китаев, а за ним и другие начали сходить с ума. Последними отрубились Австралиев и Венгеров, но эти уже абсолютно не в счет.
Диагноз был единый для всех – патологический социальный зуд. Национальный аспект проблемы деликатно вынесли за скобки.
Шведов сейчас уже выздоравливает, но остальным, по мнению главного, лет по пять еще куковать на привязи.
Если кто интересуется, то телефон для справок – 563-11-18-01-276509-34. Попросите завотделением Германа Павловича Певзнера.
Токио,
10 марта 1998
Случай с доктором Лекриным
Юлию Крелину
В очень жаркий день пятеро мужчин пили водку на квартире. От безнадежной тупости начальства автобазы № 63 разговор перекинулся на неопознанные летающие тарелки. Трое из пятерых хотели верить в их существование, но в то же время сомневались. Один отрицал даже возможность постановки такой нелепой проблемы, а хозяин квартиры сам видел тарелку в виде сковородки с короткой ручкой, причем видел не один раз, а целых три. Дело пахло скандалом.
Хозяин, не добившись понимания, налил себе три четверти стакана, в сердцах выпил залпом, закусил осклизлым развалившимся пельменем и вышел покурить на балкон. Четверо же гостей сдвинули головы над столом, заставленным грязными тарелками и бутылками, и продолжили спор.
Духота была страшенная. Цветные футболки, в которые были одеты все присутствующие, промокли насквозь от пота. Гости выпили еще и решили потребовать от хозяина уточнения некоторых подробностей – сковородка появлялась засветло или уже в темноте и какой именно длины была ручка?
– Гвоздь!.. Коля!.. Николай Иванович! – крикнули сквозь занавеску, задернутую для спасения от прямых лучей солнца.
Хозяин не откликнулся. Главный обидчик пошел за ним на балкон. Балкон был пуст.
С высоты 9-го этажа было видно: на зеленой траве газона, широко раскинув руки и ноги, лежал на животе тот, кого так недавно они называли Гвоздем и который был их товарищем, а может быть, даже другом, короче, с которым было пито и пито. И пито совсем не плохо.
Был такой жаркий воскресный день, что, видимо, все сбежали за город или лежали по квартирам в ванных – потому что никто не вышел поглядеть на несчастного. Приехала труповозка с красным крестом, и никто не поинтересовался – к кому? Ждали милиционера, но было так жарко, что не дождались. Четверо непротрезвевших мужчин помогли санитарам, и носилки с грузным телом вкатили по взвизгнувшим рельсам в кузов.
Доктор Лекрин заступил на суточное дежурство по больнице в 10 утра. После обхода он поболтал с сестрами, покурил под деревьями в больничном садике, а потом подремал минут сорок на диване в кабинете завотделением. Больничный обед – по случаю воскресенья, что ли? – был на удивление приличен, и доктор скрасил его еще рюмкой коньяку из дареной бутылки.
В три позвонили из морга. Доктор вышел через левое крыло здания во двор и направился к низкому флигелю у забора.
– Что? – спросил доктор.
Сестра прочла:
– Гвоздев Николай Иванович, 42 полных лет, упал с балкона 9-го этажа.
– Упал или бросился?
Сестра пожала плечами.
– А милиция?
Сестра снова пожала плечами.
Простыня, покрывавшая тело на носилках, была серая, застиранная. Ближе к правому верхнему углу слабо просвечивало с изнанки красное пятно.
– Крови как мало… – шепнула сестра.
– Девятый этаж? – переспросил доктор.
Сестра вздохнула.
Тело под простыней слабо откашлялось.
Сестра выронила тетрадку.
Доктор Лекрин слегка присел, наклонил голову и осторожно двинулся вперед на полусогнутых, как разведчик на вражеской территории. Звучно потянул носом холодный сырой воздух каменного толстостенного помещения.
– Алкоголь. У вас записано опьянение? – спросил доктор.
Сестра хлопала очень круглыми глазами и молчала.
Доктор Лекрин отвернул простыню.
– В приемный покой! – распорядился доктор военным голосом и сам повез каталку к выходу из морга.
Аспирант Богданов как раз ел макароны в столовой 6-го отделения, когда его позвали к телефону.
– Давай сразу в приемное, – сказал в трубке голос доктора Лекрина. – Есть на что взглянуть.
Было нечто такое в голосе врача, что аспирант не стал даже доедать макароны, а отглотнул только из стакана с компотом, поправил очки на носу и тронулся к лифтам.
– Летел с девятого этажа. Упал плашмя на травяной газон. Лицом вниз. Ни одного перелома, – объяснял доктор. – Ни одного!
Богданов осторожно трогал бока, ноги, спину лежащего мужчины.
– А кровь?
– Ссадина на плече. Царапина. Это всё! Посмотри.
Аспирант Богданов смотрел и мелко утвердительно кивал головой.
– Глубокий шок на фоне примерно литра-полутора алкоголя – чистая водка и водка в смесях, – пояснил Лекрин.
Доктор Лекрин был талантливым доктором и был наделен серьезными амбициями. У него была своя теория болезней и здоровья. Краеугольным камнем сложных умственных построений служила, как часто бывает, элементарная общеизвестная фразочка: «Все как на собаке заживет!» Именно так – ВСЕ заживет, ЕСЛИ сможешь стать как собака. В каком смысле? Болезни такие же живые существа, как животные и растения. Мы пожираем растения и тела животных, но это не мешает им продолжать сосуществовать с нами. Болезни пожирают нас, но мы при определенных условиях можем сосуществовать с ними. Их преувеличенную агрессию, их смертельную опасность для нас провоцирует наше сознание – верхний слой нашего «я». Ниже лежит подсознание. Оно управляет тайно, но определяет очень многое. В этом доктор Лекрин соглашался с доктором Фрейдом. Но он шел дальше – под подсознанием лежит сама природа. Там, в мире инстинктов, лишенном самокритики и честолюбия, мы равны с собакой. Если дать действовать этому слою – болезней нет, и человек свободен. Алкоголь, наркотики, сильные стрессы подавляют сознание, и именно тут (по доктору Лекрину) есть шанс для природного слоя. Мудрость пьяных, ловкость лунатиков, непостижимая находчивость и изворотливость наркоманов – вот что интересовало автора новой ТЕОРИИ ЗДОРОВЬЯ.
Поэтому он горящим глазом смотрел на распростертое грузное тело Гвоздева – тело без единого перелома.
Аспирант Богданов восхищался доктором Лекриным и высоко ценил его дружбу. Аспирант Богданов был узким специалистом с весьма широкими взглядами. Он писал диссертацию на тему «Костные травмы при падении со средневысоких конструкций» (по темам падений при гололеде, выпадений из рельсового транспорта и падений с летающих аппаратов работали его смежники – аспирант Клеверов, аспирант Пехотин и доцент Вахид-заде).
Поэтому он горящим глазом смотрел на распростертое грузное тело Гвоздева – тело без единого перелома.
– Традиционная медицина уже может говорить о чуде – костных переломов нет вообще, ни одного, за это я ручаюсь. Но у меня жуткое подозрение, что и внутри все в порядке. Он в шоке, не хочу торопить события, но внутри, я имею в виду не у него, а у меня внутри, все трясется. Ты понимаешь, что это значит? Здесь природа благодаря мощной дозе алкоголя сыграла ва-банк – и выиграла! Это значит, что при отключенном сознании человек может прыгать с небоскребов.
Гвоздев всхрапнул и слегка пошевелился. Медики рванулись. Чудо-пациент замер. Чуть сочилась кровь из ссадины на плече.
Доктор Лекрин осторожно протер гвоздевское плечо ваткой с перекисью. Даже йод не хотел он применять – все, все оставить природе!
– Достань посуду! – сказал доктор и указал долговязому аспиранту верхнюю полочку над умывальником.
Разлили коньяк в стопочки.
– За будущее не пьют, – сказал доктор Лекрин. – Выпьем за сегодняшний день, за это воскресенье. За начало новой эры в медицине!
Вечером в клинику зашел профессор Драшку. Доктор Лекрин доложил ему общую обстановку, а потом поведал о случае с выпавшим с балкона Гвоздевым.
– Где он?
– Я поместил его в реанимацию.
– Пойдемте.
В 203-й реанимационной палате была полутьма. Тикали и подмигивали приборы. Единственная яркая лампа горела над столиком дежурной сестры. Сестра спала, положив голову на раскрытую книгу.
– Где он?
– Здесь, профессор, здесь… мы не стали перекладывать его на кровать… он лежит на тележке… я не хотел рисковать и поэтому…
Тележка была пуста.
– Как вас зовут, сестра?
– Люся.
– Вы, Люся, красивая девушка… но вы знаете, что такое пост в реанимационной палате?
– Это случайно! Это я на секунду… отключилась, профессор…
– На этом посту нельзя читать книги, на этом посту надо помнить…
Аспирант Богданов схватил за руку доктора Лекрина:
– Вот он!
В дверях реанимации, завернутый в серую простыню, стоял Гвоздев.
– Как вы себя чувствуете, Николай Иванович?
– Плохо.
– Почему же вы встали-то? Вы же понимаете, что после того, что случилось, вам никак нельзя… Как же можно вставать?
– В уборную.
– Вам всё принесут! Всё! Лягте. Вам нельзя ходить!
– Да ничего…
Разговор происходил в кабинете завотделением. Гвоздев сидел на диване, обитом коричневым кожзаменителем, а три врача разных возрастов и степеней сидели перед ним на стульях.
– Можно мне позвонить? – спросил Гвоздев.
Доктор Лекрин и аспирант Богданов посмотрели на профессора. Профессор взял руку больного, нащупал пульс, беззвучно пошептал губами, глядя на часы. И только после этого сделал вежливый, разрешающий жест рукой.
– Пожалуйста! – сказал он с едва заметным молдавским акцентом.
Гвоздев набрал номер.
– Бобёр, как ты? Как там все кончилось-то? Ключ от моей хаты у кого?.. Ты пьяный, что ли?.. Ну, я… Ну, Гвоздь это… Чего?.. Чего, чего?.. Куда отвезли?.. Меня? Ну, я тут и нахожусь… Да, поздно сегодня… Давай часов в десять. Ну, будь! – Гвоздев повесил трубку. – Спасибо. Завтра за мной кореш приедет, заберет меня… Я не знаю, как все это… голова плохо варит у меня… если у вас платная, я завтра вечером все… в общем, все будет о’кей… а я по «скорой» попал?
Медики слушали и напряженно молчали. Доктор Лекрин поднялся со стула, подошел к Гвоздеву и осторожным сильным движением уложил его на диван.
– Вы многое забыли, Николай Иванович. Полежите. Закройте глаза.
Гвоздев подчинился.
– Что вы помните о вашем полете? – тихо и медленно спросил доктор Лекрин.
Пациент помолчал. Подышал, закрыв глаза и положив голову на валик дивана. Потом сказал:
– Три раза я видел… Бобёр не верит, а я видел… Она как сковородка… с короткой ручкой… и летает такими уменьшающимися кругами, вроде как воронка…
В кабинете наступила тишина. За распахнутым настежь окном в жаркой темноте лета далеко-далеко слышались тревожные вскрики «скорой помощи». Медики пошептались, и прошелестели в полутьме слова «амнезия», «иридиогиперимия», «антипиретики».
Гвоздев на диване пукнул и стал дышать ровнее.
– Понаблюдайте его! – Профессор Драшку указал Богданову на лежащего. – А вас, Лекрин, прошу со мной.
На лестничной площадке возле цельного стекла большого окна профессор сказал:
– Поздравляю, коллега! Очень интересно, и хочу подчеркнуть, что это исключительно ваше достижение.
– В каком смысле? – спросил озадаченный Лекрин.
– Ну, в том смысле, что это не вполне по профилю нашего института, но… в меру своего влияния могу обещать, что поставим вопрос об открытии нового направления… и тогда… ваши перспективы становятся… – Профессор пожевал губами и рукой показал дальнейшее развитие перспективы.
– Спасибо, профессор. – Лекрин опустил глаза. Сердце колотилось.
– У меня к вам просьба, голубчик, – сказал профессор, беря Лекрина за пуговицу халата и внимательно ее разглядывая. – Вы дежурите, так что… вас не затруднит?…Часа через два позвоните ко мне домой и скажите жене, что у нас тут с вами срочные дела… и я никак не могу оторваться… Одним словом, что дома буду утром, после обхода… Короче, голубчик, поздравляю вас с большой удачей! Вы поняли меня?
Профессор отбыл в темноту, а молодые медики обустроились в том же кабинете возле больного, поужинали чем Бог послал, выпили по две рюмки коньяку, а потом еще по одной и начали строить планы. Мысль колебалась между получением гранта от фонда Сороса на дальнейшие разработки (Международный вариант) и созданием собственной «Клиники Отключения Сознания» в Крыму, где хорошее сочетание высоких скал и качественного алкоголя (Патриотический вариант).
В 4.27 утра пациент проснулся и попросился в уборную. По возвращении он был подвергнут общему осмотру, измерению температуры и давления. Все параметры были в порядке. Система «сердце – легкие» работала нормально. Больной выглядел выспавшимся, и доктор решился на короткий неутомительный разговор. Доктора не покидало счастливое возбуждение. Доктор спросил больного о его памяти вообще, о количестве потребляемого обычно алкоголя, о наследственных болезнях и подошел, наконец, к вчерашнему провалу сознания. Важно было установить, произошло ли отключение от удара о землю или до удара. И если последнее, тогда – отчего?
Больной опять мутно заговорил о сковородке с ручкой и воронкообразном движении, а потом, резко выдохнув воздух, указал на полупустую бутылку коньяка и попросил налить ему рюмочку. Исследователи переглянулись. Богданов поправил очки и вопросительно вздернул подбородок. Лекрин махнул рукой и сказал:
– A-а! Под мою ответственность!
В 5.09 опять измерили температуру и давление. После чего втроем допили коньяк и еще развели немного спирта.
В 6 часов, когда за стеной в комнате старшей сестры замурлыкало радио утренними позывными, все трое задремали – Гвоздев на диване, а медики по углам в неудобных креслах.
Сестра-хозяйка Анна Игнатьевна решительно потребовала убрать больного из кабинета заведующего. В 9.30, когда начался обход, Гвоздев был уже в 229-й – светлой общей палате на шесть человек.
Профессор Драшку, веселый, оживленный, но слегка обросший за ночь щетиной, бодро шел во главе своей свиты. В 229-й присел на кровать к Гвоздеву, оттянул ему веки и близко заглянул в глаза:
– Ну что, голубчик, в рубашке, можно сказать, родились? Мы вас еще понаблюдаем, а там, глядишь… Рентген? – обронил он, вопросительно повернув голову назад.
Из свиты выдвинулся доктор Лекрин и, щуря слипающиеся, покрасневшие глаза, сказал:
– Рентген сразу после обхода.
– Хорошо! – Профессор Драшку удовлетворенно потер руки. – Очень хорошо! Сделайте снимки, а мы их… – профессор почмокал губами, – посмотрим!
Свита тронулась дальше вслед за лидером. Больные, шаркая тапочками, потянулись на процедуры. В палате остались только Гвоздев и доктор Лекрин. Врач нежно взял гвоздевскую руку и нащупал пульс.
– Николай Иванович, скажите, вы боитесь высоты? Когда вы стояли на балконе… перед самым падением, вы смотрели вниз?
Гвоздев погрузился взглядом во внутрь себя. Потом глаза его снова обрели осмысленность, и он уставился на доктора:
– Вы, извините, что имеете в виду? Вы о чем все время говорите?
– Я имею в виду, – терпеливо проговорил Лекрин, – что, когда вы падали…
– А с чего вы взяли, что я падал? Никуда я не падал.
– То есть?
– Чего «то есть»? Почему я должен падать… с девятого этажа?
– А как же вы внизу оказались?
– А вы чего, не знаете, как внизу оказываются? По лестнице… или на лифте.
– Но вы же вышли на балкон.
– Ну, вышел. А потом обратно вошел.
– А почему же вас никто не видел?
– Да они пьяные были! Сидели, носом стол клевали. А я смотрю сверху – вижу – трава зеленая, свежая, а тут жара такая и накурено… и еще обозлился я на них… и пошел.
– По лестнице?
– По лестнице.
– А почему не в лифте?
– А он не шел – дверь кто-то не закрыл.
Доктор Лекрин крепко потер глаза кулаками и с ужасом посмотрел на Гвоздева:
– Ну, и дальше?
– А вот дальше ничего. Лег на траву… помню, стало хорошо, и все – отключился.
– А откуда же у вас кровь на плече?
Гвоздев поглядел на плечо и подумал.
– Вспомнил! – сказал он. – Когда по лестнице вниз бежал, меня на поворотах все время заносило и я правым плечом каждый раз об стенку… а она шершавая… ух, я злой был!
Доктор Лекрин встал и, пошатываясь, пошел к двери.
– А вещи мои где остались? – негромко спросил Гвоздев.
Но доктор его не услышал.
Доктор Ленникова вступила на суточное дежурство. Просматривала журнал за прошедший день.
– Володя! – крикнула она за ширму, где Лекрин тщательно мыл руки под краном. – Вот тут запись по Гвоздеву – доставлен в морг. Ты его принимал?
– Там зачеркнуто, – глухо донеслось из-за ширмы.
– Я вижу. А куда же он девался?
– Домой ушел.
Утренняя толпа уже схлынула, и Володя Лекрин ехал домой в полупустом троллейбусе. Дремал, опершись локтем на отворенное окошко. Рот его был раскрыт, и он по-детски всхлипывал во сне.
Ему снилась сковородка с короткой ручкой, вращающаяся воронкообразно в необозримом небесном пространстве.
Москва,
18–20 сентября 1998
Осенний бал
Неотосланный документ
У нас, в Дворянском собрании Кировского района, самый влиятельный человек, конечно, Бахметьев Пал Палыч. И вот почему: тут две, можно сказать, равносерьезные причины.
Во-первых, он человек из самого древнего из всех нас рода. Его род восходит к XVII веку, а если точнее, то ко второй его половине.
Кстати сказать, в этом вопросе тоже есть разные точки зрения касательно самого словоупотребления. Одна группа, во главе с Сергеем Афанасьевичем Шпеком, полагает, что род именно «восходит» к своим предкам, ибо НАЧАЛО и есть главное. Однако другие, и здесь прежде всего надо назвать имя Георгия Сигизмундовича Барыгго-Ольшевского, – другие считают, что род не «восходит», а «нисходит» к своим корням, и ничего унизительного нет в том, что корни внизу, а ветви, так сказать, воспаряют вверх. Но это, как говорится, à propos, а важно другое.
Предок Пал Палыча крымский князь Бахмет был пленен в 1672 году гетманом Самойловичем и в качестве подарка привезен к царскому двору в Москву. В русской столице Бахмету удалось расположить к себе весьма влиятельные круги и даже жениться на Екатерине Львовне Мясоедовой, дочери очень богатого купца Вавилы Мясоедова, сделавшего себе состояние на выхухоли. Именно выхухоль, а не кто другой, вошел как центральная фигура в герб будущих, теперь уже русских, графов Бахметьевых.
Несметное богатство «татарина» (так называли Бахметьева за глаза недоброжелатели) раздражало многих, в том числе и Екатерину II, а впоследствии и Павла I. Против него постоянно строились различные козни. Так, по приказу одного из высокопоставленных чиновников на подъезде к имению Бахметьевых Лихое на р. Сладенец за один вечер был вырыт ров, перегородивший дорогу, и Бахметьев, возвращаясь из гостей и будучи «зело пьян» (как говорит летопись), упал в этот ров и был вытащен лишь на вторые сутки, после чего (как опять же говорит летопись) «потерял изрядно в уме, прежде столь недюжинном».
Об одном из Бахметьевых упоминает граф Лев Николаевич Толстой в своем романе «Война и мир», где он выведен под именем Альметьева и командует полуротой при Бородине.
По материнской линии: Мясоедовы всегда были оплотом государства. Принадлежа к людям «достаточным» (формулировка из Сословных московских книг), они не были чужды и разным искусствам. Младший брат Аграфены Мясоедовой Гавриил играл на жалейке, и на «фортепьянах немного», и на ударных инструментах. В более позднее время через падчерицу их соседа Патрулева были Мясоедовы близки с композитором Мясковским.
Деда своего Пал Палыч не знал. Он погиб в 1911 году, и погиб нелепо. Побился об заклад с товарищами, что перейдет по льду Неву (дело было в Петербурге). И перешел бы. Но так долго спорили об условиях пари, что не заметили, как начался весенний паводок. Дед ступил на льдину – только его и видели. Павел Егорович, отец Пал Палыча, встретил революцию уже сиротой, и потому удалось ему скрыть свое дворянское происхождение. Это дало Пал Палычу возможность нормально учиться и поступить на рабфак, стать членом ВКП(б) и выбиться в руководящий состав. Пенсия и перестройка пришли одновременно. Они застали его вторым секретарем обкома партии в одной хорошей области, ныне, к сожалению, отошедшей к Украине.
Пал Палыч переехал в Москву, получил здесь неплохую квартиру на углу улиц 50-летия Октября и 60-летия Октября, а с 1992 года (с марта) возглавил наше Дворянское собрание.
А вторая причина такого бахметьевского авторитета – это его сын, Егор Павлович. Назвали его в честь прадеда Егором, и стал он, как прадед, Егор Павлович. Так вот, Егор Павлович хоть и молодой, но необыкновенно головастый. Он и в Думу баллотировался, он и в газеты статьи пишет, и фирму свою имеет – «ИНТЕРСПИЧ». Это очень крепкая фирма. Они пишут речи для выезжающих за рубеж на любых языках. Эта фирма фактически является нашим спонсором. Именно «Интерспич» взял на себя все наши финансовые дела.
Так что Пал Палыч со всех сторон окружен и подкреплен нашим уважением. И даже наше знамя районного Дворянского собрания в левом верхнем углу имеет теперь фамильный герб Бахметьевых: по бокам два стула, а в центре выхухоль, держащий Рождественскую звезду.
Собрание постоянно ведет активную и многостороннюю деятельность. Очень интересной акцией нашей организации была, например, поездка Бюро районного актива в г. Брюссель. В бельгийской столице нам удалось осмотреть писающего мальчика (старинная статуя), площадь Гранд-Пляс, встретиться с представителями эмиграции (1-я волна), а также поклониться мощам Государя Императора в русской церкви на рю де Фре.
Сейчас уже составлен и утвержден перспективный план шоп-туров «По следам российского дворянства» по маршрутам: 1. Стокгольм – Копенгаген – Лондон; 2. Афины – Анталия – Тель-Авив; и другим.
Но главным мероприятием, к которому мы готовились с неослабевающей энергией, был бал. Губернский осенний бал «Бонтон-98». Здесь, конечно, многое упиралось в средства. Но с другой стороны, думали мы, при правильной постановке дела и сам бал может оказаться не только не убыточным, но даже доходным.
Аренду помещения, костюмировку обслуживающего персонала, а также закусочную часть банкета взял на себя «Интерспич». Но для оплаты остальных расходных статей требовалась и спонсорская помощь, и предоплата участия со стороны иностранных дворян, которых мы надеялись привлечь на праздник.
По предложению барона Остерлихера и столбового дворянина Пантелеева Евгения Ивановича мы вот какой интересный принцип избрали. Сейчас в центре столицы всем улицам вернули их прежние исторические названия. Тут два потока. Один – это разные там Свято-Кудринские, Спасо-Прогонные, Криво-Бесструнные… – это все нас не касается. А вот типа – Глазов, Матвеев переулок, Потапов, Бородин, Каменькович, ну, и разные другие, – вот тут открываются большие возможности. Какой-нибудь Алфонсо Глазов из Буэнос-Айреса будет счастлив узнать, что его фамилией названа улица в столице далекой страны и у него есть родственники – современные русские дворяне. Надо только искать – и здесь, и по всему миру. Надо листать телефонные книги разных стран и городов, доставать адреса, списываться, посылать представителей. И нужно колоссальное терпение. Тут вся надежда на нашего неутомимого координатора. Есть у нас дворянин немецкого происхождения – Валера Гибельштраф. Вот он и корпит по 12–14 часов у компьютера и факса. Работа тонкая и интересная. Это как добыча золота – по крупицам.
К примеру, два месяца работали по Каковкинскому переулку. У нас нашли потомственного дворянина, да еще и писателя Коковкина (он, правда, пишется через «о» – Коковкин, но это могла быть просто ошибка паспортистки). Стали разрабатывать на Каковкина USA и Canada и нашли троих. Связались, заинтересовали, послали приглашения, получили гарантии. Бац! – переулок прямо на наших глазах из Каковкинского переименовали в Карманицкий. И всё в корзину! Давать отбой и начинать сначала. Вот так-то! Или с Тверскими – тут уж все было на мази, полное взаимопонимание: княжеский род и главная улица столицы – ну, чего еще? И люди нашлись, по-настоящему богатые, – один в Бергене, другой в Дюссельдорфе. Ну, ждем. На тебе!! Оказалось, у обоих псевдонимы. Один по отцу – Прощелыгин, а другой, который из Дюссельдорфа, Давид Рабиноэр.
Так что скучать не приходится!
Но возвращаюсь к нашему губернскому балу. Назначен он был на 7 ноября, по причинам, наверное, вам понятным. Наш бал, общий смотр нашего дворянства всего Кировского района, – это как бы ответ на Октябрьскую революцию. Первый проход по залу наших барышень должен был стать победой Духа над грубой силой. И потому важно тут все – и вопросы оформления зала, и натирка полов, и костюмы соответствующие. Тут и музыка, и лотерея, и сбор средств в пользу дворян, еще не нашедших своих корней. Громадная организационная работа. Я уж не говорю об аукционе-распродаже носильных вещей Гагарина Дмитрия Алексеевича, потомка тех самых Гагариных.
А с Дмитрием Алексеевичем отдельная проблема. Во-первых, он практически выжил из ума. А во-вторых, на него претендуют липовые дворяне из Комсомольска-на-Амуре, откуда он родом. Он по слабости ума надавал им обещаний. И мы теперь с комсомольцами вынуждены судиться.
Нервотрепка ежедневная и круглосуточная!
Если знаете, есть такой магазин «1000 мелочей» – вот у меня стала такая голова, как этот магазин, – 1000 мелочей, и все надо упомнить.
ПОМЕЩЕНИЕ. Сперва хотели снять Колонный зал Дома Союзов, но потом отказались от этой идеи – и аренда очень дорогая, и еще за свет надо отдельно платить, а там только в люстрах большого зала нагорает до $ 500 за вечер. А фойе, а лестницы? Короче, отказались. И наняли клуб ТЭЦ-1 с залом на 550 мест и большим предзальным пространством. Помещение в очень недурном состоянии. И на Москве-реке, напротив Кремля, а если взглянуть налево, то Храм Христа Спасителя виден. И охрана вся налажена – входит в стоимость аренды.
Ну, священник у нас свой – отец Борис. Он родственник жены Пал Палыча, и мы полагали, что тут проблем не будет. Отслужит за милую душу.
АРТИСТЫ. А вот с артистами вышла головоломка. Приглашать надо? Надо, это несомненно. Но кого? Как? За сколько? Необходим разумный баланс. Сперва приступились к одному телевизионному ведущему. Он говорит: «Пожалуйста! Да, я могу! Публика будет очень довольна меня видеть, это я вам ручаюсь. А оплата моя состоит из двух частей. Мой выход из дома – одна тысяча долларов USA. А выход на сцену – это уж по вашим средствам и возможностям. Есть у вас $ 2 или 3 тысячи, я на это соглашусь, я понимаю, что в святом деле участвую, поэтому зарываться не буду». Ну, мы и отшатнулись. Хотя человек милый и публика действительно порадовалась бы, на него глядя: каждый день по телевизору, а тут живой!
Кинулись мы в другую сторону. Начали переговоры с одним киноартистом, исполнителем главных ролей и любимцем женщин (извините, не называю фамилию по причинам нижепонятным). Думаем со страхом – сколько же он заломит? Но артист, на удивление, сразу сказал: «Деньги меня не интересуют, а интересует меня, чтобы молодежь почаще вспоминала невинно убиенного Государя Императора. Вот эту мысль я и хотел бы передать Дворянскому собранию. Ваш вечер для меня возможность хоть несколько часов подышать чистым воздухом, в отсутствие жидомасонских инородцев, а в окружении, надеюсь, людей достойных и православных. Мое выступление будет для них очищением. Я буду петь, аккомпанируя себе на гитаре – нашей русской, семиструнной, а не ихней, шестиструнной, и тем более не на четырехструнной, электрической, пригодной только для исполнения жидомасонских приплясов. Я буду петь, и песни мои будут чисты, как молитвы. Но у меня одно условие – петь я буду 2 часа 40 минут и попрошу в это время меня не перебивать, не прерывать и не отвлекаться! Не сметь болтать, или тем более шляться по буфетам, или обжиматься по углам! И так уже дышать нечем от разврата и распущенности! Не кашлять! Не вертеться на стульях! Молчать и слушать!» Он так кричал, что из соседней комнаты прибежала его жена, а потом и медсестра и сделали ему укол. Ну, мы и тут отступились, потому что видим – человек настолько нервный, что беспокоить его великий грех.
Так мы и метались от одного к другому, а потом просто счастливый случай свел нас с театром «У Красных ворот». Там народ молодой, веселый, ко всему привычный. Они сказали: «Всё берем на себя – круговой сервис! И песни, и танцы, и общение со зрителями, общая фотография, шутки, веселые старты – все гарантируем. А плата простая – 25 центов на человека в минуту. Нас шестеро».
Мы сперва несколько озадачились. А потом наш незаменимый Валера Гибельштраф взял машинку – раз-раз, перемножил, и получилось все про все 300 долларов за весь вечер. Господи, о чем тут говорить?! Сразу ударили по рукам!
С радистом тоже уладилось все довольно быстро – взяли местного. Мы ему дали только пленку для начала – «Боже, Царя храни!», а остальное он взял на себя. Он сказал, что в прошлом году евреи арендовали ТЭЦ-1 для их праздника Ханука, а он им помогал и у него много разной музыки осталось.
Для САЛОННОЙ ЧАСТИ вечера наняли классический квартет. Тут без проблем. Это только свистни – и за 100 долларов на всех будет и Гайдн, и Моцарт, и чего хочешь. И даже чего не хочешь. Но об этом ниже.
И наступил этот день! Мы с графом Остерлихером Иваном Федоровичем занимались иностранцами. Последних опаздывающих встречали в Шереметьеве. Тех, кто уже давно приехал, проверяли по телефону, напоминали. А приехали: трое Глазовых, семь человек – Никитиных, Никитинских, Никитских, Никитовских. Трубниковский с женой. Братья Новослободские из Израиля. Одиннадцать семей Покровских и Рыбалко из Венесуэлы – мы его подцепили по поводу улицы Маршала Рыбалко.
В шесть часов мы забрали всех из гостиницы и на большом «Икарусе» подвезли прямо к ограде ТЭЦ-1. Вадик Остерлихер (сын Ивана Федоровича) распахнул двери, и иностранцы гурьбой вошли в вестибюль.
Навстречу им с верхней площадки парадной лестницы легко сбежал артист театра «У Красных ворот» Андрей Тулов в гриме и костюме Пушкина и крикнул:
