Текст книги "Содержимое ящика (Повести, рассказы)"
Автор книги: Сергей Юрский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Жизнь
Евгений Борисович окрестился и начал вести дневник уже в зрелом возрасте. В журнале «Знание – сила» он прочел, что человек рассчитан Создателем на сорок лет. Дальнейшие года – подарок судьбы или, в редких случаях, совсем новая жизнь. Евгений Борисович ходил в церковь не часто – работа не позволяла, да, признаться, скучал он на литургии. Смысл текста по-церковнославянски ускользал, ноги от долгого стояния немели. Причащался раз в два или в три месяца. А вот дневник вел регулярно – редко пропускал день, и тогда честно писал: был там-то, встретил того-то, но все это было вчера, запись сделать не хватило сил, уснул. А сегодня (такого-то такого-то) видел то-то, думал о том-то и – отдельно – «прич.» – значит, причащался.
Так сложилось, что жизнь Евгения Борисовича становилась все более одинокой и замкнутой. Работа вошла в скучную ровную колею и много времени не занимала. Событий в жизни становилось все меньше, а записи все подробнее. Евгений Борисович писал:
«Такого-то такого-то. Дождь. +14 градусов.
Зарядку сделал не полностью – болит живот. Мылся под душем без головы. Голову вымою завтра (не забыть!). Не завтракал. Прич.
На работе встретил Мануйлова-Скобло. Он хочет бросить курить.
Обедал в столовой. Котлеты стали совсем говно. Смотрел «Новости». Опять неспокойно в Южной Африке.
Купил водки. Выпил три рюмки и одну пролил. Плохо стал видеть. Надо менять очки (не забыть!). Сейчас вычищу зубы и лягу спать».
Прошло несколько лет, и Евгений Борисович совсем втянулся в новую свою жизнь. Она, новая жизнь, шла ровно и параллельно его записям. Дневник стал занимать больше времени, чем жизнь. Евгений Борисович писал:
«Такого-то такого-то. 9.15 утра. Морозно.
Пишу на столе для записок в углу церкви. Только что окончилась литургия оглашенных, занял очередь на исповедь к отцу Иллариону».
Институт, в котором работал Евгений Борисович, перепрофилировали, а их отдел закрыли совсем. Евгению Борисовичу повезло больше других – почти сразу он устроился дежурить у телефона в каком-то полуподвальном офисе. Комната была чистенькая, хотя темноватая. Звонков мало. Евгений Борисович писал в дневнике:
«Такого-то такого-то. 13.50.
У нашего окна идет драка. Мне видны только ноги. Судя по движениям, люди немолодые и не очень пьяные. Побеждает тот, что в вельветовых брюках. Но вот он упал. Лица не видно – он лежит затылком ко мне. У него хорошая модная стрижка. Трет рукой ухо. Вся рука в угольной крошке. Двое других продолжают драку без него».
Очень халтурные ручки стала выпускать фабрика «Союз». Пасты в трубочке хватало на какой-нибудь десяток страниц, не более. Пару раз он купил французские ручки в магазине на Дорогомиловке. Писали хорошо, но уж слишком тонко – это не нравилось. К тому же стоили они дорого. Евгений Борисович перешел на карандаш. Он писал:
«17.20.
Пишу наскоро, прислонясь к телефонной будке на станции метро «Маяковская». Только что на встречном эскалаторе видел женщину, похожую на мою прежнюю жену Регину. Если бы это была Регина, я воскликнул бы: «Боже, как она постарела!» Но, видимо, это не Регина, потому что я кричал ей – Регина! – и махал руками, а она только оборачивалась и искала позади себя – кому это кричат? Сейчас я жду, что, если это Регина, она поймет, что это был я, и поднимется на эскалаторе наверх. Хорошо бы повидаться. Буду ждать еще ровно 10 минут. Если не появится, зайду в булочную – и домой». Толстые дневниковые тетради кончались быстро. Евгений Борисович складывал их в стопки. Смотреть на стопки было приятно, но заглядывать в тетрадки и перечитывать было некогда. Евгений Борисович писал: «9.40 утра. Очень холодно. Мерзнут руки.
Кратко. На коленке. В троллейб. Встретил старого друга Веню Басова. Как он постарел. Рад увидеть. Веня пошел сейчас к водителю покупать талоны. Когда он вернется, обязательно спрошу, как его дела. У него очень большая и теплая шапка». Дневник летел вперед и постепенно обгонял жизнь. Евгений Борисович писал:
«Такого-то такого-то. Жаркое утро. 7 ч. 11 мин.
Я только что перекрестился, сейчас начну молитву. Буду просить у Господа, чтобы дал мне хотя бы намек на ЕГО замысел относительно меня. Бывает, я полон добра и любви, но не знаю, кому это выразить, как подступиться. А иногда наоборот – люди кажутся мне такими жуткими, что я с удовольствием ушел бы от них в иной мир. Но опять же не знаю, с какого конца за это взя… Прерываю запись, звонок в дверь.
Это не ко мне, ошибка. Так вот, как за это взяться? Конец тетради № 19. Такого-то такого-то». Мелькнуло лето, и рано, без предисловий началась зима. Снег лег в сентябре. Евгений Борисович отвечал на редкие звонки. Под Рождество офис закрылся. Глава компании предложил Евгению Борисовичу поехать на одну из его дальних дач сторожем – просто жить и немного присматривать за домом. Зимой Евгений Борисович писал:
«18.00.
Скоро должен проехать ореховский автобус. Снег начнется часов в 10 и будет идти всю ночь.
Утром должно снова упасть крайнее звено изгороди. Я оставлю птицам хлеб на перилах крыльца».
К концу зимы Евгений Борисович впервые за много лет ощутил скуку. Писать не хотелось. Дневник остановился. Евгений Борисович взялся за подробное чтение Нового Завета, но ничего не понимал, а только плакал.
Дружно грянула весна. Великая грязь и великое предчувствие разлились вдоль и вширь. Снег стаял, и на другом берегу реки обнажилась таившаяся под снегом обширная и непонятная стройка. Там, вдалеке, зашевелилось множество людей. Мимо дачи по дороге к дальнему мосту потянулись груженые машины.
В конце апреля в дверь дачи мелко и часто постучали. Молодая женщина с ребенком лет пяти, путаясь в словах и в слезах, умоляла перевезти ее на тот берег. Евгений Борисович опешил. Женщина говорила, что тут внизу, в сарае, была лодка, она знает, что прошлым летом уже так было. Спустились к сараю, и правда, нашли лодку. Евгений Борисович отвык от усилий – он стащил лодку в воду и долго не мог отдышаться. Кровь бухала в виски, голова кружилась. Переплыли, хотя лодка протекала и воды набралось по щиколотку. Женщина что-то длинно объясняла. Евгений Борисович не понимал, но обещал ее ждать и перевезти обратно. Весь день он вычерпывал воду и сушил лодку. Вечером переехали обратно.
К концу мая понаехал народ на дачи, и к Евгению Борисовичу многие обращались. Всем почему-то что-то надо было на стройке. Везли кирпичи, доски, мешки с цементом. Иногда Евгений Борисович делал по семь и даже по восемь рейсов. Стал хорошо спать. Снова появилась та, первая, женщина, теперь без ребенка. Она принесла Евгению Борисовичу бутылку водки и бутерброды с сыром.
Евгений Борисович сбрил отросшую за зиму бороду и стал прибираться в доме. Долго с недоумением смотрел на четыре высокие стопки тетрадей. Разжег камин и начал жечь их. Тетради горели медленно и дымно.
Приехал хозяин и сказал, что продает дачу. Он отвез Евгения Борисовича в город на своей просторной машине «мерседес». Евгений Борисович радовался, глядя на знакомые окраины, а потом на знакомый центр столицы. Хозяин расплатился щедро, и денег, казалось, хватит навсегда. Но месяца через два пачка стала очень быстро худеть.
Когда она стала совсем тоненькой, Евгений Борисович встрепенулся и пошел в церковь. Был праздник. Он подал всем нищим, положил во все сборные ящики, поставил большие свечи. Отстоял всю службу, не вслушиваясь и не вдумываясь в слова, а только вдыхая сладкий свечной запах и кислый запах толпы.
Светило солнце. Он шел из церкви и смотрел на вывески магазинов. В кармане нащупалась еще одна (и крупная) бумажка. Евгений Борисович зашел в магазин «Культтовары», купил толстую тетрадку и шариковую ручку. Евгений Борисович писал:
«Такого-то такого-то. Полчетвертого ночи. Тепло. Черный кот из дома напротив перебежал улицу и пошел в наш двор. Я знаю – обратно он пойдет около шести. Саша из 17 квартиры пойдет на рыбалку в 4.30. В 5 часов проедет поливальная машина. Я знаю, что старик из дома 38 начнет пробежку ровно в 6 часов. Я лягу спать в 7 часов 30 минут, когда уже уедут «Москвич» и «хонда», которые стоят у ларька. Я знаю, что, когда я проснусь, будет день».
Москва,
21 августа 1994
Шелковый базар
Шутки шутками, а ведь мой опыт жизни на дальнем, совсем Дальнем, заграничном Востоке уже довольно велик. Сейчас, когда я в третий раз в Японии, когда мне предстоит много недель жить в полном языковом одиночестве на северо-западной окраине Токио, я невольно (уже не первый раз!) обостряю свое внимание ко всем японским алфавитам и особенно к иероглифам. Просто необходимо хоть некоторые знаки запомнить, чтобы отличить китайский ресторанчик от японского, офис от туалета, парикмахерскую от публичного дома, сахар от соли.
Вот и гляжу, вот и запоминаю. Что попроще. Вот вроде наше Ф – чуть измененное —
Это значит «середина», «средний», «центральный». По-китайски читается ЧУНЬ, по-японски НАКА, но смысл тот же – «средний», «средняя», «середина». А станция железной дороги, возле которой я живу, называется ТОКИВАДАИ – «холм Токива». Пишется это так:
– это первые два знака, остальные пока не запомнил. Но хоть что-то, хоть первые два, и следи внимательно, а то так заедешь, что потом концов не найти.
Так вот, иду я, значит, вечером от станции
(Токивадаи) по направлению к
(китайский ресторанчик – начинаете разбирать?), а дело было в городе
(Токио – это вот так пишется), вдыхаю свежий весенний воздух, и вспоминается мне история, бывшая со мной в Пекине, то есть как раз не в Японии, а в Китае в позапрошлом году. Там тогда стояла крутая летняя жара, и был я там не один, а с большой и представительной делегацией.
Жена одного из наших дипломатов сказала нам с Шуриком Ш.: «Я сама свезу вас на Шелковый базар, вам самим не справиться!» Надо сознаться, что мы оба – и я, и Шурик Ш. – такие ленивые и нелюбопытные, что не только не собирались на Шелковый базар в Пекине, но даже не слыхали о таком. То есть слыхали, конечно, потому что кругом то и дело люди говорили: «Шелковый базар, Шелковый базар!», но у нас это как-то все мимо ушей. А тут Людмила (жена одного из дипломатов!) сказала определенно: «Завтра едете со мной на Шелковый базар! Иначе вас дома не поймут!» Это правда. Как это можно понять – были в Китае и не были на Шелковом базаре! Это уж… это из рук вон плохо! Это уж… да что тут говорить?! Шелковый базар в Пекине! Сами понимаете!
Жара была, повторяю, страшенная. Под сорок градусов. Людмила приехала ровно в полдень и вытащила нас из блаженства нашего отеля, где прохлада и кондишен. Мы вышли под вертикальные лучи безжалостного солнца и нырнули под покров раскаленного железа Людмилиной машины. Тронулись в толпе.
Большая у Людмилы машина. И черная. Мы раскинулись на заднем сиденье и тяжело дышали открытыми ртами, поглядывая вполглаза через окошки на тысячи тысяч велосипедистов, которые обгоняли нас с двух сторон. Через два часа проехали два километра, и вот мы на знаменитом Шелковом базаре.
– Вас тут обманут сто раз за час, и не заметите, – говорила Людмила. – Тут такие жохи! Тут надо уметь. А они как увидят, что иностранцы и по-китайски ни бум-бум – и точка, так облапошат! Вы что конкретно хотите купить?
Вопрос был сложный. Мы конкретно ничего не хотели. Честно говоря, мы даже не знали: «Шелковый базар» – это название такое, а торгуют там, скажем, помидорами, или рыбой вяленой… или там… батарейками для приемников, или это действительно шелка продают? Тогда вопрос – в каком виде? Полотнищами, рулонами или еще как? Или, наконец (кто их в Китае знает, с них станется), может, самих шелковичных червей в каких-нибудь коробках и, может, действительно по паре таких коробок надо спроворить с помощью жены дипломата и отволочь в Москву? Так что вопрос был сложный. А вместо ответа свой вопрос задавать – тоже неловко: дескать, а раскиньте-ка нам, Людмила, какой на сегодняшний день ассортимент на Шелковом рынке, чем, собственно, там торгуют? Так же нельзя – она нас уважать перестанет. Не знать Шелкового рынка в Пекине! Ну! И муж ее, дипломат, перестанет нас уважать. И любой, просто любой… Да мы и сами себя перестанем после этого уважать. Так что мы ничего не отвечали, а только многозначительно кривили губы и закатывали к небу глаза – ну, мол, хотелось бы, конечно… но с другой стороны… Людмила нас выручила. Она сказала:
– Я знаю, что вам нужно. Себе по три рубашки, женам по два халата, всем знакомым подарки – шарфики и носки. Носки я вам возьму даром, сколько хотите. На 3 юаня 10 штук.
Юань – 1/8 доллара. Значит, за пару 3/80 доллара, то есть примерно 0,04 доллара. Но если имеется в виду, что десять пар за три доллара, то вообще каждый носок обойдется всего 0,016 доллара… нет, запутался. Но это же абсурд! Что она, сдурела, что ли? Во всяком случае, главное прояснилось: на Шелковом базаре торгуют шелками! Вот и славно! С тем и в путь!
– Первые два года я по-китайски почти не говорила, – говорила Людмила. – Как меня лопошили! Вы себе представить не можете! Ужас! Вся зарплата на рынок уходила. Но теперь другое дело. И я натренировалась, да и они меня знают. Ни-хау! Лян-шанян! – крикнула она.
– Ни-хау! – замахал ей рукой и заулыбался пожилой китаец.
– Только вы не вмешивайтесь, а то вы всё испортите, – продолжала Людмила. – Я буду сбивать цену, а вы только смотрите и ни на что не соглашайтесь. Я потом вам скажу, у кого брать, а у кого нет.
Мы тронулись в толпе. Вся одежда, вся обувь, все волосы, все впадины на наших лицах и телах были пропитаны потом. Людмила шла зигзагами, ловко ввинчиваясь в горячую гомонящую толпу. Знакомств у нее было великое множество, и она то и дело вступала в бодрые диалоги. А вот китайский язык оказался на удивление простым и однообразным.
– Ху-я? – спрашивала Людмила, выхватывая две рубашки из огромной стопки и обрушивая всю стопку наземь.
– Ниху-я! – уверенно отвечал торговец.
– Пошли дальше! – решительно сказала жена дипломата.
– Ху-я? – сдергивала она вешалку с халатом, на спине которого была нарисована пагода. Но мы уже заранее знали ответ, принцип как-то быстро схватывался. Парень с крутыми скулами улыбался, кланялся, но был непреклонен.
– Ниху-я! – отвечал он.
Так мы прошли первый длинный ряд. Повернули. Во втором ряду, видимо, торговали китайцы из другой провинции, язык у них был немного другой. Но и тут Людмила была на высоте. Торговец выкидывал десяток прозрачных плоских коробок, в которых что-то сверкало и переливалось.
– Е-бай? – кричал он.
– Ние-бай! – нашлась ответить Людмила.
Торговец шваркнул на землю какие-то шары, которые запрыгали и запели мелодично, он запустил под потолок палатки бумажного голубя, и тот зажужжал пчелой и принялся кружить вокруг нас.
– Е-бай? – вскричал в надежде китаец.
– Ние-бай! – отрезала Людмила. Но вдруг указала пальцем в угол и пригвоздила туземца прямым вопросом: – Ху-я?
– Ниху-я, – вынужден был признать представитель частного сектора социалистического государства.
– Пошли отсюда! Здесь не покупаем. Я знаю, где мы возьмем всё!
Мы продирались сквозь абсолютно плотную среду сплошной толпы. Мы уже не утирали пот, не по нашим лицам и спинам текла влага, – мы сами стали горячей влагой, и нам было уже все равно. Мы понимали, что это наша миссия, что так надо! Мы двигались по знаменитому Шелковому рынку. Нам хотелось шелков! Мы обязаны были желать шелков!
– Сюда! – крикнула Людмила.
Она распахнула занавеску, закрывавшую вход в шатер, и… мы ахнули! В центре шатра в небесно-синем халате с золотыми драконами, в красной папской тиаре на голове, в белых туфлях с загнутыми вверх носками стоял Соломон Моисеевич Гаккель, член нашей делегации. Дополнением к костюму были его обычные очки со стеклами в девять диоптрий, и через эти диоптрии казалось, впрочем как и всегда, что глаза его вот-вот вылезут из орбит.
Испуг Соломона Моисеевича при виде нас можно сравнить только с нашим испугом при виде его. Ну вот как будто его застали голым, или он незаконно эмигрировал, или передавал тайные сведения иностранной разведке, или… я уж не знаю что!
Мы выскочили из палатки.
– Пошли смотреть покрывала! – сказала неутомимая Людмила.
Мы с Шуриком Ш. не пошли смотреть покрывала. Мы ничего больше не пошли смотреть. Мы такое видели, что надо было остановиться!
Если кто интересуется практической стороной дела, то могу успокоить: купили! Всё мы купили! И рубашки, и носки, и покрывала. И привезли домой… и дарили… и пытались сами пользоваться… только все это роскошество в наших неуютных северных краях как-то увяло, быстро скаталось, пропиталось неотмываемой пылью, грязью… стало быстро рваться, трепаться и сжиматься в комочек. Не прижились у нас творения трудолюбивых шелковичных червей и торговых представителей миллиардного древнего народа.
А я… я иду мартовским вечером от станции токийской электрички
(Токивадаи) – иду по знакомым уже улочкам к себе на квартирку и думаю, что вот как вышло – мне есть что вспомнить, я уже не чужой на этом дальнем Дальнем Востоке, где солнце всходит на много часов раньше, чем у меня на родине. И мне Восток уже не чужой. Вот возьму-ка и зайду вот в этот ресторанчик. Вглядываюсь в иероглифы
а, вот он – по-японски НАКА, по-китайски Чунь – «середина». Значит, ресторан китайский. Вот и славно. Зайду. Выпью пива, закушу блинчиками – ГЁЗА называются.
Время позднее. Пусто в ресторанчике. Я у окна, и еще двое в углу. Китайцы, наверное. А может, и японцы – этого мне пока не узнать. Опыт у меня есть, но он еще недостаточен. На высокой полке телевизор включенный стоит. Диктор что-то бормочет. И посетители в углу разговаривают… Вот… вот… знакомое что-то в их речи… точно, точно… значит, они все-таки китайцы.
– Ху-я? – спрашивает один другого.
И я думаю не без гордости: кое-чего я на Востоке знаю! Я могу твердо и ясно ответить на поставленный вопрос.
Токио, Токивадаи, Тсукаса № 511,
12 марта 1998
Случай с Павлом Осиповичем Нестроевым
Павел Осипович внешне напоминал… а впрочем, вы же его наверняка знаете, так что ж тут рассказывать, расписывать? Павел Осипович сейчас уже, конечно, не тот, что был раньше. Но и тогда, в те незабываемые годы, ни красотой, ни статью не блистал. Робость! Это был, если так можно выразиться, его конек! Впрочем, так выразиться нельзя. Ладно, оставим это и займемся сутью.
Итак, робость! Но вопрос – откуда она взялась, эта робость? С чего все началось? Вот об этом и речь.
А дело было 12 февраля 1964 или 65 года, сейчас уже точно не помню. Но твердо знаю, что в четверг. Павлу Осиповичу (может, не поверите?) – тогда еще полному сил, с шикарной шевелюрой на голове, в хорошей утепленной ковбойке и однобортном (производство ГДР) пиджаке в широкую серую полоску – замерцало вдали получение от предприятия двухкомнатной квартиры. Надо было начинать пробовать стараться собирать разные и очень многочисленные справки. И вот он пришел в одно очень большое учреждение добыть весьма хитроумную справку, касающуюся постановки на очередь по району его покойной матери, педагога по профессии, как пенсионерки и в связи со смертью отчима при наличии претензий со стороны его первой семьи, хотя квартира и коммунальная, но с раздельным лицевым счетом. Вот.
И вот 12 февраля, в четверг… (я ведь почему знаю, что в четверг, – потому что он еще подумал: зайду в четверг, а если что не заладится, то опять приду в пятницу, чтоб успеть до субботы). Так вот, 12 февраля, в четверг, в 64 году… или в 65-м… это можно проверить – когда было четвергом 12 февраля – либо в 64-м, либо в 65-м.
Так вот, приходит он в четверг за справкой и, конечное дело, сильно волнуется. Хотя робости – такой, настоящей робости, как вот сейчас, тогда еще не было. Поднялся он на третий этаж в канцелярию, сунулся в 304 комнату, а там девица из-за стола как рявкнет: «День неприемный! Завтра приходите!»
Павел Осипович ушел. А на следующий день – в пятницу, значит, уже – пришел к самому открытию, и тут уж не просто волнуется, а даже нервно трясется. Потому что пятница! А завтра всё, конец – суббота! – нерабочий день! И не то чтобы так уж срочно нужна была эта справка, а просто… справок-то этих тысячи, и если за каждой вот так… и все в разных концах города… ну, одним словом… трясется Павел Осипович… и… пятница.
Заходит в 304 кабинет. Та же девица, но на этот раз довольно вежливо, говорит: «Чего вам надо? Какой у вас вопрос? Садитесь…» Павел Осипович вынул из папки кучу разных справок, доказывающих его право получить эту справку. Девица поглядела и говорит: «С этим вопросом вам надо на четвертый этаж… вот… к товарищу…» – пишет что-то на бумажке и протягивает бумажку Павлу Осиповичу. Павел Осипович поблагодарил девицу и вышел.
В коридоре развернул бумажку и прочел:
каб. 418
т. Говёнщиков
Немного его смутили эти точки над буквой «ё», но, делать нечего, поднялся на четвертый этаж. Постучал. Приятный глубокий баритон говорит из-за двери: «Да, да!»
Вошел Павел Осипович и видит – сидит за столом крепкий, широкий в плечах человек с большой лысоватой головой и что-то пишет. Долго пишет, потом поправляет, отлистывает обратно, сопоставляет и опять пишет. Глаз на Павла Осиповича не поднимает. Павел Осипович еще и еще раз глянул в бумажку, кашлянул и говорит: «Товарищ Говёнщиков?»
«ГовенщикОв, слушаю вас!» – говорит человек и поднимает на Павла Осиповича холодные глаза.
Ах ты, Господи, все-таки, значит, точки над «ё» не зря смутили! Зачем же она точки эти поставила? Павел Осипович достал свои бумаги. Человек за столом поглядел, покивал головой утвердительно – видно, что проблема ему понятна и близка. Сердце у Павла Осиповича радостно заколотилось. А Говенщиков и говорит: «Это вам надо в общий отдел на шестой этаж к товарищу… вот я вам напишу…» – и пишет на бумажке.
Павел Осипович вошел в лифт и прочел на листке:
тов. Слабохеров
каб. 653
У Павла Осиповича появилась какая-то странная сухость во рту. В 653-м никого не было. Павел Осипович сел на скамеечку рядом с дверью и стал ждать. Мимо несколько раз прошел молодой кучерявый человек, поглядел на Павла Осиповича внимательно, но вошел в другой кабинет. Потом оттуда вышел и опять поглядел. Прошел было мимо, но остановился и смотрит. Павел Осипович приподнялся со скамейки, глянул для надежности в бумажку и спрашивает: «Товарищ СлабохЕров?»
«СлабОхеров, слушаю вас!» – поправляет его кучерявый.
Павел Осипович стал раскладывать на банкетке документы. «Да вы проходите, чего ж тут-то?» – сказал кучерявый.
Сказал вроде вежливо, но с каким-то печальным вздохом и с примесью некоторой даже угрозы.
Вошли в кабинет, расположились у стола, разложили бумаги. «A-а! Понимаю… – Слабохеров с тонкой и немного зловещей улыбкой покачивал головой. – Понимаю!»
Павлу Осиповичу вдруг померещилось, что и покойная матушка его, и отчим были втайне отъявленными преступниками, да и сам он себе показался субъектом подозрительным и нечистоплотным.
«Ну, тут все просто, – вздохнул и почему-то совсем опечалился Слабохеров. – Я вам сейчас напишу… (Ой! – не поверил своим ушам Павел Осипович…) Я вам сейчас напишу… к кому обратиться, и там вам всё оформят, если время… (тут он взглянул на циферблат ручных часов), нет, время еще не вышло. Но торопитесь! Сегодня пятница – там только до обеда. Это, значит, второй будет этаж… комната…» – Слабохеров совсем по-ученически высунул язык набок и стал старательно писать на бумажке.
«Только вы мне имя и отчество напишите, – рискнул сказал Павел Осипович Нестроев. – Кого там спросить!»
«Имя-отчество? – поднял глаза Слабохеров. – Ладно. Пожалуйста». – И снова высунул язык и что-то приписал. Потом сложил бумажку и протянул Павлу Осиповичу.
«Спасибо!»
Время шло к 12. А в 12.30 – обед. Павел Осипович долго жал на кнопки лифта. Но лифт не шел. Побежал по мраморным ступенькам высоких этажей, на ходу развернул бумажку и… остановился. Было написано:
каб.211 т. Взбздоев
Аджимартат Иркасмакулович
«Да не буду я никого спрашивать! – думал Павел Осипович, прыгая вниз через две ступеньки. – Скажу: здравствуйте, вот мои бумаги, мне нужна справка… и кончено».
У кабинета 211 была очередь.
«Кто последний?»
Последний, как водится, отошел. Но перед ним был еще предпоследний… который тоже отошел. Отошел не в смысле «умер», а в смысле поперся в другой кабинет, или в буфет, или в туалет… ну, тут уж я действительно не знаю. За достоверность всего остального головой ручаюсь, а тут, врать не буду, не знаю.
В десять минут первого подошла очередь Павла Осиповича, и он вбежал в кабинет 211. Оказалось, правда, что это не кабинет, а целый зал, и в нем за разными столами человек пятнадцать служащих и еще столько же посетителей.
«Вы к кому?» – спросила девушка на входе.
«Мне справку, я… вот документы, тут всё… мне товарищ Слабохеров…»
«Слабохеров – шестой этаж».
«Я знаю, – заторопился Павел Осипович. – Я уже был там, и он меня послал…»
«К кому? – Девица выжидательно склонилась над бумагой и ручку уже нацелила, чтобы записать фамилию. – К кому?»
«Да он сказал – кабинет 211…» – Павел Осипович уже разворачивал записку.
«Но здесь-то к кому вам?»
«Я не знаю… мне товарищ Слабохеров написал…»
«Да не имеет значения, что он там написал. Вам-то самому к кому надо?»
«Вот! – Павел Осипович развернул дрожащими пальцами бумажку, но это оказалась та, первая, с Говёнщиковым. – Нет, не то! Подождите!» – сказал Павел Осипович.
«Ну что вы в самом деле! Там очередь, а у нас обед через пятнадцать минут. Разберитесь как-нибудь, кто вам нужен!»
«Бздюхов! – вскрикнул Павел Осипович и сразу, на звук, почувствовал и понял – не то! Не то сказал! А что? Что? Где бумажка? Там было написано это чудовищное имя и отчество… и фамилия… как же ее… и фамилия… да нет, правильно: – Бздюхов!!!» – опять крикнул Павел Осипович.
Вот представляете, если тридцать человек одновременно говорят, а потом в одну секунду все тридцать прекращают говорить, – вот представляете, какая тогда тишина? Вот такая тишина наступила в комнате 211 после вскрика Павла Осиповича. А сам Павел Осипович подумал, что вот сейчас на его голову обрушится потолок и вместе с потолком секретарша из 304-го, товарищ Говёнщиков с кабинетом 418 и т. Слабохеров со всем шестым этажом.
«Спохватились! – сказала дежурная девушка. – Вы не знаете, что ли?» «Взбздоев! – как молния сверкнула в голове Павла Осиповича нужная фамилия. – Никакой не Бздюхов, а Взбздоев!»
Но Павел Осипович ничего не успел произнести, потому что девушка сказала строго:
«Товарищ Бздюхов Игорь Николаевич уже год как замначальника нашего управления. К нему и поезжайте – на Марины Расковой, 6, строение 2».
Вот тут-то Павел Осипович и оробел. Оробел на годы. На десятилетия. Навсегда. И перестройка не помогла.
Потому что кадры-то те же.
Токио,
27 марта 1998
