Текст книги "Содержимое ящика (Повести, рассказы)"

Автор книги: Сергей Юрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Любимец публики

– …не позаботитесь ли вы о том, чтобы актеров хорошо устроили?

– Принц, я их приму сообразно их заслугам.

– …Черта с два, милейший, много лучше!

Если принимать каждого по заслугам, то кто избежит кнута?

Шекспир. «Гамлет»

Не люблю унылых. Я сам унылый, но я и себя не люблю. А вот веселых, легких, нахальных люблю. Хотя не очень. Не всегда. Но иногда просто влюбляюсь в них.

Лёдя М. – актер, если правду сказать, никакой. В театре совсем не сгодился, ну а в кино все же снимался и популярность какую-никакую имеет. Потому что фигуристый: туша на центнер с хвостиком, воротничок шестидесятого размера!.. Да нет, даже не поэтому. Проще! На встречах со зрителями, или с девушками знакомясь, или вообще входя куда, он говорит: «Я Владимир М. Я запомнился вам по таким фильмам, как…» А дальше любые названия, хоть «Большой вальс». И нормально! Производит впечатление. И вправду что-то вспоминается, вроде бы незабываемое.

Лёдя и теперь такой, и смолоду таким был. А этот случай еще в застойные времена произошел – при низких ценах и малых деньгах.

– Пойдем, – говорит нам Лёдя, – в Дом кино, погуляем в ресторане. Приглашаю.

Входим все четверо. Лёдя с порога на весь зал:

– Здравствуйте, гости нашего Дома! Приятно видеть, как люди, не связанные с кино, приходят посидеть в обществе известных актеров. Точь-в-точь как в картине «Двойной запал», в которой я, как вы помните, снимался на «Молдова-фильм». Ниночка, накрой нам!

Люди притихли, а потом заулыбались и загудели. Народу порядочно.

Мы в углу сели. Нина закуски ставит. Лёдя поощряет:

– …И паштет… и салатики… А язычок?.. Икорку можно, иди, Ниночка, скоренько!

Отошла она – он говорит:

– Товарищи, жду первых взносов. У вас башли водятся?

Мы, унылые, краснеем, стыдимся напомнить, что вроде он же сам позвал… Шарим по карманам, двенадцать рублей наскребли, а у нас на столе уже рублей на сорок – пятьдесят стоит, а еще икру принесут.

Лёдя ресторан оглядывает. В другом углу грузинская компания гуляет. У окон тоже группочка… такая… с еврейским уклоном. Остальные неопределенные: пары, тройки, одинокие деловые очкарики… А в левой стороне официантки столы сдвигают – большой банкет готовят… И музыка уже играет. Громко.

Лёдя евреям через два стола кричит:

– Товарищи, очень выпить хочется! Закуска стоит, а водку все не несут. По-соседски одолжите бутылочку, сейчас подадут – мы вернем!

Те встают – давайте нальем, товарищ артист!

Лёдя уперся:

– Нет, этого я не люблю… Не надо, халявы не надо, артист горд… Я вот нераспечатанную забираю и такую же верну.

Бац – и в центре нашего стола бутылка! Музыка гремит. Я восхищаюсь – как он это легко, озорно, запросто – и, взяв бутылку, собираюсь пробку отвинчивать.

– Ку-у-уда? – Он у меня бутылку вырвал. – Ниночка! – зовет. – Давай быстренько бутылочку эту вон в тот дальний угол грузинам на стол. От моего имени. Скоренько, скоренько!

Ниночка завиляла между столиками. Подошла. Поставила. Сказала. Грузины ахнули, вскинулись, завертели орлиными носами в нашу сторону. Лёдя уже к ним двигается, раскинув руки:

– Хочется по-человечески встречать новых гостей. Просто, скромно, по-доброму – бутылкой водки! Кто потянулся к искусству, кто к художникам потянулся, у того, значит, руки длинные. Того не останавливать надо, не бить по рукам, а водкой-солью, с земным поклоном!

Лёдя и в самом деле коснулся рукой паркета. И все эти раскидывания рук и поклоны, и вся эта ахинея, которую он молол и молол, получились у него как-то солидно. И даже засосные поцелуи (а он, окончив речь, расцеловал каждого ошалевшего грузина), даже эти звонкие троекратники прозвучали убедительно – вроде не только от себя, а от имени всех присутствующих… и отсутствующих… ну, в общем, хорошо прозвучали.

– Но я пришел предупредить, – гудел Лёдя, навалившись пузом на грузинский стол, – никаких этих «от вашего стола – нашему, от нашего – вашему… Ты мне бутылку, я тебе две» – это не нужно, у нас это не проходит. Во-первых, за вами все равно не угонишься (тут грузины одобрительно засмеялись), а во-вторых, это, ребята, от души! Всё, гуляйте! Мы, кинематографисты, рады видеть вас в нашем Доме!

Он опрокинул две рюмки подряд и отошел. Ну, чтобы не соврать, минут семь прошло, не больше, как официант Боря приволок к нашему столу ящик спиртного: пополам водка и коньяк, десять белых бутылок, десять рыжих.

– Ну, Лёдя, ну гений, ну сила! – восхищались мы. И уже сильно хотелось запить свое восхищение. И опять я схватил бутылку за горло, и опять получил по рукам.

Лёдя распоряжался:

– Значит, так, Ниночка, одну бутылку вернуть евреям, а остальные, значит, в буфет. Напитки сдашь, деньги мне. А пока… Зорик! – обратился он к младшему из нас. – Зорик сгоняет… напротив, во дворе… знаешь «Красный богатырь»? Возьмешь две бутылки. Мы не нацмены, чтобы с наценкой пить. Нина, дай ему пока червончик до расчета. А я сейчас вернусь.

И правда, вернулся довольно скоро с двумя эффектными, но сильно пьяными девицами. У одной в руке был воздушный шарик, которым она все время хлопала себя по губам. Другая буквально висела на Лёде, обвивая недурными, высоко заголенными ногами его ляжку. Лёдя шагал, как слон, поднимая всю тяжесть веселой бесстыдницы, и на каждом его шагу вздрагивали и звякали на ней десятки цепочек, ошейничков, браслетов и сергушечек.

Лёдя гулял. И мы гуляли вместе с ним. И чем больше он прокучивал, заказывал, жертвовал, тем богаче становился в тот вечер. Деньги липли к деньгам, наворачивались, как снежный ком. Окружение сменилось раз, потом еще раз. Грузины исчезли, пришли узбеки в тюбетейках. Евреи сменились другими евреями. И скатерти сменились – «Все заново, Ниночка!» – и в руках у Ниночки свежестираный крахмал взлетал, как парус. Дело шло к вечеру. Были в прохладной зеленой бильярдной. Лёдя не играл. Он авторитетно распоряжался, давал советы, заключал пари чуть не на каждый удар, судил пари и все время выигрывал. Вроде шутка, вроде розыгрыш, но деньги к нему слетались настоящие, быстрые и нешуточные. Открывали шампанское, учили девиц держать кий. Ломились в маленький просмотровый зал, где шло какое-то кино. Вломились и расселись, но быстро надоело, и тогда, перекликаясь в темноте, ломились уже в обратную сторону, на выход. Были на каком-то вечернем заседании. Кого-то выдвигали куда-то, и Лёдя выступил с места – горячо и непонятно. Присутствовали на открытии выставки, видимо детской, потому что там было много детей.

– Ваш ребенок? – кричал Лёдя какой-то застенчивой женщине. – Ребенок ваш? А? Где ваш ребенок? Сколько ему? А? Не слышу! А? Одиннадцать лет? Хорошо! Роды легкие были? Я спрашиваю, роды были легкие? Воды скоро отошли? Говорите, не стесняйтесь, я сам из ОСВОДа.

А в ресторане тем временем уже накрыли столы к большому банкету. Известный Шурик Д. праздновал то ли премьеру, то ли день рождения жены. Цветов по летнему времени надарили великое множество. Большую часть роскошных роз и гвоздик свалили горой в предбаннике ресторана, прямо на подзеркальные диваны. Тут-то мы и оказались всей нашей компанией. Уже поздно было и некоторые настраивались на «пошли домой, у меня собака не гуляна», но не так судьба велела. За дверьми шумел банкет и соревновались острословы. Лёдя сгреб все цветы с диванов в огромную неохватную охапку и вломился в зал.

– Шурик! – закричал он изумленному хозяину стола. – Извини, что я не с вами, но у нас тут свой праздник. Я просто не мог не зайти, не поздравить в этот день Катю.

– Риту, – поправил кто-то из гостей.

– Да Риту, Риту! – нисколько не смущаясь, прямо-таки завопил Лёдя. – Для вас – Риту! А для меня она всегда останется Катей! Да, Катерина? Вот – к твоим ногам! – И он кинул на пол всю гигантскую охапку.

Гости узнавали свои еще не освобожденные от прозрачной бумаги букеты, уже подаренные той же Рите час назад, но все неслось мимо, мимо… весело неслось, нахально… мимо правил, мимо смысла… артисты, они такие, они другие… Может, и надо так?! Вот и вся наша компания уже на почетных местах.

– За Риту! За Катю! За Шуру!

– Ну, Лёдя, ну-у! Спасибо тебе, что не забыл!

– Как я мог?! А давайте поклянемся – каждый год в этот день в том же зале и в том же составе…

Гуляли за полночь, и далеко за полночь. С криками вывалились на уснувшую уже Васильевскую улицу. Захлопали дверцы машин. Кто на такси, кто на своей, но пьяные – поголовно. Мы с Лёдей, каким-то Вадюшей, какой-то Ядей и еще, и еще набились в «Волгу» Саши с его именинницей. Ехали как молния – быстро и криво. На пустынном проспекте резко свистнул милиционер, и в углублении садика мелькнула затаившаяся гаишная машина.

– Гони! – рявкнул Лёдя.

Да чего рявкать? И так уже гнали дальше. Но в заднее стекло было видно – мильтон побежал к своей машине.

– Направо, – приказал Лёдя.

Свернули в улочку, и Лёдя громыхнул:

– Стой!

На удивление живо выскочил, обежал машину, силком вытащил из-за руля обалдевшего Сашу, затолкал его назад, сам втиснулся на место водителя и замер. Все произошло в доли секунды. Машина стояла с включенным мотором, а мы застыли в молчании.

Милицейский громкоговоритель прохрипел на весь город: «Белая “Волга” номер такой-то, остановитесь!» И тут же из-за угла со свистом вывернул гаишный «мерседес». Так рванул, что проскочил нас метров на сто. Остановился. Взревел и на большой скорости подал задом.

– Всем молчать! – сказал сквозь зубы Лёдя.

Бежали инспектора. Лёдя грузно вылез навстречу.

– Инспектор окружной ГАИ (далее неразборчиво). Ваши документы, товарищ водитель.

– Какая власть в городе? – строго спросил Лёдя.

Оба инспектора остолбенели. Инициатива была перехвачена. Лёдя властно протянул руку и крепко пожал неуверенные длани обоих преследователей.

– Кажется, все спокойно. Продолжайте дежурство, товарищи офицеры.

Мильтоны переглянулись.

– Смущение понимаю, – продолжал Лёдя. – Вы запомнили меня по таким фильмам, как «Большой крюк», «Ошибка инженера Кочина», «Смелые люди». Особенно, думаю, в роли полковника милиции Носарева. Вас как по имени?

– Володя… Игорь… – потупились сержанты.

– Вова, тезка! Игорек! Перед вами пьяный народный артист. Я пьян. Машину вести не могу. Бросаю здесь. Прошу, товарищи, в целях безопасности движения доставить меня домой к Даниловскому рынку. Государственный бензин будет оплачен. – Он сделал широкое движение в направлении внутреннего кармана пиджака.

Мильтоны покраснели, замахали руками:

– Что вы, что вы… садитесь.

Открылась гостеприимно дверца «мерседеса».

А Лёдя выключил мотор «Волги».

– Извините, ребята, – сказал он нам, – извините, но на сегодня всё. Аванти попули! – Мы вылезли и шатко столпились на тротуаре. – Возьмете такси, – жестко сказал Лёдя, запирая машину. – Яд я со мной. Заберем девушку? – крикнул гаишникам. Те смущенно и понятливо закивали. – С этим ясно. – Обнял Ядю за талию. – Сашок! А ну, возьми ключи, чтоб я не вернулся и не поехал. Сегодня мне нельзя. Меня милиция забирает. А то с меня станется. – Гаишники засмеялись шутке. Лёдя кинул ключи Саше: – Завтра завезешь! – С Ядей в обнимку прошел несколько шагов и обернулся: – Не рано! Завезешь – не рано! Дай нам выспаться.

«Мерседес» с мигалкой рванул и помчался наискосок на красный свет, пересекая сплошную линию разметки.

Несколько минут мы просто стояли и молчали. Потом стали открывать рты, но без звука. Звуки не шли из горла. И как-то все протрезвели. Саша сел за руль. Рита (она же Катя) рядом. Мы нормально и свободно расположились сзади. Машина шла ровно и не быстро.

– Сила! – выдохнул Саша.

– Да, сила! – с вызовом и обидой вскричала Рига. – А ты… Ты никогда бы… – Она не договорила.

А мы молчали. Только рты открывали, чтобы дышать.

Я думал: «Да-а, и я никогда бы…»

Жизнь – легкая штука! Надо только, надо только…

Начинало светать.

Почему так тяжело на сердце?

Унылый я тип… завистливый…

Не люблю унылых.

Токио,

март-апрель, 1998

Петров день
Сказка

Потерял старик юмор.

И за печкой искал, и в подклетье искал, и в подпитье искал – нет нигде. Загорюнился старик, занюнился.

Что ни оглянется – весь мир точно сажей выпачкан. В окно зыркнет – дождь идет. В будущее глянет – зима надвигается. Свет зажжет – мухи оживают, жужжат, роятся, в волосах путаются. Погасит едет – мыши бегают, ногами стучат.

Лег старик на кровать лицом кверху. Заскрипела кровать. Паук с потолка козявку спустил на паутине к самому стариковому носу. Закрыл старик глаза и возроптал своим стариковым голосом:

– За что мне такая обида? И обеда у меня нет. И обрыдло мне все на свете. И ободья на колесах полопались, телега не на ходу, уехать нельзя. Вот сейчас плюну на все и отдам концы, узнаете тогда, как без меня!

Вдруг из темноты пискнул непонятный голос:

– А что с тобой, что без тебя, все равно материя едина!

Вскинулся старик, вздернулся, лицом в паутине попутался, вскочил с кровати. Тихо все, ничего не слышно, даже мыши замолкли. Только сердце в ребра стучит, как почтальон в дверь: туктук-тук, туктук-тук! Потоптался старик в темноте неслышно и шепнул:

– Померещилось!

А голос как ухнет нахально:

– Будто ба!

Гикнулся старик к дверям, да так тетехнулся лбом о притолоку, что вспух на лбу небывалый синяк. Осветилась от него изба неземным утрофиолетовым светом. Насквозь все видно стало – что было, что будет, что за чем прячется.

Видит старик сундук в углу, да так ясно видит – каждую соскоблинку на дереве, каждую ржавчину на железе замечает. А сквозь сундук, сквозь стенки его, видит пустоту и пыль его нутра. А в пустоте и в пыли лежит мяч, который старик в детстве в воздух подбрасывал. Видит кота на печке, а внутри кота видит мурок – комочек кожаный скрипучий, которым кот мурлычет.

Видит старик желтую фотографию на стене – народу много на фотографии, лица махонькие – а старик, будто телескопы на глаза надел, всех узнает, родинку знакомую возле ушка замечает. А сквозь фотографию видит: идут к нему, кто по траве, кто по снегу, папочка и мамочка, и жена его, и детки – знакомые, милые, и незнакомые, те, что родиться собирались, да не родились.

На себя старик оборотился и разглядел душу свою – маленькую звездочку затухающую. Ежится, сама в себе прячется, последними лучиками посверкивает.

А посреди избы – то ли стоит, то ли в воздухе плавает – ОНО – вроде плотное, а прозрачное, в пиджаке, с плечами и при галстуке, а на длинной голой шее птичья голова. Рукава на рубашке кружевные, из-под них перья. Порты в сапоги заправлены. Один сапог рваный, и из дыры коготь торчит. Когтем ОНО себя за щель в полу придерживает, чтоб к потолку не улететь – легкое! Покачивается. А голова птичья вся под абажур ушла, словно шапку надел. Глаз не видно, только клюв высовывается.

Страх старика силит, а любопытство сильнее.

– Кто ты? – спросил старик стариковским голосом.

– То-то? – эхом ответило ОНО и клювом щелкнуло.

– Не пугай меня! – попросил старик.

– А чего еще с тобой делать? – скрипит чудище. – Я есть Птица-Джентльмен Феликс Мария Удаль-Ман. Материя первична, а сознание вторично.

– К чему ты это? – тоскует старик без юмора.

– К чему-у-у-у? – заверещала птица Феликс. – А к тому, что все кончается и только энергия вечна – один вид энергии в другой переходит. Вот тебе и весь сказ, старый козел. А куда, по-твоему, уходит энергия, которая впустую тратится? Куда ушла та, от которой никакого толку не было? Думаешь, идеалист недорезанный, исчезла она? Думаешь, кишка тонкая, все шито-крыто? Не-е-е-ет! Она вся в меня ушла! Я весь из нее состою, из бестолковой энергии. И потому с каждой минутой моей вечной жизни сил во мне все прибывает и прибывает, ибо я весь с головы до ног научно обоснован. Я есть центральный парадокс, и ко мне идут линии питания от трех главнейших сил. От Бога – сила Творения неизвестно зачем, от природы – сила Воспроизведения неизвестно зачем, от разума человеческого – сила Постижения неизвестно зачем. И ты, калоша старая, видишь перед собой сосуд, в котором клокочет силою непостижимая пустопорожность жизни. Челюсть-то подбери да, чем рот разевать, призадумайся! Это я тебе говорю, Птица-Джентльмен Феликс Мария Удаль-Ман!

– Лоб болит, – говорит старик. – Соображение угасает.

– Да, – подтвердила Птица-Джентльмен, – перпендикулярно ты в косяк втемясился, долгая будет шишка.

И пока она освещает мир утрофиолетовым светом, успей понять, как ты в меня переливаешься, как всякое твое движение бестолково и как бестолкова неподвижность твоя. И воспоминания, и слезы твои гроша ломаного не стоят. А ко лбу, шляпа ты мятая, пятак приложи, легче будет тяготу чувствовать. Будь здоров, мракобес!

И исчезла Мария Удаль-Ман, будто ее и не было.

Старик пошарил по карманам пятак, не нашел. Снял с гвоздика большой ключ от амбарного замка. Приложил ко лбу холодный ключ и… отключился.

А когда очнулся, светало за окнами. Старик зажег огонь, поставил воду кипеть. Радио в сеть воткнул. Запело радио странную песню:

 
Утро красит фиолетом
Место, где была земля.
Наши люди этим летом
Просыпаются, дремля.
 

Постучал Почтальон, как сердце давеча: туктук-тук, туктук-тук!

– Пляши, радуйся! – говорит Почтальон. – Тридцать три письма я тебе принес – все, которые ты за три года отправил. Все назад вернулись, все адресаты выбыли. Теперь можешь их в книгу издать. Переписка, том первый, в один конец. И делать ничего не надо. Пей чай да кофеем запивай!

– А ты, я смотрю, с юмором, – говорит старик.

– Оставить не на кого, – смеется Почтальон, – везде его с собой таскаю. Мамка-то наша сбежала.

А юмор кудрявый прыгает вокруг Почтальона, щекочет. И старика в покое не оставляет – то травинку в нос засунет, то лепешку коровью за шиворот ему пустит.

– А твой где? – спрашивает Почтальон.

– Потерял, – говорит старик. – Может, в сене, а может, в прошлом году на ярмарке. По-твоему, небо на что похоже?

– На море, – сразу говорит Почтальон.

– А по-моему, на трубу печную, если изнутри смотреть.

– Ну! – засмеялся Почтальон с юмором. – Это ж надо! Да ты больной, к врачу сходи. Вон у тебя и голова тряпкой обвязана. Болит, что ли?

– Птица приходила, – говорит старик, – я испугался, что примета плохая, в дверь сунулся, да на косяк и попал.

Почтальон с юмором упали на землю со смеху и ну кататься. Снял старик тряпицу с головы, открыл шишку. Осветился день утрофиолетовым светом. И видно стало сквозь Почтальона и сквозь юмор его, что вовсе они не смеются, а плачут и всё думают о сбежавшей своей мамке. И по земле всё катаются.

Снова повязал голову старик. Поднялись Почтальон с юмором.

– Ну, – говорят, – умора! Прямо до слез!

– Ладно! – говорит Почтальон. – Пойдем дальше. Вот тебе газеты свежие, пахучие, вот тебе заграничный журнал «Тамс», а вот тебе наш местный журнал «Туте». И везде все новое-переновое. Читай да радуйся. То война, то авария, то разбойники свирепствуют, но все это где-то, не здесь, а словно в сказке. У нас солнце светит. Где-то, пишут, воздух совсем протух, жизнь вымерла. А у нас травой да грибами пахнет. Хорошо! Сегодня Петров день – стемнеет, соловьи запоют. В последний уж раз. Соловьи только до Петрова дня. Но день-то ведь впереди. А за ним длинный вечер. Эхма, не горюй!

Пошел Почтальон с юмором по тропинке и запел на два голоса:

 
Без тебя мне не жить,
Без тебя мне не жить,
Я умел лишь однажды любить.
 

– Почтальон! – далеко крикнул старик. – А Почтальон! Ты Феликса Удаль-Мана не знаешь?

– Зна-а-ю! – донеслось из-за холмика. – Он журнал «Вокруг круга» выписывает.

Много ли, мало ли прошло времени, а только десять утра по радио пропикало. Сообщило радио, что урожай сгнил, и перешло к симфонической музыке.

А старик перешел дорогу и постучался к врачу.

Из верхнего окошка высунулась жена врача и сказала добрым голосом:

– Толкайте дверь, она и откроется. Толкайте, толкайте! Там еще одна дверь будет, ее тоже толкайте. Все двери толкайте. Потом одна не поддастся, сколько ни толкайте. А вы ее потяните. За ней будет темная комната. Там мой и сидит, опыты делает.

Пошел старик двери толкать. Шесть толкнул, а седьмая не поддается. Вспомнил старик, что добрая жена врача ему говорила, и потянул осторожно.

– Ну чего ты тянешь! – рыкнул доктор из-за двери. – Входи скорей, темноту мне не рассеивай!

Вошел старик. Ни зги не видно.

Врач в темноте крякнул, плюнул, посуду какую-то разбил и рявкнул:

– Деньги вперед!

Старик выхватил из кармана деньги и протянул вперед себя.

Врач в темноте нащупал его руку, забрал деньги.

– Какие-то они у тебя, – говорит, – жухлые. Ну да ладно уж. Присаживайтесь! – и толкнул старика в грудь.

Старик попятился и свалился к кому-то на колени. Тот, другой, охнул, а потом говорит:

– Доктор! На меня сели. Это так надо?

– Надо! – крикнул доктор, как ножом отрезал.

И стало темно и тихо. Сидит старик на коленках у другого и думает: когда же лечение начнется? Пощупал рукой слева – еще чьи-то коленки, пощупал справа – опять коленки. «Э-э, – смекнул старик, – да мы тут не одни!»

Тут доктор опять посуду разбил и крикнул:

– Чтобы раскрепоститься, надо закрепоститься! Ешьте горох!

Кто-то невидимый сунул старику миску и ложку в руки.

Понюхал старик – и вправду горох. Стал жевать. И кругом, слышит, жуют, чавкают. А тот, другой, говорит тонким голосом:

– Доктор, мне гороху не досталось, а который на мне сидит, ест! Это так надо?

– Надо! – отрезал доктор и опять крикнул: – Чтобы объединиться, надо размежеваться! Ешьте горох! А которым не досталось, так сидите.

Доел старик горох, ложку облизал и думает: куда бы миску девать? Поставил тихонько на левые коленки. А в это время невидимая рука на его коленки другую грязную миску поставила. Пристроил ее старик на правые коленки, невидимая рука новую опускает. Схватил старик невидимую руку. Задергалась рука и говорит человечьим голосом:

– Отпусти меня, сестра милосердная, пожалей меня, хилого.

Старик говорит:

– Не сестра я милосердная, а мешок с хворями. А у тебя, видать, совсем сознания нет, что ты пустоту гороха своего незнакомому человеку тычешь.

– Сознание вторично, – говорит рука. – А первичен Дух. Он соединяет, он и разделяет. Свой дух – благодать, чужой – мерзость. И потому – каждый отойди к своим! Чужого я по запаху знаю. Кто ты, а?

И уж не старик руку держать стал, а рука в него впилась.

Тут доктор новую посуду разбил и крикнул:

– Чтобы освободиться, надо подчиниться. Бейте друг друга, врага найдете!

Загремели миски, посыпался горох, заиграла гармошка. И началось в темноте великое побоище. Только и слышно: «Эх, эх!» Левые коленки старику в живот молотят. Правые коленки кулаком пудовым в ухо тычут. Другой, который под стариком был, верещит металлическим голосом:

– Доктор! Мне гороху не досталось, а теперь мне грязную миску на морду надели. Это так надо?

– Надо! – крикнули хором.

Старик прыгает в темноте, отмахивается. То пустоту рубанет, то челюсть нащупает.

Доктор кричит:

– Играй, музыка! Оживай, игры заветные! Раззудись, плечо спондилезное! Кругом заговор! Бей их, врагов ненавистных! Вся беда от них. Расступись, толпа инородная, дай зациклиться добру молодцу!

Тут вцепилась невидимая рука старику в волосы. Рванула вправо, рванула влево, и слетела с головы старика щадящая тряпица. Осветилась тьма утрофиолетовым светом. Замерли все. Видно стало насквозь. И разглядел старик, что он в большой зале и полна зала дураков. Которые бьющие, которые битые, которые хилые, которые плечистые, но все сплошь дураки. А самый большой дурак – сам доктор, с бородою большою и усами до ушей.

– Свет, свет! Что это, что это? – закричали дураки.

А доктор говорит громким голосом:

– Это есть инородное, научно доказанное явление, по-древнееврейскому называемое Рентген, а по-нашему светопреставление. А исходит оно изо лба чужого человека. Во лбу том шишка, в шишке Рентген. Сейчас мы эту шишку вскроем.

– Доктор, доктор! – загоревал старик, видя все как есть. – Да причина-то не тут.

– А мы и причину вскроем! – загремел доктор. Схватил он нож скальпельный, навостренный и кинулся к старику.

Старик от него, а он за ним.

Потянул старик дверь – не тянется. Толкнул тогда ее и выскочил. Помнит старик слова жены докторовой и делает все как прежде, только наоборот – другие двери не толкает, а тянет, тянет. Открываются двери. Бегут по комнатам. Медленно бежит доктор, потому толстый, а старик еще медленнее, потому старый. Медленно бегут, ноги скользят и цепляются. А доктор все ближе, ближе. Уж седьмую, последнюю, дверь потянул старик. Настиг его доктор, замахнулся.

Тут петушиный голос крикнул:

– Суп готов!

Застыл доктор. Жена его сверху из окошка высунулась и говорит ласково:

– Князюшко, щи простынут.

Доктор и говорит старику:

– Ну, твое счастье! Приходи еще. У нас каждый четверг сеансы. – И побежал ко щам.

Старик поклонился во все стороны и спросил добрую женщину:

– А не бывал ли во многолюдстве вашем Птица-Джентльмен Феликс Удаль-Ман?

– Будь ты к дому поближе, а я этажом пониже, плюнула б я тебе в лицо за такие фамилии, – оскалилась добрая женщина. – Иди отсюда, подозрительный человек, а то и впрямь прибьют тебя здесь, да и правильно сделают.

Надел старик тряпицу на голову. Погас утрофиолетовый свет. Не видно стало злобы доброй женщины. Машет она ему из окна пухлой рукой: «До свидания! До свидания!» – говорит.

И пошел старик прочь, а солнце уже за полдень.

Сам не заметил старик, как пришел он в Центр. В Центре суета стоит, круговерть свистит, люди бегают. Все ворота на замки заперты; у каждых сторож стоит. Никому хода через ворота нет. А никто и не идет.

Во всех стенах и заборах дыры огромадные, и через них люди толпами целыми – взад-назад, взад-назад.

Вошел старик в одну дыру. Видит – бочар стоит, бочки бочарит. Сделал три штуки и кричит:

– Кому бочки, кому новые?

А мимо него тощий человек бежит и шепчет:

– Где бы бочки достать? В доме бочки нужны.

А важный толстый на трибуне стоит, пот утирает и слезы утирает:

– Нет в Центре бочек, опять послов за бочками слать за семь рек!

И снова все вместе:

Бочар. Кому бочки, кому новые?

Тощий. Где бы бочки достать? В доме бочки нужны.

А толстый с трибуны:

– Нет в Центре бочек, опять послов слать.

Пока они кричали, цыган бочки украл, на дощечки разобрал. Хватился бочар – нет бочек, и щепочки не осталось.

Цыган кричит:

– Кому доски, кому кривые?

Бочар кричит:

– Где бы кривых досок купить, доски кривые нужны!

А толстый с трибуны с рыданием:

– Нет в Центре кривых досок! Опять посольство за семь рек посылать.

Удивился старик, на это глядючи. Почесал себе лоб, да тряпку со лба и сдвинул. Осветилось все утрофиолетовым светом, и видно стало, что все в Центре слепые и глухие. Хотел старик по молодой привычке посмеяться надо всем этим, да не может. Нет с ним юмора, а в одиночку как рассмеешься?

Не знает старик, куда дальше идти, что делать, о чем думать. Стал на месте и принялся вывески читать.

На одной написано: «Будущее – за нами!»

– Как это? – сказал старик самому себе. – Если будущее уже где-то там, за нами, то где же тогда мы?

На другой:

 
«Страхуйте жизнь! Кому приятно
Немедля умереть бесплатно?!»
 

Подумал старик, да ничего не придумал, что на это сказать. Задрал старик голову, а наверху большими буквами: «Раздувайте ветер перемен в соответствии с принятыми решениями!» Глянул вбок, а там маленькими: «Мудрые советы за полцены. Вход за углом».

Завернул старик за угол и вошел к мудрецу.

На мудреце было гладкое еще лицо с очками и белый пробор в черных волосах. Мудрец сидел за большим столом. На столе стопкой лежали книги. На книгах лежала пыль. На пыли лежала многоцветная кошка.

– Давно дурью маемся? – спросил мудрец и сощурил под очками глаза.

– Да, пожалуй что, давно, – отвечал старик. – Жить я разучился. Сомневаюсь, с какой ноги с кровати вставать. Юмор потерял. Ночью Птица Феликс явилась. Шишку набил. Все насквозь вижу. Радости нет. Смысла не ощущаю.

– А зубы не болят? – спросил мудрец.

– Да вроде один сверху начинает.

– Экая у вас куча всего. Надо вычленить, – сказал мудрец и погладил кошку. Кошка зашипела и укусила его за палец. Мудрец достал из ящика пластырь и заклеил палец. Старик заметил, что у него много заклеек на руках. – Терпеть умеете? – спросил мудрец.

– Пробую, – отвечал старик.

Мудрец встал из-за стола, подошел к старику и зажал ему нос двумя пальцами, а другой рукой ловко заклеил рот пластырем. Сидит старик без дыхания. В висках стучит, в глазницах пот выступает, внутри жар клокочет. Мычит старик, руками хватается. Разжал мудрец нос.

– Так лучше? – спрашивает.

– М-гу-у! – кивает старик.

Содрал мудрец с его рта пластырь.

– А так еще лучше?

– Лучше, – выдохнул старик.

– Ну вот, – сказал мудрец и опять сел за стол. – Это вы немного наедине с самим собой побыли, без всякого сообщения с миром. А теперь садитесь вон в то железное кресло. Руки всуньте в лямочки, ноги в петельки. Всунули? Удобно? Ах, телу от железа холодно? Сейчас погорячеет.

Нажал мудрец кнопку на столе, и задергался старик в кресле. Бьет его током электрическим, и сжимает, и растягивает, и мелкой дрожью трясет. Хочет крикнуть старик, да голос отнялся.

Отключил мудрец ток и спрашивает:

– Так лучше?

– Ой лучше, – говорит старик.

– Ну вот, – сказал мудрец. – Это вы сейчас в полном контакте с миром были, до абсолютного забвения себя. Что же это у нас получается? И с миром плохо, и без мира плохо.

Тут мудрец опять погладил кошку. Та зашипела и сызнова укусила его за палец. А мудрец палец пластырем заклеил и говорит:

– Ну вот! Мир живет среди человека. Человек живет среди мира. Потому всему нужна мера! Вот, скажем, этот кот по имени Панкрат – будь он в десять раз больше, он бы меня съел, потому что сильно меня не любит. Но ему дана своя мера, и он только укусить за палец может. И отсюда возможность нашего сосуществования. Очень просто! Человек есть тип. Типов таких всего восемнадцать. Девять мужских и девять женских. Внутри типа все на одно лицо. И у каждого одинаковое количество жалости и подлости, глупости и хитрости, здоровья и болезней. У меня все эти типы записаны, и я ясно вижу, что вы есть тип номер шесть, только порченный тем, что своей меры не знаете. Хотите вы быть веселым, как тип номер восемь, и нечувствительным, как тип номер два. А еще хотите, чтобы вас любили, как женский тип номер семнадцать. И потому скособочилось ваше нутро, а вы думаете, что мир кривой стал.

– Что же мне делать? – прошептал старик.

– Узнать себя и не колыхаться. Вы шестой, и шестым вам быть! И всегда ваше дело будет шестое. Платите все деньги, которые при вас, а я вам дам рубль сдачи. Это будет полцены, потому что совет мой – бесценный.

Отдал старик деньги, взял рубль и пошел к дверям. А от дверей спросил:

– А Птица-Джентльмен Феликс Мария Удаль-Ман ко всем шестым типам является или только мне?