Текст книги "Кто держит паузу"

Автор книги: Сергей Юрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

«Кто захочет что сделать над собой, так не остановишь. А надо всеми нами бог...»

Вот так-то. Пусть слабый сгинет, пусть больной умрет. На все божья воля. Ни жалости, ни пощады. Нянька уловила эту ноту. Да, все всерьез. И Поликсене, как давеча Платону, «душу вынут», и старая нянька всерьез по миру пойдет. Филицата еще не знает, что сделает, но говорит, как никогда не говорила или десятки лет не говорила,– подчеркнуто на «ты», нисколько не угождая, не сердясь и не прося. Заговорила, как в вечность глядя.

«А тебя держать нельзя, ты больно жалостлива»,– отрезала хозяйка и пошла.

А Филицата:

«Не к одной я к пей жалостлива, и к тебе, когда ты была помоложе, тоже была жалостлива. Воз ом ни молодость-то...»

И дальше опять включается тема основной интриги пьесы.

«А ты забыла, верно, как дружок-то твой вдруг налетел? Кто на часах-то стоял? Я от страху-то не меньше тебя тряслась всеми суставами, чтобы муж: его тут не захватил».

Эго возникновение из дальних времен фигуры Гроз нова как молодца-удальца – неожиданная материализация мифа о любви «первой красавицы в Москве» к лихому воину. Все это забавно и снова в жанре комедии. Так и игралось, И зрители тут много смеялись. Однако раз приоткрывшаяся пропасть, бездна – не забывалась. Есть рубеж, за который нельзя перейти безнаказанно. Не знаю, имел ли в виду Остро в с кий такой оборот в этой сцене, но у Раневской он был. Был с первой читки и на всех репетициях, И на всех спектаклях. Для меня основная тональность спектакля строилась с учетом этой ноты – чисто трагической,– данной Раневской на самом раннем этапе работы. Именно от этой ноты не успокоительная точка ощущалась в названии, а все растущий вопросительный знак: «Правда – хорошо, а счастье лучше???-» Неужто так? И во веки веков? И не соединить? И не выстоять правде против счастья?

«– Что я прежде и что теперь – большая разница; я теперь очень далека от всего этого и очень высока стала для вас, маленьких людей... И солдатик этот бедненький давно помер на чужой стороне.

– Ох, не жив ли?»

А зрители-то Грознова уж во всех видах повидали! Во как закручено!

«– Никак нельзя ему живым быть, потому я уж лет двадцать за упокой его души подаю, так нешто может это человек выдержать.

– Бывает, что и выдерживают».

Тут хохот в зале стоит, а то и аплодируют.

«Так ты пустых речей не говори, а сбирайся-ка, подобру-поздорову! Вот тебе три дня сроку!»

Ну что ж? Может, это и сказка. И три дня – как из сказки. И мы, зрители, знаем, что Грозное сейчас явится из своего тайника и, уж наверное, сломает все железные решения хозяйки. И Филицату тогда оставят доживать жизнь в доме, а не выкинут на улицу. Может, и сказка с добрым концом. А может, и нет.

Вот Раневская кинулась вслед за хозяйкой, а двери перед ней захлопнулись. Ткнулась. Отпрянула. Огляделась невидящими глазами. И стала бормотать: «Да я-то хоть сейчас...– Это про уход...– Поликсену только и жалко, а тебя-то, признаться, не очень... сорок лет я в доме живу... сорок лет... Поликсену жалко... сорок лет... Поликсену жалко...»

Все слова Островского... Все Филицатины. Все из этой сцены. Только повторены многократно и в том порядке н ритме, который импровизировался Раневской на каждом спектакле по-разному.

«...Жалко.., Поликсену... А тебя, Мавра Тарасовна, не жалко... Но раньше – такая уж я от рождения– и к тебе была жалостлива, когда ты помоложе была».

Вот сколько раз это слово варьируется. Жалость! «Бедные! Бедные!» – говорит Раневская в жизни. йЯ их (его, ее, вас) жалею»,– говорит Раневская в жизни. Но я уже отмечал многозначность этого слова в ее устах. Та же многозначность выходила и на сцене. И кроме буквальной жалости через это слово прошли и любовь, и христианское прощение, и непримиримость, н .приговор. Так актриса повела свою Филицату от благостности, от вполне возможной здесь условной сказочности к реальной психологической драме живого человека. И в том, как уходит Филицата после этой сцены.—драма одиночества, драма брошенности, драма человеческой неблагодарности.

Потом будет еще встреча Мавры Тарасовны с Силой Грозновым и ее превращение. Будет финал, где полетит со своего поста злодей Мухояров и раздавлен будет сынок Амос, а Платоша и должность получит и Поликсену в жены—ну как в сказке» всё к одному... И будет «конгресс», где все персонажи рассядутся на праведный суд. И в центре все та же Мавра – непоколебимая н теперь уже праведная. А сбоку – последняя в ряду – Филицата—Раневская. Она помалкивает. И тоже вроде в «конгрессе» сидит. И ей тоже награда вышла—из дому не прогнали, доживать позволили. А ведь спасла-то дело она! Грознова разыскала она. Поликсену уберегла, Платона от тюрьмы спасла – все повернула она. По сказке, по веселой комедии – крутила добрая старуха интригу и выкрутила. По жизни... а поглядите на Раневскую, сидящую сбоку. Вот и видно, что по жизни. В ней! В ней назревает последняя нота спектакля, ее последний уход.

Как я виноват! Перед зрителями, перед памятью О Раневской. Телевидение решило снимать спектакль. Прямо из зала, но ходу. А я, как режиссер, возразил – качества не будет. Поговорил с Фаиной Георгиевной. Она, конечно, против. Для нее театр с камерами несовместим. Хотели снимать скрытой камерой. Но я-то знал, что много совсем темных сцен. Значит, надо будет добавить свет, и сильно добавить. Ра невская заметит, разволнуется. И вообще – надо подготовиться, снять достойно. Отложили. Снимем осенью. Кто знал, что время уже отмерено, что не месяцами, а днями считать надо. Оправдания есть, а вина остается. Не сняли.

Съемка была назначена на 19 мая 1982 года. И отменена. А спектакль шел. Это был страшный спектакль, С первой сцены она стала забывать текст. Совсем. Суфлируют из-за кулис – не слышит. Подсказаывают партнеры – не воспринимает. Отмахивается. Мечется по сцене и не может ухватить нить сюжета. Вторая картина была катастрофой. Мы сидим по двум сторонам стола. Сколько раз уже это было! Ну, случалось, и забывалось что-то. Но был уговор: в этом случае Грознов сам намекнет на то, что должна посоветовать ему Филицата. Если пауза затянется, Грозков повернется к няньке и скажет громко: «Я, отдохнувши, сегодня же понаведаюсь к воротам!» —и поднимет средний палец, как восклицательный знак. А Филицата встрепенется, шумно втянет воздух и, весело сверкая глазами, не спеша, подробно, звучно: «Да-а-а! Вы, отдохнувши, сегодня же понаведайтесь к воротам!»

А если забывание на этом не кончилось, ну что ж, поехали дальше. Грозное как бы вспомнит: «У вас там всегда либо дворник, либо садовник сидят?!» А Филицата: «Вот-вот... У нас завсегда либо дворник, либо кучер...– интонация подчеркивает: кучера пропустил– Островского точно говорить надо,– либо садовник у ворот сидят...»

Думаете, скучно было два раза один и тот же текст слушать? Да нисколько! Когда такой казус случался при хорошем настроении – только сверкало все. Раневская так лихо, так красиво и смачно выкладывала интонацию при повторе текста! И еще глазами намекала (а потом за кулисами и словами говорила): вот как славно под суфлера-то играть. Зубрить текст – дело, конечно, святое, но все же не главное. Главное – живой жизнью жить, а не по закоулкам памяти шарить. Подать текст зрителю! Суфлер должен подать текст актеру, а актер – зрителю. Вот театр! Только это уметь надо.

И Фаина Георгиевна умела. Когда случались такие диалоги-подсказки – весело бывало. И Галина Костырева – третья наша партнерша по этой сцене – сидит, улыбается счастливо. А по залу ходят волны доброжелательного тепла. А память что! Память слабеет с годами. Душа не слабеет. Не должна слабеть, если сам ее не слишком изнашиваешь. Раневскую всегда смешило излишнее восхищение техническими, поддающимися анализу сторонами актерского дела.

– Вася Качалов обожал читать наизусть. Вы не подумайте, я не из фамильярности зову его Васей – это он настаивал. Почему-то стеснялся, если звали Василием Ивановичем... Читать обожал. Это было трогательно, но иногда мучительно – он слишком много знал наизусть. И вот идет концерт. Публика в восторге. Зал рукоплещет, Качалов читает еще, еще... Финал. За кулисы врывается человек, подбегает к Качалову и падает перед ним на колени, руки в стороны и кричит: «Какая память!»—Раневская смеется.– Какая память– вот и все, что он оценил.

– Ко мне после спектакля «Дальше—тишина» входит пожилой, такой сверхинтеллигентный театрал. Голова слегка трясется. А я усталая, еле дышу. Он говорит: «Великолепно, великолепно! Извините, ради бога, но сколько вам лет?» А я говорю: «В субботу сто пятнадцать». Он: «Великолепно! Великолепно. В такие годы и гак играть!»

Смеется, смеется Раневская.

Но в тот вечер—19 мая – все было не так. Не забывчивость, не выпадение куска из памяти, а какой-то общий кризис. Кричат, повторяют—нет, не слышит. Не воспринимает, не может ухватить нить действия. Начнет говорить и мучительно заикается на одном слоге. И мечется: к кулисам и обратно, к кулисам – обратно. И такая мука в глазах, такая затравленность. Это была материализация страшных предпремьерных снов-кошмаров, которые знает каждый актер. При полном зрительном зале позабыто все, ты лишился всех своих умений, всех знаний. Ты беспомощен, и тысячи глаз наблюдают твою беспомощность и ждут от тебя чего-то. Мы все, участники спектакля, были пронизаны этим кошмаром Раневской. Каково же было сй?! [ Что делать? Несколько раз я уже решал закрыть занавес и прервать спектакль. Но тогда – скандал! Тогда – признать, что все это не просто накладки, ошибки, а катастрофа, и тем, может быть, еще более ранить Раневскую.

Кончилась ее сцена. Почти ничего не произнеся, она ушла, с трудом передвигая ноги. Мы с Костыревой остались на сцене и играем дальше,. Но играем, как автоматы. Наше внимание, наш слух – все там, за кулисами. Слышим, как кинулись к Фаине Георгиевне, как она глухо то ли плачет, то ли его нет, то ли ругается. Дотянули до антракта. Закрыли занавес. Раневская всех ругает. Одних за то, что тихо подсказывали. Меня за то, что слишком явно подавал текст и тем выдал зрителям ее забывчивость. Потом утихает. Молчит. Ей плохо – это видно. Нельзя продолжать спектакль. Антракт все тянется. Но последнее слово – стоп, хватит – сказать не решаюсь. Да и кто бы решился?

К Раневской прошли Демент и Морозов с гитарами. Слышу – тихонько поют.... Вот и Раневская присоединила свой голос. Поют. Потом слышны ее рыдания. И опять гитара. Я не зашел к ней. Рискнем. «.Начинайте акт, Галя»,– говорю я помрежу Ванюшки ной.

Когда наступил момент выхода Фаины Георгиевны, всех нас буквально трясло от волнения и тревоги.

«Амос Панфилы давно уехал?» – спрашивает Мавра.

« Да он, матушка, дома,.. Что человека из дому-то гонит? Отвага. А ежели отваги нет, ну и сидит дома».

Голос Раневской звучит ясно. Никаких заиканий. Так плавно, мощно, как будто и нет болезни, как будто и не было кошмара первого акта.

«– Куда ж эта его отвага девалась?..

– Одно дело, что прохарчился, матушка «.

Идет, идет! Да не просто идет, а как-то небывало вольно, динамично... Сцена с Маврой Тарасовной, беседка (диалог с Баранцсвым – весело, озорно; несколько раз публика аплодирует по ходу сцены), проход с Грозновым (отлично—легкость, темп; только когда идем, взявшись за руки, в глубину и зрители не видят, шепнула: «Я так устала, так устала»), сцена изгнания с Сошальской... блестяще.

У меня нет доказательств, но поверьте – во втором акте 19 мая необыкновенная Раневская была необыкновенней самой себя. Может быть, так казалось по контрасту с первым актом. Может быть, мы просто все были счастливы, видя, что Фаина Георгиевна воспряла духом. Но и актеры, и техники театра, и зрители испытывали подъем, счастливое единение, несравненное чувство миновавшей опасности. А Раневская купалась и творила в волнах любви и доброжелательства. Если бы этот спектакль... Я опять про телевидение... Если бы шла съемка, то и теперь можно было бы увидеть жесточайший кризис великой актрисы и ее воскресение. Это было бы великой школой и профессиональным уроком. Но... может быть, и то: при съемке и добавочном свете вообще все пошло бы иначе. Не было бы кризиса. Не было бы и такого взлета. Или не было бы возможности выйти из кризиса из-за обилия добавочных раздражителей. Ничего нельзя проверить. Все бывает лишь так, как оно было. И в жизни, и на сцене. Тот вечер не запечатлен на пленке, не записан. Все это осталось только в памяти живых свидетелей. Незабываемая мимолетность, более всего отражавшая Раневскую, царствовала и здесь.

Была овация. Были общие поклоны. Был сольный выход Раневской вперед—как всегда, и взрыв рукоплесканий – как всегда. И цветы. И наши, партнерские, аплодисменты ей, и ее кокетливое удивление—мне? такой успех? за что?..– как всегда. И общий выход к самой рампе, взявшись за руки...– как всегда. Я чувствую, как она тяжело опирается на мою руку и шепчет: «Больше не могу, больше не смогу»...

Все почти как всегда. Но казалось (или на самом Деле так было?), что мы переживаем необыкновенные минуты, редкие мгновения Театра с большой буквы, победы духа в искусстве.

В роли Филицаты Раневская на сцену больше не вышла. Еще один раз она играла спектакль «Дальше – тишина». Он был последний в ее жизни. Болезнь усиливалась. Порой ослабевала, но совсем уже не уходила.

– Я должна уйти из театра. Я же не играю. Не имею права получать деньги. Я больше не смогу играть. Иногда говорила иначе:

– Неужели театр не заинтересован, чтобы я играла? Публика ждет. Я получаю бесконечное количество писем. Они хотят меня видеть. Найдите пьесу. Неужели вам нечего мне предложить?

И снова, как перед началом работы над Островским, мы перебираем множество имен и названий. А сил все меньше. В реальность осуществления мы, кажется, оба уже и с верим.

Но однажды еще полыхнула надежда. Прислали переводную пьесу «Смех лангусты»: последние дни Ж.ИЗНИ Сары Бернар. Действуют она и ее секретарь. Великая актриса не может передвигаться, сидит в кресле. Перебирает, перечитывает дневники, записи. Вспоминает. Пьеса сделана сильно. С достаточным, правда, привкусом коммерции, с учетом современной моды. Но это пустяки. Главное есть – сильно написанная роль, в которой можно почти не вставать, не учить текста, иметь суфлера и... рассказать, пережить заново жизнь актрисы. Роль для Раневской.

Она прочла. На следующий день позвонила – нравится!

– Нравится. Боюсь только, хватит ли сил.., Пьеса хорошая. Но я ведь уже написала заявление. Вы знаете, я собираюсь уходить из театра. Я давно ничего не играю.

– Вас не отпустит театр. Заявление вам вернут. А вот и роль. И сделать надо на Малой сцене. Тогда можно все осуществить без задержек. Никаких декораций. Сто двадцать зрителей – все-таки поменьше надо сил, чем на тысячу двести человек.

– Да, Я подумаю. Название странное – что такое лангуста? Это ведь что-то вроде омара. Это животное из моря. Неужели оно смеется? Этого не может быть. Когда же лангуста смеется? Надо изменить название.

Через день по телефону:

– Я не буду играть. Я видела Сару Бернар на сцене. Очень давно. Я не смею ее играть. Это... это... только нахал мог написать пьесу о великой Саре Бернар. Но я не нахалка. Не буду играть.

– Так другие сыграют, Фаина Георгиевна! И не задумаются. Но вы-то в этой роли сможете высказаться, как никто. И о Саре Бернар вспомнить и о себе рассказать. Это свобода, которую только вы сможете использовать на высшем и благороднейшем уровне.

После паузы:

– Никто не должен сметь ее играть.

– Посмеют.

– Ну, значит, есть смелость. Значит, нет никаких запретов. Бедные, бедные. Я играть не буду. Юнгер мне тоже хвалила эту пьесу. Давайте ей отошлем перевод. Пусть она сыграет. Она славная. Я люблю ее... Но неужели решится? Бедная...

Было очень холодно и скользко, когда мы с Ниной Станиславовной Сухотской медленно двигались к дальнему зданию Кунцевской больницы. К Раневской. Сухотская – режиссер, деятель театра, в прошлом сотрудница Таирова – наверное, самая близкая подруга Раневской многих последних лет, заботливая, всезнающая, всепрощающая. Врачи сказали: инфаркт. Раневская упрямо не хотела в больницу.

– Быть дома С моей собакой. Никакой больницы. Я не поеду.

Нина Станиславовна организовала ночные дежурства сестер на дому, друзья и сама Сухотская дежурили днем. Но Раневская задаривала ночных сестер конфетами, подарками за одну услугу – уйти, оставить ее. Она не терпит своей беспомощности. Она готова, скорее, действительно оказаться без всякой помощи, чем ощутить собственную неполноценность через хлопотание других. Прекрасная гордость великой актрисы[ Прекрасная-то прекрасная, а на деле как быть? Что делать? Инфаркт у человека. И много лет этому человеку...

Раневская лежит неподвижно. Только тяжелое дыхание. И глаза... то полуприкрытые веками, тускнеющие, то «друг остро сверкнувшие смесью полного понимания и юмора. И все-таки ей очень плохо. В больничной палате нависла тоска. Об этом и говорила Фаина Георгиевна. Потом долго тяжело дышит. Вдруг:

– Хотите, я спою? (Тяжелое дыхание.) Это старая песня. Я люблю ее. (Тяжелое дыхание.)

Пауза. Голос. Негромкий, но полнозвучный, как на сцене, медленно, с большими остановками после каждой строки:

«Дай мне ручку... Каждый пальчик,

Я их все лере-це-лую...

Обниму тебя еще раз И уйду...

И... затоскую... Обниму тебя еще раз

И уйду...

(Слезы медленно поползли по ее щекам. Глаза закрыты. Губы вздрагивают.)

И за-тос-ку-у-ю».

В палате тишина и неподвижность. Только потрескивает прибор, на экранчике которого зеленой волпой бесконечно вычерчивается ритм сердца Раневской.

Бежать за врачом? Давить на кнопку тревоги? Позвать ее, Фаину Георгиевну, из ее забытья... или...

Глаза открылись. В них никаких слез:

– Вам понравилось, как я это спела? Да, получилось. Но вы не слышали настоящего исполнения. Ах, как цыганка одна пела это! Никогда не забуду. С таким подъемом и с такой печалью... С высоко поднятой печалью. Но я тоже спела неплохо, правда? Знаете почему? Потому что люблю этот романс. Его надо петь каждый раз, как в последний раз. Или как в первый. В этом и есть тайна исполнения.

Конечно, правильно, что в нашем спектакле финал отдан Филицате. Да, Раневской, народной артистке СССР, любимейшей, популярной, несравненной, да, Раневской. Но не только Раневской—еще и ее Филицате, такой, какою она создала ее.

Идет «конгресс». Идет суд Мавры Тарасовны, идет перераспределение благ. Платон– он хорош, мил, честен, но... забывчив. Забыл он кошмар прошлой ночи, когда «душу вынули»., когда холодно составили план расправы над ним и над его Поликсеной, над ним и над его любовью. Теперь хозяйка его, Платона, вознесла в главные приказчики. А бывшие верха – тестюшка Амос и «химик» Никандра– свергнуты. За теми же заборами да при тех же порядках поменяли их местами. И кричит забывчивый Платок: «Вот она, прав да-то, бабушка!» А Филицата молчит. Обнимает любимицу свою Поликсену да котенка поглаживает. Потом и Поликсена отойдет – к центру, к Мавре Тарасовне,– там уж и руки соединяют..

Этого-то и хотела Филицата, за это-то и боролась. Этому и радуется одна сбоку. И еще крикнет Грозное у: «Ну-ка, служивый, поздравь нас»—нас поздравь, общий праздник. Гряну, с и хором:

«Кого-то нет, кого-то жаль,

Куда-то сердце рвется вдаль.

Я вам скажу один секрет:

Кого люблю – того здесь нет».

И тут Филицата встала... пошла к Поликсене, обняла... потом дальше пошла, дальше... от нас, в глубину, туда, где открылись за заборами другие заборы, церкви, сады Замоскворечья... Поет:

«Корсетка моя, Голубая строчка, Мне мамаша приказала: Гуляй, моя дочка!

Я гуляла до зари, Ломала цветочки. Меня милый целовал В розовые щечки».

Все фигуры неподвижны и почти не освещены на первом плане. А Филицата все движется уточкой по освещенной части сцены, поет и уходит от нас, от нас, пока занавес не закроет всю картину.

Реальный уход Филицаты из дому? Или ее душевная тоска, сон об уходе? Или просто песня с приплясом на широком дворе? И уход – умирание. Прощение, любовь и непримиримость – и высочайшее чувство морального идеала. Безмерная печаль и искренняя улыбка. Все вместе.

Так умела играть Раневская.

...А болезнь прошла. Почти, Пришла другая. И снова прошла. И опять лето. В жаркое солнечное утро завтракаем у нее на кухне. Фаина Георгиевна оживлена, шутлива:

– Ешьте, вы мало едите. Вот творог. Хотите, я вас научу делать творог? Он страшно полезный. Я сама его делаю. Если бы вы знали, как он мне надоел. Не ешьте творог, ешьте нормальную пищу. Погладьте Мальчика, мою собаку. Видите, как он смотрит на вас. Не смей так смотреть] Иди ко мне! Вот тебе, ты любишь это... Не ест! Какая наглость!.. Ну ляг здесь, мой хороший... Вы знаете, как он переживал, когда я болела, Он так страдал за меня. Ночью я упала и не могла подняться. И некого позвать... надо терпеть до утра... а он пришел, стоит рядом и страдает... Я люблю его... у меня ведь нет детей... его подобрали на улице... избитого, с переломанной лапой... Он понимает, что я спасла его...

А если я умру, что с ним будет? Он пропадет. Он понимает это и поэтому желает мне здоровья. Нет... нет, нет... он просто меня любит... как я его... Хотите, я расскажу вам о Давыдове? О Павле Леонтьевне Вульф... Вы ешьте, ешьте, это хороший сыр... мне его достали... давайте выпьем кофе... да... о чем я хотела рассказать? Вы знаете, я странная старая актриса. Я НЕ ПОМНЮ МОИХ ВОСПОМИНАНИИ. Раневская смеется.

Каждая встреча с Фаиной Г еоргиевной – а их немало было за эти годы—отпечаталась в моей памяти. Ее личность, ее жизнь, ее влияние – драгоценны. Я не мог не рассказать о них. Помню, что она молчаливо велела не прикасаться к великому, не ворошить, оста вить целостным, нетронутым. Она и сама великая, и не захотела рассказать о себе. Помню об этом. И все же рассказал. Я знаю немногое из ее огромной жизни. Кто знает больше, пусть расскажет больше. Кто сможет, пусть промолчит и тем исполнит ее невысказанную волю.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

В книге использованы фотографии В. С. Петрусовой, Ю. М. Роста и других.

Юрий Сергеевич Юрский.

Рисунок Н. П. Акимова. 1949 г.

Когда проходят годы. понимаешь: рисунок, даже набросок большого художника больше говорит о сути человека, чем фотография.

Евгения Михайловна Юрская-Романова

Мама преподавала в музыкальной школе, учила детей музыке. Меня она учила ощущению ритма в движении и в речи. Она великолепно чувствовала музыкальную основу в стихах и в прозе. Мама умерла через четырнадцать лет после смерти отца. но в тот же самый день– 8 июля.

Л. Ф. Макарьев с участниками спектакля «Гамлет» В. Шекспира.

Ленинградский театральный институт. 1957 г.

Мы были полны гордостью за себя и за нашего учителя: в то время Шекспир на студенческой сцене был редкостью, пожалуй даже абсолютным исключением.

На сцене Ленинградского Дворца искусств

Попасть в «капустник» А. Белинского значило попасть в самых остроумных актеров города. Это было большим Здесь в пародийной манере я впервые сыграл и Чацкого Бендера.

Г. А. Товстоногов. 1960-е гг.

Товстоногова любили и боялись. Любили, потому что он вел нас по необыкновенно интересному пути и жизнь наша была яркой. Боялись, потому что страшно было от него отстать: он шел быстро.

Большой драматический театр

Тамара—3. Шарко, Ильин—Е. Копелян.

«Пять вечеров» А. Володина. 1959 г.

Зинаида Шарко пела в этом замечательном спектакле простую песенку. Столько лет прошло, но, когда я смотрю на эту фотографию, словно опять слышу: «Миленький ты мой, возьми меня с собой...»

Софья—Т. Доронина, Чацкий—С. Юрский.

«Горе от ума» А. С. Грибоедова. 1962 г.

Главная пружина действия—неразделенная любовь Чацкого к Софье, а потом ее предательство. Если бы Софья была с ним, Чацкий бы выстоял.

Тузенбах. «Три сестры» А. П. Чехова. 1965 г.

Илико—С. Юрский, Илларион—Е. Копелян. -Я, бабушка, Илико и Илларион» Н. Думбадзе и Г. Лордкипанидзе. 1964 г.

Больше всего нравилось мне разнообразие изображаемых мною характеров: сегодня быть грузинским крестьянином, завтра—бароном... Менять гримы, менять голос, походку.

Мария Львовна—Э. Попова, Полежаев—С. Юрский.

«Беспокойная старость» Л. Рахманова. 1970 г.

Эмилия Попова источала столько подлинного душевного тепла, что вся сцена наполнялась им. Поэтому было ощущение, что входишь не в декорацию, а в настоящую обжитую квартиру.

Генрих IV. «Король Генрих IV» В. Шекспира. 1969 г.

Мне хотелось уже в первом акте этой пьесы, когда король еще проявляет силу и властность, обнаружить непрерывно грызущее этого человека предчувствие близкой смерти.

Неизвестная – Н. Тенякова, генерал Бонапарт—С. Юрский. «Избранник судьбы» Б. Шоу. 1970г.

В этом одноактном спектакле я впервые попытался совместить функции режиссера и исполнителя. Пьеса Шоу была адаптирована в стиле мюзикла и игралась нами ни концертных площадках.

«Мольер» М. Булгакова. 1973 г.

Мольер

Сцена из спектакля

Говорят, что режиссер не должен играть в своем спектакле. И все-таки я упрямо пытаюсь совместить одно с другим. Мне кажется, что в «Мольере» меня поддерживает в этом сам материал: ведь это

пьеса о драматурге, актере, режиссере в одном лице.

«Фиеста» по Э. Хемингуэю. 1971 г.

На съемках телефильма

Брет Эшли—Н. Тенякова, Майкл Кемпбелл—В. Стржельчик

Проза Хемингуэя обладает совершенно особым ритмом. Он манит и завораживает. Мне как режиссеру надо было передать этот ритм и в диалогах, и в пластике, и в движении съемочных камер.

«Фантазии Фарятьева» А. Соколовой. Постановка С. Юрского. 1976 г. Тетя—3. Шарко, Фарятьев– С.Юрский Шура—Н. Тенякова, Мама—Н. Ольхина, Люба—С. Крючкова

Я думаю, что Алла Соколова замечательный автор. В ее пьесах поразительное сочетание натуральности и высокой поэтичности языка, жесткой иронии и щемящей нежности.

Концертные программы. «Ситуации и характеры». 1971 г.

Рассказ М. Зощенко «Кража»

Отрывок из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»

«Одесские рассказы» И. Бабеля. 1977 г.

Произведения, написанные великими писателями в 30-е годя, воспринимались зрителями 70-х как новинки.

Виктор Франк. «Цена» А. Милчера. 1968 г.

Десять лет я играл эту роли. Я очень любил ее. В этом случае было даже не важно, что скажут зрители, только бы играть. В ней все время открывались новые тайны.

С Эрвином Аксером возле руководимого им театра «Вспулчесны». Варшава. 1976 г.

В парадоксах Аксера был большой смысл. Однажды он сказал актерам: «Пожалуйста, не играйте изо всех сил. Умоляю, не надо, как вы говорите. отдаваться полностью. Полегче и побыстрее, как будто вы хотите после спектакля успеть на последний сеанс в кино». Так он боролся с актерским нажимом, мнимой значительностью, натужным темпераментом.

Осип. «Ревизор» Н. В. Гоголя. 1972 г.

Мой кот Осип

Я совершенно уверен, что Гоголь создал «кошачий» характер. Непредсказуемость поведения Осипа.

Давид Маргулиес. «Время, вперед!». «Мосфильм». 1964 .

Остап Бендер. «Золотой теленок». «Мосфильм». 1966 г.

Михаил Швейцер—режиссер-философ. При большом внимании к деталям быта он умеет подняться до общезначимых проблем. Эти фильмы и через двадцать с лишним лет зрители помнят и любят. Большое достижение.

Тетя Шура—Н. Тенякова, дядя Митя—С. Юрский. «Любовь и голуби». «Мосфильм», 1984 г.

Давно мечтал о такой роли—комичной, «народной», острохарактерной. Спасибо Владимиру Меньшову, что он решился пригласит» нас с Теняковой сыграть эту пару. Работа на сьемочной площадке была сплошным озорством и весельем. И зрители потом много смеялись.

Рамон Онофре. «Падение кондора». «Мосфильм», 1982 г.

Диктатора играть трудно. Мы не хотели делать карикатуру, а психология диктатора—потемки. Нас вдохновляли гражданская страстность и высокий профессионализм нашего режиссера– эмигранта из Чили Себастьяна Аларкона.

Театр имени Моссовета

Бракк—Е. Стеблов. Тесман—С. Юрский. Гедда—Н. Тенякова. «Гедда Габлер» Г. Ибсена. 1983 г. Играть Ибсена каждый раз высокое наслаждение. Наш спектакль не удостоился признания критики, но прочный контакт его со зрителем несомненен. В данном случае я больше верю зрителям.

Китти—Л. Дребнёва. Путник—С.Юрский, Вдова—Н. Дробышева. «Похороны в Калифорнии» Р. Ибрагимбекова. Постановка С. Юрского. 1982 г.

«Орнифль. или Сквозной ветерок» Ж. Ануя. Постановка С. Юрского. 1986 г. Сцена из спектакля

Р. Я. Плятт

Меня порой спрашивают, не жалею ли я о своем отъезде из Ленинграда, что мне дала Москва? Москва прежде всего дала мне знакомство с Пляттом.

Люба—М. Терехова, Игорь—С. Юрский, Дмитрий Николаевич—Р. Плятт.

«Тема с вариациями» С. Алешина. 1979 г.

Маццео—Р. Плятт в сцене из «Декамерона» Дж. Боккаччо.

«Тема с вариациями» С. Алешина

Главное значение в этом спектакле я придавал музыкальному строю речи и пластики.

«Тема с вариациями» С. Алешина. Токио. 1986 г. Репетиционный момент. К. Курихара и М. Судуки Сцена из «Декамерона» Дж. Боккаччо

С. К. Курихарой в зале театра имени Моссовета.

Через десять месяцев после премьеры в Токио мы показали этот спектакль в Москве. Успех был огромный. Я был поражен, как крепко японские актеры держат рисунок роли и наполняют его новым, сегодняшним содержанием.

Ф. Г. Раневская

«Правда—хорошо, а счастье лучше» А. Н. Островского. 1980 г.

Филицата—Ф. Раневская

Великая женщины. Великая актриса.

Филицата – Ф. Раневская, Грознов – С. Юрский.

Поликсена – Н. Тенякова, Платон – Е. Стеблов.

Персонажи Островского – люди страстные. У каждого – своя правда, и они серьезно, даже неистово борются за нее. Но, как сказано в названии: «Правда – хорошо, а счастье лучше». В этом комизм.

Наш хор из спектакля репетирует в вестибюле театра.

В антракте обсуждаем первое действие.

Гастроли в Свердловске. 1985 г.

Сцена второго действия.

На примере ансамбля Д. Покровского я видел, как поразительно хоровое пение инструментирует человеческие отношения. Жаль, что теперь наши общие спевки перед началом спектакля стали редкостью. А вот откровенное обсуждение того, как идет спектакль, это сохранилось.

Мавра Тарасовна – В. Сошальская,Амос Панфилыч – М. Львов, Никандр – В. Сулимов.

Филицата – Ф. Раневская.

Филицата – Ф. Раневская, Платон – Е. Стеблов.

Мавра Тарасовна – В. Сошальская, Глеб – А. Бранцев

В. В. Сошальская на сцене шестдесят ет. Меня поражает ее неугасающая страсть к театру. Она готова с полной отдачей играть каждый вечер и репетировать каждое утро.

Концерт в зале имени П. И. Чайковского.

Концерт – тоже театр. Зритель должен не только услышать и воспринять текст. Он должен «увидеть» происходящее. Этому помогают мизансцены и некоторое количество предметов на площадке. Простые стулья можно очень разнообразно «обыгрывать».

Никитична – С. Юрский, Маврикиевна – Л. Лемке. «Капусиник» в Ленинградском Доме искусств. 1973 г.