Текст книги "Сергей Михалков"

Автор книги: Сергей Михалков

Старуха(присматривается к Почесухину.) Да ты сам-то кто такой? Что-то я тебя не узнаю!

Почесухин. Мы Почесухины.

Старуха. Вижу, что Почесухины! Вижу! Да только какие же вы Почесухины, я не пойму?!

Почесухин. Я в некотором смысле управляющий городскими предприятиями коммунального обслуживания. А в чем дело?

Старуха(обходит, памятник вокруг). Господи! Я-то сюда за тыщу верст ехала, думала, что тут все в полном разорении, все бурьяном заросло… А приехала… (Подходит к Почесухину. Смотрит ему в лицо.) Господи боже мой! Уж не покойного ли Антона сын? Как тебя по батюшке-то?

Почесухина. Его Спиридонович по батюшке!

Старуха. Не было в нашем роду Спиридонов. (Вспоминает.) Фома был, Артем был, Антон Почесухин был – бакалею в Самаре держал. А вот Спиридона я что-то не припомню…

Почесухин. При чем тут Фомы и Артемы, я не понимаю! Какая бакалея? Какое это ко мне имеет отношение? В чем дело?

Старуха. Милый ты мой! Так ведь я сама-то кто? Почесухина я! Анфиса Кондратьевна! Покойного Кондратия Саввича дочь!

Почесухин. Какого еще Кондратия Саввича?

Старуха. Купца первой гильдии, что под сим камнем лежит, царство ему небесное! (Крестится.) Всю советскую власть я на папенькиной могилке не была. Господи прости меня, грешную! Сорок лет сюда собиралась, все деньги на дорогу копила. А нынче на лотерейный билет мотороллер выиграла. Да на что мне этот мотороллер? Я его целиком деньгами забрала! Получила деньги и поехала, в Доме колхозников переночевала, сегодня вот на могилку пришла. Не ждала, не гадала, что и памятник на месте и сродственник нашелся! Кем же ты мне доводишься? Ведь никак я твоя тетка?

Почесухин. Никакая вы мне не тетка! Никакого отношения я к вам не имею! Я вам никак не прихожусь. Я сам по себе.

Старуха(настойчиво). Как же это ты сам по себе, если ты к нашей могилке уважение имеешь?

Почесухин. Откуда вы взяли? Может, это вовсе не я! Я вам этого не говорил!

Старуха. Люди сказывали! «Не беспокойся, говорят, бабушка! За вашей могилкой Почесухины приглядывают. Новую оградку поставили. Цветы высадили». Какие же, думаю, Почесухины? Вроде в этом городе никого из нашего купеческого роду не осталось. А кто когда и был, так всех ветром развеяло… Из каких же ты, батюшка, Почесухиных?!

Почесухина. Не приставайте к мужу моему! Мы не купцы! Мы мещане!

Почесухин. Мещане! Ясно? Что вы к нам привязались?

Старуха. Так ведь и мы из мещан вышли, а уж потом купцами-то стали! Не сразу Москва строилась… (Обращает внимание на исправленную надпись на памятнике.) Господи! Куда же слова делись? Как сейчас помню, папенькин титул в надписи стоял! (Быстро достает из сумочки старую фотографию и смотрит на нее.) Вот и на фотографии тоже: «…Купец первой гильдии». (Смотрит на памятник.) А тут нет! Куда же она делась? (Протягивает Почесухину фотографию.)

Почесухин(отстраняет фютографию). Что вы тут агитацию разводите? Мало ли что…

Раздаются голоса. Появляются Чуркин и Вечеринкин. У Вечеринкина крайне растерянный вид. Они подходят к памятнику. Вечеринкин старается не смотреть в сторону Почесухиных. Те удивлены.

Чуркин(вежливо). Добрый день, товарищ Почесухин!

Почесухин(сдержанно). A-а, это ты, Чуркин? Привет!

Чуркин(как бы между прочим). Так и не дождался я вашего вызова. Пришлось на другую работу устроиться…

Почесухин. Устроился! В официанты, что ли?

Чуркин. Да нет, не в официанты…

Старуха все еще охает возле памятника, сличая его с фотографией.

Вечеринкин(Чуркину). Вот он, памятник.

Чуркин. Так, так… (Заглядывая в записную книжку.) Счет-заказ номер сто сорок шесть дробь восемьдесят восемь от четвертого мая. (Почесухину.) Вы, Кирилл Спиридонович, за этот мрамор в кассу конторы платили или лично гражданину Вечеринкину?

Почесухина (поспешно). В кассу, в кассу мы платили! У меня квитанция есть. Могу показать! (Роется в сумочке.)

Чуркин(Почесухину). И зачем же вам это кресло понадобилось? (Улыбается.) У вас ведь в кабинете уже есть одно. Или это попрочней будет?

Старуха(неожиданно. Чуркину). Гражданин начальник! Папенька мой покойный, Кондратий Саввич Почесухин, в купеческом сословии состоял. На памятнике надпись выбита была, а теперь надписи нет! Как же это возможно? Вы прикажите, чтобы надпись…

Чуркин. Как вы сказали? Ах, надпись? (Разглядывает надпись на памятнике.) Восстановим, бабушка! Восстановим! Что касается могил, то мы на них любое сословие восстановить можем – и дворянское и купеческое! Это нам не мешает! (Вечеринкину.) А теперь покажите мне ту надгробную плиту с могилы протоиерея Мефодия, которую вы перепродали гражданке Суховой. Двадцать первый участок! Так, кажется? Пойдемте!

Вечеринкин(оправдываясь). Плита эта, изволите ли видеть, находилась в самом плачевном состоянии, так что мы ее согласно договоренности…

Чуркин(договаривает).…пустили налево! Ясно!

Почесухины в растерянности переглядываются. Чуркин и Вечеринкин скрываются за могилами. Вечеринкин успевает бросить печальный взгляд Почесухину.

Почесухин(упавшим голосом). Вот какие пирожки!..

Старуха(Почесухину, грозно). Чуяло сердце, что папенька мой в гробу шевелится! Чуяло!.. Не зря мне счастье подвалило! Кабы я сюда не приехала, пропало бы наше фамильное кресло! (Грозит зонтом.)

Занавес

Столовая в квартире Почесухиных. В момент поднятия занавеса на сцене находятся Почесухина и Вечеринкин. Последний сидит на краешке стула, возле кадки с фикусом.

Почесухина. Все-таки здорово вы нас подвели, товарищ Вечеринкин! Кабы не вы…

Вечеринкин. Нет уж, совсем наоборот, кабы не вы, Варвара Игнатьевна! Ведь это через вас Кирилл Спиридонович о кресле узнал. А как узнал, так меня в управление вызвал на предмет ликвидации надписи. От этого все и заварилось!

Почесухина. Так все хорошо было – и вдруг на тебе!

Вечеринкин. Да-а-а… Кабы знать! Кабы знать! (Вздыхает.)

Почесухина. Как теперь жить? Как жить – ума не приложу!

Вечеринкин(грустно усмехнувшись). На поощрение вряд ли можно рассчитывать. Лично меня уже третий раз вызывают. (Деликатно.) Вам еще повестки не было?

Почесухина (с возмущением). Какие могут быть нам повестки? За что?

Вечеринкин. По свидетельской линии…

Почесухина. Этого еще не хватало, чтобы Кириллу Спиридоновичу теперь еще по судам ходить! Ему и без того тошнехонько! В городе только и разговору, что про нас да про это кресло проклятое! Кирилл Спиридонович пятый день дома сидит, людям на глаза не показывается.

Вечеринкин. Да-а-а… Надо же было случиться, чтобы вашему супругу в таком изложении в газету попасть! В местный орган партийной печати! Да еще в раздел сатиры!

Почесухина. Опозорили! Опозорили нас перед лицом всей общественности! Никогда не думала, что наш Кирилл Спиридонович мешает ихнему движению вперед!.. Не думала…

Вечеринкин. Посмеются и забудут, Варвара Игнатьевана. Все забудут! И статью в газете, и памятник… А моя статья еще впереди!

Почесухина(не поняв). Какая статья?

Вечеринкин. Какую подберут… (Вздыхает.) Я от нечего делать полистал ихний кодекс. Выбор у них там большой… (Задумывается.)

Почесухина(помолчав). Вы, товарищ Вечеринкин, лучше бы завтра с утра к нам зашли. Кирилл Спиридонович сейчас занят. И он не в себе! Я вас предупреждаю.

Вечеринкин. Меня завтра с утра опять вызывают. Так я бы хотел с Кирилл Спиридоновичем предварительно обговорить…

Из смежной комнаты появляется Почесухин. Он в полосатой пижаме. В руках у него несколько листов писчей бумаги.

Почесухин (жене). Варвара! (Видит Вечеринкина.) Ко мне?

Вечеринкин(приподнимаясь). К вам, Кирилл Спиридонович!

Почесухин(жене). Варвара! Налей мне грыба!

Почесухина наливает мужу стакан чайного гриба из банки, стоящей на подоконнике.

(Пьет, морщится.) Вы бы хоть сахару в него добавили. Чистый уксус.

Почесухина. Перестоял. У нас ведь, кроме тебя, никто его не пьет.

Почесухин. Добавьте сахару! Или меду.

Почесухина. Хорошо. Скажу Дуняше, добавит.

Почесухин(насупившись, Вечеринкину). Чем еще порадуешь? Зачем пришел?

Вечеринкин. Потолковать хотел…

Почесухин. О чем нам с тобой толковать? О чем?

Вечеринкин. Меня завтра с утра пораньше опять вызывают… (После паузы.) В отдел борьбы с хищениями…

Почесухин. Я ничего не хитил!

Вечеринкин(осторожно). Ведь и о вас разговор зайти может, Кирилл Спиридонович… Не исключено…

Почесухин. Ты с кем там дело-то имеешь? Кто вызывает?

Вечеринкин. Чуркин.

Почесухин. Тьфу ты пропасть! Надо было мне его тогда директором бани назначить! Сидел бы он сейчас при шайках…

Вечеринкин(усмехнувшись). Он и сейчас при шайках…

Почесухин. Как это понять?

Вечеринкин. «Я, говорит, всю вашу шайку разоблачу и на чистую воду выведу!» А какая же тут шайка, когда нас всего трое: я, Козюлин-гранитчик да бухгалтер…

Почесухин(жене). Выйди, Варвара!

Почесухина молча выходит.

Вечеринкин(продолжает). Вы, Кирилл Спиридонович, по нашему делу только как свидетель проходите, вам-то ничего не будет. Ну, купили, памятник, ну, и возвернули его обратно наследникам… А у нас-то злоупотребления!

Почесухин(гневно). А зачем воровали? Зачем спекулировали? И меня в это дело косвенно втянули! Косвенно! Подсунули креслице! (Передразнивая Вечеринкина.) «Памятник бесхозный. Оформим все по закону. Квитанцию выпишем…» Оформили! Выписали!

Вечеринкин. Кирилл Спиридонович! Мое дело маленькое: я вам подчиняюсь. Тут ведь и так повернуть можно!

Почесухин. В каком же это смысле?

Вечеринкин. В смысле вашего памятника. Вы для меня непосредственное начальство. Вы приказали списать памятник – я списал. Захотели памятничек на себя оформить – я оформил. Так что смотря по тому, как на следствии показать. Нам, Кирилл Спиридонович, договориться надо, чтобы уж потом в одну дуду…

Почесухин. У тебя, Вечеринкин, совесть есть?

Вечеринкин. А мне ведь от вас много не надо, Кирилл Спиридонович! При чем тут совесть? Только и надо, чтобы вы мне на бланке задним числом хорошую характеристику для суда подписали. А уж там я сам соображу… по ходу действия. (Достает из портфеля чистый бланк и кладет его перед Почесухиным. Рядом с бланком кладет вечную ручку. Отходит.)

Большая пауза.

Почесухин (не сразу). А что я про тебя плохого сказать могу? Личное дело твое я знаю: я тебя сам выдвигал. А если они в том ядовитом фельетоне пишут, будто я у себя под носом жуликов пригрел, так откуда же я мог знать, что ты жулик? Если бы у тебя в анкете было написано, что ты жулик, – тогда другое дело! Тогда спрашивайте. А там и графы такой нет! Откуда я мог знать, что ты кладбищенские плиты с могилы на могилу перетаскиваешь, могильной чугуниной торгуешь? Откуда я мог знать? Ты мне про это разве докладывал?

Вечеринкин. Помилуй бог! Зачем же?

Почесухин(убежденно). Стало быть, плохой характеристики я тебе дать не могу. (Помолчав.) Дам хорошую. А с креслом ты меня подвел. Ой как подвел! (Пишет на бланке.)

Вечеринкин. Кирилл Спиридонович…

Почесухин. Молчи!

Вечеринкин. Молчу.

Почесухин. Я бы лично никогда до этого не додумался, чтобы его за собой закрепить! Ты подсказал! Ты! И я пошел на это, закрепил его за собой… И выходит, что абсолютно зря! Не надо было мне этого делать!

Вечеринкин(про себя). Старуха еще объявилась… Только масла в огонь подлила.

Почесухин. И старуха тоже. Сорок лет в нашем городе не была – и вдруг как снег на голову!

Вечеринкин. До чего же вредная бабка, я вам доложу! И могилка у нее сейчас в порядке, и надпись ей восстановили, и оградку вокруг памятника покрасили, а ей все мало! «Я, говорит, суда дождусь и на суде еще выступлю! Мне, говорит, сейчас все равно, где жить. Мне, говорит, даже лучше доживать остаток жизни в бывшем родном городе, где папенька захоронен: может, и мне рядом с ним местечко найдется!» Вот какая нахальная бывшая старуха!

Почесухин(перестает писать). Из головы у меня фельетон не выходит. Заглавие-то какое придумали: «Памятник себе…» и многоточие! Пятую ночь мне кошмары снятся. Будто купец сперва меня душит, а потом смеется! Посмеется, посмеется и опять душит… Я вчера под вечер на бульвар вышел. Воздухом подышать… Прохожие узнают – оборачиваются, тоже смеются…

За окном раздается детский смех.

(Вздрагивает.) Вот! Смеются? Опять! (Зовет.) Варвара!

Появляется Почесухина.

Варвара! Выйди во двор, узнай, кто там смеется.

Почесухина. Тебе-то что до этого? Пусть себе смеются.

Почесухин (повышая голос). Узнай, говорю! Узнай!

Почесухина, покачав головой и скорбно взглянув на Вечеринкина, выходит.

Вечеринкин. Все забывается, Кирилл Спиридонович! И фельетон забудется. Мало ли кого в газетах продергивают! Вот сегодня тоже карикатуру дали.

Почесухин(настороженно). Какую карикатуру?

Вечеринкин. Против пьянства. Пьяного на карачках изобразили, а от него на стене тень вроде свиньи. А зачем это?

Почесухин. Действительно! Сами же пишем, что наша область по свиноводству на первое место выходит. Зачем же свинью в виде тени?

Вечеринкин. Вот и я говорю.

Возвращается Почесухина.

Почесухин. Ну, что там?

Почесухина. Ребята коту на хвост жестянку привязали.

Почесухин. А что тут смешного?

Почесухина(пожав плечами). Дети…

За окном раздается женский смех.

Почесухин(нервно прислушивается). А эти чего? Что они там смешного увидели? Выйди узнай!

Почесухина. Кирилл Спиридонович! Ну что ты сам себя ешь? Мало ли отчего людям весело бывает, вот они и смеются!

Смех повторяется.

Почесухин(настойчиво). Пойди узнай, Варвара! Трудно тебе? Муж просит! Муж! Не кто-нибудь!

Почесухина выходит.

Вечеринкин. Вам бы, Кирилл Спиридонович, сейчас хорошей настоечки выпить. Для успокоения. Грамм сто пятьдесят. А то и все двести…

Почесухин. Твоя правда, Вечеринкин!

Вечеринкин. У меня на душе тоже темнота.

И сердце прихватывать начинает. Вчера так прихватило…

Почесухин. Ау меня, брат, брюхо болит! Пятые сутки болит!

Вечеринкин. Все от нервов. Ясное дело… (С интересом следит за Псчесухиным, который достает из буфета две рюмочки и графинчик настойки.)

Возвращается Почесухина.

Почесухин. Ну?

Почесухина. Девушки шли. Нынче в парке молодежное гулянье. Вот им и весело, вот они и смеются.

Почесухин(подозрительно). Так ли?

Почесухина. Правду говорю.

Почесухин(протягивая Вечеринкину полную рюмку). Все мне кажется, что это надо мной народ смеется. Ну что ты будешь делать? Хоть кричи, хоть плачь! Хоть стой, хоть падай!

Вечеринкин. За ваше здоровье, Кирилл Спиридонович! Чтобы не мерещилось! (Привычным жестом опрокидывает рюмку.)

Почесухин(жене). Куда Дуняша-то пропала?

Почесухина. Она должна была еще на рынок забежать, мяса прикупить.

Почесухин. И все бы ничего, да главное, главное еще все впереди. (Показывает на листки писчей бумаги, лежащие на столе.) Вот… объяснение пишу… Все как-то не так… Вместо чистосердечного раскаяния получается какой-то авансовый отчет… Придется переписывать…

Вечеринкин. А вы, Кирилл Спиридонович, адвоката себе наймите. Он за вас любое раскаяние напишет. Они себе руку набили. У них это здорово получается.

Почесухин. Сам не справлюсь – приглашу. Пусть мои мысли обработает.

Появляется Дуняша.

(Дуняше.) Заплатила?

Дуняша. У меня не приняли…

Почесухин. Как это не приняли! Ты им сказала, что я приболел?

Дуняша. Как вы велели, так точно я и сказала…

Почесухин(сердится). Повтори, как ты им сказала!

Дуняша(повторяет). «Товарищ Почесухин приболел, прислал взносы. Хочет погасить задолженность за два месяца!»

Почесухин. Ну? А они что?

Дуняша. А они говорят: «Пока ваш хозяин еще не лег под чужой памятник, пускай сам зайдет, сам заплатит и сам распишется!» (Кладет на стол деньги.)

Почесухин(прячет деньги в карман). Вот… (Усмехнувшись.) Живой труп! (Дуняше.) Небось тоже смеялись?

Дуняша (серьезно). Да нет… Какой уж тут смех! (Направляется к двери)

Почесухина. Дуняша! Гриба подсласти, сахару в него добавь, а то Кириллу Спиридоновичу пить кисло! (Уходит.)

Дуняша, молча взяв банку с грибом, выходит из комнаты. За окном раздаются голоса, затем взрыв смеха.

Вечеринкин. Кому смешно, а кому грустно…

Почесухин (в исступлении кричит). Варвара! Дуняша!

Одновременно появляются обе.

Закройте ставни! Ставни закройте! Опять смеются! Нарочно мимо наших окон ходят!..

Почесухина(пугаясь). Кирилл Спиридонович! Успокойся! Пожалей себя! Ты еще будешь нужен!

С улицы все еще доносится веселый смех.

Почесухин(кричит). Вывели человека на осмеяние! Вывели! И, кажется, довели! Кому жаловаться?!.

Почесухина и Дуняша поспешно закрывают ставни. В комнату неожиданно входит Секретарша. В руках у нее какой-то документ.

Секретарша. Разрешите, Кирилл Спиридонович?

Почесухин(сердито). Я гриппую! Гриппую! У меня вирус!

Секретарша. Из области!

Почесухин. Что такое? (Надевает очки и читает протянутую Секретаршей бумагу.)

Большая пауза. Все смотрят на Почесухина. Прочитав бумагу, Почесухин медленно снимает очки и прячет их в карман.

Почесухина(робко). Кирилл Спиридонович! Если не секрет…

Почесухин(солидно). Я награжден значком отличника коммунального хозяйства!

Большая пауза.

Вечеринкин(нарушив молчание, глубокомысленно). Значит, до области еще не дошло!..

Все смеются. Почесухин быстро подписывает Вечеринкину характеристику. За окнами слышны сирены и звон колоколов на пожарных машинах. Все бросаются к окну.

Почесухина распахивает ставни.

Почесухин. Где-то горит!

Вечеринкин. Это в районе ликеро-водочного… Говорят, у них там большое хищение обнаружено…

Почесухин. Здорово полыхает!

Почесухина. Господи!

Вечеринкин(грустно). На кладбищах пожаров не бывает… а люди горят…

Вбегает Дуняша.

Все (хором). Что?.. Где?..

Дуняша. Новые бани горят! Никак не потушат– воды нет! Все пылает! Заведующего, пьяного, через окно за ноги вытащили… (Быстро выбегает.)

Почесухин (в смятении). Новые бани?! Топтунов! Вот подвел!! Подвел «отличника»! Не оправдал доверие!!! Что теперь народ скажет?! Скажет: «Почесухин проглядел!» Опять Почесухина в газету! В басню! В карикатуру! Мартышку из меня сделают!.. (Хватается за голову.) А в предбаннике! В предбаннике-то?.. Одна люстра чего стоит! (Оборачиваясь.) Что вы на меня все вылупились? Это не бани горят, это я горю! И тушить некому! (Передохнув.) А ты, Вечеринкин, зачем такой спокойный? Тебя же судить будут! Или нет?!

За окном разгорается зарево пожара. Вечеринкин с невозмутимым видом достает подписанную Почесухиным характеристику и читает из нее выдержки.

Вечеринкин(читает). «…Трудолюбив… Морально устойчив… Предан делу коммунального хозяйства…» (Складывает бумагу. Не спеша уходит.)

Почесухин (в смятении). А мне-то… кто же… такую характеристику выпишет?!..

Занавес

Поздний зимний вечер на занесенном снегом кладбище. Появляется Почесухин. На нем кожаное пальто с барашковым воротником, шапка-ушанка и фетровые бурки, в руках портфель. Бог весть откуда забрел он сюда, на кладбище. По снегу пробирается к памятнику с мраморным креслом. По всему видно, что не очень трезв. Кирилл Спиридонович обходит памятник вокруг, словно желая убедиться, что кресло на месте. Заходит за ограду. Чиркает спичкой, чтобы прочитать надпись на памятнике.

Почесухин(читает). «Купцу первой гильдии»! (С сожалением.) Восстановили… А мог бы это место занять советский человек!.. Где логика?.. Неясно… Чистосердечно признаюсь: неясно! (Смахивает портфелем снег с сиденья кресла и. отдуваясь, забирается на него. Садится, кладет портфель на колени. В раздумье говорит, как бы что-то вспоминая.) Кирилл Спиридонович… Почесухин… Не менял и не собираюсь… Год рождения: одна тысяча девятьсот десятый. Место рождения: Гнилые Выселки… Не колебался… не подвергался… не привлекался… не выбирался… Образование – незаконченное… Иностранные языки – не понимаю. Изобретений нет… Выговор есть. (Жалобно.) Дорогие товарищи! На моем здоровом теле осталось проклятое родимое пятно капитализма! Но! Я и с ним всего себя, без остатка, отдавал делу построения нового общества! (Подозрительно.) Меня публично обвинили в глупизме и в тупизме! Как это понять?.. Сказали, что с такими, как я, нельзя входить в коммунизм! А куда же мне можно?.. Мне бросили реплику, что я мещанин! А позвольте спросить: в каком это смысле? (С вызовом.) Если я и мещанин, то я наш, советский мещанин, дорогие товарищи! Я кончил! Вот какие пирожки!

Почесухин замолкает. Нельзя понять, заснул он или задумался. Хлопья снега засыпают человека, глупо сидящего в мраморном кресле. На городском катке разноцветными огоньками зажигается новогодняя елка. Ветер доносит оттуда веселую музыку. Все громче и громче играет духовой оркестр.

Медленно идет занавес

1957

Никита Михалков
ОТЕЦ

Отец

Этот, снимок сделан в 1952 году. Такой была наша семья тогда. В центре дед наш – Петр Петрович Кончаловский, замечательный живописец. Внуки называли его Дадочка. Рядом с ним Ольга Васильевна Кончаловская, его жена, Лелечка – пак мы ее называли, дочь великого русского художника Василия Ивановича Сурикова. А на коленях у деда – Лаврушка – наш двоюродный брат, сын Миши Кончаловского – Михал Петровича. А это Марго – старшая дочь Миши. Над ней Катенька – наша сводная сестра, дочь нашей мамы, Натальи Петровны Кончаловской, от первого брака. Вот наша мама. Рядом с ней – Леша Кончаловский – сын Миши от первого брака. А это Эспе Родригес, испанка, жена Михал Петровича. Вот. Он был замечательным художником, но все-таки прожил в тени своего отца – великого Петра Петровича. Рядом с ним – мой брат, Андрон, тогда студент музыкального училища в Мерзляковском переулке.

А это я. Мне семь лет, и сижу я на коленях у нашего отца – Сергея Владимировича Михалкова. Тогда ему было неполных сорок лет.

А этот снимок сделан почти 90 лет назад. На нем изображен маленький мальчик по имени Сережа, по фамилии Михалков. Однажды его няня. Груша, выпустила коляску с младенцем из рук, и покатилась эта коляска под горку, все более и более набирая скорость. Груша гналась за ней, но так и не догнала. На счастье, в гору подымался какой-то мужик, который сумел поймать эту коляску, чем спас жизнь младенцу, но ужасно напугал его своей огромной бородой. С этого дня маленький Сережа начал заикаться. И на 90 лет знаменитое заикание Сергея Михалкова стало как бы его визитной карточкой.

С. М. Ну, я никогда не стеснялся своего заикания, и даже наоборот – я им пользовался, особенно в школе, когда на уроках химии учительница меня что-то спрашивала, я начинал заикаться, она меня жалела и ставила мне «удовлетворительно».

Н. М. Какое самое первое ощущение в жизни? Вот первое. Первое воспоминание. Вот первое, что помнишь – в запахе, в образе, – вот что это такое?

С. М. Ну, самое первое – это, пожалуй… это, пожалуй, 17-й год. Это когда мы жили на Волхонке, дом № 6, и наши окна выходили на Кремль, а по улицам шли демонстранты. Мне было 4 года, и я хорошо помню, как они пели «Вихри враждебные веют над нами», и наша мама уводила нас в другую часть квартиры – с окнами во двор. Она боялась, что будут стрелять, опасалась. Образов я никаких не помню, и запахов не помню. Ну, я только помню, что няня Груша водила меня гулять утром к храму Христа Спасителя, и я помню эти гранитные шары, мимо которых мы проходили, и сам храм Христа Спасителя помню. Вот это первое такое ощущение жизни.

Н. М. Очень трудно говорить о Михалкове… мне. Очень трудно говорить об отце. Трудно и легко одновременно. Трудно потому, что его много раз снимали, и я очень не хотел, чтобы это превратилось в те же рассказы и в те же вопросы относительно гимна, относительно общественной деятельности и того, другого, пятого, десятого, что практически, в общем, известно всем. С другой стороны, мне самому очень хотелось поговорить с отцом. Ведь как говорится в русской пословице: что имеем, не храним, потерявши – плачем. И времени задуматься о том, а кто ж такой этот твой папа, кто он, – возможности такой практически нет. Удивительно, и это действительно удивительно – его не знали, и до сих пор мы его не знаем. Я поймал себя на мысли, что я не знаю моего отца, – я его чувствую, люблю, но до конца не знаю. Хотя, может быть, чувства важнее знания. Скажи мне: дома наказывали, били, пороли?

С. М. Нет, нет.

Н. М. Никогда?

С. М. Нет, не пороли.

Н. М. А почему ты меня порол тогда?

С. М. А я тебя тоже не порол.

Н. М. Как это не порол? Как это не порол? Что это вы тут такое рассказываете, Сергей Владимирович? Вот ваше письмо: «Занят я тут очень с Никитой. С ним вот гораздо труднее, чем с Андреем, – живости непомерной мальчик, драчун и лентяй. За ним нужен все время глаз и глаз. Подрался он с Сашей Егоровым, причем неизвестно еще, кто первый начал. Ну и не стал долго думать – взял да и выдрал его…» Это я помню на своей, так сказать, попе.

С. М. Ну…

Н. М. Нет, я без претензий, я не жалуюсь.

С. М. Да я понимаю… Я этого не помню, во-первых, а во-вторых, таких наказаний, какие описаны вообще у наших классиков, что там раздевали, снимали штаны, драли ремнем до крови… я говорю – этого не было.

Н. М. Нет, ну у нас… с нашим классиком это было, с тобой то есть. Ты с меня снял штаны и меня выдрал.

С. М. Да нет, ну это все… это все домашние дела такие…

Он сказал – «домашние дела». Это значит, что он не хочет об этом говорить. Но вот именно об этих-то домашних делах мне и хотелось с ним разговаривать. Но отец не давался. Эта его долгая жизнь на людях, причем на людях разных и в разные времена, научила его создавать некий образ – и детского поэта, и общественного деятеля, лауреата множества премий, автора гимна, руководителя Союза писателей в течение 20 лет, Героя Социалистического Труда, – и понять, где проходит эта граница между тем Михалковым, которого мы с мамой и братом вместе со всеми наблюдали из зала, когда он стоял на сцене или на трибуне, и тем веселым, смешливым человеком, который писал замечательные, легкие стихи, – понять, где же проходит эта граница, было чрезвычайно трудно. Этот панцирь, который защищал его от внешних сил, за которым он прятал свои эмоции, мысли, чувства – а вернее всего, я так думаю, свой талант, – существовал не только для тех, кто был вне семьи, вне нашего дома, но порой и для нас, для нас для всех. Меня самого удивляло, что я никогда об этом раньше не думал. И тогда я решил спросить у наших детей, его внуков, – может быть, он им приоткрылся больше, чем нам? Может быть, они знают его лучше?

СТЕПАН. Я не могу вспомнить какой-то его со мной серьезный разговор или какой-то его поступок. Он как-то присутствовал всегда, и это давало такое состояние покоя и семьи…

НАДЕЖДА. Действительно, да, когда спрашивают у меня… там… я не знаю… вот твой дедушка написал гимн, а какой он? Я говорю – я не знаю. Говорят: как же ты не знаешь? Почему? Я им говорю: потому что мне кажется, что Дадочку узнать полностью невозможно.

АННА. Очень глубокий человек, очень глубокий… Я думаю, что его по-настоящему не знает никто, по крайней мере из нас, внуков. Мы видим только небольшую часть этого айсберга, и… потому что он никогда не любит рассказывать о себе, всегда говорит, что то, что надо было, я уже, мол, написал.

АРТЕМ. Егор и Степа… нет, особенно Егор – он с дедом очень близок, как никто другой, общается намного ближе, чем я… чем я, и даже, наверное, чем Степан.

ЕГОР. Если о базовых качествах говорить, то у меня такое ощущение, что он всегда был очень честным и достаточно чистым… Вообще мне кажется, что человек с недостаточно чистой душой не сможет писать детские стихи такого качества и такого обаяния. Сколько поколений выросло на его стихах, и сколько их еще будет!

Что за шум? Кого так радостно приветствуют ребята? Это детский писатель Сергей Михалков в гостях у московских школьников.

Я моего отца таким, каким вы видите его в киножурнале «Пионерия», не видел никогда. Но именно таким был его образ для основного населения всего Советского Союза, и он хотел быть именно таким для всех.

Молодой любимец детей и вождей, да еще с орденом Ленина – высшей наградой страны на лацкане пиджака, – и это в двадцать-то шесть лет! Я попытался представить себя в 26 лет с орденом Ленина на груди – не получилось.

Н. М. А почему ты получил орден Ленина?

С. М. Ну, я думаю, потому, что мои стихи очень быстро стали популярными, и я не исключаю, что Светлана, дочь Сталина, читала мои стихи, и, наверное, Сталин читал мои стихи, потому что они печатались в «Правде». А когда в «Известиях» было напечатано стихотворение «Светлана», которое не имело отношения к дочери Сталина, а просто я был увлечен студенткой Литературного института, ее звали Светлана, и у меня было набрано в «Известиях» стихотворение «Колыбельная», я, встретив ее и желая победить своим вниманием, спросил: «А хочешь, я завтра напечатаю стихи, посвященные тебе?» Но никакой реакции не последовало. Я поехал в редакцию, и стихотворение, которое называлось «Колыбельная», назвал «Светлана». И меня неожиданно пригласили в ЦК партии, на Старую площадь, и руководитель отдела агитации и пропаганды сказал мне, что товарищу Сталину понравились мои стихи «Светлана».

Н. М. Скажи, а повлияло это стихотворение на ваши отношения со Светланой, с той, кому ты посвятил?

С. М. Нет, нет, никакого.

Н. М. Никакого?

С. М. Никакого.

Н. М. То есть она, так сказать, пропустила это мимо.

С. М. Она пропустила мимо, никак не реагировала на публикацию эту, так что… это была судьба. Вообще я очень верю судьбе – и на войне, где я был пять лет и благодаря судьбе не попал в плен, благодаря судьбе я остался жив и не был убит, и не был ранен, а только контужен. Судьба у меня была очень удачная, потому что даже в трудные моменты жизни судьба исправляла как-то мой жизненный путь и спасала меня от всяких неприятностей.

Н. М. А почему ты говоришь «судьба» и не говоришь «Бог»?

С. М. А потому что все от Бога – и судьба от Бога.

Одним из удивительнейших качеств Сергея Михалкова – это была его легкость. Легкость, защищенная талантом, то есть легкость, которую можно было себе позволить, только ощущая, может быть, даже подсознательно ощущая, огромный потенциал своих творческих возможностей. И потому он с равной степенью легкомысленности порою общался и с премьерами, и с дедушкой Калининым, и с другими партийными бонзами того времени, по-моему, даже не понимая разницы между ними. Ну кто мог еще написать такие летящие строки:

 
Я хожу по городу,
длинный и худой,
неуравновешенный,
очень молодой.
Ростом удивленные,
среди бела дня
мальчики и девочки
смотрят на меня.
На трамвайных поручнях
граждане висят.
«Мясо», «Рыба», «Овощи» —
вывески гласят.
Я вхожу в кондитерскую,
выбиваю чек.
Мне дает пирожное
белый человек.
Я беру пирожное
и гляжу на крем,
на глазах у публики
с аппетитом ем.
Ем и грустно думаю:
через тридцать лет
покупать пирожное
буду или нет?
Повезут по городу
очень длинный гроб.
Люди роста среднего
скажут: он усоп.
Он среди покойников
вынужден лежать,
он лишен возможности
воздухом дышать.
Пользоваться транспортом,
надевать пальто,
книжки перечитывать
Агнии Барто.
Собственные опусы
где-то издавать,
в урны и плевательницы
вежливо плевать.
Посещать Чуковского,
автора поэм,
с дочкой Кончаловского,
нравящейся всем.
Я прошу товарищей
среди бела дня
с большим уважением
хоронить меня.
 

Это стихи написаны человеком летящим, летящим и совсем не похожим на того Сергея Владимировича Михалкова, лауреата, депутата, председателя, правительственного, так сказать, чиновника от литературы – и так далее и так далее. И как можно было соединить в себе и эти стихи, которые практически никогда не кончались по духу, и вот эту общественную и общественно-значимую работу…