Текст книги "Сергей Михалков"

Автор книги: Сергей Михалков

Дым без огня

 
Нет ничего гнуснее Лжи, —
Но то, что это Ложь, – попробуй докажи!
 
 
Прошел по лесу слух, что будто Заяц – вор.
(Что он украл – не ясно до сих пор!)
Напрасно Заяц наш пытался оправдаться:
«Что я украл? Когда и у кого?
Все это ложь! Вы разберитесь, братцы!*
Никто не захотел за экспертизу браться —
У всех хватало дела своего…
Косой дошел до Льва. Тот, видно, был не в духе,
Вполуха выслушал Косого и сказал:
«Уж лучше ты признайся. Лопоухий,
Когда не крал, то что без спросу взял?»
И где теперь ни появись Зайчишка,
Все говорят: «Ну, как дела, воришка?»
 

Тюльпаны

 
В девятый майский день пришли ребята
К могиле Неизвестного солдата.
Чтоб молча положить тюльпаны на гранит…
Вот тут один Тюльпан другим и говорит:
– Зачем нас только утром дети рвали?
Чтоб мы на солнце к вечеру завяли?..
– Ты не жалей себя, – сказал Тюльпан-собрат, —
Как не жалел себя лежащий здесь солдат!
Твоя судьба в руках тебя растивших,
И если ты уже попал в букет.
Достойней пасть к ногам в боях погибших,
Чем украшать собой сомнительный банкет!..
 

Опасные бритвы

 
В одной стране один самоубийца
Взял в руки бритву, чтобы не побриться,
А бренной жизни подвести итог.
Он и полезть в петлю, конечно, мог.
Но побоялся удавиться.
За этим случаем последовал приказ,
И, говорят, он много жизней спас —
Изъяты были бритвы из продажи.
При этом электрические даже!
 

Орел и курица

 
У Курицы с Орлом случился разговор.
Сказала Курица: – Хоть я и не Орлица,
А между прочим, тоже птица!
Но ты, Орел, летаешь выше гор,
А мне перемахнуть через простой забор
И то огромный труд. Как тут не удивиться?
– О чем печешься ты? – проклекотал Орел. —
Тебе со мною стоит ли равняться?
Но если жаждешь ты под облака подняться,
Я подниму тебя, коль речь с тобой повел,
Но уж назад лететь тебе самой придется!
 
 
И мы встречаем кур, что рвутся в облака.
Но это им пока
Не удается!
 

Заяц на приеме

 
– Зачем пожаловал? – спросил у Зайца Лев.
Тот перед ним сидел, ничуть не оробев.
И вдруг сказал: – Припоминаю, Лева,
Как встретил ты меня в ночном лесу, хмельного,
Я у Ежа тогда на дне рожденья был.
Как видно, ты меня забыл!
А ведь у нас с тобой давнишнее знакомство!
Ну, как, старик, живешь? Здорово ли потомство?
– Пошел ты вон! – промолвил царь зверей.
И Заяц вылетел в одну из двух дверей.
 
 
Когда идешь в инстанцию.
То соблюдай дистанцию.
 

Художество

 
К редактору в рабочий кабинет
Явился человек преклонных лет
И, положив на стол объемистую папку.
Сказал: – Я вам принес своих стихов охапку!
Живу на пенсии, как ветеран труда.
Решил на старости поэзией заняться —
Причастен к ней я не был никогда.
Зато теперь хотел бы издаваться!
Без малого тут восемь тысяч строк!
Как начал, так пошло – строчу без передышки
И настрочил, пожалуй, на две книжки.
Да вот не знаю, кто бы мне помог?! —
Редактор, нацепив на нос очки.
Сказал сочувственно: – Мы оба старички!
Мне тоже срок пришел на пенсию податься.
Так вот я и решил художеством заняться:
Танцором стать на склоне лет —
Имеется в виду балет.
Да только я боюсь, что буду спотыкаться!
 

Общий снимок
(Из Даулена Айтмуратова)

 
Медведь и Заяц, Суслик, Еж и Рысь,
И живность прочая однажды собрались.
Решив на этот раз друг друга не бояться
И общей группой всем на память сняться.
Но тут возник вопрос: кому где встать и сесть,
Ведь это же большая честь
Поближе к сильному на снимке оказаться!
Нацелил объектив Мартышкин аппарат.
Команда подана. Всех осветила вспышка.
Вот снимки розданы, по списку, всем подряд…
– Но где же я? – пролепетала Мышка.
– И мне себя никак не разглядеть! —
Заметил Еж. – Всех заслонил Медведь! —
На снимке оказался тот видней.
Кто был в лесу всех больше и сильней.
 

* * *

 
Меня захочет критик обвинить:
– Как эту басню к людям применить?
– А очень просто! – будет мой ответ. —
Не точно так ли в дни застойных лет
Был тот неприкасаем и силен.
Кто из казны награбил миллион.
Кто, нахватав и взяток, и наград.
Всех растолкав, садился в первый ряд?
 

Оркестр

 
Оркестр, что много лет симфонии играл
И первые призы на фестивалях брал.
Вдруг в одночасье развалился!
Как дирижер ни бился,
Так ничего и не добился —
Как видно, стал терять он свой авторитет.
Согласия у инструментов нет!
Уже во время репетиций
Наметилась борьба претензий и амбиций
И прозвучало: «СУ-ВЕ-РЕ-НИ-ТЕТ!»
Ушли «ударные» – тарелки, барабаны.
Ушли «смычковые» (в кафе и рестораны!),
Гобои с флейтами им потянулись вслед…
Все сами по себе, то, что хотят, играют —
Самостоятельность при этом проявляют.
Есть равноправие. Оркестра только нет!
 
 
Я взял событие (без лишних аргументов)
Из жизни музыкальных инструментов!
 

Пустой кувшин

 
Кто в юности стихами не грешил?
Так вот, один юнец прославиться решил —
Стал опусы свои носить по всем журналам.
Чем досаждать редакторам бывалым.
Ему везде отказ, а он свое в ответ:
– А вот еще стишок! А вот еще куплет!
А вот еще на выбор две поэмы!
Нехороши стихи? Зато какие темы! —
Редактор морщит лоб: – У вас таланта нет!
– А вот еще стишок! А вот еще куплет!..
 
 
Мораль мою вы не поймите ложно!
Она проста: сдается мне.
Что из кувшина вылить можно
Лишь то, что было в кувшине!
 

СТИХИ НЕ СМЕХА РАДИ

 
Каких фамилий только нет:
Пятеркин, Двойкин, Супов,
Слюнтяев, Тряпкин-Дармоед,
Пупков и Перепупов!
 
 
В фамилиях различных лиц.
Порою нам знакомых.
Звучат названья рыб и птиц.
Зверей и насекомых:
 
 
Лисичкин, Раков, Индюков,
Селедкин, Мышкин, Телкин,
Мокрицын, Волков, Мотыльков,
Бобров и Перепелкин!
 
 
Но может некий Комаров
Иметь характер львиный,
А некий Барсов или Львов —
Умишко комариный.
 
 
Бывает, Коршунов иной
Синичкина боится:
А Чистунов слывет свиньей,
А Простачков – лисицей!
 
 
А Раков, если не дурак,
Невежда и тупица,
Назад не пятится как рак,
А все вперед стремится!
 
 
Плевков фамилию сменил.
Жемчужиным назвался.
Но в основном – ослом он был.
Ослом он и остался!
 
 
А Грибоедов, Пирогов
Прославились навеки!
И вывод, стало быть, таков:
Все дело не в фамилии, а в человеке!
 

 
Однажды, видимо спросонок.
Упала Мышь в пивной бочонок
И начала тонуть.
«Тону-у! Спасите кто-нибудь!
Я гибну в жигулевском пиве!
О, как же смерть моя проста!
Клянусь, была бы я счастливей
Погибнуть в лапах у Кота!» —
«Ну что ж! – с окна сказал Котище. —
Я вытащить могу вас. Но…
Вы сразу превратитесь в пищу!» —
«Спаси! Спаси! Иду на дно!
В сто раз милей мне смерть на воле!
Ей-ей, не так она страшна!»
И Мышь от смерти в алкоголе
Была для смерти спасена.
Но, очутившись в страшных лапах.
Дрожа до самого хвоста.
Пивной распространяя запах.
Мышь улизнула от Кота.
«Я съем вас поздно или рано, —
Сказал, облизываясь. Кот, —
Но что склонило вас к обману?
Какой бессмысленный расчет?
Где ваше слово? Ваша честь?
Вы обещались дать вас съесть!» —
«Ах, что вы? – Мышка пропищала. —
Я это спьяну обещала!»
 

 
«Здорово, друг!» – «Ах, это ты? Привет!» —
«Куда спешишь?» – «Такое, брат, случилось:
Я напечатался! Вот номера газет!» —
«Ты напечатался? Скажи на милость!
Куда же ты бежишь?» – «Порадовать семью!» —
«Так что ж ты сочинил? Рассказ? Стихи? Статью?
Не знал я за тобой, что ты владеешь слогом». —
«Да нет… В числе других фамилию свою
Я подписал вот здесь! Смотри! Под некрологом!»
 

 
Был однорук и одноглаз
Великий хан Ахмед.
Трем живописцам как-то раз
Он заказал портрет.
 
 
«Иметь портрет угодно мне, —
Всем трем он заявил, —
Где б я в бою и на коне
Написан вами был!»
 
 
Трубят рога. На грозный суд
Того, кто всех сильней.
Два первых автора несут
Работу многих дней.
 
 
Перед портретом хан встает.
Разгневан, возмущен:
Нет! Он себя не узнает!
Нет! На коне не он!
 
 
«Я одноглаз и однорук,
А этот хан сидит —
Двумя руками держит лук.
Во все глаза глядит!
 
 
Ты исказить меня посмел,
И ты мне дашь ответ!»
«Казнить угодника», – велел
Сердитый хан Ахмед…
 
 
Своим вторым портретом хан
Не меньше оскорблен.
«Я узнаю коварный план! —
Затрясся в гневе он. —
 
 
На радость всем врагам вокруг
Ты подчеркнул, смутьян.
Что одноглаз и однорук
Твой повелитель хан!..»
 

 
С хвоста коня бояться надо,
С рогов – корову и быка.
Со всех сторон, с любого взгляда
Бояться надо дурака!
 
 
Когда дурак сидит на месте.
Где умный должен был сидеть.
Там нам его, сказать по чести.
Подчас не просто разглядеть.
 
 
Дурак и вежливым бывает,
И не всегда на всех рычит,
Красноречиво выступает.
Многозначительно молчит.
 
 
Дурак один такое может
Наворотить и там и тут.
Что сотня умных не поможет.
Сто мудрецов не разберут.
 
 
Но, как в народе говорится.
Управа есть и на него:
Насмешки даже тот боится.
Кто не боится ничего!
 

 
Зазнались голуби!
Их белокрылый брат
Стал символом борьбы за дело мира.
О нем везде поют, повсюду говорят,
Его прославили
Резец,
И кисть.
И лира.
Зазнались голуби!
У них надменный вид.
На даровых хлебах разъелись, словно куры.
Их представительство наглядно говорит
О разновидностях
и формах конъюнктуры.
 

 
Родился он из блюдца с мыльной пеной,
С конца соломинки спорхнул – и полетел.
Своей окраской необыкновенной
Он всех и всюду поразить хотел.
 
 
Потоком воздуха гонимый и влекомый.
Коснувшись на пути какого-то сучка.
Он лопнул на глазах у всех своих знакомых.
Оставив мокрый след не больше пятачка.
 

 
Он тащит чемодан
В базарный день,
С толкучки.
Тот чемодан давно уже без ручки, —
Его бы где-нибудь оставить по пути,
Да жалко выбросить, хоть не с руки нести…
Так и в политике.
Иной политикан,
Что искушен в дискуссионной прыти.
Своих понятий старый чемодан
Не в силах выкинуть
За борт больших событий.
 

 
Собрались однажды вместе
Иностранные коты
И расселись, честь по чести.
Распушив свои хвосты.
 
 
Из посольств они явились,
Там, где мыши завелись,
Помяукав – сговорились.
Помурлыкав – разошлись…
 
 
У себя, в своих квартирах,
И от дома вдалеке
Говорят все кошки мира
На кошачьем языке.
 
 
Означают по-турецки
«Мяу-мяу» и «мур-мур».
Точно так же и по-шведски.
По-французски и немецки —
«Мяу-мяу» и «мур-мур».
 
 
Мог единством похвалиться
Тех котов недолгий сбор.
А послы договориться
Все не могут до сих пор!..
 

 
На волю выпустили Птичку —
Куда глаза глядят могла она лететь.
А у нее вошло уже в привычку
На жердочке сидеть и в клетке песни петь.
Все то, что надобно, все было у пичужки:
И в блюдечке вода, и зернышко в кормушке.
И вдруг простор! Свобода! Небеса!
Бескрайние поля! Зеленые леса!
И сладкие жучки, и червячки, и мушки!
Но также ястребы, и кошки, и ловушки!
И Птичка, покачав себя на ближней ветке.
Назад вернулась. Под защиту клетки!
 

 
Ты в жизни различать умей.
Кто друг тебе, кто враг.
Льстецы похожи на друзей,
Как волки на собак!
 

 
Два старика – два седовласых деда —
Сошлись на лавочке, и началась беседа.
Тот, что моложе был и менее был сед,
Сказал, вздохнув: – Ну что за жизнь, сосед!
Был слеп на левый глаз, теперь не видят оба.
Все жду, когда меня накроет крышка гроба —
Костлявая с косой дежурит у ворот…
Чем больше думаю, тем больше жуть берет!
Тут, помолчав, сказал второй старик:
– К своим болячкам я уже привык —
Их набралось и у меня премного!
Но, несмотря на груз преклонных лет,
За каждый новый день благодарю я Бога!
Живу по солнышку – люблю встречать рассвет!
 

 
– Терзаешь ты меня своей любовью к сыну —
сильней твоей любви ко мне!
Дождешься ты, что я тебя покину! —
И отвернулась Женщина к стене…
– То – разная любовь! – ответил ей Мужчина. —
Сильней, чем я люблю, тебя нельзя любить!
– Так убери с моей дороги сына! —
Сказала Женщина.
– А как убрать? Убить?
– Где мужество твое? – спросила Мессалина. —
Не будешь счастлив ты, обоих нас любя!
– Пусть будет так! – ответил ей Мужчина.
Взял в руки меч и заколол себя.
 

СТИХИ НЕ СМЕХА РАДИ

Балалайкин и К°
Пьеса в двух актах, восьми картинах по роману М. Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия» (Петербургские сцены)

…невозможно понять историю России во второй половине XIX века без помощи Щедрина…

М. Горький

Рассказчик, Глумов, старинные приятели, российские либералы из дворян.

Иван Тимофеевич, квартальный надзиратель.

Балалайкин, адвокат.

Очищенный, бывший тапер в доме терпимости, впоследствии вольнонаемный редактор газеты «Краса Демидрона».

Парамонов, купец 1-й гильдии.

Фаинушка, содержанка Парамонова.

Редедя, странствующий полководец, сожитель Фаинушки.

Кшепшицюльский, полицейский дипломат.

Прудентов, письмоводитель.

Молодкин, брандмейстер.

Перекусихин-первый, Перекусихин-второй, тайные советники в отставке.

Полина, дочка Ивана Тимофеевича.

Юноша, клиент Балалайкина.

Дамы, полицейские, лжесвидетели, лакеи, гости на свадьбе.

Действие происходит в г. Санкт-Петербурге в 70-е годы XIX века.

Премьера состоялась в октябре 1973 года в московском театре «Современник».

Картина первая

Рассказчик (на авансцене, в зал). Сегодня со мной произошло совершенно необычное, я бы добавил – невероятное происшествие… Прогуливаюсь я нынче по Невскому и встречаю – кого бы вы думали? – Алексея Степановича Молчалина… Да, да, того самого… Он уж сильно постарел, хотя и преуспел на жизненном своем поприще… Так вот, встретились мы с ним, и говорит он мне… Такое говорит, что привел меня в состояние неописуемое… И настолько после этой встречи я взволновался, что первой мыслью моей было поделиться всем услышанным с другом своим давним Глумовым. Я горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет, а затем, буде надобно, то и план действий начертать.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Освещается комната Глумова. Глумов сидит за столиком и набивает папироски. Рассказчик в волнении вышагивает по комнате, продолжая начатый разговор.

Рассказчик…Помилуйте, говорю я ему, Алексей Степанович. Ведь это уже, право, начинает походить на мистификацию! Как хотите, говорит Молчалин, рассуждайте, мистификация там или не мистификация, а мой совет таков – погодить!

Глумов. Погодить?

Рассказчик. Погодить. Да что же, спрашиваю, вы хотите этим сказать? А он мне: русские вы, господа, а по-русски не понимаете. Погодить – это значит приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой о чем, думать не о том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например? – спрашиваю. Гуляйте, говорит, больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером в картишки засядьте. Вот это и будет, значит, – погодить. Сделал мне ручкой и исчез!

Глумов. Вот чудак! Даже руку порядком не пожал?

Рассказчик. Не пожал… Вот так (показывает) ручкой сделал, повернулся и ушел.

Глумов. Что же он так? И не объяснил ничего толком?

Рассказчик. Некогда мне, говорит, объяснять. Эти вещи, говорит, сразу следует понимать. Я свое дело, говорит, сделал, вас предупредил, а последуете вы моему совету или не последуете, это уж вы сами… Извините, говорит, я просто так, по ходу действия, в департамент спешу. Ну как тебе нравится?

Глумов. Да… Чудак…

Пауза.

А он и ко мне заходил.

Рассказчик. Кто?

Глумов. Молчалин. И то же советовал. И тоже ручкой сделал. Живи, мол, как хочешь, думай что хочешь.

Рассказчик. Что же это с ним сделалось? Ведь мы же либералы… Что он нам доказать-то хочет?

Глумов. А что знакомство наше для него не ахти благостыня какая. Шел по ходу действия, забежал, предупредил – и… (Показывает ручкой.)

Рассказчик. И ничего не объяснил!

Глумов. А я, мол, посмотрю, дураки вы или умные… Если умные, сами до всего дойдете, а коли дураки…

Рассказчик. Это мы-то? Я понимаю, он нам добра желает, но объяснить-то все же следовало.

Глумов. Да. по правде говоря, и нет нужды в объяснении.

Рассказчик. Как так нет?

Глумов. Да вот нет и нет.

Пауза.

Я и без него до всего своим умом дошел.

Немая сцена.

Рассказчик. До чего дошел, Глумов?

Глумов (после небольшой паузы). Не Молча-лин, а ты чудак! Сказано: погоди, – ну и годи, значит. Вот я себе сам, собственным движением, сказал: «Глумов! Нужно, брат, погодить!» Купил табаку, гильзы – и шабаш! Ем, сплю, гуляю, папироски набиваю, пасьянс раскладываю – и гожу! И не объясняюсь. И тебе не советую. Ибо всякое поползновение к объяснению есть противоположное тому, что на русском языке известно под словом «годить».

Рассказчик. Что ты говоришь, Глумов? Ты это или кто другой говорит мне эти слова? Ты что, забыл?

Глумов. Забыл.

Рассказчик. Забыл, как мы с тобой восторгались? Всем восторгались! И упразднением крепостного права! И введением земских учреждений! А светлые надежды наши, возбужденные опубликованием новых судебных уставов! А?

Глумов. Да, да, да… И ничего такого, что созидает, укрепляет, утверждает и наполняет трепетной радостью сердца всех истинно любящих отечество квартальных надзирателей…

Рассказчик. Хорошо. А торжество, вызванное открытием женских гимназий?.. Ведь нам казалось, что это и есть то самое, что созидает, укрепляет, утверждает! И вдруг – какой, с божьей помощью, переворот!

Глумов. Мало ли что казалось! Надо было вдаль смотреть!

Рассказчик. Но ведь тогда даже чины за это давали!

Глумов. Мало ли что давали!

Рассказчик. Помилуй! Да разве мы мало с тобой годили? В чем же другом вся наша жизнь прошла, как не в беспрерывном само побуждении: погоди да погоди!

Глумов. Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь по-иному годить надо, а завтра, может быть, и еще как-нибудь больше годить придется.

Рассказчик. Как же это, Глумов?

Глумов. Пойми, мудреное нынче время! Такое мудреное, что и невинный за виноватого сойдет. Начнут это шарить, а ты около где-нибудь спрятался – ан и около пошарят! Где был? По какому такому случаю? Каким манером?

Рассказчик. Господи, спаси и помилуй! Ведь этак мы, хоть тресни, не обелимся! Но мы с тобой восторгались…

Глумов. Помню, помню… Чем только не восторгались!

Рассказчик. А теперь как же?

Глумов. Забыть. Забыть и не вспоминать. Живи в свое удовольствие и не рассуждай!

Рассказчик. Что же это за рецепт такой: живи в свое удовольствие!

Глумов(резко). Ну, ешь! Надоест есть – пей! Надоест пить – дамочки есть!

Рассказчик. День прошел – и слава богу?

Глумов. Именно. Именно. Победить в себе всякое буйство духа. Жить – вот и все. Удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств… Нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.

Пауза.

Знаешь что? Переезжай-ка, брат, ко мне. Вместе и годить словно бы веселее будет.

Рассказчик. Спасибо, друг… Завтра же к тебе перееду. Завтра же… Да нет, чего уж ждать до завтра? Нынче же вечером и переберусь.

Глумов. Вместе будем по городу гулять… калачи филипповские покупать.

Рассказчик. Да-а… Если уж годить, то вдвоем. Вдвоем-то, верно, легче.

Глумов. Табаку ц гильз купи – научу тебя папироски набивать. (Вслед уходящему Рассказчику.) Табаку и гильз не забудь!

Рассказчик. Хорошо! (Уходит.)

Глумов. Удивлять мир отсутствием поступков и опрятностью чувств…

Затемнение.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Та же обстановка. Порядком уставшие после прогулки Глумов и Рассказчик раздеваются, надевают халаты и располагаются в креслах. Слуга подает завтрак.

Глумов. Вот этак, как мы с тобой нынче, каждый-то день верст по пятнадцати-двадцати обломаем, так дней через десять и совсем замолчим!

Рассказчик. Да… Так вот, как мы с тобой, вдвоем… так «годить» хорошо. Можно, оказывается, проводить время хотя и бесполезно, но в то же время по возможности серьезно.

Глумов. Осматривая достопримечательности нашей столицы, мы поневоле проникаемся чувством возвышенным, особенно проходя мимо памятников, воскрешающих перед нами страницы славного прошлого. Посмотришь на такой памятник – и все уже без слов ясно.

Рассказчик. Екатерина! Орловы! Потемкин! Румянцев! Имена-то какие, мой друг! А Державин?! (Расчувствовавшись, декламирует.)

 
Богоподобная царевна
Киргиз-кайсацкия орды.
Которой мудрость несравненна…
 

Удивительно!

Или:

 
Вихрь полуночный летит богатырь!
Тень от чела, с посвиста – пыль!
 

И каждому-то умел старик Державин комплимент сказать!

Глумов предостерегающе стучит ложечкой по чашке.

Что, опять?

Глумов. Да, опять. Знаешь, я все-таки не могу не сказать: восхищаться ты можешь, но с таким расчетом, чтобы восхищение прошлым не могло служить поводом для превратных толкований в смысле укора настоящему.

Рассказчик. Да?

Глумов. Да.

Рассказчик. Ну, я постараюсь.

Погрузившись в еду, приятели замолчали.

(Нарушив молчание.) Калачи от Филиппова?

Глумов. От Филиппова.

Рассказчик. Говорят, у него в пекарне тараканов много…

Глумов. Мало ли что говорят! Вкусно – ну и будет с тебя!

Рассказчик. А что, Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач…

Глумов(перебивая). Что «калач»?

Рассказчик. Ну вот, родословную-то его…

Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у кого лежит, как этот человек за сохой идет, напирая на нее грудью, как…

Глумов стучит ложечкой.

Что, опять?

Глумов. Опять. Да обуздай наконец язычище свой!

Рассказчик. Глумов! Да я ведь немножко! Ведь если мы немножко и поговорим, право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет.

Глумов. Да не об этом мы думать должны! Подвиг мы на себя приняли – ну, и должны этот подвиг выполнить. Вот я, к примеру, знаю только то, что мы кофей с калачом пьем, да и тебе только это знать советую!

Рассказчик. И то правда. Извини, брат. Какое мне дело до того, кто муку производит…

Глумов заерзал.

…как производит и прочее. Я ем калачи – и больше ничего! Теперь хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!

Глумов. И прекрасно сделаешь… А сейчас… Кофей попил?

Рассказчик. Попил.

Глумов. Калачи поел?

Рассказчик. Поел.

Глумов. Займись-ка. Папироски набивай. (Передает приятелю картуз с табаком и гильзы.)

Вместе (поют).

Красавица! Подожди! Белы ручки подожми!

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Обстановка та же. Глубокая ночь или раннее утро. В халате потихоньку входит Рассказчик, садится в кресло. Следом за ним входит и Глумов.

Глумов, Ты? Не спишь?

Рассказчик. Не сплю. А ты?

Глумов. И я не сплю.

Рассказчик. Рано залегли. Бывало, мы до двух ночи словесную канитель затягивали, а нынче залегли с девяти, точно к ранней обедне собрались.

Глумов. Зажечь свечу?

Рассказчик. Погоди, может быть, все-таки уснем.

Приятели уставились друг на друга и вдруг начали хохотать. Хохочут долго, до слез.

Глумов (все еще смеясь). Есть хочешь?

Рассказчик. Хочу.

Глумов. Я на всякий случай в буфете два куска ветчины припас.

Рассказчик. Давай!

Шлепая туфлями, Глумов выходит.

(Прислушивается к шагам Глумова.) Вот он в кабинет вошел, вот вступил в переднюю, вот поворотил в столовую… В буфет полез… Тарелки стукнули… Идет назад! Когда человек решится годить, то все для него интересно: способность к наблюдению изощряется почти до ясновидения, а мысли приходят во множестве.

Глумов вносит поднос с едой и зажженную свечу.

Глумов. Вот ветчина, а вот водка. Закусим!

Рассказчик. Гм… ветчина! Хорошо ветчиной на ночь закусить – спаться лучше будет. (После того как выпили и закусили.) А ты, Глумов, думал ли когда-нибудь об том, как эта самая ветчина ветчиной делается?

Глумов стучит ложечкой.

Что, опять?

Глумов. Опять.

Рассказчик. Ну немножко… Ну совсем немножко. Ну скажи, как эта ветчина ветчиной делается?

Глумов. Ну, была прежде свинья, потом ее зарезали, рассортировали, окорока посолили, провесили – вот и ветчина сделалась.

Рассказчик. Да нет, нет! А вот кому эта свинья принадлежала? Кто ее выходил, выкормил? И почему он с ней расстался, а теперь мы, которые ничего не выкармливали, окорока этой свиньи едим…

Глумов. И празднословием занимаемся… Будет! Сказано тебе погодить – ну и годи! Все! Гожу один!

Рассказчик. Глумов! Мы же одни… Ночь…

Глумов. Пойми ты! Если ты теперь сдерживать себя не будешь, то и в другое время язык обуздать не сумеешь. Выдержка нам нужна, воспитание! На каждом шагу мы послабление себе готовы делать! Прямо на улице, пожалуй, не посмеем высказаться, а чуть зашли за угол – и распустили язык. Понятно, что начальство за это и претендует на нас. А ты так умей овладеть, что, ежели сказано тебе: «Погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью! Даже когда один, без меня, с самим собой находишься – и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка!

Рассказчик встал, подошел к столу, взял чашку и с ожесточением швырнул ее на пол. Звякнули осколки.

Рассказчик. Все! (И вдруг неожиданно запел.)

 
Красавица! Подожди!
Белы ручки подожми!
 

Глумов. Вот именно. (Подхватывает песню.)

Оба поют и даже начинают отплясывать какой-то танец.

Затемнение.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Обстановка та же. Глумов и Рассказчик сидят, откинувшись в креслах, после сытного обеда. Глумов наигрывает на гитаре.

Рассказчик. Да… Признаюсь, давненько я таких обедов, как у тебя, не едал. Глумов! Ты где такую говядину покупаешь?

Глумов. Ты опять?

Рассказчик. Да нет, Глумов! Я спрашиваю: где ты такую говядину покупаешь?

Глумов. На Круглом рынке.

Рассказчик. А я – в первой попавшейся лавчонке «на углу». А ведь положительно есть разница!

Глумов. Еще бы!

Погрузились в молчание.

Рассказчик. Глумов, а рыбу ты где берешь?

Глумов. На Мытном дворе.

Рассказчик. А я – в Чернышевом переулке. Чего ж ты прежде не сказывал?

Глумов. А ты не спрашивал.

Рассказчик. Ты сообрази, друг, ведь по этому расчету выходит, что я по малой мере каждый день полтину на ветер бросаю! А сколько полтин-то в год выйдет?

Глумов. Выйдет триста шестьдесят пять полтин, то есть сто восемьдесят два рубля пятьдесят копеек.

Рассказчик. Пойдем дальше. Прошло с лишком двадцать лет, как я вышел из школы, и все это время с очень небольшими перерывами я живу полным хозяйством. Бели б я все эти полтины собрал, сколько у меня теперь денег-то было?

Глумов(подсчитал в уме). Тысячу восемьсот двадцать пять помножить на два – выйдет три тысячи шестьсот пятьдесят рублей…

Рассказчик. Это ежели без процентов считать.

Глумов. Да, брат, обмишулился ты! (Пауза. Наигрывает на гитаре.)

Рассказчик погружен в раздумья о безвозвратно потерянных полтинах.

(Неожиданно нарушив молчание.) Хочу я тебя с одной особой познакомить.

Рассказчик. С какой особой?

Глумов. Особа примечательная… Дипломат полицейский… Ходит здесь вынюхивает, высматривает. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: «Скоро ли в четвертом нумере революция буде?» Пусть докладывает, что видит. Чтоб все ему про нас известно было. (Выжидательно посмотрел на Рассказчика.) Да вот боюсь, не рано ли…

Рассказчик. Кому докладывал? Зачем это, Глумов?

Глумов. Надо… Да, пожалуй, не рано… Пусть наша жизнь на его глазах протекает. И в карты нам компанию составит.

Рассказчик. А может, не надо его, а, Глумов?

Глумов. Надо.

Рассказчик. А как его зовут?

Глумов. Кого?

Рассказчик. Ну, особу эту.

Глумов. Кшепшицюльский.

Рассказчик. Откуда фамилия такая?

Глумов. Да не знаю его фамилии. Прозвал его случайно Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться.

Пауза. Напевает романс.

 
Не то чтобы мне весело.
Не то чтоб грустно мне.
Одну я песнь заветную
Пою всегда себе.
 
 
Пригрей меня ты, крошечка,
Согрей меня душой,
Развесели немножечко.
Дай отдохнуть с тобой.
 
 
Дай позабыть мне прошлое,
Что отравило жизнь.
Хочу в твоих объятиях
Я счастье ощутить.
 
 
Теперь я снова счастлив.
Теперь я жить хочу.
И то, что было прошлого,
Забвенью предаю[1]1
  Слова Губкиной. Музыка Гончарова.


[Закрыть].
 

Рассказчик. А – верно ты говорил, Глумов: нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.

Глумов. Нет, вот я завтра окорочек велю запечь, да тепленький… Тепленький на стол-то его подадим! Вот и увидим, что ты тогда запоешь!

Рассказчик (впадая в прострацию). Тепленький… окорочек. Это в своем роде сюжет…

Глумов(почти засыпая). Это ты верно изволил заметить… сюжет!

Рассказчик. Господи! А хорошо-то как!

Глумов (сквозь сон). Ой хорошо.

Рассказчик. Ой хорошо.

Глумов. Ой… (И захрапел.)

Рассказчик (в зал). Сомкнув усталые вежды, мы предавались внутренним созерцаниям и изредка потихоньку вздрагивали. Исключительно преданные телесным заботам, мы в короткий срок настолько дисциплинировали наши естества, что чувствовали позыв только к насыщению. Только к насыщению. Ни науки, ни искусства не интересовали нас. Мы не следили ни за открытиями, ни за изобретениями, не заглядывали в книги. Даже чтение газетных строчек сделалось для нас тягостным… Мы уже не «годили», а просто-напросто «превратились». Даже Молчалин, когда навестил нас, нашел, что мы все его ожидания превзошли. В согласность с этой жизненной практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно собираясь сосать собственный язык. Даже неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: «Вот идут две идеально-благонамеренные скотины!»

Глумов (издав стон, открывает глаза). Что? А?.. А ведь я, брат, чуть было не заснул.

Рассказчик. Да?

Глумов. Чайку бы выпить!

Рассказчик(вяло). Можно и чайку… Глумов. С вареньем или без варенья? Рассказчик. Без варенья…

Глумов. С каким без варенья?.. Рассказчик. С вишневым… без варенья…

Глумов хлопает в ладоши. Входит лакей.

Глумов (лакею). Чаю. С вишневым. Без варенья.

Лакей, оторопев от столь странного заказа, обалдело смотрит на господ.

Затемнение.

Картина вторая

Рассказчик (в зал). Вскоре Глумов познакомил меня с этим, с Кшепшицюльским. Он стал бывать у нас каждый день, каждый вечер, только спать уходил в квартал. Эта особа была для нас большим ресурсом. Он составил нам компанию в карты и к тому же являлся порукой, что мы можем без страха глядеть в глаза будущему до тех пор, покуда наша жизнь будет протекать у него на глазах.

За ломберным столом, при свечах, играют в карты Глумов, Рассказчик и Кшепшицюльский, человек неопределенного вида, в подержанном фраке, в отрепанных клетчатых штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась из жилета. Он то и дело подносит карты к губам, над которыми торчат щетки рыжих усов. Явно передергивает карту. Рассказчик, не выдержав жульничества Кшепшицюльского, встал, отошел в сторону.

Глумов(Рассказчику). Сядь!

Пауза.

Сядь, говорю!

Кшепшицюльский(многозначительно). А як вы, панове, думаете: бог е?

Глумов. Тебе-то какое дело? Сдавай!

Кшепшицюльский. Все же ж! Я, например, полагаю, что зовсим его ниц. (Поднес карты к губам, почесал в усах, моментально передернул карту.)

Глумов. А ты, молодец, когда карты сдаешь, к усам-то их не подноси!

Кшепшицюльский. Чтобы для вас удовольствие сделать, я же готов хотя пятьнадцать раз зряду сдавать – и все то же самое буде! (Сдает карты вновь, открывает свои.) Десять без козырей! От то игра!

Рассказчик берет канделябр, замахивается на Кшепшицюльского. Глумов его останавливает.

Глумов (прервав игру, которая складывается благоприятно для Кшепшицюльского). Закусим?

Кшепшицюльский. Именно ж! Потому, звиже так уже сделано есть, что, ежели человек необразован, он працювать объязан, а ежели человек образован, он имеет гулять и кушать! Иначе ж революция буде!

Все трое подходят к небольшому столику, на котором стоит еда и графин с водкой.

Рассказчик. А что, брат Кшепшицюльский, ты в суде часто бываешь?

Кшепшицюльский. А як же ж не часто? Какой же ж суд без меня?

Рассказчик (выпив рюмку). Ну и что там? Как там? Коли по правде сказать, то наступит же когда-нибудь время…