Текст книги "Фантастика 2001"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Святослав Логинов,Евгений Лукин,Александр Громов,Андрей Дашков,Дмитрий Громов,Владимир Васильев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

3

…Сигнал тревоги поступил от косаток, плывших в авангарде. За ним последовал сигнал бедствия.

Поведение китов мгновенно изменилось. Животные очнулись от дремоты и устремились навстречу непредсказуемой опасности. Для них атака акул была кошмаром, происходившим в искаженной реальности. Косатки не отступили, хотя испытывали сильнейший стресс. Сила, более влиятельная, чем инстинкт, толкала их на преступление против собственной природы.

«Эфир» взорвался яростью и болью. Первый кит умер, разорванный на части в течение каких-нибудь пятнадцати-двадцати секунд. Большие белые нападали по двое, а синие гроздьями висли на жертве, не давая косаткам всплыть для выдоха и вдоха.

Даже если бы все происходило в ясный день, вряд ли можно было бы различить под водой хоть что-нибудь, кроме теней и вытянутых силуэтов, похожих на пальцы чудовищной руки. Зрение ничего не значит, когда запущен новый управляющий код. Спусковой крючок – запах. Запах был важнейшим кодом с тех пор, как существует кровь. А теперь ее было в океане даже слишком много…

Облака крови разрастались, стягиваясь в сплошную пелену. Пасти, похожие на израненные полумесяцы, с силой смыкались, терзая податливую плоть. Кровоточащие ошметки парили, медленно погружаясь в глубину. Ослепленные яростью кархародоны продолжали рвать издыхающих китов, в то время как косатки пожирали их желудки. Проглоченные куски тотчас же вываливались из выпотрошенных тел. Самой легкой добычей акул были детеныши. За ними охотились синие, безжалостные, словно стихийное бедствие.

Если синяя на свою беду попадалась киту-убийце на пути, тот попросту перекусывал ее пополам, но и тогда акульи челюсти все еще представляли собой угрозу – как брошенный в воду заряженный капкан…

Постепенно косатки организовали эффективную оборону и перешли в контратаку. Им помогали инстинкт, разум… и кое-что еще, какой-то непостижимый стимулятор, таившийся до поры во мраке. Они улавливали сигналы чуждого сознания. Если бы у китов было представление об ином мире, возможно, они сочли бы эти сигналы знамением свыше. Но мир был един и целостен, и в этом мире существовали союзники в трудном деле выживания.

Сражались все, даже подростки, в точности повторявшие движения родителей. Мобильные группы китов, прикрывавших друг друга от угрозы нападения сзади и сбоку, отсекали кархародона, после чего делали с ним то, что когда-то делали с землей экскаваторные ковши…

Белым было все равно – они не чувствовали боли. Инстинкт самосохранения оказался полностью подавленным.

Никто не отступил.

Бессмысленная бойня продолжалась.

* * *

Групповая тактика косаток начала приносить им успех. Синих акул киты убивали десятками. Белым вырывали жабры, откусывали хвосты, превращали рыб в обглоданные волокнистые хрящи, украшенные лапшой из внутренностей и отягощенные уродливыми сводами челюстей…

Самый большой кит – гигантский самец – охотился в одиночку. Его поведение было немыслимо коварным. Он убил несколько синих, но лишь потому, что те мешали ему плыть в нужном направлении. Не они были его целью.

Он появился на поле боя совсем недавно, опустившись с поверхности. Кит дважды обогнул сражающиеся стаи, двигаясь в отдалении. Потом снова всплыл и снова погрузился. Он искал то, чего сам не осознавал. Кархародона? Конечно, но далеко не всякого.

Самец не вступал в локальные схватки даже тогда, когда косаткам не помешала бы его помощь. Он проплыл мимо кровавых лохмотьев, в которые превратился его детеныш, растерзанный синими. Кит не мог позволить себе роскошь упустить главную добычу…

Завершив очередной круг, он набрал скорость и протаранил разбавленный кровью мрак. Черно-белая торпеда скользила в обильно приправленном китовым мясом и акульими плавниками бульоне. Вдогонку за ним бросились синие, но их вовремя перехватили. Здесь не было того, кого самец искал, и тогда он стал уходить на север. Ни один из его сородичей не счел его необъяснимый поступок позорным бегством.

* * *

Самец огибал подводную гору с востока. Шум схватки стихал вдали. Океан будто вымер. Многочисленные обитатели отмелей предпочли спрятаться. Невероятное скопление акул и косаток распугало рыбу на мили вокруг. Никогда не случалось ничего подобного.

Кит-убийца плыл почти бесшумно. Пустое море и первозданная тьма.

Только мелочь, зарывшаяся в донный ил, излучала ужас. Но в темноте гнездилось и нечто гораздо более страшное. Источник злой воли, наполнявший «эфир» волнами враждебности.

Самец завершал поиск. Тень возникла в бездонном колодце его сознания. Пока еще неразличимая опасность. Призрак ужаса. Шепот инстинкта, советующего отступить…

Он не увидел врага, он ОЩУТИЛ его присутствие. Холодная глыба приближалась с севера. Гигантский двадцатиметровый кархародон[3] медленно описывал незримый круг, прокачивая воду через жаберные щели. Только это и было причиной самого кошмарного звука в мире – шелеста запущенной машины смерти…

Враг был совершенен. Уже миллионы лет назад он достиг эволюционного потолка… Две рыбы-прилипалы – самец и самка – извивались на фоне грязно-белого брюха. Лоцман скользил, будто привязанный, на расстоянии полуметра от корявой пасти, наводя гиганта на невидимую цель. И странное дело – тонкий пунктир воздушных пузырей тянулся за акулой…

Ни одна из морских тварей не осознавала, что происходит. Самец большой белой был единственным в стае, не поддавшимся общему неистовству. Его жертва приплывет к нему сама – ему было ОБЕЩАНО это. Тоже знак свыше? Во всяком случае, кархародон был голоден, как никогда в жизни. Так далеко остались тюленьи пастбища и так близко безумие! Он мигрировал от опустившихся под воду берегов Австралии, присоединился к стае возле бывших Соломоновых островов, пересек экваториальный пояс. Слишком часто всплывал на поверхность. Зачем? Он не знал даже этого. И вот он здесь, но его миссия еще не завершена. Это всего лишь эпизод на пути к неведомой цели… Постоянный контроль, поводырь, связь, которой нельзя было избежать, – разве мало причин для бешенства? Он действительно был бешеной тварью – но на крепкой цепи. И даже немотивированное поведение приобретало зловещий мотив…

* * *

Они сближались лоб в лоб. Встречная скорость достигала пятидесяти узлов. К чему приведет столкновение на такой скорости двух многотонных тел? Этого еще никто не знал… Кархародон распахнул пасть пошире, готовый раздавить что угодно – хотя бы челюсти кита-убийцы. Но в последний момент тот неуловимым движением ушел в сторону и врезался самцу большой белой в жабры…

(Иногда мне приходится использовать чужой опыт, всю мерзость, скопившуюся в моих мозгах, чтобы уцелеть. Так было и в этот раз. Я «навел» Лимбо на кархародона-носителя, и я же изобрел атакующий маневр, а это уже смахивает на искусное манипулирование двадцатитонной тушей.)

…Из жаберных щелей струями ударила жидкость, невидимая в темноте, зато имевшая ЗАПАХ. Акуле было даже не важно чей. От сильнейшего удара кархародон опрокинулся на спину. Его отбросило в сторону. Несколько раз он перевернулся вокруг продольной оси, окутанный кровавым шлейфом.

Косатка не дала ему прийти в себя. Челюсти кита вонзились в боковой плавник, вырвав его, а заодно и пятидесятикилограммовый кусок мяса вместе с прилипалой.

Но кит почуял не только кровь и мясо. Его пасть оказалась забита водорослями. Густой, почти сплошной сетью из водорослей. И еще обрывками сплетенных из водорослей канатов. Самцу почудилось что-то смутно знакомое…

Вытолкнув из себя эту массу, кит-убийца продолжал терзать врага. Распорол ему брюхо, разорвал желудок, из которого вывалились непереваренные кости. Самец большой белой изогнулся и задел челюстями налитый жиром живот косатки.

Кровь. Еще больше крови… Кит содрогнулся от боли. Кархародон тоже – но в пароксизме удовлетворяемой страсти к пожиранию. Кит не дал ему утолить голод.

Последовала еще одна атака; зубы косатки пробили акулий глаз, содрали полосы кожи с огромной головы. Куски кожи, покрытой плакоидной чешуей, изранили ротовую полость кита, словно моток колючей проволоки, но это был бой без жалости к себе и до смертельного конца.

Неожиданно силуэт кархародона распался надвое. Самец-косатка не понимал, что происходит. Трепещущий организм устремился к поверхности, оставляя за собой бурлящий поток воды… и воздушные пузыри.

Издыхающий кархародон медленно погружался, перевернувшись вскрытым животом кверху. На всякий случай кит-убийца нанес еще один удар, вырвав ему жабры с неповрежденной стороны.

И вдруг кит ощутил взрыв боли в нервных клетках – боли, которая немедленно преобразилась в его мозгу в нечто большее. Это был искаженный мукой сигнал бедствия. Вопль отчаяния. «Воздух! Воздух!!!»

Самец содрогнулся так, будто сам задыхался. Но ведь он еще не нуждался в воздухе!

Тем не менее кит начал всплывать. Он догонял маленькое тело, отделившееся от акулы и неловко двигавшееся в чуждой среде…

И вот она – граница плотного и почти бесплотного. Жидкое зеркало. Текучий край мира. Сегодня не было этих жутких запредельных огней, сиявших над океаном. Только капли воды сыпались из мрака…

Кит всплыл на поверхность, с шумом выдохнул порцию зловонного воздуха и заскользил по кругу, выставив над водой хвостовой плавник. Внутри образовавшейся воронки появилось еще одно живое существо, неуклюже барахтавшееся, словно рыба с откушенным плавником. Тщедушное тело и мощнейшее излучение мозга…

Самец не стал его убивать. То, что существо скоро умрет, было так же верно, как то, что день сменит эту ужасную ночь. Приговор ему был подписан в ту самую секунду, когда оно заставило кархародона напасть на косатку.

Кит поплыл прочь от вопящего комка ужаса, бившего конечностями по воде. Он возвращался к своему стаду. Перед тем как нырнуть, самец почти целиком выпрыгнул из воды и вошел в нее по плавной дуге, чтобы доставить удовольствие союзнику. Он создал вокруг себя пенящийся поток, который смыл кровь и экскременты с сети, сплетенной из водорослей и канатов с регулируемыми петлями, опоясывавших его тело в трех местах…

4

В ту ночь спать уже не пришлось. Лимбо был ранен – не очень опасно, однако, кроме кожи и жира, слегка пострадали половые органы (оказывается, страх кастрации знаком не только мне).

Я отделался парой царапин, а также счастливым образом избежал контакта с акулой. В противном случае мог бы превратиться в освежеванную тушку. В результате столкновения меня швырнуло вперед, словно кусок засохшего дерьма из пращи. Хорошо еще, что я заранее ослабил петли корзины и вода смягчила удар… Когда кархародон задел Лимбо зубами, мне показалось, что металлические крючки выдирают из меня кишки и вонзаются в мошонку. (Кстати, я помню кое-что о крючках, гарпунах, китобоях…)

После схватки с акулами моя стая недосчиталась пятерых самцов, девяти самок, семерых детенышей. Мы потеряли загонщиков, кормящих матерей и две трети молодняка.

Что и говорить, это был страшный, подлый и хорошо рассчитанный удар, вполне достойный двуногого. Впрочем, я не уверен, что это именно двуногий кричал в темноте. И почему все произошло здесь и сейчас? Ведь время Противостояния еще не наступило. До Нового Вавилона оставалось три тысячи миль пути…

На исходе ночи косатки оплакивали погибших, наполняя пространство жуткими стонами, отгоняли уцелевших акул, искали отбившихся от стаи раненых китов и помогали им всплыть для вдоха. Пользуясь случаем, я доедал останки (какая все-таки вкусная штука – акулье мясо!). А потом мы продолжили свой путь на север.

Когда над океаном рассвело, я привязал себя к корзине, так что спинной плавник Лимбо торчал у меня между ног, и попытался заснуть. Во сне я дышу реже, чем обычно, но все равно гораздо чаще, чем киты. Лимбо давно привык к этому и поднимается на поверхность всякий раз, когда мне требуется воздух. Мой верный парень! – он знает, что мне нужно, лучше, чем реанимационная бригада… Киты тоже дремали. «Релаксация» – вот еще одно хорошее словечко из прошлого.

Вдруг мой кит забеспокоился, и его настроение почти мгновенно передалось мне. Вскоре я понял, в чем дело. Впереди появилось препятствие. Смутная тревога, испытываемая косаткой, по-видимому, означала, что когда-то Лимбо уже проплывал здесь, но препятствие не было отмечено на его внутренней «карте». Мне бы подобную систему ориентации! («Ну и что бы ты с ней делал?» – шепнул саркастический голосок моего двойника.)

Киты обменивались сериями щелчков и свистами. Почему-то я живо представил себе двуногих, переглядывающихся в замешательстве. Но КАКИХ двуногих? Себя… и свои точные копии – зеркальные отражения в застывшей воде. На большее даже моей больной фантазии не хватило.

Через пару минут и я начал улавливать аномалию – наличие прямо по курсу огромной магнитной массы. Затонувший корабль – не такая уж редкость, но все дело было в том, что эта штука находилась У ПОВЕРХНОСТИ.

Я был поражен и напуган. Попасть на пресловутый Плавучий Остров – это означало или рай для двуногого, или мучительную смерть.

Легенды о нем я слышал от матери с раннего детства. Они были столь же таинственными и неопределенными, как сказки о Древней Земле. Но Древнюю Землю еще не нашел никто, а Плавучий Остров видели многие. (Для матери больше двоих – это уже «многие».)

Искушения… Они слишком редки, чтобы я мог презирать их. Согласно легендам, на Острове живет большое количество самок, всем хватает пищи, а люди владеют совершенным оружием и не нуждаются в помощи китов. Если меня не убьют сразу, я окажусь в человеческой стае. И кто знает, какая стая лучше?

Наверное, те двое в каноэ – изгнанники. А может быть, они покинули Остров по своей воле. Как же сильно нужно пострадать, каким пыткам подвергнуться, чтобы решиться на такое? Это не укладывалось у меня в голове.

Мое воображение рисовало мне различные картины рая и ада. Рай всегда казался бездонной пропастью океана; в аду была застойная вода и дно мелководья, усеянное гниющими трупами. И любые варианты сводились к двум главным простым вещам: в раю я был свободен, в аду я становился рабом высшего существа. У меня хватало сообразительности, чтобы опасаться худшего.

Я представил себе, что попал на Остров и превращен в покорное животное вроде… кита из моей стаи, и некто, ориентирующийся в реальности неизмеримо лучше меня, управляет мною, а я не подозреваю об этом. Может быть, ОН даже ЛЮБИТ меня. Я сыт, доволен, имею самку и все необходимое. Под ногами – твердь; над головой – солнце; вокруг – воздушный простор, и можно непрерывно дышать… Хуже этого было только одно – погребение заживо в металлическом чреве.

Двуногие – особенно самцы – не внушали мне доверия. Скорее всего они похожи на меня. Тогда посещение Острова было бы безумием. И тем не менее… Я испытывал острую потребность совершить что-нибудь безумное, абсолютно неправильное. Проклятая натура! Я думал только о себе…

Ставка была очень высока, а выбор труден. Настолько труден, что я решил отодвинуть его на несколько часов. Три уникальных события в течение суток – это не могло быть случайным совпадением. Мне даже представилось, что моя жизнь сжимается, вмещая в краткий промежуток времени все то, что обычно происходит на протяжении долгих лет и десятилетий. Или не происходит вообще.

Нападение кархародонов, каноэ с голодными людьми, плавучий металлический объект… Что все это означало? Вероятно, стая больших белых охраняла кого-то? Или что-то? Может быть, теперь ЭТО принадлежит мне? (Поостынь, дружок. Съешь сырую рыбку, попей холодной рыбьей крови. А лучше – спи. Спи и увидишь сны правдивее самой жизни…)

Я принял решение во сне.

* * *

(Ох уж эти сны!

Чаще всего мне снится мать. У нее нет лица и нет плоти. Темный силуэт скользит рядом, среди осколков раздробленной луны. Но до него нельзя дотронуться, как нельзя прикоснуться к тени. Это наш совместный бесшумный полет в неописуемом мраке, перемежаемый странными картинами, неясными видениями и смутными пророчествами, – полет краткий или более-менее долгий. Его продолжительность не зависит от моих желаний. Мать находится в каком-то другом слое, нездешние потоки несут ее мимо меня со скоростью моей летаргии. Где-то совсем близко, за тончайшей, но непреодолимой завесой, существует чужой, холодный океан, в котором происходит то, от чего шевелятся волосы у меня на голове и леденеет спина. Там теперь странствует тень матери, совершая вечный путь среди потусторонних руин. Такой же путь, наверное, предстоит и мне… За нею мутящим разум шлейфом тянутся образы; ее сопровождает эфемерный и фантастический рой теней, а наяву в мое сознание проникают только жалкие эпигоны…

Когда мать пытается предупредить меня об опасности, она «показывает» мне Летучего Голландца. Не знаю, что означает второе слово, но встреча с Летучим Голландцем предвещает беду. Должно быть, я неизлечим – ведь он нисколько не пугает меня и лишь завораживает своей призрачной красотой. Есть нечто, гораздо более страшное…

Мать поведала мне о порождениях извращенной цивилизации древних. Они пытались создать жизнь на другой основе – не столь уязвимую и не столь короткую, как жизнь двуногих. Возможно, они знали о грядущей катастрофе и готовились к ней. И хотели спастись любой ценой – даже путем изменения собственной сущности. Но не успели. Последствия оказались непредсказуемыми.

И все-таки древние создали СУЩЕСТВО. Или только зародыш, муляж, модель существа. Они будто населили мертвый дом своими призраками. Ожило ли их создание? Этого тонкого момента я не улавливал. По крайней мере оно могло плодиться, копируя самое себя. Оно было раздроблено и в то же время едино. Размазано в пространстве, но обладало способностью к мгновенному реагированию на внешнее воздействие. Оно хранило в себе генетический материал большинства обитавших на планете существ. Зачем? Неужели до «лучших» времен?…

Его постепенное угасание нельзя было назвать приближением смерти. Скорее это была слишком долгая спячка. Кажется, оно пребывало в пассивном ожидании некоей трансформации, или радикального изменения среды обитания, или перерождения, или наступления «другого сезона». Может быть, оно нуждалось в «пище», «материале», «катализаторе», «возбудителе активности»? Не знаю. Но вот это и пугало меня. Я боялся того часа, когда спящий восстанет из своей плавучей могилы. Или колыбели? Во всяком случае, его пробуждение будет означать конец нашего мира…

Однако, кроме страха, я испытывал еще и жгучее любопытство. Я ловил себя на том, что хотел бы присутствовать при этом… Что же означали образы, посланные из прошлого, как не предупреждение, сигналы «Будь осторожен!!!», «Держись от него подальше!!!»?

Мать часто напоминала мне об этом создании.

Почему-то она называла его Ноем.)

* * *

Но сегодня мне снился кошмар, недавно пережитый наяву. Кархародоны снова шли в атаку. Теперь это были не призраки в мерцающем сознании Лимбо (иногда я проникаю туда как насильник в дом невинности и тогда сам кажусь себе призраком); теперь это были МОИ затаенные страхи, счета, предъявленные к оплате в самый неподходящий момент, ловушки, которые живое существо ставит самому себе, когда все другие препятствия уже пройдены…

Древние, как океан, твари охотились за мной – и я не винил их в этом. Акулами руководил инстинкт. Но что такое инстинкт, если не закодированное послание из прошлого? Для меня это одновременно предупреждение, оставленное матерью-природой в непостижимых глубинах акульего мозга, и моя предсмертная записка, отпечатанная в извилинах собственного серого вещества.

Даже во время схватки мне не было так страшно, как теперь, в кошмаре.

От слепящего ужаса спасала ночная тьма, а сейчас я ВИДЕЛ их – созданий, нарушивших древний кодекс поведения. Приоткрытые пасти (рваные гноящиеся раны) приближались с четырех сторон… Обнажались полукружия челюстей, усеянных зубами, которые были похожи на ряды кресел в амфитеатре, сооруженном для кровавых представлений (моя чертова эрудиция услужливо подсовывала мне самые нелепые сравнения!)… Я слышал гулкие подводные звуки – «чомп! чомп! чомп!»… И была эта вечная, не рассеивающаяся муть перед глазами – такая грязная по сравнению с хрустальной прозрачностью воздуха… Однако там, НАВЕРХУ, меня неизменно охватывают сильнейшие приступы агорафобии – даже тогда, когда я, трусливо озираясь, вползаю на какой-нибудь чудом уцелевший плот в поисках самки…

Короче говоря, кархародоны начали жрать меня – пока еще во сне. Я обнаружил, что увеличился в размерах, раздулся, будто мертвый кит, и всплыл, превратившись в отвратительную розовую массу. По моему животу бродили давно вымершие чайки и, злобно косясь, выдирали клювами кусочки мяса. А снизу – снизу питались большие белые… Надо мной парил альбатрос; его силуэт пересекал диск ослепительно сиявшего солнца. Во всем этом была непостижимая красота. Как в человеческой музыке, которой я никогда не слышал наяву…

Под конец отчаяние пронзило меня снизу доверху ледяной иглой. Игла парализовала дыхательный центр; я превратился в сгусток мертвых клеток, от которого отделился скат-манта – моя темная душа – и ушел в глубину, взмахивая «крыльями». А мертвая плоть всплыла к адской прозрачной голубизне и облакам – как всякая дохлятина…

На границе сна и смерти меня поджидала тень Лимбо – невинного счастливчика, не подозревающего о том, что и он должен умереть. Он проникает в мои сновидения всякий раз, когда хочет сообщить нечто важное. На этот раз кит сохранил информацию, извлеченную неведомым мне образом из сознания издыхающего кархародона.

Древний монстр, убитый Лимбо, был не единственным и не самым смертоносным представителем своего вида. Где-то осталась самка, носившая в своей матке чудовищные эмбрионы, самка, на которую двуногий пастух успел воздействовать неизвестным кодом. Мегалодоны размножались под его контролем. То были будущие хозяева будущего мира. А это означало, что шансов дожить до зрелости у меня было не больше, чем у раненой сельди, оказавшейся под пристальным вниманием акулы-молота…

Мой страх был настолько сильным, что даже во сне меня настигло оцепенение. Страх поднимался из ледяного мрака, как гигантский кальмар, опутывал тело своими липкими желеобразными щупальцами, застилал вязкой жижей далекий тускнеющий свет…