Текст книги "Привратник 'Бездны'"

Автор книги: Сергей Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Каким-то образом капитально сумели внушить пожилой трезвомыслящей чете Кутенковых, что они имеют неудовольствие лицезреть труп своего соседа по лестничной площадке, которого по пьянке (или еще по какой нужде) отправили к праотцам.

Но зачем все-таки такая долгая и нелепая во всех отношениях ночная комедия, куда меня, без моего ведома, какие-то чужие официальные лица решили ввести в качестве едва ли не главного персонажа (фигурировать в образе первого свидетеля – это ведь не спроста)?

Идиотская нарочно топорная прелюдия к ужасно захватывающей жизненной симфонии безо всяких теплых миноров...

Тиская в кармане взопревшую рукоять "нагана", – курок в спешке так и остался на вздернутом боевом взводе, – я томился, точно барышня-девица, к которой вдруг нагрянули без уведомления нахрапистые женихи, один из которых полублатной жлоб, а другой не поймешь кто, – не то интеллигент с приветом, не то приветливый профессиональный душегуб с идеологическими тезисами...

Меня гипнотизировал собственный дверной глазок, по ту сторону, которого видимо уже истомились личные мои ночные пришельцы...

Падать в нежные объятья доброжелательных домогателей...

Шевелилось несколько иное более интеллигентное желание: не вынимая револьвера из временного укрытия, разрядить барабан в местность чуть пониже родного выпукло остекленевшего дверного ока.

Мой нервный указательный палец почти решился на вполне благородный, а если точнее: благоразумный – мужской поступок, как вдруг (если бы не существовали в жизни эти "вдруги", насколько было бы скучно и разумно наше рутинное среднестатистическое бытие!), повинуясь некоему наитию, я перевел взгляд на молчаливо выжидательный зрак-глазок соседней двери, которая вела в квартиру, имеющую общий с моим санузлом инженерно-сантехнический стояк, который отгораживался от моей клозетной ниши хлипкой звукопроницаемой перегородкой из гипсолита, или что-то в этом дурном вкусе.

Если эту химерную переборку аккуратно удалить, появится перспектива проникновения на мою территорию, как бы с тыла...

Перспектива, разумеется, химерическая. Не настолько я тщедушен, чтобы пролезть через, или минуя, инженерные сети водо и канализации, – но вот зачем-то же померещилась сия бредовая идея, едва зацепил я взглядом чужое проверяюще-подсматривающее устройство.

И уже сам, гипнотически вперившись в чужой дверной глазок, я сделал, вначале неуверенный, шаг к нему.

И только, оказавшись, буквально впритык к черному равнодушному "глазу", ощупью отыскивая кнопку звонка, я сообразил: что все мои манипуляции – есть ни что иное, как действия маньяка, заряженного одержимостью: беспощадно мстить, и со стороны весь мой вид более чем неряшлив, странен, а уж про миазмы, исходящие от моего скверно задрапированного тела, распространятся, вообще не приходится...

И нужно быть искренним идеалистом-дураком, чтобы пару секунд поизучав мое ночное видение, признать в нем добропорядочного соседа, господина Типичнева Владимира Сергеевича, сорока лет от роду, разведенного, служащего где-то, которому нынче не спится, и которому приспичило в самую сладкую пору пополуночи ломиться в чужую квартиру с самыми добросердечными намерениями....

Я знал, что за этой скромной окрашенной в половой цвет, деревянной дверью, защищаемой обыкновенным так называемым английским внутренним замком, проживает ветхое существо, 1915 года рождения. Наша законная местная подъездная достопримечательность, – Бочажников Нил Кондратьич, заслуженный уважаемый пенсионер и чекист, – или наоборот, кому как удобнее.

Признаться, специальных нагрудных знаков, удостоверяющих принадлежность моего боевитого гонористого (и по сию пору) соседа к ордену сподвижников товарища Дзержинского лично мне не довелось лицезреть. Поэтому приходилось верить на слово, о его чрезвычайно засекреченной деятельности в чекистских органах под руководством товарищей Ежова, Ягоды, Берия – вплоть до товарища Андропова.

Вот бы кого в качестве главного понятого в квартиру Цимбалюка, может, не добудились старика...

Появление на пороге собственной квартиры старого чекиста Бочажникова и короткий, на удивление звучный, сигнал дверного звонка, как мне показалось, произошло одновременно.

Если быть точным, едва я только коснулся черной матовой пуговицы, как дверные запоры бесшумно пришли в движение, и...

– Товарищ Типичнев, я в курсе оперативной обстановки! Вы пришли за профессиональной помощью! И вы – получите ее!

Все эти восклицательные предложения выпалились с такой странной поспешностью, что я не успел ни поздороваться, ни разглядеть ночного платья заслуженного пенсионера.

Скороговоркой, заговорщицки выстреливши прямо мне в грудь все выше услышанное, он тут же вновь огорошил меня, стремительно прихлопнув прямо на виду моей несколько обомлелой физиономии свою крашенную опрятную дверь.

Тревожить скандальную кнопку второй раз я отчего-то медлил. И как выяснилось через пару минут – совершенно правильно, что не суетился.

В сущности, я не успел даже присочинить более менее нелитературное ругательство, которое бы охарактеризовало данную дурацкую ситуацию моего одиночного затяжного топтания на лестничной продуваемой осенними сквозняками площадке, как был вознагражден за свое смиренное долготерпение вторичным явлением моего бесстрашного информированного соседа, по случаю ночного нештатного рандеву приодевшегося соответственно ситуации: москвашвеявского фасона канифасовые штаны с искусно заглаженными наколенными пузырями, бостоновый лоснящийся коричневый двубортный пиджак, застегнутый на все (три) облупленные оловянные пуговицы, худую узловатую шею скрашивал гигантский узел синтетического галстука неопределенного черепашьего колера, который цепко держал жестяной жесткости воротничок синей нейлоновой (некогда, во времена моего глупого благодушного детства, супермодной) сорочки.

И, чтобы окончательно добить меня, жалкого полуночника, пребывающего в отвратительном наряде, задорный старикан не поленился и переобулся в нечто и ныне модное, – лаковые штиблеты с выдающимися носами, идеально наискось срубленными, слегка курносыми, глянцевито вызывающими.

Вполне буржуазный видок соседа, несколько не гармонировал с выражением его подвижного древне-пергаментного портрета, – его черты демонстративно пугали не сочетаемым: сверхсерьезной неукротимой решительностью и беспечно жутковатым клоунским простодушием...

Босхианский шут – в истинном, слегка замшелом, образе народного мстителя.

Впрочем, то, что старик являл собою привесьма серьезного персонажа, можно судить по его глазам, – в эти мгновения, враз потерявшие, присущие им возрастные цвета побежалости.

Никаких кровяных сеток-прожилок, никакой акварельной блеклости, чрезвычайно твердые, отчетливо подсиненные, мужские глаза...

Глаза, сознающие, что принадлежат они не старику-доходяге, почти ровеснику века, а существу человеческого мужского рода, сознающего себя не кучкой водянистого дерьма (чем, в сущности, мы все являемся), – но Человеком с прописной буквы, готового драться именно за светлые идеалы человечества...

Собственно меня в эту минуту, чрезвычайно контрастный облик ветхого чекиста не особенно шокировал.

Меня повергло в изумление иное. Точнее истинно положительный мужской аксессуар, запросто расположившийся под мышкой старика, отчего довольно миниатюрная конституция его, вынужденно отклонилась, можно сказать, откинулась назад, с тем, чтобы сохранить приемлемо бравое корпусное выражение, соответствующее его внутреннему сверхсамоуверенному настрою...

Нилу Кондратьичу явно не доставало фиолетовой велюровой шляпы, чтобы его автопортрет справедливо вписался в классический багет гангстера времен великой американской депрессии тридцатых годов.

Точно подслушав мои уважительные мысли, старый боец инфернальных фронтов, вдруг, словно из воздуха, свободной левой жилисто высушенной желтой пигментарной рукой, изящно предъявил мне курортное соломенное чудо: шляпу-канотье, времен милейшего Антона Павловича Чехова, вследствие подобной временной отдаленности, приобретшей некоторую старьевщицкую антикварность...

Бесстрашный Нил Кондратьич, собрав, видимо, все остатние мускулатурные данные приспособил себе под мышку самый натуральный общевойсковой автомат Калашникова – АКС.

От "калашникова" шибало свежей нежнейшей оружейной смазкой и ухоженной синеватой сталью. Рожок своей новенькой чернотой и увесистостью притягивал к себе мой завистливо-пришибленный взор...

– Главное, Владимир, запоминай – не тушуйся, да! На такое дело позволяется не пожалеть и горсточки свинцовых карамелек!

– Ну, вы, Нил Кондратьич, и даете... С таким снаряжением запросто можно забить стрелку с любым мишкой-шалуном... вернее – шатуном! А, Нил Кондратьич, – забьем? Не схлюздим...

Я с недоумением и уже привычным внутренним брюзжанием наблюдал за собою, за своей доморощенной дешевой идиотской бравадой. Перед этим странным стариком, едва удерживающим, полностью снаряженный "калашников", я с какой-то стати, довольно плоско разыгрывал из себя крутого ироничного мужчину.

– Владимир, бросьте ваши интеллигентские штучки! Говорите здесь нормальной русской речью. Это, во-первых, да. Во-вторых – вам, Володечка, придется распрощаться с некоторыми чистоплюйскими привычками. Вам придется нажимать на гашетку, – лично! Лично приводить высшую меру наказания в исполнение. Да, Володечка! Все наши предки не чурались этого неблагородного занятия, да. Вот, пожалуйста, для вас. Не дарю, но доверяю на время "х", да. Держите, Володя, – благодарить будете потом.

Я совершенно не собирался изливаться в благодарственных эпитетах по поводу убийственного (или убойного) дара, который с некоторой механистической заторможенностью и не без трепетности принял прямо из-под пиджачной подмышки разболтавшегося старика.

Впрочем, за эту ночь, каких только дидактических диктантов не довелось услышать моим многотерпеливым ушам.

Впрочем, изрядная доля не напускной добродетели присутствовала в последнем монологе дарителя:

– Володечка, надеюсь, ты не запамятовал, как обращаться с автоматическим оружием системы товарища Калашникова. Вот эта скобочка предохранитель. Вот сюда перевод в режим одиночной стрельбы, сюда очередями, да, Володечка. А теперь можно и домой к тебе. Ты, считаешь, гаврики все еще на кухне – пельмешки твои фабричные докушивают?

Интересно, – Нил Кондратьич эдак изящно походя, переступил некую межсоседскую черту отчужденности – перешел на "ты". Хотя до последнего времени, я не припомню случая какой-либо фамильярности в наших вполне обыкновенных необязательных отношениях. Вроде как на брудершафт с чекистом выпили...

– Нил Кондратьич, вы никак в бой рветесь... Допускаю, что "гаврики" все еще доедают мои пельмени. Вполне допускаю, что кроме резиновой палки и ножа эти подонки носят при себе кое-что посущественнее... Допускаю, что придется вести огонь, так сказать, на поражение. Допускаю, что слегка потревожим некоторых жильцов, как и стены моей бедной квартиры... Знаете, а ведь совсем рядом, у Цимбалюка...

Не позволив мне закончить, Нил Кондратьич, внезапно по-гусиному протестующе зашипел, перечеркнув желтым указательным крючком свои подсиненные истончившиеся губы. Затем залихватским жестом насадил на свои легкие, отсвечивающие сиреневым дымком, волосы канотье, освободившейся, неожиданно цепкой горстью прихватил меня за полу плаща, и, перебирая пальцами, точно паук-птицелов ловко добрался до верхней пуговицы, которой не оказалось на законном месте.

Я уже подумывал, было отпрянуть от фамильярного заслуженного "птицееда", инстинктивно опасаясь целостности сонной артерии, но костяные уцепистые крючья сами остановили свой жадный бег.

– Ни слова, Владимир! Цимбалюк твой нам не нужен! Ни слова о нем!

Глаза старого чекиста в эти восклицательные мгновения налились такой девичьей неотразимой синью, что я тотчас же поперхнулся, подавившись приготовленной двусмысленной вестью о странной кончине нашего общего соседа.

– Послушайте, уважаемый Нил Кондратьич, дело в том... Знаете что! Откуда вам известно, что творилось у меня дома? Хотя, видимо для вас, заслуженного контрразведчика – это не проблема. Понимаете, эти гады...

–Владимир, – поверьте, я старый атеист, но Бога ради не считайте, что вас окружают исключительно: или дураки законченные, или идейные интеллектуалы! Отнюдь, Володечка! Все в этом мире перемешано. Сегодня он демон, завтра (а то и через минуту) – истинный святой, жертвующий своей жалкой шкуркой. И я, Володечка, и эти глупые мальчишки, которые грязно пытали тебя, – нас не стоит ни ненавидеть, ни любить и, уж тем паче уважать, Володечка. Мальчишек, следует порешить, да. Однако послушайте совета старика. Кончать щенят дома нельзя. Транспортировка трупов и прочие неудобства. Володечка, я знаю! Я вызову щенков на площадку, сюда. Вы поднимитесь выше. Я ребяткам объясню, что уходить следует через чердак. Вы – встречаете ваших добрых приятелей доброй очередью, да. Володечка, не забудьте про контрольные выстрелы в голову.

Только в конце этого абсолютно здравомыслящего монолога, я обратил внимание, что старичок вновь "выкает" моей заторможенной персоне.

Я с некоторой сонной одурью наблюдал за выразительными мимическими мышцами дряблого тонкого лика господина (а когда-то товарища) Бочажникова, с неловкой грацией прижимал к груди автомат, точно юная новоиспеченная мамаша нежданного подкинутого младенца, и не знал чем же закончить этот сугубо интеллигентский пополуночный диспут.

– Нил Кондратьич, а может мне вообще не возвращаться домой. Сегодня, по крайней мере, а? Убивать этих подонков... Брать такой грех на душу... Ради чего, спрашивается? Нил Кондратьич, вы сами-то соображаете, что предлагаете? Вы меня, товарищ Бочажников с кем-то путаете. Вот и Василия Цимбалюка...

Медленно выговаривая фамилию куда-то исчезнувшего соседа, я с запоздалой заторможенностью сообразил, что ее упоминание минуту назад буквально всполошило моего ветхого чекиста, чрезвычайно убежденного в своем праве карать (преступивших некие нормы сожительства) человеческих существ, которые по существу изначально – двуликие Янусы... Я очень поздно спохватился.

Я никак не мог предположить, что в теле низкорослого хлипкого чекиста может до поры до времени искусно дремать психопатная бешеная мощь потревоженного мишки-шатуна...

Пола плаща, за которую по-детски цепко цеплялся сумасшедший сосед, отвалилась от основной части с таким ужасающе раздирающим (мои уши) треском и легкостью, точно я был облачен не в прорезиненную (хотя и поношенную) макинтошную ткань, а в натуральную допотопную промокашку, а если быть точнее (по сравнительному звуку) – в копировальную бумагу...

Вследствие феерического (а возможно профессионального, многажды примененного) рывка, мое новоприобретенное незаконное дите – АКС выскочило из моих дилетантских негреющих объятий и со всего маху угодило одной ножкой – полновесным рожком – прямиком в безукоризненно срезанный лакированный нос правой штиблеты товарища чекиста...

И я полагаю (хотя нижеприведенное признание прилично умаляет мою мужскую еще не очень выболевшую натуру, но факт остается фактом – я спасовал по всем статьям перед преображенным духом дедули), не случись этого непредусмотренного (нештатного) обрушивания стальной "штуковины" на ходовую часть заслуженного пенсионера, быть бы мне (и наверняка не десятой, а возможно и не последней) жертвой, покалеченной, контуженной, исцарапанной, – короче, донельзя ущербной, униженной и физически и морально, если бы вообще остался натурально живой.

В синих воронках глаз Нила Кондратьича отчетливо промелькнула вечно белозубая мадам с косою...

7. Искусительница

Отскочив от подвывающего на одной выразительно дискантной ноте соседа, скрючившегося прямо на пороге, с задранной отбитой ногою, которую он жалобливо баюкал, я обратил внимание на чрезмерную легкость раскроенного плаща.

Объяснение странной облегченности одежды отыскалось можно сказать само собой, после того как я вознамерился подобрать оторванную полу, которая сразу же дернула мою руку вниз, точно ткань за время пребывания на холодных плитках площадки успела приморозиться к ним.

Отделенную полу оттягивал мешковатый внутренний карман, отягощенный подзабытым револьвером системы "наган".

Не прекращая укоризненно уговаривать контуженные лакированные пальцы, Нил Кондратьич подтянул к себе сиротливо пристывший "калашников", затащил его в два приема на свои тощие канифасовые бедра, окончательно догадавшись, что вонючий тип, который маячит вблизи, оторопело, комкая оторванную гнилую тряпку, не достоин столь грозного стрелкового вооружения.

– Молодой человек... э-эх мои пальчики-засранчики... э-эх, разве ж можно так! Я к нему со всей ответственностью, – а он! Э-эх...

Я несколько секунд медлил, затем с подобающе умилительным выражением, тотчас же напрочь стершим проклюнувшуюся декоративную участливость, выудил на свет божий свое коронное барабанное приобретение.

Дебильная маска обиженного персонажа, гордо демонстрирующего тайную игрушку, которой запросто можно отправить на тот свет любого, который не одобрит этой невинной забавы...

– Вот, Нил Кондратьич, можете убедиться! Вполне боеспособное изделие. Заряженное, как видите. Может очень сильно повредить. Но я не убийца... Поймите, наконец!

–Владимир, я понял, что я, дурень, ошибся, да! Ты извини, но я старый осел, – я ошибся! Тебе, дружок, не нужна профессиональная помощь. Э-эх, пальчишки, матюшки мои... Тебя, Володька, нужно бросить в пруд жизни, да. Как кутенка! Выплывешь, – значит, хочешь жить. Значит, ты – мужчина! Да-а... Авось не треснули курьи лапки! А нахлебаешься, и отдыхать-подыхать на донышко, водочное или еще какое, – стало быть, форменный слабак, да. Слабоватеньких, дружок, природа морит за милую душу. Да-а, как дуст всякую тварь вшивую. Да, Володька! Дай-ка руку, дружок! Совсем Нил одряхлел. И бабцу не способен ублажить, и боль сносить по-нашему, по-чекистски... Э-хе-хе!

Покрутив в руках припыленный обрывок плаща, с понятным сожалением отбросил отслуживший кусок в сторону мусоропровода.

Проводив взглядом его разлапистое бесшумное неточное (недолетное) приземление, с прерывистым детсадовским вздохом обозрел свое личное оружие, – резкое недавнее безуведомительное падение совершенно не отразилось на целостности его материальной части.

Опустив "наган" в оставшийся левый карман плаща, отяжеленным стариковским пехом двинулся выручать поверженного философствующего чекиста.

Подхватив понуро притихшего Нила Кондратьича под мышки, не испрашивая никаких его профессиональных советов, поволок тщедушнее тело внутрь квартиры.

Грозный "калашников", покряхтывающий хозяин двухсекционного жилища, надежно заклещил на увядших остроперых лацканах своими пигментными склеротическими кулачками, – их истончившийся ветхо-глянцевый кожный покров выгодно оттенял ладную знобко-вороненую боевую сталь.

Только опустившись (с моей наянливой помощью) в изрядно просиженное кресло, обитое протершейся лопнувшей черной кожей, контуженый собственник, вновь доверительно косясь своими (вновь знакомыми и привычными для меня) лазорево-замутнеными зрачками, ласково оглаживая еще неподержанный изящно-ребристый магазин-рожок, минуту назад слепо брякнувшийся на его ветхие ножные костяшки, предложил откушать с ним и его гостьей чаю.

– Володька, ты теперь волен, пить чай с кем душа просит, да! Сердце, дружок, оно все равно свое потребует. И нервам передых надобен. И организму, опять же. И гостья-милка к случаю, как она тут и есть. А ребятишки от нас никуда не денутся. Да, Володька. Ежели не дотерпят ушмыгнут, – все равно назад пригонят. Потому что теперь ты для них вроде дармового медка. А шальным навозным мухам дармовая пища всегда сладостна, да. Ну, как, Володечка, отогреем сердчишко твое обиженное?

Я, наконец, оторвался от тупого созерцания блеклых очей подраненного чекиста, – тревожно заозирался, отыскивая "гостью-милку", о которой, по мнению моего простодушного радушного хозяина давно томится моя душа и прочая мужская физиология.

Никаких признаков коварного женского пола я не обнаружил. Хотя, надо признаться, некая загадочная эфирная волна, настоянная на чужеземной парфюмерии, накатывала из полуприкрытой двери каморки, подразумевающей спальню.

– Нил Кондратьич, голубчик, вы в своем уме!? При таком параде – за чайный стол... Если я не ослышался – где-то здесь среди нас особа нежного пола, – верно, я понял вас?

–Шурка, а ну хватит притворяться спящей царевной! Ишь моду взяла жеманиться! У нас дорогой гость, – будь добра, удовлетвори моего старинного дружка. Не куксись, да! Шурчик, кому говорю!

– Нил Кондратьич, мне бы ванную – минут на пять!! От меня такой о з о н... И вообще! – панически запахиваясь в остатки плаща с давно подзабытой нервной дрожью запротестовал я, трусливо отступая в прихожую.

Но старик-хозяин с железной чекистской хладнокровностью, еще пуще возопил в сторону притаившейся спальни:

– Эй, негодница, а ну-ка проводи дорогого моего дружка в ванные апартаменты! И оммой его, где следует. Сама ведь будешь пользоваться, да. Будет тебе в шпионку играть! Явка твоя раскрыта, – вон и Володька ждет. А что ты хочешь, – обоссали дружка, чтоб волю сломить. Известное средство, да, против стойкости. Почему и вонючий, да!

Затейливо (по кривой) пятясь в прихожую, я с нервным сатирическим смешком сверлил бархатную недвижимую щель притаившейся спальной каморы...

И пятился благополучно и дальше, когда бы ни уперся глупой спиной и голой ногой в нечто теплое, одушевленное, монолитное... Я весь внутренне передернулся, – видимо, старик, прав: нервы к концу ночи начали отказывать. Хотя по-настоящему ужасаться вроде бы не пристало молодцу, – вроде бы успел кое-что пережить, перечувствовать в эти пополуночные веселые мгновения...

Поворачиваясь вослед законно любопытствующей голове, с туповатой медлительностью гиппопотама соображал: что же за ловушка перекрыла мне путь к отступлению, – и, самым натуральным бараном, уперся бровями в самое натуральное подгрудье... Надушенное иноземным цивилизованным запахом, женственное, упружистое, нездвигаемое, уходящее в поднебесье потолка прихожей...

Каким-то совершенно чудесным мановением за моей спиной абсолютно бесшумно изваялась женская двухметровая (а возможно и больше!) конструкция... Ожившая античная Галатея!

–Позвольте, сударыня... Мне бы туда, в ванную... Извините, что наступил на вашу ножку, – полились из меня, минуя мою волю и разум, какие-то пошлые речи.

– Дедуль, слышь – первый раз вижу чудика, который принял меня за пустое место! Лепечет, что отдавил мне что-то! Вот чудик! А воняет, точно писсуар на нашей базе! И где ты, дедульчик, таких засранцев откапываешь?

Голос, который снисходительно ронял уничижительные характеристики по поводу моей сконфуженной персоны, более бы соответствовал девице несколько иной конституции.

А точнее – совершенно противоположной, подразумевающей (на слух, будящий штампы) миниатюрное эфемерное создание природы, а не этот фундаментальный постамент, на котором вольно расположился обширный ширококостный каркас, незамысловато обложенный плотной медно-загорелой грудой мышц, сглаженных тугим подкожным салом.

Контраст фигурального сложения и звуки, которые рождались (чрезвычайно нежные, хрупкие, беззащитные) из мясистой губной щели, создавал незабываемое фантасмагорическое видение роботизированного существа, пола – неопределенного, мифологического, виртуального...

Монументальное зефирное видение, втиснутое в трикотажную алую майку и обтяжные шорты однако, откликалось на грубовато-фамильярное обращение: "Шурка!"

– Шурка, етишо мать, это еще ты зачем там?! Подслушивала, негодная, наши мужские секреты! Кто позволил тебе, Шурка, своевольничать? Человека облили чужой ссакой, – мучили, значит! А она тут тебе познания о мужицких писсуарах, остроумка, етишо мать! Проводи человека в ванную, – оммой, как ты умеешь!

Почти с настоящей серьезностью разорялся гостеприимный, нервически двигающийся в кресле, подбитый хозяин, опираясь на могуче-изящное тело "калашникова", уложенное на оба продавленных подлокотника.

Я только собирался возблагодарить чересчур радушного повелителя этого корпусного создания, полагая как-нибудь перевести на юмористический лад некоторые забористые места его заботливой речи, как почувствовал, что мой левый локоть вместе с рукой, впрочем, и весь остальной достаточно потрясенный (всеми перипетиями этой чудной ночи) организм оказался в натурально железных захватах некоего механизма...

Переведя спертый дух, я сообразил, что меня по каким-то соображениям пока оставили в живых "главных свидетелях" – или еще для какой федеральной надобности, – и окончательно очухался в ванной комнате. То есть, непосредственно в пустой холодящей желтоватой чугунной емкости.

Самое драматическое, что я пропустил и этот переместительный пространственный маневр, и то, как меня разоблачили от нестерпимо благоухающих трусов и освободили от провонявшего чужой псиной подержанного разодранного моционного смокинга...

Не обнаружив поблизости какое-либо подобие фигового листка, я не посчитал нужным – а впрочем и приличным в данной недвусмысленно банной ситуации, – интеллигентно хоронить в ладонях собственное кустистое мужское естество.

Зато, буквально впритык – у носа, с юношески призабытым сердечным трепетом, обнаружил впечатляющий кратер пупка той самой гулливерских объемов девицы-Шурочки, в первозданном ослепительно шоколадном неглиже...

– Ну что, засранец, будем "оммывать" тебя, как я умею? Не забоисся? – откуда-то с поднебесных антресольных высот зажурчала участливая речь голой атлетки-грубиянки.

С профессиональной искусствоведческой медлительностью, мой жадничающий взгляд, отвоевывая пядь за пядью живое дышащее пространство могущественной девичьей гладкой плоти, закарабкался вверх, полагая со всей тщательностью обследовать, сей медно-золотистый утес...

Мои научные изыскательские надежды не оправдались. Там, под облаками, вместо вожделенно возлежащих классически-ренессанских чаш-персей торчали тугие конические грушки-груди, украшенные лиловыми маслинами сосков.

– Ну, налюбовался, натешился? Ладно, поворачивайся своим обоссаным тылом, будем мыться. Там поручень для полотенца, вот и цепляйся за него обеими ручками. Ну, чего зря лупишься? – с деловито-начальственной фамильярной нотой пролились нежные девичьи звуки.

Пытаясь подчиниться суровато добродушной команде девицы, я нехотя заскользил с аккуратных геометрических вершин невозмутимого утеса. Благополучно миновав знакомый золотящийся кратер пупка, машинально застрял у порога в известную расщелину-пещеру, известную с библейских времен, известную благодаря прельстительным советам змея-искусителя...

Тщательно прибранный (до синюшной лобковой полированности) мясисто-выпуклый арочный вход, с пошлой зазывностью манил вовнутрь, суля экскурсанту незабываемое путешествие по неизведанным загадочным лабиринтам девичьего лона гулливерки.

Странно, но сердце мое (вначале процедуры лицезрения обнаженной натуры щербетно занывшее) не стучало громче обычного.

Тот же тренированный ритм вежливо восхищенного знатока-ценителя, привыкшего к подобным (ошеломительным для рядового зрителя) вернисажам, путешествиям и прочим мило-занятным времяпрепровождениям.

И мне было чрезвычайно конфузливо за свое созерцательное ровно колотящееся сердце.

Неужели эти пошлые ночные приключения так злонамеренно подействовали на мои нервы...

Неужели возраст дает о себе знать? Сигнализирует, так сказать...

Такая сдобная беззащитная плотская девочка-утес! – а Я?!

Почему внутри сволочная вялость и педагогическое бессильное любопытство?

– Ну, засранец, чего новенького разглядел? Давно бабу не видел, что ли голяком? Успокойся! Все то же. Никаких секретных штучек. Все вы знаю, – на одну колодку! Главное, чтоб пирожок бабский под рукой, снисходительно ворчливо журчала девочка-Шурочка.

Не уводя бессмысленно завороженных глаз от подступов к "несекретному бабскому" объекту, я, не прокашлявшись, отозвался хриповатым, точно перестуженным голосом:

– Саша, а вы ведь совсем еще ребенок! Зачем вы так со мной? Я же все-таки взрослый мужчина... Я же... тоже...

– Ой, да молчал бы ты – жекольщик обидчивый! Взрослый он! Я, знаешь, видала всяких мужичков. А вот обоссаных чужой мочой и поэтому очень гордых, – знаешь, первый раз повезло! Ладно, засранец, помою так и быть. Мне деда не указ! Вот... А потом погляжу на твое поведение. Взрослое. Может и допущу. До себя. На часок. Ежели не опоздаешь... А пока душик примем, массажик сделаем.

Во время этого убедительного дидактического монолога, я, наконец, интеллигентно прокашлялся, прочистил голосовые связки, одновременно чувствуя, что меня понемногу отпускает какой-то едва ли не юношеский ступор пришибленности. Отчего и позволил себе хиловато поюморить:

– У вас, милая Саша, прямо вокзал. Все по расписанию. Так сказать, блюдя график, – не удержался я от мелкого сарказма.

И вдруг с какой-то стати, моим безвольно висящим рукам возжелалось эмпирического тактильного контакта. Так сказать, проверенным опытным методом определить наличие...

И добровольно уходя от пошлого искуса, поворотился своим бледным и бедным (едва подло не униженным) целомудренным гузном к добровольной банщице-массажистке, добровольно подчиняясь странной совершенно незнакомой незлобной девичье-гулливерской власти...

С Е Г М Е Н Т – II

1. Приметы зверька

Чудовищно пряные surprises, прошлогодней мерзкой осенней пополуночи, в которые я подлым образом оказался вовлечен, точнее сказать, предстал в них полноправным главнодействующим персонажем...

Персонажем от воли и желания, которого вдруг стали фатально зависимы множество второстепенных, побочных, эпизодических действующих лиц странной метафизической пьесы, с привесьма запутанной фабулой и мило-жутковатым сюжетом, позаимствованным из личной моей жизни. Жизни обыкновенного столичного обывателя, в силу неких неизъяснимых обстоятельств, обретшей высший мистический смысл, и, обнаружившей в своем рутинном безоблачном прозябании такую массу вельзевуловых очарований, такую бездну дьявольских откровений и прельщений, – в которых, впрочем, благополучно обретаюсь и поныне...

Обретаюсь в качестве, – не то закланной ритуальной sacrifices, не то палача, осознавшего в какой-то миг – миг приведения окончательного приговора, – что сие ремесло дано мне в наказание за будущие престрашные не прощаемые прегрешения перед людьми и Создателем...

Та чудовищно чудесная прошлогодняя ночь, в сущности, так и застряла во мне до теперешнего дня. Благозвучного благодушно-солнечного осеннего дня. Обыкновенного столичного дня, которому остались считанные недели до ужасно любопытной (для истинного христианина) феноменальной мистической даты – 2000-й год от Рождества Христова...