Текст книги "Привратник 'Бездны'"

Автор книги: Сергей Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Я льщу себя дерзкой надеждою, что все ниже упрежденные презанятные (презанятные, полагаю, по прошествии времени) приключения, кои произошли с вашим покорным слугою, кои же со всей устрашающей правдивостью запечатлелись моим разумом, и кои я осмелюсь пересказать в предельно субъективном (следовательно, доподлинном) виде, будут небезынтересны для моих любознательных приятелей и милосердных читателей.

Этими, в сущности, сумбурными, нелитераторскими, но уверяю вас весьма правдивыми эпистолами русского человека, превратностью судьбы попавшего в иную неизъяснимую жизнь, я полагаю остаться (или, хотя бы задержаться) в благодарной памяти моих любознательных неравнодушных соотечественников.

А посему, милостивые государи, извольте: вот оно порядочное первичное приключение, на подлое начало коего я желаю обратить ваше покорнейшее внимание..."

... Я вчитывался в пожелтевшие рукописные с дореволюционной самодержавной орфографией строчки велеречивого хроникалиста, желавшего, видимо, буквально с первых абзацев понравиться потенциальному читателю, привлечь его дражайшее внимание очередной графоманской безделицей...

Впрочем, одолев первые страницы "Доподлинного повествования о необыкновенных приключениях русского мещанина в иных жизненных сферах", я уже не раздражался от манерной стилистики и прочих "нелитераторских" потугов давно почившего эпистолярщика.

Однако, я остался равнодушным к всякого рода авторским отступлениям, рассуждениям, диалогам благополучно сгинувших, в сущности, мифических персонажей.

Пространные и престранные внутренние монологи, бытовые мелочи и подробности, посреди которых довелось пожить заглавному персонажу-повестователю, который (не смотря на все его искренние эпистолярные ухищрения) все равно же виделся мне чрезвычайно надуманным, кокетливым с ненарочито убогим багажом умственных познаний...

Эти исписанные, блекло лиловым утонченно чиновничьим уставом, листы были заключены в почерневший, местами, покрошенный и выеденный мышами, покоробленный давней влажностью, взятый антикварным тленом и прочими вещественными атрибутами неумолимого времени, переплет из ощутимо зернистой (схожей с солдатской пупырчатой кирзою) добротно толстенной свиной кожи.

Сочинительский фолиант размером и емкостью с доброкачественный генеалогический альбом.

Если бы не импозантная долговечная обложка, оснащенная витиеватыми зачернено бронзовыми застежками, я бы подумал, что имею дело с натуральной амбарной книгой из чудом сохранившегося семейного архива, какого-нибудь замоскворецкого русского купца-лавочника, некогда заносившего туда, с помощью грамотея приказчика всяческие сальдовые счета...

Сей старинный рукописный том, был с доверительной доверчивостью перепоручен мне моим многоуважаемым многоученым соседом, Василием Никандровичем, в знак соседской приязни (и, видимо, моей не скаредности по части эпизодических займов до лучших времен) в день моих святых именин, еще в оные счастливые времена, когда я только осваивался с долгочаянным холостяцким одиночеством, оживляя своим (разумеется, и Фараоновым, в основном клозетным) духом подзабытые и позаброшенные (впитавшие в себя чужую арендную человеческую ауру) родные стены своей однокомнатной малогабаритной секции-крепости...

Вжившись в манеру письма неизвестного давно почившего доморощенного сочинителя, вдруг обратил внимание, что мысли мои приобрели несколько утрированную многоречивость и этакую изящную двусмысленную невнятность...

Правильно премудрые глаголют, – с кем поведешься, от того и наберешься!

А я поводился с этими рукописными текстами достаточно плотно и длительно.

И увлекся я этими странными староманерными записками по одной простой причине, – что-либо подобное мистификаторское до сих пор мне не доводилось штудировать.

Хотя читатель я с матерым стажем, и помимо собственной вполне приличной библиотеки, интересуюсь и библиотечными спецфондами, – вернее, сказать, когда-то в глупой не ведающей времени студенческой юности злоупотреблял времяпрепровождением в читальных залах столичных библиотек...

Если быть последовательным и привередливым, то автора записок, скрывающегося под многозначительной фамилией, скорее напоминающей псевдоним – господин Происходящев, – вполне допустимо заподозрить в глумливой беллетристической преднамеренности...

Простодушный дореволюционный автор, дабы остаться в памяти потомков решил обзавестись собственносочиненной затейливой автобиографией, с тем, чтобы шокировать несведущую отечественную публику. А уж подготовленная публика всенепременно разнесет по всему белому свету вздорные слухи и прочие панагерические мифы об авторе презатейливого мистификаторского сочинения...

Однако же до массовой читающей публики эти в какой-то мере искренние (в те же годы, вероятно, казавшиеся дурными, подражательными, фантастическими) отечественные записки к вящему сожалению давно почившего автора так и не дошли.

Отечественным массовым читателям стало не до того, – публика ударилась в революционные перевороты... А сумевшие выжить и в последующей гражданской межусобице, нашли себе дело поважнее, чем штудирование чьих-то сумасшедших фантасмагорических откровений...

И получилось, что, по всей вероятности, я оказался одним из первых современных читателей этого частично занудноватого, а частью странно занятного (поддельного?) манускрипта.

Потому как, попытавшись выяснить, у недавнего хозяина этого рукописного раритета, откуда он сей, старинный "неподдельный" труд добыл, и проглядывал ли его сам? – неожиданно встретил в навечно умудренных глазах всегда благожелательного соседа, всего более поразившее меня: едва ли не враждебное равнодушие и пренебрежение, граничащее с подростковым, или напротив, старческим упрямством.

Даже, так сказать, партитурно ознакомиться, мой многосведущий сосед не посчитал нужным в данный для него исторический промежуток времени...

Нет, я давно догадывался, что мой премудрый сосед, совсем не из той странной породы вольных и бешенных белинских, которым чужая заслуженная слава так же сладка, как и собственная...

Но зачем же тогда добывать и держать дома столь ненужную ему вещь?

Впрочем, дядя Володя, с чего ты взял, что этот фолиант не приобретен им вкупе с кучей остальных раритетов, переплеты которых мой странный сосед, буквально реанимировал – реставрировал, для последующей перепродажи истинным ценителям – расплодившимся доморощенным коллекционерам старинных вещиц и антиквариата, всяческим скороспелым денежным тузам и чужеземным фон баронам...

Я так и не получил никаких вразумительных ответов от Василия Никандровича, по поводу появления у него сего загадочного фолианта, – если не считать одну единственную, брошенную вскользь, по прошествии недели или двух, странную реплику совершенно неуместную по обстоятельствам, – сосед наведался, во время моего законного послеслужебного дневного отсыпа, с тем, чтобы одолжить "червонец салатовый на естественный прокорм"...

Причем сама долгоречивая реплика была поучительно нудновата и как всегда приправлена благодушной предуведомительной дидактикой:

– Есть предметы, Сергеич, которые несут в себе незавершенное прошлое... И завершить, поставить точку, – на эту безделицу может уйти и вся жизнь. И ты спрашиваешь: откудова, и читал ли? Я, брат Сергеич, жить еще намерен. И намерен, учти, со всей обстоятельностью и с нужным удовольствием...А ты другого поля ягодка, – ты рагадыватель божеских тайн по рангу своему ученому. У тебя, Сергеич, призвание есть! И впредь, уважь – не лезь в душу, когда на то нет моего разрешения... И не сочти за труд: выдай скромную сумму бедному труженику. Всего-то, Сергеич, прошу червонец салатовый на естественный прокорм. О запчастях и не упоминаю...

Разумеется, будучи нескупердяйным соседом, я выдал требуемую сумму в отечественных казначейских билетах, эквивалентную десяти "салатовым" бумажкам. И даже не особенно обиделся на безуведомительный минутный визит моего странного и старинного возрастного приятеля. Тем более что с его стороны подобные некорректные вмешательства в мое отсыпательное времяпрепровождение случались чрезвычайно редко.

Я даже полагаю, что этот запанибратский визит, был естественным образом связан именно с моим оставленным без удовлетворения вопросом, относительно старинных и странных записок некоего мещанина по прозвищу Происходящев...

Видимо, моего Василия Никандровича, некоторым образом свербила таки некая тайна, связанная с приобретением этого рукописного талмуда. И, совершенно оставить меня наедине с моим неразрешенным недоумением, как-то было не в его учтивых правилах.

В общем, неразгаданное "незавершенное прошлое" сего предмета, имеющего некий мистический хвост, не давало покоя душе моего трезвого прагматического самоучки, некогда забросившего свои вузовские дипломы и занимающегося черт знает чем, а именно: проживанием жизни со всем его положительным удовольствием и обстоятельностью...

И все же, благодаря послепрезентному двусмысленному молчанию, и последующему не менее красноречивому монологу, я пришел к убеждению, что сей мистификаторский текст, был некоторым образом (так сказать, по диагонали) проштудирован моим милейшим профессиональным эпикурейцем.

Именно подобравшись до чрезмерно опасной близости к зашифрованному смыслу откровений, рассредоточенных в старинных повествовательных предложениях, Василий Никандрович, и порешил от греха подальше передоверить мне, бывшему ученому клопу, этот занятный и по своему жутковатый рукописный труд...

А передоверил, дабы самому избавиться от ответственности, – а то, что придется ответствовать, в этом гражданском подвиге мой эгоцентрический сосед не сомневался, потому, как был весьма умудрен опытом прожитых лет, помимо затверженных его пытливыми мозгами посланий мудрецов из канонических и апокрифических Книг и свитков...

Мистификаторская фабула, представленная в рукописном сочинении господина Происходящева, разумеется, встречалась в этом подлунном мире. Но в мире не настоящем, – в мире аллегорическом, мифологическом, литературном, драматургическом, сказочном, в конце концов...

"Рамаяна", "Дон Кихот", "Гамлет", "Тысяча и одна ночь", – это классические примеры, в которых странным неумышленным образом, – или напротив, умышленно, – главные персонажи в середине или конце повествования натыкаются на некие тексты-свидетельства, в которых действуют некие вымышленные персонажи из прошлого, – в которых они тотчас же признают самих себя, только уже познавших свое истинное будущее, и познание им пришло опять же из текстов, которые были выписаны еще в начальных главах сочинения-мифа-былины-сказки...

Фантастическая необъяснимая обыкновенной житейской логикой цикличность жизненных картин и представлений, – изображение в зеркале отражающееся в соседнем, параллельно расположенном, – изображение, уходящее в бесконечный, все более и более сужающийся, видеотоннель, – изображение, уходящее в бездну, – бездну времени и пространства...

Мой персонаж, то есть я сам, если довериться этой неизъяснимой мистической схеме, нынче находился именно где-то посреди бликующих отображенных существований...

Но при этом, я (или мой персонаж) имел абсолютную свободу выбора возможность все время передвигаться в этом отраженном зеркальном временном тоннеле, – причем, перемещаться по любому вектору, – в будущее... в прошлое... и опять в будущее будущего...

И одновременно бесконечное присутствие в настоящем...

В настоящем временном неиссякаемом потоке Абсолюта, – вечном потоке инобытия...

Следовательно, – это и есть человеческое бессмертие...

И латинский иронический пассаж – живем, sub specie aeternitatis, приобретает совершенно иную окраску, – архисерьезную, удовлетворительную, космотеллурическую, – именно: мы в е ч н ы...

Главное обнаружить и оседлать этот невещественный трансцендентный (и отнюдь, не эсхатологический) миграционный вектор времени...

Если человек неизлечимо болен, если у него страшное горе, если ему настоящая жизнь немила, если его психика и вся его сущность стремиться к суициду...

Нужно всего лишь на всего – вовремя пройти инициацию посвящения tabula rasa, и отразившись от ее чистой (очищенной посвященными) глади-поверхности перейти в следующее действующее отражение...

И, – уже имманентно, обжившись (окрылившись, одухотворившись, сделавшись сознательно действующим) в ином зеркально-временном родственно подобном блике-облике, – вновь продолжать жить и радоваться иному звездному и солнечному миру, и, приносить благодарственные молитвы Создателю за Его бесконечную милосердность, за то, что именно тебе Он поверил новый Божественный смысл-помысел, заключенный в устаревшей чиновничьей каллиграфической кириллицы некоего, упраздненного потоком времени, господина, некогда исправно подписывающимся фамилией типично чеховского персонажа, – Типичнев...

Вот именно, это порядочное, кстати, весьма нетипическое фамильное прозвище, я обнаружил в серединных главах сумасшедшего текста самодеятельного летописца, мещанина Происходящева.

И Бог бы с ним с упоминанием моего прозвища, – мало ли в жизни нашей непредумышленных и при этом как бы явно сконструированных совпадений...

Персонаж, действующий под моей славной родовой фамилией, носил вполне заурядную внешность, которая была до отвращения приблизительно скопирована с моего вполне ординарного во весь рост портрета!

Срисована, следует признать, в несколько утрированном – улучшенном тридцатилетнем варианте. И потом, этот тип запросто владел моими привычками, даже самыми интимными и немудреными...

Но самое непереносимо загадочное, – этого сочиненного фальшивого типа – моего двойника занимали буквально те же мудреные и житейские заботы и проблемы, что и меня, – сегодняшнего настоящего живого гражданина Типичнева?!

И даже этими правдоподобными обстоятельствами можно было пренебречь, – но ведь этот весьма дурно прописанный персонаж имел прескверную привычку размышлять почти в том же ключе, что и я, причем думать – именно аналогичными мыслеобразами, впрочем, не только ими, но и моими эпитетами, вульгарными и литературными словосочетаниями, междометиями...

И вообще сама манера уединяться в любом шумном толковище для достаточно элитарных мозговых упражнений была присуще именно моей созерцательной от природы натуре...

То есть, в любой компании, на любой пирушке я чрезвычайно отзывчиво откликался на любые парения ума: научную ли гипотезу, политическую ли сплетню, светскую жареную весть, просто анекдот с палеозойским нафталиновым шармом, – и при этом же всегда оставался наедине с самим собою, со своими учеными, служебными, семейными, а затем и холостяцкими, думами...

И все вышеназванное, и не названное со всеми нудными подробностями я вдруг – читаю, точнее, как бы подглядываю за самим собою, резюмирую свои действия...

То есть происшествия, которые когда-то (а то совсем недавно) довелось (и еще доведется!) пережить мне, – лично мне! – оказывается, больше не принадлежат одному мне!

Я не владелец своей прошлой, и главное будущей! – своей жизни!

Эта (моя?!) жизнь уже была, как бы кем-то прожита, прочувствована и с крючкотворной тщательностью запечатлена на рукописных страницах совершенно незнакомым мне русским господином, плоть и мозг которого, я полагаю, давным-давно обратились в прах и тлен...

А тут, пожалуйста, лично моим глазам, можно сказать подобострастно, докладывают про все мои будущие позорные трусливые замирания и потения подмышек... С чиновничьей учтивостью и дотошностью фиксируются все мои предполагаемые подлые и панические мыслишки, ознакомившись с которыми я тотчас же возмечтал выбросить их в утиль, забыть, стереть из памяти...

С репортерской скрупулезностью прописанные эпизоды какой-то жуткой фарсовой ночи, в обществе тандема подонков-мазуриков, в которой я непременно же буду валяться полуголый, с отбитым причинным местом, – буду валяться профессионально продезинфицированный разбойничьей едучей мочою...

Я возвращался мыслями к рукописным абзацам фолианта, и вдруг меня буквально до невротической кинжальной боли пронзила растерянная паническая догадка: о чем это я?! Как я могу судить собственные чувства, которые еще не пережил???

Я ведь не прошел (и не пережил) всего унизительного действа, – оно еще только случится...

Случится! Случится, по всей вероятности...

Мною кто-то (прямо сейчас, именно в данную секунду) забавы ради играет, приспособив меня (мое земное недолгое существование) в виде заурядного пишущего канцелярского аксессуара – карандаша, который ускоренно тупиться, и тотчас беспечно затачивается, уменьшаясь с каждой написанной строкой еще на миллиметр, еще на год существования...

С грифелем (сердцевиной моей индивидуальной жизни) этот бесцеремонный некто совершенно не церемониться, у него подобных карандашей в количестве мириады...

Мною пишут мою же историю, мою индивидуальную биографию холостяка-индивидуалиста, имеющего тайное уведомительное прозвище "первосвидетель"...

Верховный writer, – где же его сочинительский кабинет?

На самом верхнем космически черном этаже, – в бездонных чердачных небесах...

Или все же этот беспечный и беспечальный некто находится внутри меня...

В любом случае этот некто все равно же всегда управляющий моей судьбою, моими поступками, моими желаниями...

Я догадываюсь, что это не Создатель, не Всевышний, не Бог...

Мне кажется, я начинаю понимать, почему порою до облыжного жутковатого недоумения восстает моя щепетильная память, – она говорит моему истинному Я: это уже было с тобою, б ы л о!..

Получается, что я всю свою сознательную жизнь, буквально до самой последней секунды, как бы плетусь сам за собою, попадая с точностью до ядерной насечки в следы самого себя, уже ушедшего вперед, торопящегося...

Сделать усилие, попытаться догнать самого себя, – это, значит, стать вечным путником Вселенной, стать одним из посвященных и приближенных к божественному алтарю Времени...

Однако, что-то (или кто-то) мне подсказывает – это ничтожное усилие сравнимо по энергоемкости и энергонасыщености с взрывом заурядной звездной системы, – к примеру: Солнечной...

Можно ли концентрацию столь мощного потенциала передоверить ничтожно мизерному пространству, – это странное не представимое жалким человеческим воображением пространство, оказывается, возможно, уместить, буквально на кончике швейной иглы...

Астрофизики-теоретики нарекли сию таинственно малокалиберную невидимую невооруженным глазом область чрезвычайно художественным и абсолютно приблизительным двойным эпитетом – черная дыра...И нынче некие британские ученые практики пытаются в лабораторных условиях воссоздать сию космогоническую мистификаторскую идею, с тем, чтобы...

Господин Происходящев, каким-то чудесным неизъяснимым манером будто бы завладел микроскопической долей сего могущественного вещества, – в рукописи об этом факте сказано вскользь и невнятно, – и поэтому оказался вовлечен, помимо своей воли, в авантюрное предприятие – путешествие "в иные сферы", попросту говоря, в иное измерение, в будущую Вселенную, в другое временное пространство...

Попав в "иную" жизнь, в которой, впрочем, действовали вполне узнаваемые земные бесчеловеческие законы и отношения, он познакомился с неким существом мужского рода, служащего по какой-то литературной или журналисткой части, который и снабдил странного вечно умиляющегося путешественника неким рукописным раритетом, на титульном листе которого отличным удобочитаемым почерком было начертано: "Неубежденный циник, или Реликвия для коллекции", с подзаголовком: (ладные черновые записи здравомыслящего гражданина Типичнева)...

И смятенный мещанин российской самодержавной державы, господин Происходящев, по какому-то наитию взялся переписывать эти "ладные" чужие записки...

Но, переписавши целиком дневниковые изъявления, не остановился на этом, а продолжал заполнять свою (неизвестно откуда взявшуюся) вместительную амбарную книгу различными впечатлениями о приключениях, произошедшими с ним во время этого престранного, в сущности, фантастического путешествия по загадочной стране, название которой, доморощенный летописец почему-то не счел нужным упомянуть...

Впрочем, если автор не лукавил, то местопребывание его в точности напоминало Россию конца 70-х... Финал так называемой эпохи застоя. Последние годы социализма по-брежневски. Наивные последние годы мирной советской жизни.

Жизни, которую вскорости с необыкновенной русской дурашливой легкостью стряхнули, запрезирали, зачурались и, сладострастно млея от вседозволенности, прокляли через "плюралистические" государственные и прочие новоявленные "свободные", "независимые" средства массового оболванивания...

Не покаялись, не призадумались, не взялись за методичную черновую рутинную работу по освобождению души, сердца – жизни – от скверны, разложения и гнилья...

А так, между прочим, отступились и предали свое славное и непутевое социалистическое прошлое.

Именно в той застойной мирно-обывательской действительности жил мой странный однофамилец, оставивший свои престранные мистические записи...

И дурашливая, местами самороническая (не нынешняя сугубо прагматическая, злобно-ерническая) манера существовать в тех предложенных социалистических обстоятельствах, почти без сопротивления взяла в полон мое свободное, оциниченное, изверившееся, оцепенелое сердце.

Оцепеневшее и от личных чертовских приключений, и вообще от нынешней смутной, страшноватой, порочной и ирреально веселящейся, клубно-ночной, именно истинно чумной действительности, когда Пир и реки кровавого вина и слез...

Я вдруг не то, что уверовал, – я как бы вспомнил, что подлинный автор этих "ладных черновых записей" никто иной, как я сам...

Читая эти "записи", мое сердце с искренней приязнью поспешило в те застойные, в сущности, недавние годы, в которых жили обыкновенные советские люди, не помышлявшие ни о каких полукровавых, полуанархических, полусумасшедших (а то и без всякого "полу...") демократических получеловеческих реформах...

Разумеется, и меня и этих персонажей-людей многое не устраивало в той действительности развитого социализма, многое мечталось именно перестроить, но не ломать при этом судьбы миллионов и миллионов людей, живших и посею пору живущих (прозябающих) на необозримых просторах одной шестой части суши, которая некогда звалась Российской империей, затем СССР, а ныне, скромно – Российская федерация...

Разумеется, в этих неторопливых, по существу, всегда предсказуемых годах благоденствовали, существовали, росли и подрастали и все нынешние экс-президенты и действующие, и олигархи-коррупционеры, и воры в демзаконе, и обыкновенные мошенники-воришки, и будущие боевики-киллеры-рекетирыотморозки, и агитпроповская творческая интеллигенции, ныне юродствующая...

Но все вышеназванные существовали на каком-то нелегальном, можно сказать, подпольном уровне, не делая себе местные и всепланетные паблисити...

Умеренная социалистическая жизнь, с умеренной зарплатой, с умеренными потребностями, – о которых я ныне вспоминаю с какой-то необыкновенной родительской нежностью, приязнью и печалью.

Вспоминаю с тем самым незашоренным чистым чувством, которое свойственно скорее умудренному, многопожившему, многопознавшему и многоиспытавшему сердцу...

Читая листы, густо и аккуратно испещренные антикварной каллиграфической вязью, я как бы вновь проживал там, в тех семидесятых годах двадцатого столетия, и по простоте душевной, по дурости сердечной вновь порою тяжко томился, мечтая о будущих, настоящих, порядочных, совестливых, мужественных...

В тех мистических записях-годах я нежданно, как последний юнец влюблялся, испытывая все странности, падения и озарения нормальных сердечных томлений, от которых ныне бегу, бегу...

Бегу из этих месяцев, предваряющих (или уже заступивших?) странную мистическую дату – миллениум...

Бегу и ухаю, проваливаюсь в – Россию – самодовольно эсхатологическую: полуразвалившуюся, полуразоренную, полуполоненную, полунищую, – именно полуРоссию...

Проваливаюсь и лечу в – Россию, со всеми ее жутковатыми псевдореформами, с жителями большею частью, перебивающимися случайными эпизодическими заработками, ни в какие карманные, калейдоскопически мелькающие правительства более не верящими, и потому живущими каждый сам по себе: высшие и региональные правители вечно озабочены специфическими квазиадминистративными заботами-заболтами, а работный, вернее, полуработный люд – своими, рутинными, повседневными, тщедушными, – вековечными, связанными в основном с добычей прокорма – хлеба насущного...

Предположим, если бы простодушный Василий Никандрович, решив меня "ученого клопа", шутки ради, поразвлечь, подсунув под нос эту подержанную рукописную книжищу, в которой преобладали бы эти, исключительно честные описательные подробности жития нашей полууниженной державы, я бы, особенно не удивился.

И, скорее всего, вытащил на свет божий какую-нибудь правдоподобную версию в отношении этого одряхлевшего рукописного труда, на первой странице которого проставлена нарочно не проявленная дата: 19... год по Р.Х., без указания месяца...

Наверное, я бы попытался, играя в записного идиота, вразумить моего прекраснодушного соседа, что сей подробный отчет, обыкновенные фальсифицированные под псевдосамодержавную речь записки. Впрочем, непременно бы отдал должное нелегальным умельцам, взявшимся навести тень на плетень.

То есть, безусловно, подобную рукописную книгу, аккуратно заполненную записями о проклятом (радикалами-демократами) социалистическом быте (причем, от теперешней повседневной фантасмагорической действительности любой прозападный урареформаторский ум уже бежит в страшном недоумении), блестяще отреставрированную – вероятно было бы чрезвычайно прибыльно пристроить какому-нибудь продвинутому на уфологических загадках (несообразностях) обеспеченному джентльмену...

Но, на этих пожелтевших, местами истончившихся листах жил странный персонаж, изъясняющийся вполне современным (просторечивым и литературным) русским языком, который повторил (и повторял) мою прошлую жизнь, или возможно одно из тех, не состоявшихся, но предполагаемых существований...

То есть, мне еще предстояло прожить, прочувствовать, промучиться в тех жизненных пошлых и кошмарных эпизодах, о которых уже сейчас надобно мне забыть, – потому что действовал я там, отнюдь, в не лучшем стиле...

И уверенности, что мне удастся избежать страшных и позорных фрагментов, о которых меня как бы загодя предуведомляет эта странная футурологическая книга, абсолютно не было...

Самое жуткое и отвратительное, – мне, не просто предписывалось, мне как бы предоставлялась роскошная возможность дважды наступить, вляпаться! в дерьмо...

Хотя, разумеется, все это несколько попахивало натуральной клиникой бредом сумасшедшего...

И, не отлучаясь от здравых размышлений, я продолжал уповать на справедливость Провидения, что лично моему индивидуальному главному Я, доведется все-таки единожды испытать некоторые нагаданные гадости.

И если уж доведется пройти всяческие зловредные жизненные превратности, вычитанные в одряхлевшем фолианте, то не в таком кафкианском или патологическом варианте...

2. Дилетантская экзекуция фантомных персонажей

– Ты бы не умствовал так-то, а, знаешь? Взрослый гражданин, а под прической, черт знает что творится! Займись натуральным стоящим делом, знаешь. Что это за чин – уполномоченный исполнитель приговоров! Ну, ты чего понурился? Нет, ты ни это, знаешь... Я, что, в упрек? Упаси боже! Нравиться работать этим... как его – уполномоченным душегубцем, – пожалуйста! Только, пойми, я тебе, как на духу – это чистейшая придурь, знаешь. Сам рассуди: что бы качественно ликвидировать... Для этого о-го-го сколько нужно... сам знаешь! И опять же не один полевой сезон. А тут – без году неделя, и он называет себя – исполнитель приговоров, знаешь. Ты не палач, а все равно, что уличный не лицензированный элемент – убийца. Знавал я одного штатного убийцу, знаешь. Содержал семейную ячейку на одну бюджетную тощую зарплату. За звездочки, выслугу, доппаек, держался, ну и... Спирт докторский для устройства нервов, знаешь. Нет, мне твоя должность не по нутру. Нет в ней перспективы! Один мутный стуженый подвал и...А ты вглядись, вглядись, какова на улице оперативная обстановка, знаешь! Целые дома с жилым спящим людом, злодеи отправили на лютую смерть. В центре Москвы, рядом с Пушкиным прохожих невинных подорвали напалмом, знаешь. Гордость флотских – атомную субмарину – утеряли прямо на военно-морских маневрах! А душки-олигархи, сотворивши всемировой пропагандистский шухер, грамотно взяли электорат за шкирку, и на президента-молодца, умеючи натравили, знаешь. А как же душкам-друганам поступать, коль, новый цезарь на кошельки их зарится, негодник, вздумал? Виллы-замки, счета закордонные и прочие кровавым потом вещдоки заработанные, – а малый-то, исключительно осведомленный, знаешь! А пика полукилометровая Останкинская, которую загрузили сверх всякой меры, а она, милаха, и не выдержала, знаешь...Останки человеческие, кладбищенские, которые под ее цоколем, а и зашевелились! А на повестке дня авторитетный заказ на московских министров, знаешь...

Со всей прилежной ученической внимательностью, я внимал говорящему.

Поношенная наутюженная внешность ритора кое-что поведала о нем, о его привычках, о каких-то незначительных проблемах, возникающих, скорее всего, поутру, в умывальной комнате...

Куафер-цирюльник из него никудышный, или приборы бритвенные окончательно затупились...

Газетный неровный клочок, слегка окрашенный запекшейся сукровицей, скорее небрежено подчеркивал, нежели маскировал неловкий порез на гладкой, как прибрежный валун, равномерно ходящей скуле вольного дидактика.

Забавный экземпляр этот малый, думал я, разумеется, не вслух, и, однако же, не скрывал своего неслучайного "расположения" к этому в меру поддатому пожилому мэтру-ритору.

Почему бы и не дать выговориться человеку, которому, возможно, уже завтра не суждено (не доведется) вещать, вот как сейчас, когда он, упиваясь собственным мудроречием, вынянчил, сей долговерстный вербальный мастер-класс.

Между нами присутствовала одна странность, или вернее двусмысленность: я этого говоруна не имел чести знать, а возможно просто запамятовал, – зато меня этот временный гуру-приятель знал, как облупленного... Вернее, я зачем-то ему подыгрывал, что он меня знает до некой неприличной степени.

Этот говорливый мэтр, с родственной нежной упертостью пытал меня с самого начала этого сентенциозного семинара. Вставить же слово, вклиниться со своими недоуменными пояснениями я не считал нужным. А впрочем, мне было просто лень перебивать речь человека, у которого такие великодушные помыслы в отношении моей скромной особы.