Текст книги "Привратник 'Бездны'"

Автор книги: Сергей Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Понял! Я есть единица конкретная, единица человеческого вредного рода... Такая, знаете, эгоистическая, мелкая, ничтожная, но... Следовательно, так называемая машина времени существует. И это, отнюдь, не беллетристический факт. Впрочем, порядочные ученые головы давно догадывались о сем не зарегистрированном, не запатентованном факте...

– Вам что-нибудь говорит название – Кайлас?

– Не знаю... Что-то такое смутное... Впрочем, поделитесь, если уж приспичило.

– Тибетские зеркально-пирамидальные комплексы, высотою от трехсот до семисот этажей. К ним когда-то подбирались личные маги вождя третьего рейха. В наши дни, некие энтузиасты путешественники, подданные России, достигли подножья этих мегалитических искусственных сооружений. Сделали снимки, зарисовки. Местные монахи-ламы убедили путешественников не сходить с тропы, и поэтому путешественники остались живы. Эти каменные зеркала хранители Земного времени. И всуе тревожить эту сомати-местность не позволят хроностражи. Гора Кайлас – это главная гора Тибета. Кайлас – это главная пирамида Земли. Долгожительство землян и Земли – именно там. Приручение тонких энергий Абсолюта позволено лишь особо посвященным. Мы располагаем набором космогенных технологий, для того чтобы в нужный момент сконцентрировать – сжать нынешнее время, чтобы избежать неизбежной глобальной мировой катастрофы.

– Ага, – по-вашему, все-таки Апокалипсис неминуем? Все-таки древние тексты составлялись провидцами, так сказать...

– Особо посвященные обязаны переждать всемирный катаклизм в асимметричном пространстве. И ключи от входа в иное пространство у нас есть.

– Поздравляю! Приятно иметь дело с людьми, у которых все хорошо, все налажено, все отмычки припасены. Когда все предопределено...

– Мы понимаем вашу иронию. Это похвально. Ирония, – это удел уверенных в себе. Самоирония – это привилегия посвященных. Позволить самому себе усмехнуться над собой, – это могут себе позволить волевые, умудренные и перспективные индивидуумы Пятой Расы. С подобными индивидуумами всегда приятно контактировать, вести дело.

Никогда не понимал психической природы льстивых людей, но этого, невидимого, льстящего с таким бесподобно бесстыдным профессионализмом...

Подобных человеческих особей я вообще не подпускал к своей особе, особе нынче стократно униженной, поверженной... Здесь же приходится выслушивать...

Я не верил, что по настоящему, по большому счету я кому-то надобен, именно как индивидуальная личность, – Я: Владимир Типичнев, сорока пяти лет от роду, в данную минуту разведенный, и, похоже, что вдовец, и меня исподволь грызла забота: как там наш сын, вернее – мой, – уже только мой и больше никого?..

Но... Но неужели мне вновь примерещилось?

Видение ее – это когда застрял в трубчатом коридоре, и в страшной пустой перспективе его мелькнул тандем смутных силуэтов, две слившиеся фигуры: одна – это в точности милый гостеприимный дальнородственный хозяин, а в другой, мне кажется, я сумел распознать ее – мою бывшую суженную, которая, если мне не изменяет память, сверзилась на меня мертвым шматом сырого остывающего трупного мяса...

– Итак, господин первосвидетель, вы согласны обернуться? Здесь потребуется устная ваша виза.

– Я, кажется, господин Некто, давно твержу вам: верните меня в мое идиотское холостяцкое прошлое. Именно в ту ночь, но, разумеется, без прелюдии того пошлого треньканья дверного звонка... Любоваться на милые интеллигентские физиономии моих ночных пришельцев, знаете...

На последних словах моей сумасшедшей раздражительной просьбы мое "посвященное" сознание вдруг неизъяснимым препротивным образом преобразилось в некий слоистый вязкий корж, одновременно удалясь, отторгаясь от моего волевого Я...

... И, сознание, в конце концов, почти оставило меня. Причем никаких внешних вредных членовредительских раздражителей я не успел приметить...

В моей голове точно образовалась черная смрадная воронка, из которой настоятельно заструился, потянулся застоявшийся, прело формалиновый морозильно-могильный сквозняк, и...

И не успев, как следует ужаснуться очередному умопомешательскому круизу, еще пребывая в чарующе обморочной черноте, я услышал многочисленную неразборчивую человеческую речь, на которую наложилась более внятная, как бы официозно благожелательная пристойная (вернее, застойная) репродукторно-дикторская, – уже чуждая моему окапиталистиченному слуху:

"Это случилось осенью, на тлеющем предпоследнем году десятой пятилетки страны Советов.

У распахнутых по-субботнему ворот одного из столичных колхозных рынков, в застекленной будке трудился над срочным ремонтом обуви чернявый мужчина, инвалид.

Оранжевая пластиковая дверца будки открыта, видны припыленные полки с аккуратно расставленной обувью. И, тут же, в углу прислонился безропотный спутник сосредоточенного хозяина – крепкий кряжистый костыль"

Я спешил на рынок.

В поле зрения моих глаз нечаянно попало и двигалось яркое пятно. Оно постепенно насыщалось цветом, красочным объемом, превращаясь в невысокую, стройно и стремительно идущую девушку. Ее ярко бордовая куртка, прямо-таки слепила своим кожзаменительным шиком. Кружевное узорочье коричневой юбки, едва касалось высоких сиреневых сапожек, в гамму им, только темнее, у бедра покачивалась на плечевом ремне сумка-туб, ничем не отягощенная, пока.

Любознательным взглядам встречных бросалась в глаза лупатая, в малиновый горошек, косынка. Радуясь воле расстегнутой куртки и легкому ветру, она все норовила своими пожарными языкатыми концами лизнуть, чуть различимую ямку на подбородке хозяйки, то, ластясь, раскидывалась и приникала к сияющим багряным погончикам, а то и совсем прильнув к невысокой, укрытой белой водолазкой груди, смиренно пошевеливалась.

К "любознательным взглядам" я, прежде всего, относил свою поспешающую особу.

Причем моя особь изначально (с рождения) была наделена каким-то особенным зрением (которое я, однако, считал вполне естественным, органичным и присущем, исключительно тонким, впечатлительным, художественным натурам) – то есть интересующий меня предмет, я имел возможность лицезреть и оценивать совершенно под разным углом, а именно в объемном голографическом цветном исполнении.

И ко всему прочему фантастическому – для заурядного обывателя, – я обладал способностью частично считывать (или, если угодно – угадывать и предугадывать) мысли объекта, с которым контактировал чисто эмпирически, еще даже на уровне созерцания...

Стрижка у девушки короткая, так называемое – каре, но чрезвычайно густущая пушистая, наверняка поутру отменно промытая каким-нибудь отечественным цветочным или яишним шампунем. От ветра, от спорого шага шикарная шевелюра шевелилась, подрагивала в такт цоканью, отливая очищенной медью проволоки.

Мои наблюдательные очи в этом рыжеватом ухоженном каскаде обнаружили едва приметную метину от защипа, а возможно от резинки. Вот тебе и раз, следовательно, волосы мадемуазель не проходили прополоскательную процедуру...

Обмишурился молодец, кичась своей приметливостью!

Но все равно я зачем-то продолжал приглядываться, оценивая принаряженный грациозный уличный силуэт.

У сапожной будки девушка остановилась. Постояла, заглядывая в запашистое нутро ее. Обувной властелин трудился, не собирался баловать вниманием. Тогда она, чуть улыбнувшись, решительно обратилась:

– Здравствуйте! Скажите, вы можете, вот тут пряжку укрепить? Только саму пряжку...

– Отче нельзя, ласковая, попробуем. Моть и справимся, – усмешливым прокуренным басом успокоил мастер, зыркнув по сапожку, по золотистой пряжке, еще державшейся.

Но его цыганистое, в сизокудреватой запущенности, пухловатое лицо, точно оттаяло, стоило ему взглянуть в приглядные юные глаза клиента.

– Тока, ласковая, погодить малость придется. Присаживайся покуда. Гостем будешь.

Гостеприимный властелин снова ушел в свой сапожный мир. Несуетливо манипулируя клещами, тесачком из ножовочного полотна, молотком, гвоздочками и набойками, клеем и красками-кремами, щетками и фланельными надрайками, прямо вот тут, на глазах, волшебно возвращая здоровье, надежность, даже былую щеголеватость подношенной обувке.

При этом обувной мастер, что-то гундосил ретро романсовое, виртуозно перешлепывая тлеющий окурок по углам губастого беспечного рта, щуря то одно, то другое жизнерадостное око, привычно косоротил свое прилохмаченное обличье, вольготно обнажая порой крепкопалевую тесноту зубов.

Между тем моя случайная подопечная, торопливо поблагодарив, присела на стул, обтянутый прозрачной клеенкой, примяла на коленях сумку, сняла нарядный сапожек, и ее ножка, исходя капроновым сиянием, спокойно приютилась на нежной коленке другой ноги.

Окружающий осенний субботний день в прозрачной солнечной благодати. И я почти осязал теплый гуталиновый фимиам, настоянный на сопутствующих волшебной технологии приправах, который царил в полустеклянном теремке сапожного властелина.

И я догадывался, что непривыкшему, к этому несколько гвардейскому аромату, носику клиента несколько терпко и душновато, он бы и чихнуть не прочь...

Но про прошествии минуты изящный, приемлемо курносый, нежный аппарат, мужественно притерпелся, свыкнулся с участью, при том, что его приглядная хозяйка, освоившись, сдернула свою пожарную рябящую косынку, и не без интереса-участия, посматривала на склоненную, гундяще-посапывающую клокастую голову одиночки-трудолюбца, на замазуристые толково торопкие толстые пальцы его, поглядывала и на возбужденную, деловитую и смешливую толчею у ворот рынка.

Я не ошибался: настроение у девушки – элегическое, можно даже утверждать – доверчивое, мечтательное, самую малость.

А мечтательность оттого, что в притиснутой на коленях сумке долгожданная финансовая наличность: "степка". И поэтому, денек-другой, прекрасным манером, разрешается покутить, а там...

"Там свои из дому подкинут. Папочка ее, ого, сколько зашибает на своем лесовозике! Да и мачеха, тетя Валя, не жадная совсем, смешная крадучи от отца, – обязательно пришлет двадцатку-другую... Эх, и поваляюсь завтра... Скажу, чтоб не будила на Утреннюю почту. И потом, ну куда денется моя тетечка Вера? Ну, поворчит, ну покряхтит, вроде, как воспитывать-то меня нужно: "Ох, Лидка, экая ж ты растратчица! И куда, матушки мои, такую прорву просвистела? Ни отец, ни напасется, ни..."

Но, если потребуется кругленькая сумма, – приспичит, бывает со всяким, вот, и тогда: "Ну, теть Верочка, ну сами посмотрите – такую кофточку, ни в жизнь у нас не отыщешь! Ни в какой комиссионке! Что я врать буду, что ли? Дали примерить, только на сегодня..."

И понятно – не сразу, но тревожит покой рассохшегося комода-бегемотика теткина рука, выдвигает нижнюю тяжело набитую его челюсть-ящик, и выуживается бессменный ее ридикюль с потрескавшимися лаковыми боками, – и чего только не храниться в этих комодных залежах... "Бери, бери, говорю, все равно все твое. От, судорога, экая... Чего губы-то дуть. Сама знаешь – мне ничего не надо. На похоронку свою накопила... все по-людски приготовлено".

Дальше, по обыкновению, судорога-племянница не дает тетке распространяться на эту тему, обвивает ее короткую шею, горячо просит: "Перестань! Ну, перестань же, теть Верочка!"

В общем, как я полагал, не дурно живется на белом свете этому юному человеку. И, день такой пресолнечный, и любят-потакают кругом, и снуют туда-сюда эти люди. Нет, честное слово, просто здорово в этом незатейливом мире...

Впрочем, досужие глаза юной особы вот уже несколько добрых мгновений безуспешно пытались оторваться от гладко-объемистых кожаных плеч некоего свободного гражданина, застрявшего у щита с объявлениями, в устоявшемся достоинстве покачивающего обжитой спортивно-элегантной чужестранной сумкой у светло-брючной ноги.

Культурной выправки гражданин, прикипевший к щиту – это я, собственной телепатической персоной.

Понимаете, спешил по овощной надобности на рынок, и, нечаянно воспылал любопытством, идучи вослед за нарядным пятном, оказавшимся вблизи – весьма и очень даже, но, к сожалению, пока, исключительно – со спины...

В этой незамысловатой советской действительности я – журналист. Вернее, редактор литературного отдела одного почтенного и все еще популярного еженедельника "Новости недели". Товарищ я, естественно, занятый, погруженный с головой в свою канительную, частично творческую, частью заполошную и где-то, возможно, престижную службу.

Сейчас же, уступив прихотливости настроения, я время от времени обращал свой льдисто-неторопливый взор в дверной проем сапожной малокалиберной мастерской, в котором незнакомая нежная полуобнаженная ножка немудряще жуировала: покачивалась, отдыхала, дышала, заставляя все тщательнее, сосредоточеннее изучать пестроту бумажек на щите...

4. Рыночные злоключения советского ловеласа

Анкетные биографические данные мои, как ни странно, вполне совпадали с моим улично-деловитым парадом, поэтому перечислять и выпячивать какие-либо подпункты вроде бы еще рано.

Для подтверждения догадки, что я, Владимир Сергеевич Типичнев холост и о здоровье особо не пекусь, скорее всего, не потребуется аналитического, телепатического или иного пророческого склада мышления.

Однако же, одновременно складывалось впечатление, что особи нежного пола не только не оббегали меня, – даже напротив, увы, – несколько прискучили нынешними подпорченными добродетелями. Мне казалось, что видно и невооруженным глазом, – по этому упорядоченно интеллигентному лицу, довольно бережно прошествовало не более тридцати лет.

Правда, на крупной моей голове уже присутствовали, хозяйничали некие возрастные лакуны, в просторечии – залысины, их кофейно-атласные клинья не камуфлировал, а скорее выпячивал, темный чуб, – короткий, жесткий, достаточно не редкий покамест.

Светло-табачное обрамление воротничка хранило-подчеркивало южную нагулянную стать не жилистой, но и не худой шеи.

Ну, а неброский шелковистый удлиненный галстук, завязанный свободным левым виндзорским узлом, привычно изящно завершал повседневный "парад" сего холостого индивидуума, в пиджаке из черной не ломкой кожи, по всей видимости, чужеземного империалистического ширпотреба.

Впрочем, полагаю достаточно о моей вполне заурядной внешности, тем более, что я вновь оторвался от щита с бумажками, – окаянная ножка на месте! И, немало дивясь накатившему капризу, снова внимал пестроте объявлений. Суетливые мягкие складки пиджака покорно разглаживались, спина благородно строжела.

Да, деланно прищуренные глаза мои явно теряли свой благоприобретенный холодок, явно снисходили видению из запашистого "салона".

Я точно знал, что мои короткие сдержанные взоры забавляли незнакомку, и наверняка чуть-чуть тешили ее девчоночную кокетливость. Обыкновенную юную кокетливость, скорее всего подпитываемую устойчивым вниманием сокурсников. Да, да, эти благорасположения вызывалось без специфических искусительных усилий с ее стороны, и поэтому не особенно утомляло, и уж совершенно не влияло на усвоение наук в каком-нибудь техникуме.

Подобные юные сердца, ежели и страдали, то – недельной, от силу, месячной влюбчивостью.

Неужели я собрался поразить это случайное уличное сердце по-настоящему? Внести необыкновенную смуту в его неведомые покои... Но почему я так уверен, что поколебать покой этого неопытного сердца не удавалось ее сверстникам молодцам, и прытким, и не очень, так сказать, охальным, и обаятельным, и...

И откуда вдруг во мне этакая самонадеянность проклюнулась? Владимир Сергеевич, вам непременно захотелось приключений на задницу?

Обладательница незнакомого мне сердца, по всей видимости, тоже полагалась на какие-то свои сугубо девчоночные телепатические данные. Она с неподражаемой взрослой независимостью щурила ироничные, все примечающие глаза...

В плотно прибранном частоколе ресниц, зрачок их, янтарно медово высветлялся, плавился, манил. Да-с, Владимир Сергеевич, опасные у дитяти глаза...

И разве не доблесть перехватить их взгляд, приманить, на миг прижать, – все равно, что с горки "американской" сверзиться... Уу-уох!

Но я пока, так сказать, не имел возможности проявить, выказать свою доблесть. И поэтому, как истинный джентльмен довольствовался малым: лицезрением ножки, нежной, неразношенной, сияющей...

А ведь я еще не имел чести, точнее, возможности созерцать вблизи еще одного непременного милого девичьего атрибута – носа! Как я заметил выше: не совсем безупречной российской лепки, в меру задорный, он, весьма гармонировал чуть удлиненному смешливо подвижному рту, свободному от химической красоты, но розовому от избытка молодости, глупости, и видимо, оттого, что в не слишком обремененной головушке девы уже во всю прыть резвились, корчились зловредные бесенята, типа:

"О! О! – растаращился, растаращился... Горе, просто горе мне, – ведь шею, шейку бедный начисто вывихнешь! Отвечай потом за тебя... Совесть заест. Ну дает, обратно зыркает. И чего молодцу приспело? Чует, чует сердце: увяжется, побежит ведь: разрешите, простите, чудная погода, а он одинок абсолютно, и только ее глаза! Такие глаза – вернули ему надежду... Смешные эти мужички. Хуже наших усатеньких птенчиков. Вечно строят из себя, непонятых гениев... А вообще дядя ничего, будь здрав: на значок на серебряный по ГТО потянул бы... Такой симпатичный... загарец. Смехотура, Лидка, может он меньше всего... убивается. Может, человек, машинально крутит головой. Или обувку дожидается, или место, когда освобожу... чтоб подковку поставить... Та-ак, что-то там узрел, записывает. Ишь, деловой какой! Нет, дурочка ты, Лидка. Совсем фулюганистой стала, – точно теть Вера говорит. Ну, ничего, воспитаемся..."

Надеюсь, не очень погрешил против истины, приписывая этой прелестной незнакомке, сей внутренний мило ернический монолог. Хотя, как знать...

Порядком, налюбовавшись на элегантные развороты моих старательно несуетливых плеч, незнакомица, начала доставать деньги из сумки, чудесник, с театрально-разбойничьим обличием, укрепил пряжку и критически осматривал остальное форсистое хозяйство за кордонном выточенной обувки, расплатилась, улыбнувшись, еще раз поблагодарила. Втиснула ножку в сапог, и, не оглядываясь, зашагала к воротам рынка.

Повеселевшая упругость ног позволяла привычно чеканить четкий короткий шаг. Ну а примелькавшаяся высокая фигура в кожаном пиджаке вышагивала себе позади, и вот уже, нарочно рядом!

"Ну и фрукт, так и думала..."

И правильно девочка, что думала в подобающем ракурсе, – в свою очередь размышляла фигура-фрукт, однако же, не спешила на вербальный контакт, но бодро поспевала, и делала ненавязчивые попытки, стараясь, как бы ненароком заглянуть в подобранное малоприветливое юное лицо.

"И чего он, в самом деле? Ну чудак, идет себе рядышком и ни мур-мур, вроде он при ней... И молчит. Стойко. Потеха..."

Я искренне соглашался, что моя ненастырная навязчивость смотрится слегка потешно. Ну, дак что же...

В какой-то миг, моя незнакомица, с плохо припрятываемой алчностью озирая ряды с плодово-ягодным благоденствием, зашагала медленнее, приостанавливаясь, присматриваясь, как бы прицениваясь, не решаясь уточнить у благожелательных чернооких продавцов цены...

Разумеется, и я сменил прыть свою.

И, разумеется, мой маневр не остался не замеченным: незнакомица не выдержала и, искоса, снизу вверх кольнула янтарным лучом напрошенного сопроводителя в кожанке.

– Вы-ы, что, боитесь заблудиться? – подпустила она ехидноватую участливую теплинку в свой чуть колючий луч.

– Весьма тронут. Именно, боязно, знаете...

– Как же. Столько народу...

– Да. Столько, – мирно согласился я, уже не глядя, в наведено серьезное лицо незнакомицы, которая все еще надеялась: "когда же свернет по своим делам этот дядечка-гражданин, так умеющий (на зависть!) строить бесстрастную мину. Юморист, наверное, профессиональный..."

Природа моего профессионализма имела вполне земные житейские корни, и девочка, возможно где-то недалека от цели. Возраст, журналистская деятельность и вообще некоторая благоприобретенная опытность в отношениях с вражеским племенем, обязала мою эгоистическую натуру обзавестись набором мужских (а впрочем, и мужественных) коммуникабельных артистических штампов.

Я не делал попытки отстать, однако не пытался пока ввернуть и собственного изготовления реплику.

Я не суетился, – я профессионально приценивался к завлекательным горкам фруктов, ягод и прочих даров минувшего лета. И как бы ни к кому конкретно не адресуясь, без тени улыбки, со скучной назидательностью, выговорился:

– А блудить, знаете, мне мама, да, запрещает. Что поделаешь, строгая у меня родительница. Да. А еще говорит: береги, Володя, здоровье. Для семьи. Для будущей, разумеется. Так что-о, мне ни в коем случае... запрещается теряться.

– А вы, я вижу... шустрый, – не оглядываясь на меня, бросила незнакомица.

– Неправда. Возраст не тот. А впрочем, на досуге поразмышляем над вашей гипотезой. Поработаем...

– Вот, вот и трудитесь. Душа обязана трудиться...

– И день и ночь, и день и ночь, – если не ошибаюсь. И-и, сутки прочь, – с некоторым свойским благодушием бормотал я. – Виноградец здесь так себе, а вот посмотрите яблочки райские...

– Знаете, я смотрю, – полуобернулась ко мне незнакомица, – я смотрю, у вас уйма времени. Вы мне мешаете выбирать!

– Я тоже, представляете, смотрю... во-он то чудо-юдное яблоко просто на вас загляделось...

И через мгновения догнав, успевшее отойти закапризничавшее юное чадо, я вручил огромное, пышущее багрянцем чудо-яблоко:

– Прошу вас, прошу. С первым приобретением вас!

Незнакомица, машинально подхватила чудоюдный райский плод, и, держа его всей открытой ладошкой, не знала куда девать.

– Я предлагаю вам продегустировать, сей чудесный продукт. Не трусьте, протрите платком, и хрумкайте... Во-от и молодец! Храбрая, девочка. Итак, прелестный товарищ, мы еще вон тот ряд не обошли...

– Ага, сразу в товарищи записали, – улыбчиво проворчала незнакомица, надкусывая полыхающий бок.

Ее подтаявший медвяной взгляд, сам собой притянулся к дивным, размером в двухсотваттную лампочку, грушам, привольно поодиночке развалившимся на опрятной холстине.

– Это ж надо, ух какие уродились! Прямо целые поросята! завосторгалась юная хитрованка проходя злачное представление, потому как за достоинство "поросяток" скучающий абрек-продавец и цену заламывал!

Вскоре мой "нежданный каприз" расхаживал в толчее покупателей с раздутым пластиковым пакетом, который вручил я, такой настырно предупредительный, такой солидно взрослый.

Я все ждал, когда же она проявит инициативу и сыграет обстоятельное возмущение...

Пакет уже переполнился распираемыми фруктами-орехами... И, вот вроде бы дождался:

– Знайте что, забирайте-ка свои продукты. Я что вам носильщик? И потом я еще купить хочу... Спасибо, конечно за яблочко, за эту грушу...

– Лидочка, не говорите глупости. Это ваши покупки. И кладите в свою сумку, да и все дела.

– Вы что, серьезно?

– Я же вам, Лидочка, сразу сказал: выбираем для вас. Вот. В следующий раз вы меня угостите. Договорились?

– Ага, рассчитывайте... следующий будет?

– Рассчитывают, подбивают, утрясают, подчищают... бухгалтера, экономисты и прочие плановые труженики. Я же – простой подневольный литературный работник. Надеюсь, сегодня мы не успеем поссориться? Давайте я лучше помогу вам. Вы позволите... Во-от, ему здесь удобно и покойно, говорил я с родительской убежденностью, вскидывая серьезные свои очи на нерешительное милое лицо.

Обладательница не нахимиченных очаровательных юных черт, несколько принужденно улыбалась, продолжая как бы нехотя расправляться с грушей-поросенком, едва поспевая подбирать ее сок, янтарно сливочный липучими пальчиками, жамканным носовым платком.

Увесистая ароматная пластиковая авоська, подчиняясь моим аккуратным хозяйским пальцам, благополучно расположилась в сиреневом баульчике, послушно принявшем надлежащую ему форму цилиндра-туба.

Интересно, какие такие думы прятались за пушащейся разреженной челкой?

"Ладненько, так и быть, уговорил дядя..."

Интересно, а что эта девочка поднаврет своей тетушке? Неужто ты, девка, всю степешку распатронила? – удивиться. Так ведь, и ее не достанет, чтоб любезные дары приобресть...

Наверняка эта студенточка предвкушала, как она будет живописать своей подружке сердца... Этакая улично-рыночная быль о базарном "жельтмене"...

Да-а, Лидусь, вот это я понимаю – роман, – порадуется подружка, – в наше суровое малоромантическое время подцепить аристократа-купчика, – эта да!

Неужели, я выгляжу этаким пижоном, а? Милая незнакомка, ответьте, хотя бы мысленно, успокойте взрослого дядю...

"А что? Пускай. Не на "степку" же живет этот литтруженник. Ну некуда деньги человеку... Почему не позволить себе широкий красивый жест. И кто запретит транжириться на... хорошеньких прохожих..."

Что ж, она имела полное право резвиться в душе. И некоторые недоуменные блики ее очаровательных чуть подведенных глаз, которые я успевал перехватывать, были вполне законны, чисты и прямодушны: когда же этому человеку (то есть, мне любимому), вообще-то ничего, вроде приличному, надоест, прискучит его же чудачество?

"А может мамин сыночек, лелеет маленькую надежду на обыкновенный пошленький роман? Вот и про кино удочку закидывает, и про кафе... Опытный рыбальщик какой, а!"

Безусловно, подобной рыболовецкой практикой я овладел еще в оные годы... И поэтому не дремал, и не позволял себе расслабиться в этой шебутной рыночной толкотне.

Мне казалось, что я успел разобраться с этим симпатичным абитуриентского облика и возраста биомеханизмом, достаточно несложным умственно и вообще программируемым.

И эти мои умозаключения не есть этакий нажитый цинизм, – к сожалению, все мы большею частью примитивны, предсказуемы, и интересны мы лишь до определенного момента-цели. В сущности, и цель (моя ли, моего ли соседа по планете Земля) всегда до убогости приземлена, малодуховна и не представляет никакого тайного невысказанного подтекста и прочей изотерической кармической чепухи.

Лично мне, лишь в одном повезло, я живу с весьма странным ощущением, которое день ото дня все более усиливается, углубляется, подвигая меня к некоему еще невидимому барьеру, рубежу, – Рубикону умопомешательства, порою мне до смертельного отвращения скучно жить оттого, что я в точности осведомлен о перипетиях дня текущего, дня завтрашнего, – дня далекого от меня будущего...

И это видимое (или угадываемое) мною будущее, осознаваемое всем моим существом, а не только умственной и прочей подсознательной частью, видится мне в каких-то мрачноватых малоуютных для полноценного человеческого местожительства красках...

То есть, если особенным образом сосредоточится, я в точности до календарной даты могу предсказать, что же случиться именно со мною в частности, и вообще в целом с моей советской стороной, с другими странами...

Мне порою казалось, я не считываю чужие мысли, я их формирую, и затем формулирую на понятном мне языке. Причем формирую не обязательно в лучшую и положительную сторону для самого носителя этих "несобственных" мыслей, но и для себя...

Мне порою мнилось, что я есть в точности неразумное дитя, получившее в подарок от Создателя некую могущественную игрушку с неограниченными сюрпризами-возможностями, – дитя, которое не очень задумывается над тем, что же оно творит! – а как оно может задуматься, – оно же дитя неразумное, простодушное...

Я видел человека, и начинал играть им, его поступками, мыслями, мечтами, его верой в... Вообще его верой!

Я играю человеками...

Я играю – собою...

Вот и сейчас, думая про свои странные (наверняка, греховные) игры, я опять же играю в некую бесконечную и полагаю все-таки божественную и г р у...

Вот и моей юной незнакомице я передоверил некие не всегда внятные и логические правила игры. И она их осваивала прямо на моих глазах.

Незатейливый, почти нелегальный макияж, не слишком отработанные детали выходного уличного туалета, манеру держаться, словечки, мысли, якобы тщательно припрятанные и прочие несколько раздражающие мой вкус приметы.

Да, явная, можно сказать, выпуклая манера представлять завзятую столичную штучку. Милая игра в истую горожанку-москвичку...

Впрочем, боже упаси вслух соваться со своими "вкусами" в чужую непознанную жизнь, тем более утруждать себя критиканством... Боже упаси! Но ведь преславная провинциалочка, черт меня подери. Причем, не без породы, определенно, так сказать...

Хотя кто сейчас отыщет толкование, этому призабытому несоветскому эпитету – п о р о д а?

А ведь, ежели эта мадемуазель положительно освоила правила моей игры, то от нее можно ожидать любой капризульной выходки! Ведь покажет свою хорошенькую спинку, и поминай, как звали...

Чрезвычайно активно размышлял я, прихватив свободную странно податливую руку незнакомицы, с солидным именем – Лидия, вовремя вспоминая собственные планы заготовки...

– Лидочка, я ведь, знаете, всякие там борщи и омлеты – сам готовлю. Еще в октябрятской звездочке обучился. И потом сами же свои кашки и уминали, – небрежно пошучивал я, проталкиваясь вежливым бульдозером в междурядье, прикидывая: сколько же у меня там, во вместительном, но вместе с тем изящном испанской кожи портмоне?

И бросая короткие взгляды на разносортье, разнокалиберье овощей, уроженцев благословенного летнего сезона, просветленно, не без чувства приговаривал:

– Вы уж, Лидочка, простите меня, приставалу этакого, но без вас... (без твоей милой мордашки, рыночный мой поход был бы чересчур пресен, и вообще ты дяде очень понравилась, – рвалась с языка непростительная проза).

И поэтому пришлось сделать себе "правку": будет, будет тебе, старче, спокойно! Попридержи, знаешь... Галопа твоего не оценят здесь. Не поймут... Барышни-студентки, буде даже советские понимают толк в политесе и прочей тургеневской прелюдии... Если уж взялся играть, не превращайся в мелкого игрока!

Приноравливаясь к шагу Лиды, я вел ее за покорную руку, здесь уже не приходилось продираться через покупательскую горячку, можно было неторопливо прицениваться, принюхиваться. И, наконец, около одной молодайки-колхозницы я застрял.

– Тэ-эк-с, посмотрим... Как по-вашему, а, Лидочка? Морковь очень даже... Видите ровный оранжевый срез? А вот свекла, так сказать, кормовая... Петрушка? Тоже берем. А кинзу с укропчиком, давайте, поглядим у того юноши с эспаньолкой... А теперь потребуется ваша помощь, Лидочка, обратился я совсем по-приятельски к снисходительно молчаливой спутнице, подавая ей одну ручку полуоткрытой вместительной сумки. – Это добро мы втиснем сюда, а это... А для зеленки лучше отдельный целлофан, где-то он тут должен обитать, – зарылся я внутрь, перекладывая пакеты.