Текст книги "Привратник 'Бездны'"

Автор книги: Сергей Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

... В момент истаивания дачно-лубочной эфирной акварели, одновременно же забрезжила изрядно потешная, прежде никогда мною лично не испробованная физиологическая мизансцена-мысль, преобразовать которую в натуралистическую действительность я вознамерился почти тотчас же, в момент истаивания дачно-лубочной эфирной акварели...

6. Претворение в действительность потешного забытья

Никогда не предполагал, что летальное удушение малообразованного оппонента, который, естественно, воспротивлялся моему законному желанию всеми возможными и доступными (включая и подлые аффектированные самодеятельные приемы самообороны) средствами своего нехилого организма, будет настолько длительно нудно, что после претворения в жизнь долгочаянной вожделенной мечты на мою душу снизойдет такая отчаянная промозглая скука и апатия, разогнать которые у меня уже более не достанет никаких физических и моральных сил...

Оказывается, убивать (по-настоящему, собственной напрочь обезоруженной рукой!) немифических и не сновидческих сожителей – это такая тяжкая, неэстетическая и неблагодарная для души работа, после которой открывается дверь в совершенно иную действительность, в которую нужно снова вживаться, осваиваться в ней, осознавая себя убийцей, грешником...

Лично для меня вхождение в следующую жизнь началось весьма буднично, прозаично, – мне предстояло каким-то образом освободиться от стальных наручных украшений, один зацеп которого держал меня на постоянной рабской привязи...

Я все еще хватал ртом спертый, пропитый, пропитанный потовыми и прочими духовитыми испражнениями, воздух подземельного затвора, ворочал еще теплую влажно тяжеленную тушу стражника-жлоба, пытаясь одной, онемевшей от переусердственных усилий, рукой отыскать ключи-отмычки...

И ворочая эту груду отменных мышц, костей и прочей остывающей булькающей полостной требухи, я кажется, впервые принял к сведению, что жизнь человеческая, крепится, удерживается, в сущности, на таких хрупких подставах-козлах, сковырнуть, порушить которые, оказывается при надлежащем (сверхотчаянном) желании способна любая человеческая же воля...

Самое главное, что требуется в подобных нечеловеческих экспериментах, – это ни в коем случае не анализировать исход опыта, не заглядывать в гипотетическое будущее, не загадывать вообще и в частных деталях. Потому что все, что прочила перспектива едва задуманного поединка, абсолютно было не в пользу сумасшедшего измордованного и физически и как еще угодно индивидуалиста, некогда возмечтавшего о холостяцкой элементарной передышке...

Если бы полчаса назад, я хотя бы на гран усомнился в успехе нафантазированного боевого беспредельного мероприятия, я бы уже не одну минуту вдыхал миазмы параши, благополучно надрюченной на мой отчаянный "бубен"...

Безусловно, все, что я сумел сотворить со своим супротивником, я сотни раз прокручивал в воспаленных мозгах и наяву на корточках, привалившись спиною к осыпающейся дряхлой каменной кладке, и в сновидческом бреду, из которого мечтал однажды вообще не выбраться...

Но, выбравшись из сновидческого монстра-кошмара, – в котором я невообразимым образом, одолевал, побеждал неких тварей в человеческом обаятельном, обходительном, очаровательном образе, – я попадал уже в совершенно иную человеческую действительность, которая (я начинал в это верить уже твердо, осознанно) есть все тот же бессмысленно (или, все-таки умышленно) длящийся болезненный сон...

А в предыдущих сновидениях я учился подавлять самый древний, самый ежедневный, и самый же подлый инстинкт – инстинкт жизни.

Оказалось, что этот атавистический инстинкт во многих случаях мешает именно выживать, – выживать достойно, и не в качестве холопа, раба или даже нанятого угодливого лакея...

Инстинкт жизни, – это, в сущности, одна из немногих обременительных пошлых человеческих привычек.

А быть в подчинении у некой мерзкой привычки, – тяга к женщинам, наркотикам, автомобилям, к обильно перченой жратве и прочим земным доступным или малодоступным утехам, – это так не достойно божественной человеческой души, что...

А уж такая застарелая замшелая – рудиментарная – привычка спасать свою шкуру, во что бы то ни стало, при любых обстоятельствах и на любых условиях, – это так не украшает современного цивилизованного обывателя, что просто неудобно за него, который числит себя из рода людского.

Жить нужно достойно, а если жизнь превращается в квазижизнь, то не следует мучить ни себя, не окружающих своим немощным неумелым и занудным присутствием, не стоит и вымаливать жалкую пощаду у более удачливого и сильного, который с легкостью поверг тебя...

А это ведь не он, не противник взял над тобою верхи, – это Создатель, таким образом, распоряжается со своим стадами, животными ли, человеческими ли, не суть важно...

А человеческий род, к вящему сожалению, я полагаю, и самого Создателя, мельчает, деградирует от века к веку все более и более успешно, и оттого с все более изощренной трепетностью холит и лелеет, сей недостойный одушевленной сущности инстинкт – безмерный страх за свою бренную и тлетворную оболочку...

Впрочем, и весьма давнишние, дохристианские вавилонские люди-полубоги, столкнувшись с неизбежной конечностью земного бытия, впадали в ужасную подозрительность, и совершали массу мифологических подвигов и глупостей, чтобы добыть некий чудодейственный со дна морского цветок, владельцу которого якобы даруется вечность...

Но добытый с неимоверными трудностями волшебный глубинно-водный бутон, все равно потом утащит подлая ловкая рептилия...

Это вольный пересказ сакрального сюжета моего бредового сегодняшнего забытья, в котором я обитал в древней, вернее, протоантичной мифологической личине одного славного героического малого...

Этого молодца, то есть, меня звали Гильгамеш.

И в той сновидческой, присыпанной пятитысячелетним прахом, обыденной жизни я был подобен дикому быку, обожал дерзкие приключения, порою забывая о своей скучной пожизненной обязанности-должности: правитель города Урук.

После нелепой гибели своего закадычного друга Энкиду, я, молодой царь, впервые в жизни осознал и свою бренность и ничтожество...

Обнаружив в своей бесстрашной сущности неведомый ранее позорный человеческий инстинкт жизни, я, молодой прославленный герой решил оставить свою родину город-Урук, которым, вопреки наветам чванливой и наушничающей (богам) знати, вполне прилично правил, несмотря на свою неугомонность и вполне понятное юношеское высокомерие, – все-таки моя мать была из рода богов, и звали ее Ауруру.

Я, бедный Гильгамеш, терзаемый подлым инстинктом, бросил горожан, в сущности, на произвол судьбы, и отправился на поиски некоего загадочного человека – Утнапишти, который по преданию являлся единственным земным существом заполучившим от бессмертных богов вечную земную юдоль...

И пройдя множество испытаний, одолев множество не мифологических преград, я предстал пред очами вожделенного дальнего Утнапишти:

... – Я скитался долго, обошел все страны, я взбирался на трудные горы, через все моря я переправлялся, сладким сном не утолял свои очи, мучил себя непрерывным бденьем, плоть свою я наполнял тоскою, не дойдя до хозяйки богов, сносил я одежду, убивал я медведей, гиен, львов, барсов и тигров, оленей и серн и тварь степную, ел их мясо, их шкурой ублажал свое тело...

В общем, сто раз подтвердив на деле свою славную героическую полубожественную сущность, пройдя все мыслимые и немыслимые тесты на выживаемость, – и в итоге, что же я имею честь лицезреть перед собою?!

– ... Гляжу на тебя, Утнапишти, не чуден ты ростом – таков, как и я, ты, и сам ты не чуден – таков, как и я, ты. Не страшно мне с тобою сразиться. Отдыхая, и ты на спину ложишься – скажи, как ты, выжив, в собранье богов был принят и жизнь обрел в нем?

И прекраснодушный, вечный житель Земли и созерцатель ночной желтолицей владычицы Сину – Утнапишти-Зиусудра открывает потерянному недоумевающему героическому идиоту-страннику свою сокровенную тайну...

Этот бессмертный приятель поведает мне о некогда затеянной скучающими богами потехи на брегах Евфрата, после которой приключился на Земле потоп, но Утнапишти, поверив советам-предостережениям светлоокого бога Эа ("...Шуриппакиец, сын Убар-Туту, снеси жилище, построй корабль, покинь изобилье, заботься о жизни, богатство презри, спасай свою душу! На свой корабль погрузи все живое"), сумел прежде построить громадный ковчег, нагрузив его (прежде всего?!) серебром-златом, скотом степным и зверьем, не забыл и всяческих ремесленников-мастеров людского племени, и, разумеется, переселил на борт и семью всю, и род свой многочисленный, и вовремя засмолив все двери, успокоился, и – переждал предсказанный добрым богом всепланетный ураган-ливень...

И великие вавилонские боги-баловники, вначале весьма прогневались, узрев его, чудесно выжившего, сплошь окруженного природным и домашним скарбом, – но, будучи от природы великодушными сущностями-существами смилостивились и причислили сумасшедшего спасшегося к посвященным, – а именно к своему клану навечно бессмертных Игигов...

Культурологические, просвещеннические – сновидческие путешествия, эта одна из немудреных утех-упражнений моего бездельничающего мозга.

И восстанавливая какие-то детали очередного постсновидческого вояжа, я нередко упирался в некий невидимый, но такой очевидный тупик, – тупик кем-то выстроенного лабиринта, из которого выбраться на правильное ответвление-проход мне не позволяла моя упрямая природная натура русского интеллигента-недотепы, так и не освоившего азы кодекса по выживаемости на местности, прозываемой Землею, а в моем случае...

А в моем конкретном случае сновидения и явь не просто переплелись, они, милые, завязались в некий монструозный не развязываемый узел, распутать который любыми обычными способами не доставало никакой человеческой хитрости и терпеливости...

И поэтому оставался единственно приемлемый (и отнюдь, не тупо-кардинальный!), – смириться с положением вещей, не вникать в их подпольную мистическую (и где-то, безусловно, и мистификаторскую) суть, и как бы отдаться прихотливому алогическому провидческому истечению реки-жизни...

В данную минуту моего квазисуществования меня мучила чрезвычайно болезненная, – схожая с постпохмельем, – жажда, утолить которую я вознамерился, приложившись к армейской помятой фляжке, притороченной в брезентовом подсумке к поясу моего сумрачного (помраченного умом от вседозволенной власти) недавнего охранника, ныне обретшего вечное морочное увековечение-упокоение, – обретшего не без моей помощи дилетанта-беспредельщика...

Жидкость, прорвавшаяся в мое пересохшее горло, ожгла его со всей приятностью свойственной истинно горюче-прохладительным амброзиям, – то есть, вместо облегчения пересохшей гортани, я напротив укрепил ее невротическое скоржившееся состояние...

Не пряча гримасы откровенного отвращения, я успел лишь пару раз нечленораздельно чертыхнуться, как вдруг почувствовал, что связочный и прочий дыхательно-глотательный аппарат нежданно обрел, как бы второе дыхание, зев славно облился приливом свежей горячей крови, которая со всей нежданной приязнью охолонила все прилегающие нежные слизистые области, – и в следующую секунду я сумел даже откашляться, особо не перенапрягая повседневные голосовые мембраны...

Однако продолжить опыт прополоскивания гортани я уже не решился. Тем более что в данную минуту мне необходимы были мозги, не плавающие в алкогольной эйфории, – возможно не очень просветленные и свежие, но тем ни менее соображающие вполне прилично, вполне здравомысляще, вполне логически...

И только после этой недосказанной про себя мысли, я машинально позволил себе сделать еще пару поверхностных глотков этого заморского многоградусного пойла, отдающего странным, совершенно незнакомым мне послевкусьем...

Я бы не состоял в вольных рядах русских интеллигентов, если бы весь без остатка отдался здравомыслящим упреждающим мыслям, – но меня пока, слава Богу, еще не отчислили по состоянию здоровья из сего бесшабашного мужского Союза...

И поэтому, после четвертого аккуратного приема внутрь себя специфически горько пряного продукта, в оживших моих извилинах объявилась старая подруга – энергетическая молния, – которая весьма основательно и энергично встряхнула не только мозговое серо-клеточное хозяйство, но и сердечное, все еще бестолково галопирующее, запыхавшееся существо, которое, заполучив подзабытый приятельский сигнал, догадалось гонять кровь более экономично, менее суетливо, приоткрыв, приотворив все свои клапанные створы до приемлемого размера...

А потом в моем на миг возбудившимся организме что-то произошло. Какая-то несогласованность, какой-то диссонанс обнаружился как бы...

Причем, я совершенно не успел подготовиться к тому, что мой бедный организм вдруг некстати закапризничает...

В моем желудке нельзя было отыскать ничего, кроме заморской мерзкой жидкости, – но, эта самая мерзкая жижа, помимо моей воли, помимо моего воспрянувшего настроения запросилась наружу, – и с таким несусветным напором, что я откровенно опешил, и едва не задохнулся от бесконечно продолжительного рвотного спазма...

...На мою вздувшуюся шею, словно набили пару литых ласкательно льнущих стальных ободов, – и содрать эти не нащупываемые самообжимающиеся ошейники мои скрюченные от натуги пальцы были не в состоянии...

Но порция вязкого воздуха сумела таки прорваться, – и я остался более менее в живом образе, словно только что окунутый в ванную, заполненную собственным прогорклым потом (впрочем, надо отдать должное моим обонятельным рецепторам, – они напрочь не замечали никакой такой казематной вони, – она стала привычной).

Общее ощущение послепраздничное, посленовогоднее – натуралистическое, из канувшего студенческого прошлого, малоопытного, отчаянного, когда однажды поутру обнаружил, что собственный легкомысленно забытый желудок находится не там, где ему полагалось по природе, а весь пережатый, пульсирующий, исходящий какой-то зловонной кислятиной, – и припечатан он сердешный скомканной склизкой котомкой к моей груди...

Но самое примечательное, что в момент нынешнего переживания нескончаемого рефлекторно аэроморского удовольствия, я чудесным образом повредил-перепилил слезливо застарелый бок водонапорной трубы, к коей был приторочен наручником, и обнажившаяся холодная вяловатая змейка-струйка запросилась, запросачивалась из нечаянного хлипкого надреза...

И я был спасен!

Вот чего не хватало моему обезвоженному обессиленному организму, обыкновенной не кипяченой of water, отдающей родным российским хлорированным ароматом городского водопровода...

Сказочный вкус полумертвой ржаво-жестяной воды!

Частные особенности дальнейшего освобождения из подвального злонаянлевого полона, почему-то не запечатлелись в моей памяти. Но окончательно я пришел в себя, только отмахав пару кварталов вдоль приземистых ужатоокошечных легендарных хрущевских малоэтажек.

Улица, по которой я совершал свой вольно-моционный марш-бросок, была мне незнакома. По другую сторону уныло тянулся прикопченный, сдобренный жухлым пепельно-зеленоватым мхом красновато-кирпичный двухаршинный забор какой-то в недавнем прошлом советской мануфактуры...

На моих подобранных обхудавших костях, чрезвычайно вызывающе болталась личная униформа моего почившего в бозе стражника, которого наверняка уже обнаружили его приятели-друганы, доставлявшие и ему и мне казематную острокалорийную снедь...

Не оглядываясь, слыша стук сердца обеими взопревшими височными впадинами, я спешил, в сущности, в неизвестное, а точнее – черт знает куда...

Я со всей возможной основательностью (но отнюдь, не панически) удалялся от места преступления, от моего недавнего места заточения.

Причем, спроси меня сейчас, где же обретается сия злокозненная самодеятельная темница, я бы не сумел ничего вразумительного ответить. Она, граждане дорогие, вероятно, где-то там, за спиною. Вероятно, в одном из уютных теплых подвальных мешков...

Я, наконец, обратил внимание, что чужое платье (причем, одетое прямо поверх моего собственного, казематного) абсолютно не держит остатки подвального каменного нездорового влажного тепла.

Откуда-то изнутри моего слепо несущегося организма выползали на поверхность исхудалого тактильного покрова, судорожно мятущиеся заледенелые змееподобные присосочные монстры, которые в местах своего касания замораживали кожу до пучащихся знобящих шершаво лишайных волдырей...

Руки я удерживал в емких разношено оттопыренных косых карманах демисезонной ветровки. Левое запястье утяжеляло все то же тюремное украшение – браслетка наручников...

Ага, видимо, сумел каким-то немыслимым образом порвать трубу... Но тогда, отчего же весь сухой?

"Присосочные монстры" – оказывается, как красиво можно представлять обыкновенный мерзкий озноб...

С момента обнаружения себя на вольном безлюдном уличном просторе, я так и не посмел оглянуться, убедиться, что никто, никакая дрянь не преследует...

Но откуда все-таки берется эта ледяная дрожь, в какой такой глубине организма она зарождается?

И солнце какое-то странное, никакими облаками не зашифрованное, свободное, но будто припорошенное шальною желтоватой притенью...

И тени голых предзимних деревьев – не четкие, притушенные, и точно пригашенные, и совершенно недвижимые, словно они дремлют не на уличном просторе, а в неком закрытом кинопавильоне...

И только тут боковым зрением, левым глазом я заметил, что вот уже я не один, и что мою поспешающую особу, кто-то весьма ненавязчиво сопровождает...

Не сбавляя бессмысленного променадного слегка заплетающегося пеха, я поворотил уже оба глаза на преследующий меня силуэт.

Им оказался иностранный автомобиль, приземистый синевато-блеклый заокеанский "меркурий". Форточное стекло с моей стороны опущено. На рулевом штурвале уверенно возлежала изящная светлая лайковая рука.

Для более тщательного ознакомительного обзора, я придержал деловитый аллюр, и нагло, окунаясь взглядом внутрь чужеземного, шанельно влекущего салона, взялся изучать его содержимое.

Легкая лайковая длань принадлежала блондинистой леди, самого очаровательного, постуниверситетского возраста. Хотя, возможно, всяческие накладные макияжные приспособления всего лишь создавали иллюзию этого самого боевого последипломного задорного призыва.

Интересно, что означает, сей почетный эскорт...

Вряд ли эта молодая самоуверенная автовладелица является скрытным агентом наружного наблюдения...

Впрочем, какое же оно скрытное? Очень даже явное! Следовательно, мне в интеллигентной ненавязчивой форме дают понять, что все в порядке господин первосвидетель, мы в курсе ваших проблем, а милая эскортеша – ваша надежная охрана, а пока есть настроение и желание – прогуляйтесь, проветритесь...

– Сударыня, позвольте спросить: а который нынче час? – вдруг сходу родилась в моем мозгу чрезвычайно незатасканная реплика.

Вместо затрапезного ответа я получил нечто более вещественное. Продолжая играть в невозмутимую молодую таинственную незнакомку, очаровательная бледноволосая особа, отклонилась в мою сторону, и отжала наружу дверь, однако, продолжая неспешно, в такт моему чуть запарившемуся дыханию, шелестеть рядом...

– Вы полагайте, что пешеходу пора отдохнуть? – с некоторой странно кокетливой старческой игривостью, подбросил я в воздух очередной малозатасканный вопрос.

– Садитесь. Нам пора, – донеслось до моих ушей, точно сквозь ватные глушилки-тампоны.

Сознание фиксировало, что маловыразительная мелодически выверенная пара предложений-приказаний принадлежали именно бесстрастной водительнице.

Меня приглашали внутрь душистого заморского автоэкипажа.

– Позвольте поинтересоваться, – не снижая, прогулочного темпа заартачилась моя натура, – а с какой стати я должен куда-то спешить? Я свободный гражданин свободной страны Россия, и поэтому...

– Господин Типичнев, хватит кривляться. Вы бездарный лицедей. Вас ждут. Садитесь, – не напрягая голоса, все с той же милой прокурорской интонацией перебила мою защитительную речь неулыбчивая очаровательница.

– Да, милая сударыня, согласен. Я дурной актер. Впрочем, этот прискорбный факт не дает вам права хамить. И должен заметить, – и ваша игра в крутую мадемуазель, как-то неискрення. Не с вашей премилой физиономией, разыгрывать подобные крутые интермедии...

Приземистый американский экипаж, вдруг резко притормозил, – причем, этот водительский маневр каким-то образом подействовал и на мое подсознание, потому что и ноги мои, тотчас же прекратили свое неспокойное разнузданное движение...

Теперь уже откинулась дверца со стороны неприступного водителя, и моим настороженным глазам пришлось въяве убедиться, что моя ремарка в отношении дурного представления в крутую девку, оказалась верна, – это миниатюрное китайско-французской конституции создание вполне органично смотрелось бы на конкурсном подиуме: супермисс-дюймовочка...

С молчаливым высокопробным достоинством миниатюрная водительница, поцокивая пятидюймовыми шпильками, обогнула шикарный широкий капот, не глядя под ноги, грациозно перепорхнула через выщербленный бордюрный валун, и...

И в следующую секунду мое ущербное сознание оказалось не удел: оно, милое, просто-напросто отключилось, чтобы не перегореть, переживая болевой шок, который приключился с его, так сказать, временным носителем...

И возвернулось оно, тщедушное, только в просторном пассажирском салоне автотранспортного средства, куда я был, видимо, впихнут, или брошен этой молчаливой принцессой, владеющей набором каких-то малораспространенных приемов восточных рукоприкладств...

И, приводя дыхательную систему в надлежащий автоматизированный режим с помощью принудительной вентиляции: нюхнув какой-то ароматической гадости, и сводя и разводя (по конкретному совету профессиональной драчуньи-дюймовочки) локти в стороны и вверх, я вроде бы вновь удовлетворился новым презентом судьбы-матушки, которая ни за что не желала оставлять меня наедине с рутинным холостяцким времяпрепровождением...

– Барышня, милая, весьма признателен, – наконец-то выползла из меня запоздалая благодарность, – еще пару таких пауз, и я бы забыл, как дышать...

– Ничего. Это наука на будущее, – не оборачиваясь, бросила садистка-водительница, легчайше трогая "меркурий" с места, обозначив на спидометре сразу же какую-то непозволительную скорость, так как меня, не успевшего свести и опустить локти, просто таки вдавило в кожаное упружистое тело спинки кресла.

– Вы полагаете, у нас с вами совместное будущее, – попытался я храбро поскоромошничать, выглядывая в зеркальце холодные глаза хорошенькой крошки-похитительницы здоровых, но несколько отощавших на санаторных харчах, мужиков.

– Вы бы поменьше кокетничали, господин Типичнев. Вам предстоит давать отчет обо всех последних ваших действиях. Совет Ордена намерен заслушать вас сегодня. У вас будет прекрасный защитник – Игорь Игоревич. Он единственный, кто полностью в теме.

– Игорь Игоревич? А милиционер мне говорил, что... Значит все-таки существует этот ваш... Орден посточевидцев, – так вроде звучит название вашей симпатичной загадочной конторы... Говорите, этот человек в курсе всех моих передряг... Интересно. Неужели кому-то интересны мои дурацкие злоключения? Да, барышня, а деретесь вы знатно! Спецназовская элитная выучка...Нам простым смертным против ваших штучек... А вы, случаем, не в "теме"? Я что, и в самом деле участвовал в казни, этого, как его... ремесленника-киллера? Асфальтовым катком, да?

– Вы не участвовали. Вы привели приговор в исполнение. Правда, не очень квалифицированно. Сами едва не пострадали. Спаслись чудом. В последнее мгновение, полураздавленный профессиональный ликвидатор сбросил вас с себя, – бесстрастным, безо всякого намека на какие-либо эмоциональные краски, странно скрипученьким тембром, поведала мне водительница-пигалица о моем палаческом идиотском опыте...

– Неужели вы... Нет, вы изволите шутить! Я вам, все равно не верю. Я же прекрасно помню этот дурацкий тягомотный сон. Я вот не припомню, – чем он закончился... А этого, который охранял меня... Здесь я точно лично участвовал... Иначе бы не имел счастья общаться с вами, милашка...

– Охраннику, господин Типичнев, вы переломили шейные позвонки. Это вам на Совете зачтется. Русский интеллигент не умеет, не способен квалифицированно лишить жизни противника. Он способен иногда убить. Убить зверски. В аффекте. Это – вечный минус русской интеллигенции. Вечная неудовлетворительная оценка. Вы, – будем надеяться – не из их числа.

– Архистранная рекомендация из моего, так сказать, послужного списка... Дослужился, голубчик! До вакансии низко квалифицированного палача, – дослужился таки, подлец! Поздравляю, голубчик!

– Господин Типичнев, радоваться еще рано. Имейте терпение. Возможно, вам опять повезет. Игорь Игоревич, считает вас любимчиком...

– Я любимчик вашего Игоря Игоревича? – вклинился я, посреди занудной тирады моего малокалиберного изящного кучера. – И здесь, молодец, успел дослужиться...

– ... любимчиком провидения, – точно вбила гвоздь умильно льдистая водительница, напоследок ударив несколько саркастической репликой: – Не обольщайтесь, господин Типичнее, насчет вашего положения в орденской иерархии. Любимчики Игоря Игоревича, всегда лидеры. Но не жалкие и побитые пассажиры.

– Милая девушка, меня ваши мелкопакостные уколы совершенно не задевают. Так что можете не трудиться. Крутите вашу баранку. А там разберемся, кто лидер, а кто обыкновенный наемный извозчик...

– Господин Типичнев, я начинаю верить, – Игорь Игоревич, в выборе кандидатуры-личности не ошибся, – с едва угадываемой снисходительностью бросила взгляд в чужестранную рамку салонного зеркала моя чертовски сдержанная цыпка-похитительница.

7. Возвращение блудного сына в действительность

Я видел (осознавал) себя сидящим посреди странного малокалиберного Колизея, прямо в центре некой невеликой (три на три), огороженной полуметровым черно-бархатным окоемом, арены-ристалища.

Я расположился на том самом достопамятном основательном (из своедельского кухонного гарнитура Василия Никандровича) бочкообразном староверском табурете, оседлать который в недавнем легендарном прошлом не решился (не посчитал нужным, побрезговал, или еще по каким-то высшим субординационным соображениям) сам Игорь Игоревич...

Меня на него утвердили молодые единообразно спортивной выправки люди.

Вокруг, начиная от вала-барьера, – и до самого потолка, переходящего в сводчатый буро-кирпичный плафон, располагались деревянные ярусы темно-полированных умесистых лавок.

Тишина, покой, безлюдье, несколько давили на растренированную психику...

Очередное испытание на интеллигентскую вшивость, так сказать...

Проверенный способ убедиться, что сие представление, не рутинная сновидческая галлюцинация, – ущипнуть бы себя, by the way за мочку, – увы, это простецкое неопасное движение в моем случае неосуществимо.

Мои руки заведены за спину, и заключены в наручники, те самые, подвально-казематные...

Чужую, источающую зловонную палитру ароматов, униформу сменили на, прежде мною невиданный, ритуальный гардероб.

Одеяние-панчо было весьма просто, и одновременно неповторимо роскошно.

Алый кусок льняного полотна в виде здоровенной многоугольной звезды, с вытканными, по всему багряно лучащемуся полю, золотыми нитями семью ужасными ликами Лебединой царевны Медусы – легендарной владычицы Гиперборейских северных земельных и водных просторов, находящихся у истинных пределов ночи...

Эти жуткие портреты целиком на совести ее протоантичной соперницы-воительницы девы Афины, которая даже среди Олимпийских коллег-богов отличалась особой безудержной женской жестокостью и мстительностью...

Не каждая соперница за Верховную Власть, готова лично лицезреть жесточайшие муки морально побежденной, предательски превращенной черт знает во что!

Ведь никакой Олимпийский салон красоты не взялся бы за удаление кабаньих клыков, свирепо торчащих из некогда прелестных уст, некогда возлюбленной владыки океанических стихий и глубин Посейдона... Или химическую завивку шевелюры, в которой вместо волос – целый сонм натуральных ползучих гадов... А между тем взгляд клиентки (помимо ее великодушной воли) – запросто обращает любую живую тварь в каменного идола-истукана...

И ежели не изменяет мне память, прекрасная государыня Афина не успокоилась на достигнутом.

Афина-Паллада с помощью сынка Зевса обезглавила таки соперницу, а покров ее телесный повелела натянуть на свой боевой щит, украсив центр его новообращенным изображением отталкивающего лика Морской девы...

Кстати, элегическую эпиклесу к своему имени доблестная леди-богиня Афина заполучила от своих восторженных рядовых воинов-ратников, после того, как лично содрала кожу с поверженного живуче могучего гиганта Паланта...

Да, мысли мои всегда пользовались привилегированным (особо собственным) положением, – и в какой бы жуткой, пошлой, подлой или юмористической ситуации не оказывался мой организм, – эти невещественные (порождение божественного эфира) вещи могли про (между прочим) себе позволить вольномыслие и витание в любых эмпириях, – в тех же гиперборейских, протоолимпийских, мифологических, пропитанных вседозволенностью, и всеверием в себя: бога-человека...

А если я заблуждаюсь относительно особого положения собственных мыслей?

Почему нельзя допустить, что я уже давным-давно не собственник сей неизъяснимой энтелехийской материи...

То есть, будучи обыкновенным самовлюбленным болваном рода человеческого, я, разумеется, льщу себя надеждой, что при любых государственно-житейских катавасиях, при всех экспроприациях, приватизациях и прочих ура-перестройках, реформах и переделах живого организма электората, – я все равно останусь при неделимой, сугубо личной собственности: при собственной мыслительной (умозрительной) вселенной, в которой пространство и время категориально относительны, призрачны и не имеют каких-либо границ, сдерживающих их божественную мощь и радость земного тленного конечного бытования в микрокосме белково-водянистой пылинки.

Собственно ничего зазорного и противоестественного в моих чаяниях о "сугубо личной собственности" нет.

И эпизодические (вернее, даже, – пролонгированные) интеллигентские рефлексии по этому поводу как бы подтверждают всякий раз: пока я позволяю себе задумываться о подобных, в сущности, эфемерных (не вдохновленных прагматическими интересами) понятиях, – то, мои мысли, являются основной (божественной) частью моего эго, моего слабосильного человеческого Я.

И все необъятное содержимое этой малоисследованной области мироздания принадлежит лично мне, и распоряжаться всеми этими неисчерпаемыми умунепостижимыми богатствами, волен лишь Я...