Текст книги "Привратник 'Бездны'"

Автор книги: Сергей Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Лучше ведерками, ведрами эмалированными. Сподручнее, – подражая моей основательности, присоветовала моя, терпеливая помощница. – Уйма войдет. И ручки надежные.

– Вот он, милый! – обрадовано возвестил я, и, немедленно согласился: Ценная, творческая мысль, Лидочка! Если не возражаете, – ведрами, как-нибудь в следующий заход. С ведрами, несколько неудобно в кинозал... Вы не раздумали, надеюсь? Я, признаться, давно хотел посмотреть... Ну-у, что это у вас с лицом?

– Ничего...

– Не-ет, я не вижу активной мимики. Пионерской. Всегда готовной. Лидочка, вы бы, все равно рано или поздно пошли на него. Совершенно очаровательные новейшие французские приключения блондина-скрипача... Соглашайтесь. Ведь на пару веселее. И успеете вы к своей тетушке, непростительно легкомысленно высказал я свои изотерические познания в настоящей биографии юной начинающей москвички.

Однако, слава богу, моя малоактивная спутница, вроде не обратила внимания на мою нечаянную яснознающую проговорку.

Я вновь отыскал ее прохладную липковатую ладошку. Мне не особенно нравилась эта бездумная уступчивость, малоразговорчивость. Тревожила своей неопределенностью. Пора бы понять юной леди, что к чему и зачем... К чему эти кошки-мышки, кислые? Нет!.. Тоже ответ. И я прекрасно все пойму. Постараюсь, хотя бы. Никакой катастрофы. Разойдемся, как в море корабли...

Вот возьмет сейчас прикроется какой-нибудь вежливой благодарной репликой, и... предоставит моим всю знающим перемудренным очам возможность любоваться ее сияющей спинкой на расстоянии, так сказать, печально вытянутой руки...

А впрочем, старче, с какой стати это непорочное существо должно куда-то непременно бежать? Нашел, понимаешь, профессиональную динамистку... В самом деле, ей что полагается каждую секунду глазки тебе строить, пальцы жать, теребить? Да ты бы сам скоренько откланялся, заметив подобную прыть...

Итак... А собственно, на какой мне это милое непорочное уличное знакомство? Разводить дружбы с этим юным созданием, – полнейшая чепуха! Некогда мне дружбанить ...

– Что мне импонирует, Лидочка, в... в людях, скажем так: мало что. Потому как процветает в нашем самом справедливом обществе – самое обыкновенное хамство и жлобство. Наши доморощенные философы-идеалисты утверждают, что сия черта пережиток нехорошего дурного прошлого. Сей ученый оксюморон – натуральный клинический бред! А вообще, я всегда готов понять человека, нормального, запаханного службой, семьей, который мне нагрубил, сорвался, так сказать... И возможно ожидает ответа, полноценного... Понимаете, не сразу, разумеется, нет, – но мне становится жаль и его, и вообще... Какая-то ненужная, расслабляющая жалость... Черт меня знает! забавлял я самого себя ничего не значащими сентенциями, а впрочем, вполне искренними.

– До почетного звания – альтруист, – вам, Володя, не дотянутся. Не хватает нахальства, да?

– А знаете, Лидочка, вы опасный человек! Я вполне серьезно. В вашем прекрасном возрасте, и – такая проницательность. Мне остается единственное – стушеваться.

– Слушайте, а что это за травку вы купили? Ну, она на "зы", что ли оканчивается...

Я тотчас же ухватился за этот незамысловатый вопрос, точно за спасательный круг, не допуская мысли: что он всего лишь ненадежный поплавок...

– Травка называется – кинза. Хорошо идет под жаркое. Этакий специфически пряный ароматец. Я полагаю, мы успеваем и на детский сеанс... Если не ошибаюсь: в Голубом зале комедию крутят, – мягко перешел я к своим баранам.

Перешел, мне думалось – без нажима. Так, между прочим.

Несмотря на некоторый внутренний, временами, подкатывающий, скепсис, я поймал себя на давно призабытой привычке: подглядыванием за лицом очередной моей попутчицы, – попутчицы в этом своеобразном мире уличных ничего не обязывающих отношений...

Простодушные и забавные вещи творились с объектом моего (все-таки исподволь) пристального внимания: вот ее юную головку затуманивают какие-то недовольные думы, которые ей непонятны, и ее глаза в этот момент слегка, как бы напрягаются, отчего ресницы быстро-быстро хлопают, – точно соринка в глаз попала.

Или, как вот сейчас, она запросто соорудила на милой физиономии значительную внимающую маску примерной ученицы, которой не все до конца ясно и понятно, но доброжелательному, чуточку ироническому преподавателю это знать совершенно не обязательно, потому что с не уясненным уроком она разберется дома, на досуге, наедине, а то и сметливые мозги подружки подключит...

Моя попутчица полагала, что она совсем незаметно и тактично водит за нос уличного педагога, но, будучи не истинной профессионалкой-лицидейкой, не догадывалась, и, скорее всего и не следила за своей очаровательной девчоночной, напрочь не разведчиской, мимикой...

А ее милейший подбородок, абсолютно не портила (напротив, подчеркивая индивидуальность) едва приметная нежная ямка с мизерной каплей родимого пятна...

И вновь порхающий танец плотных природно выправленных ресниц...

Пока я умиленно любовался своей нафантазированной примерной ученицей, реальная девочка, не без решительности отобрала свою руку, и, уцепившись за натянутый ремешок своего изящного в меру увесистого туба, и как бы блюдя вежливость, продолжала подыгрывать моим воображательным помыслам насчет своей послушности и примерности, – поэтому мы без помех двигались в сторону недавно отстроенного роскошного кинотеатра "Сириус".

Я продолжал о чем-то занимательном разглагольствовать, а пушистую голову моей новоявленной приятельницы продолжали занимать вполне житейские девичьи недоумения:

"Вот привязался, голубь. Пора, пора бы отшить, и... Не хватало еще переться куда-то. Нужна ей киношка эта!"

Я понимал: мою хорошенькую спутницу уже несколько утомило кокетливое возбуждение. Прискучило и поднадоело мое ненавязчивое внимание. Но, полагаясь на свое стократ выверенное обаяние, я мнил себя нехимерическими надеждами...

Я явственно наблюдал, как неприязненное девчоночное чувство, питаемое усталостью, плутало где-то совсем рядом со мною, но, попадая под пресс обаяния энергичного сопроводителя, сникало, теряло вредоносную первоначальную мощь.

И потом, я надеялся на обыкновенное девчоночное самолюбие, которое подгоняло хозяйку, не позволяя раскваситься и раскапризничаться вот тут, прямо на моих всепонимающих приветливых глазах, – глазах, наверняка, интересных, возможно, даже забавных для юной парии...

Я осведомлен: у этой девочки очень даже "вреднющий" характер, и полагаясь на него, моя спутница на все сто процентов уверена: ежели она захочет, то в любую секунду спровадит с глаз долой лощеного уличного кавалера...

В полумраке "голубого" кинозала, моя вреднющая попутчица, вяло грызла дорогущие буфетные конфеты, и все норовила откачнуться в сторону от моего горячего шоколадного дыхания.

Признаюсь, я несколько поутратил корректность и сдержанность, присущую мне на улице.

Я то и дело нависал над невнимательным, скрытым пушистой шевелюрой, ухом, пылко дышал в него, с глубочайшей осведомленностью сообщая перипетии личной жизни актеров фильма. Впрочем, сообщив необходимое, не спешил отвернуться, по свойски жался к ее плечу, комментируя очередные комедийные финты несдержанным подхахатыванием и касанием ее неуступчивых рук.

Я вел себя вполне разнузданно простодушно, не желая вникать в ее явно нелицеприятные мысли:

"Какие ползучие пальцы... Не-ет, нетушки, все! Дай бог дождаться конца киношки этой... Господи, какие телячьи нежности у этого маминого сынка... Как же его, козлика, развезло... Благодарствуем, скажу, и... к едрене фене, милок, как теть Вера говорит. Ох, и поднадоел же, господи! Потащилась, дура!"

Такие вот малонежные, почти ругательные раздумья-эпитеты кипели в белобрысо отсвечивающей девчоночной голове, морщили юный ее лоб, переносицу, заставляя лишний раз смаргивать с глаз "соринку".

Да, дорогой гражданин, говорило мне мое прагматическое здравое второе Я, – да, старче, плохи твои дела. Совсем никудышными, устарелыми оказались твои ясновидящие усмешки...

Но мое романтическое первое Я, без боя сдаваться ни за что не желало. И как бы в след и в укор своему занудному второму Я, вторило несколько неожиданное (рассудительное) даже для собственного Я:

"А почему бы этой милой девочке, с ее-то женской, неразгаданной, неизъяснимой интуицией и не попытаться вслушаться в тоны и ритм сердца своего соседа, слегка контуженного ее близостью, а? И чем черт не шутит, а вдруг этот лощеный тип не эрудицию свою глупую выпячивает, а нежданную сердечную (возможно впервые в подобном качестве) взволнованность, давным-давно не ощущаемую им, не очень умело придерживает? Ну почему этим милым неопытным девочкам обязательно мерещится одно непременно звериное, сальное, похотливое..."

Да, – соглашалось со мною мое второе Я (которое прагматическое), все верно. Бедная испохабленная человеческая физиология: – ау! Где ты? Именно, именно эта самая физиология она всегда тут, всегда рядом, всегда в готовности... Но боже, до чего же она неприглядна и потаскана, несмотря на все навздрюченные чужеземные суперодежки... И поэтому, юное непорочное сознание, априори ни во что порядочное сердечное не верит, и следует одному примитивному понятному желанию: с маху припечатывает, приземляет, так и не уяснив кто же перед ним...

А перед ним, то есть, перед нею: я, собственной растерянной персоной, Владимир Типичнев, точно юнец-салажонок, только что на берег сошедший...

5. Забытые забавы ясновидящего персонажа

Когда-то, давным-давно, во времена приснопамятные, легендарные, завзятоискренние, малообеспеченные я существовал в прекрасном престранном неправдоподобном мире. В том древнем мире человеческие отношения большею (здоровой жизненной) частью не были замешаны (помешаны!) на сугубо прагматических шкурных сиюминутных интересах...

Я жил с удовольствием и беспечностью в том странном мире. Жил и привыкал к знанию, которое утверждало, что некие доброжелательные ангелы в один преобладающе солнечный осенний день поселили в меня сумасшедшего.

Я почти свыкся с этим убедительным неопровержимым немедицинским фактом.

Впрочем, это знание совершенно не трогало мою суть. Оно – это знание, – походя привнесенное извне все-таки не мое личное открытие.

Следовательно, мое объявленное сумасшествие – это все равно лишь чужая субъективная оценка моего Я. Вернее, поведение моего главного изначального Я, в предлагаемых жизнью обстоятельствах.

А предлагаемые обстоятельства чрезвычайно неомерзительны и недурны с любой субъективной ангельской точки зрения.

И тут вдруг Я!

Я, который имел свою личную точку зрения на факт своего присутствия здесь, сейчас...

Я, который напрочь перечеркивал и отвергал тусклый унылый нашептанный (суперсвободными супернезависимыми западными радиоголосами) общепринятый взгляд на ужасную мрачную застойную советскую (совковую!) нецивилизованную действительность...

Я с недавних пор не просто принципиально игнорировал, – я отвергал какой бы то ни было пессимистический взгляд на то, что происходило во вне моих ощущений, во вне моей души, во вне моего сердца, которое по странному стечению жизненных обстоятельств вдруг почувствовало себя освобожденным от злобы буден, рутинных, нескончаемо малоуютных, бесперспективных, заполненных прозябательным времяпрепровождением, – прозябанием существа, дрожащего за свое, в сущности, незатейливое пигмейское существование. Хотя природному доисторическому образу миросозерцания натуральных африканских пигмеев я всегда отдавал должное...

Меня Создатель одарил редким таинственным волшебным земным недугом сумасшествием влюбленного...

Пораженное любовью существо, испокон веков считается не от мира сего.

И если порядочный сумасшедший не догадывается о своем анормальном поведении среди сонма себе подобных, полагая, что как раз окружающие безнадежно неоперабельны. То влюбленный дурень, вроде меня, натолкнувшись на дне собственного лотка-сердца заскорузлым оциниченым пальцем на солнечно бликующую фракцию, тотчас же прилепившуюся к его холодному ногтю-разуму, попытался в начале попросту иронически проигнорировать сие чужеродно-весеннее странно увесистое искрящееся вкрапление...

... Советская (конца семидесятых), уютно застойная, Москва, неторопливо облачась в мягко-серую прохладу, по вечернему подшумливала, фырчала спешащим личным автотранспортом (разумеется, прежде всего, отечественных марок: "жигули", "москвичи", малолитражки, редкие частные "волги", изредка "нивы"), пестрела ненавязчивыми неоновыми вывесками, – по субботнему слегка нервничала, примеряя галстуки и прически, улыбки и вздохи, пиджаки-блузки и надежды на... на что-то, пусть и привычное, но ожидаемое очень долго – целую рабочую осточертевшую неделю.

Осеннее шафрановое яблоко солнца, несшее прощальное светоозарение скоротечному столичному дню, не задерживаясь на починенных, подкрашенных, подлатанных маловысотных крышах, унизанных рогульками телеантенн, катилось, милое, торопилось дальше к европейским братьям по социалистическому лагерю.

Хилый, в сущности, химерный барьер-кордон в виде жилищ и жителей праславянского и прокоммунистического блока перед сытыми, сплошь благоустроенными, сплоченными, упорядоченными минилегионами капиталистических обывательских минидержав...

Сгущались сумеречные столичные переулочные тени, незаметные и почти бесшумные, вроде кошки бродячей... ласково урчащей у самой бровки тротуара, зазывно не смаргивающей изумрудным зраком, призывно поблескивая освеженным, еще не пропыленным, только-только выгулянным туловищем... таксомотора.

Насчет примерещившегося зеленоглазого уличного существа я подумывал уже и вслух пошутить, как уличный мягкий мрак проглотили враз и не спеша, кобры холодных уличных фонарей. В предупреждающей стойке приклонили они свои ртутно-тяжелые расплющенные головы и негреющим холодным светооком обозревали оживленное, при выходном параде, выгуливание "выходных" москвичей, многочисленных гостей, и просто транзитных пассажиров.

Моя юная спутница, слегка поеживалась, и, приподняв ладное неразношенное плечо, придерживала узкий ремень сумки с "дарами" колхозными. Другую руку, вяло подергивая, пыталась высвободить из пригретой, в меру мужественной, ладони сопроводителя.

А сопроводитель не поддавался, и вел ее, – ну совсем как свою старинную подружку! И вдобавок продолжал спокойненько пудрить симпатичной студентке мозги собственными киноведческими эссе о сто лет назад просмотренных импортных фильмах!

Впрочем, я почти физиологически ощущал озябжесть моего милого неверного капризного товарища, которого я желал бы согреть сейчас же, а вместо этого, стоически припрятывал вроде как призабытую нервную молодецкую дрожь. Или, все-таки и меня пробрал свежий, приправленный бензиновыми выдохами, столичный вечерний воздух...

Да, давно не наблюдал за собою подобного бессердечия и мальчишеского нахальства...

И, разумеется, невоспитанно сникшая спутница решилась на решительный разговор, который, разумеется, я предвидел, но который все равно довольно ощутительно покоробил мое дуболомное самолюбие. В особенности, после того, как она, собравшись с духом, вновь попыталась выдернуть свою прелестную лапку, одновременно негодующе приостановившись:

– Послушайте, Владимир! Вам не кажется... Вас дома не потеряли?

– Что? Ах вы полагаете... Так можно позвонить, предупредить. И потом, вечер только начинается. И меня никто не ждет. В нашем распоряжении целый субботний вечер...

Придерживая вышеупомянутое не сдвигаемое самолюбие, я с профессиональной легкостью сотворил на лице нечто улыбчивое, располагающее к доверительности.

А вот с глазами моими дело обстояло посложнее. Я почти не смаргивал, и в них наверняка проскакивали от проезжающих авто холодные зеленые искры.

Мои глаза тянулись к незнакомке и совсем по-юношески потрухивали.

И, видимо вследствие этой амбивалентности, через них просачивалась неуместная сейчас усмешливасть, делавшая мои умудренные очи, несмотря на их положительную статичность (вынужденную припрятываемую пришибленность, растерянность), вальяжно покачивающимися, зыбковатыми...

Я видел эти мужские, с тяжеловатой поволокой, глаза как бы со стороны, – весьма немужественное, глуповатое зрелище представляли они. Уж очень они были себе на уме...

Странно, но я ожидал благожелательной ответной реплики.

И, разумеется, отыскать в этих уверенно колыхающихся бутылочных глазах, какую-либо моральную поддержку, моя незнакомка не захотела, не сочла нужным. Она просто отвернула взгляд на проезжую, равнодушно спешащую часть улицы, и, пристукивая цельнолитым каблучком, сотворила отменно вежливый монолог-отлуп:

– Вы там звоните, предупреждайте, пожалуйста. У вас впереди целый вечер. А мне, знаете, пора. Вот. И спасибо за ваше шефство...

И вернувшись взглядом ко мне, вальяжному остолопу, не преминула совершенно по-девчоночьи заметить:

– Что вы смотрите, как на маленькую? – и снова безуспешно попыталась выдернуть плененную ладошку.

– Слушайте, отпустите, мне больно! И вообще, я не привыкла так. Вот, наконец-то... И таких разглядываний не люблю.

И, скользнувши отвердевшими чужеватыми зрачками по нижней части моего портрета, почти благожелательно проронила:

– Ну, до свиданья, – и, не дожидаясь благовоспитанной ответной реплики, легко зашагала прочь.

... И вновь безумный безуведомительный провал в бездонный временной разъем. Вновь утянула меня неисповедимая будущая новейшая реальность в некую свою магическую мертвящую щель, в которой живут-жируют живые Ба...

Вновь я в нынешней очаровательно чахлой либеральной действительности, кем-то бережливым схороненный (надеюсь, что не погребенный заживо) в бетонном удушливо затхлом закуте, – вероятно, в качестве ценного заложника...

А в голове, в каких-то полутемных предполуночных закоулках все еще бродили (доисторические!) странноватые нетипичные персонажи-эпизоды уличного приключения с особой, очаровательного неиспорченного свежего абитуриентского возраста, со всеми присущими этим чудесным привередливым глупым годам причудами и вредностями...

Причуды и вредности, присущие именно только ей, моей будущей, горячо возлюбленной супруге...

... А в этом несвежем подвальном мешке я вроде освоился.

Освоил оставленное (положенное по рангу пленника) мне – пространство. Освоил, настолько, насколько позволяли изящные малокалиберные звенья никелированных спецбраслетов, прихваченные одним захватом к перхотисто-ржавой трубе, облепленной слезливыми градинами конденсата...

Неделю, или месяц меня здесь мурыжат, – эта слипшаяся страница теперешней моей биографии моим полубдящим внутричерепным извилинам, пока не ведома, – не вывесена, она милая на личный, так сказать, сайт нынешнего моего прозябания-бытия.

Раз в день, скорее всего, рано утром (а вполне возможно, и посреди ночи) мне приносят казематные лакомства. Из емкого цветисто раскрашенного китайского термоса мне наливают одновременно первое – второе – и третье.

На первое – теплая, реже, спрогоряча, супная жидкость.

На второе – все, что завалялось на дне термоса.

И на третье – все, что осталось от первого и второго раскисшего, картофелно-перлового пойла-яства...

Самое скверное в моем санаторном положении, – утерял счет суткам.

Первые дни-отсидки, отмечая легкими царапинами на стене ланчи-баланды, я как бы попытался вести некий самодеятельный тюремный календарь, и был пойман за этим невинным хроноупражнением охранником, молчаливым, плоскомордным детиной, который в качестве превентивного проучения, профессионально приложился к моему мозжечку сыроватым обрезком досочного бруса, который, разумеется, оказался обыкновенной непролетарской, отморозной, культуристской ладошкою.

А затем предупредительный сторож потыкал, поокунал мою вольно свесившуюся ученую любознательную головушку прямо в (благо на то время) пустую парашу-ведро, одарив напоследок, блюдя санаторный параграф, наставительно профилактической речью:

– А-а будешь злостно а-а нарушать режим, а-а будешь кемарить а-а с парашой на бубене.

А дремлю-кемарю, мне кажется я все время. Собственно этим и спасаюсь, чтоб окончательно не свихнуться, не запутаться в собственных мозговых лабиринтах, которые вместо ожидаемого выхода вечно предлагают смрадные гнетущие тупики, изящно убранные прилипчивой паутиной, в силках которой непременно застревает и бьется вот уже которые сутки – беспомощной глупой птахой, – мое идиотское детское недоумение: почему я здесь, как я сюда попал, за какие такие реальные негоции...

А дяде-пленнику уже хорошо за тридцать. А подлинные человеческие поступки, которые бы украшали биографию настоящего мужчины, все еще не сотворены, все еще как бы в перспективе...

За каким же, спрашивается, хреном я здесь околачиваюсь, порчу желудок какой-то дрянью, а в качестве собеседника, тупо перемалывающее жвачку, немногословное животное под видом молодца аспирантского цветущего возраста...

Нет, разумеется, кое-что, что в активе у меня присутствует. То есть, когда-то присутствовало, наличествовало...

А была ли вообще у меня прошлая жизнь? С чего я взял, что в недавнем прошлом я занимался разработкой одной перспективной научной проблемы, связанной с получением альтернативной (сказочно дешевой!) энергии...

Боже мой! Да кто позволит же сейчас заниматься подобными глобальными изысканиями...

Кто позволит поставить заглушки на приватизированные газовые и нефтяные скважины?!

Но эта лишь одна из ипостасей моей прошлой жизни. А писание литературных бесконечных ремесленных текстов, в которых порою сверкали и бриллиантовые зерна таланта, искры Божьей... Неужели и это не со мною было? Во сне бесконечном бессмысленном отупляющем привиделось...

И девочка Лидочка-студентка с ее милой суровой тетушкой – тоже сугубо воображательный мираж?..

И есть ли вообще – Я?

Или я всего лишь одушевленная органическая оболочка-функция...

... Ребенок, школьник, студент, муж, отец, а между делом не то ученый, не то литтруженик, не то служащий СБ Банка "Русская бездна", а затем погорелец-бомж, и вдруг пленник какого-то дальнего мифического родственника – сумасшедшего доморощенного мультимиллионера, – из гостевого полона которого я все пытаюсь выбраться, выползти, выброситься в конце концов...

И даже в палачи-давильщики однажды был зачислен, – да вовремя пробудился! Если только в точности пробудился...

Но, прежде всего я – первосвидетель, член новоявленного не зарегистрированного изотерического Ордена каких-то посточевидцев...

Одним словом, меня давно пора списать на иголки, как говорят бывалые мореманы про любимый пожилой пароход, который ...

Или, все-таки стоит еще пожить, посозерцать сей подлунный мир в его минуты роковые...

А ради чего? Ради какой такой заоблачной цели?

Ради сохранения (на какой-то, в сущности, ничтожный прожиточный срок) собственной тленной оболочки, сохранность которой мне более менее гарантируют какие-то человекообразные существа, запершие меня в этом глухом каменном чулане, и потчующие в определенное время суток вегетарианской баландой...

Или я, все-таки невольный носитель некой сверхважной информации, – то есть я, всего лишь, удобный сосуд, в котором до времени хранят некий скоропортящийся, но весьма прибыльный (для кого-то!) полуфабрикат, потребность в котором может возникнуть в любое время...

А, чтоб "сосуд" не чувствовал (не прочувствовал, не догадался) своей изначально ничтожной утилитарной роли, – зарящиеся на "полуфабрикат" премудрые деятели затеяли игру в некую тайную пресекретную сектантскую организацию с вполне модным продвинутым лейблом – Орден посточевидцев, в котором заседают жрецы, прошедшие сугубо оккультную инициацию-посвящение...

И я – один из них, сверпосвященных...

И, однако же, я все равно всегда worn-out worm (изношенный червяк), бренную нежную плоть которого позволено раздавить (в любое время дня и ночи) ординарному рылообразному существу, наделенному незрячей равнодушной силой, и всегда же безбожной властью, – вроде этого двухметрового упыря, бдительно прикорнувшему в притемненном углу, в безобразно залоснившемся, кожисто истрескавшимся (некогда чиновно приватном) кресле...

На мне чьи-то обноски: видимо еще в советскую пору пришедшее в негодность (признанное негодным к строевой) солдатское галифе, обветшалые китайские кеды на красной стоптанной резине, тельняшка, которая до меня, скорее всего, использовалась в качестве половой тряпки... Причем под нестроевыми штанами я ничего не обнаружил, – даже архаичных армейских кальсон.

В общем, нормальная полевая обмундировка заложника. Заложника чьих-то идиотских интересов...

А может, я все-таки льщу себе?

Может, я уже давно кому-то продан в рабство, куда-нибудь в благословенную кавказскую Иркирийскую республику, от которой прозападные российские (и по паспорту западные) парламентарии все еще жаждут каких-то цивилизованных деяний...

Но людей, или организацию (и уж, разумеется, не Банк "Русская бездна", в котором я все еще, вероятно числюсь, или полусвихнувшийся родственник-миллионер...), которые бы захотели передать за меня приличный выкуп, – нет таких в природе, это я точно знаю. Возможно Василий Никандрович, – царство ему небесное, – попытался бы изыскать какие никакие наличные, если бы...

Вот жена бывшая – это уж точно, и бровью не шевельнула, если бы к ней пристали с подобным пошло меркантильным коммерческим предложением...

А, ведь я ее, голубушку, имел счастье лицезреть под ручку с самим хозяином, тогда в момент дурного дилетантского побега из лазаретно-гостевой камеры-каморы...

Жива, жива, ведь, голуба! И с брательничком своим сумасшедшим вершит сейчас какие-нибудь благотворительные акции-гадости...

Так, а если не пороть горячку, если нормально успокоиться, и попытаться окончательно выйти из этого нелепого сновидения...

Володя, ну посуди сам, ну взвесь все! Все, что на протяжении этих чудовищно растянутых месяцев, твориться с тобою, – это нормальный человеческий сон...

Переел чего-нибудь на ночь, вот и мучают, не отпускают порядочные рядовые рутинные сновидческие скитания, которые всевидящий слепец Гомер характеризовал, весьма метафорически насмешливо: сердечных тревог укротители...

Неужели в настоящей своей жизни ты можешь представить себя прикованным к полугнилой трубе, в какой-то бетонной занюханной щели, а в трех шагах сытно посапывает в полусгнившем кресле дегенеративная горилла в образе псевдорусского богатыря-амбала, умеющего так славно зловеще тянуть свое незатейливое воспитательное простосердечное "а-а будешь..."

А для того, чтобы по-настоящему (по взаправдашнему) пробудиться, и выбраться, наконец, из этого престранного пуруша-иллюзиона, нужно некоторое уважение к заявленной ситуации, – то есть, к своему подавленному дневному Я, которое на психоаналитическом сленге зовется – подсознанием, а еще пейсмекерским куражом серого мозгового вещества...

Мысли, или их подобие клубились, завихряясь, стелясь по дну памяти, точно апрельская запоздало прощальная поземка, – чего мне сейчас не достает, так именно обыкновенного удалого безоглядного куражливого проступка-жеста...

Володька, дорогуша, ведь тебе же не в первой выпутываться из подобных громоздящихся нелепостей!

Призови эту сопящую ископаемую тварь из его мерзкого гнезда и надень на его инфантильный пустотелый стриженый "бубен" личную свою парашу, чтоб знал, что никто его здесь не трусит, чтоб...

Чтоб этот чудовищный человекообразный выползень, – обмундированное в камуфляж воплощение двух основных животных инстинктов – полового и питательного – во всей их безмерной ненасытности, – осознал своим квазимозговым эндосмосом, что не прикованный приморенный пленник есть ничтожный червь...

Потому что лишь человек способен чувствовать жизнь во всех ее ниспосланных ему провидением проявлениях... лучезарных и бодрящих, как утренняя хладная бриллиантовая россыпь росы на соцветиях его цветника сельского, дачного, запущенного, проросшего диким чертополохом...

... Мне буквально слизнуть хочется эти врачующие смачно алеющие текучие зерна, прикопленные за ночь в лепестках, – прихватить жадным языком вместе с пыльцой нектара, и сделаться пчелой, свободной рыжей жужелицей-труженицей, той, что уже жужжит деловито и серьезно за моим дачным окошком...

А моя еще не умытая физиономия дачного лодыря и лежебоки уже в предвкушении утренней колхозной летней зари расплылась себе в этакой самодовольной неге, сознавая себя, свою впечатлительную душу за нечто высокое, незаурядное, несеюминутное, но сиюминутно ждущее обыкновенной, ежедневной, такой прозаической для тутошних жителей сельской зари...

Чудесное июньское утро деревни Гореловка колхоза имени 60-летия СССР...

Натуральные, не воображаемые, не из газет, советские селяне просыпаются по своим устоявшимся искони деревенским законам, малопонятным моему слуху и взору еще мутноватому из непромытого еще с прошлого года дачного окошка...

Утренних, самых хрипло горластых петухов, разумеется, я не удосужился прослушать...

Нет! Ага, вот и задорное возвещение нового светлоокого дня... Один, второй...

Ей богу, не меньше пяти разгорланились на всю пробуждающуюся округу.

Му-у! Умм-у!..

Это мое горожанское настороженное ухо принимает сигналы местных буренок, наверняка выгоняемых на утрешний пастуший моцион...

Да-а, милые деревенские пеструшки... Я хоть и наездник дачный, но осведомленность имею о вашем утреннем парном продукте. Хотя, к сожалению, от сего неразбавленного презента меня несколько, так сказать... В общем, не держится, ваш полезный диетический продукт в желудке молодца-горожанина. По надобности тотчас же спешу. Да и вкус у вашего пользительного продукта весьма специфический. И поэтому нормальное неконцентрированное молоко для кофе закупаю в тутошнем сельпо.

Недурная, доложу вам торговая точка. На днях купил, – не достал! именно купил, безо всякой блатной очереди осенние штиблеты. За 75 рэ. Югославские, светлые из тонкой плетенки-шевро, и в придачу без шнурков – на эластичной широкой резинке под элегантно простроченным языком.

Правда, продавец, этакая кустодиевская пампушка всучила в нагрузку килограмм залежавшейся сельди, издающей аромат аж за версту, – но зато какой!

Нагрузку я пожертвовал местным котам-хулиганам... И они широты натуры моей, вернее, не скаредности ее, не простили мне!..

Я взглянул на отрывной листок наполовину похудевшего календаря, 22июня 1981 год. Достопамятная советская дата...

Буколическое дачное видение вдруг так же растаяло, как и выявилось, выткалось из жидко-желтоватой подвальной видимости, видимо, вновь возвратившись в одну из бессмысленных бесконечных кладовок памяти...