Текст книги "Минувшее"

Автор книги: Сергей Трубецкой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Немедленно по приезде я со своими сотрудниками приступил к работе. Что только открылось перед нами! Как я уже говорил, Вырубов брался за все и предлагал все делать, но в совершенно неисполнимые сроки. По справедливости, приходилось удивляться не тому, что сроки выполнения работ обыкновенно не исполнялись и что многое не удавалось сделать; удивляться приходилось, сколько все-таки сделать удавалось... Какой ценой – это вопрос иной!

Старые земцы (главным образом, из «третьего элемента»), работавшие в комитете, просто за голову хватались, но они не могли, или не смели, противиться воле Вырубова. Зато были и другие уполномоченные и служащие комитета, которые чувствовали себя в своей атмосфере и совершенно распоясались. Может показаться странным, но я потом уже при большевизме (это относится к его начальному периоду) почувствовал кое-где атмосферу, напоминающую мне то, что видел тогда в варшавском комитете: те же «масштабы», то же отсутствие настоящего хозяйственного расчета, то же наплевательское отношение к вопросу о стоимости, та же самоуверенная безграмотность во многих вопросах и та же распоясанность иных руководителей дела, не считающихся ни с какими правилами, нормами, требованиями и т. п. Должен сказать с еще большим прискорбием, что эти черты мне приходилось наблюдать далеко не в одном только комитете Северо-Западного фронта, а и в других учреждениях ВЗС и вообще среди наших «общественных организаций». Я уже говорил об их немалых достижениях и положительных сторонах; не могу умолчать и об этой очень серьезной отрицательной стороне. Многие отрицательные черты нашей «общественности» не родились при большевизме, а только развились при нем и расцвели махровым цветом.

Под красивым лозунгом: «Если нужно для армии, на затраты нечего смотреть!» – творилось в варшавском комитете немало безобразия, наряду с беззаветной патриотической работой. Вырубов швырялся деньгами, но, по крайней мере, он не грел себе рук и огромное большинство работников ВЗС – тоже, но были и... печальные исключения!

Надо сказать, что само бесконтрольное швыряние денег и покупки, не считаясь ни с какими ценами, создавали большие искушения для иных слабых душ. С другой стороны, подрядчики, чуя возможность огромной наживы, искушали взятками некоторых работников закупочного аппарата. Большинство, но не все, могли этому противостоять.

Я сразу увидел, что дело, по существу, идет не о контроле тех или иных расходов или проверке товаров и их хранения и выдачи,– чувствовалась необходимость реорганизовать всю постановку работы. Этого я, конечно, был не в силах и не вправе делать первое время (я не был даже членом комитета). Однако самый факт организации контрольного отдела немедленно принес известную пользу: многие начали подтягиваться,

Работая в Варшаве, я наблюдал более непосредственные тылы армии, чем самый фронт (в это время в самой Варшаве стоял штаб одной армии, а по соседству—другой). Однако мне случалось несколько раз выезжать и на фронт, где я тогда получил – весьма скромное – «боевое крещение». Я как-то раз заехал на автомобиле туда, куда не следовало. Мою машину заметили с немецкой «колбасы» и дали по ней артиллерийскую очередь, не причинившую никакого вреда.

Я хорошо помню «помпеянское» впечатление от совершенно разрушенных городков, в частности – Прасныша.

Разумеется, у меня для поездок в районе армии были все нужные документы, но меня не раз поражала необычайная легкость проникновения в армейские районы и передвижений в них. У наших союзников, как я слышал, было в этом отношении гораздо строже, чем у нас, а у немцев, думаю, и подавно. Конечно, от шпионов вообще трудно уберечься, но по тому, что мне пришлось лично наблюдать, деятельность шпионов противника была у нас уж слишком мало затруднена. Россия, имевшая такую установившуюся репутацию «полицейского» государства, применяла в этом отношении наименьше стеснительных мер. На благоприятной почве германский шпионаж распускался махровым цветом, сама Варшава была, по-видимому, наводнена шпионами.

Помню, как раз в одном штабе корпуса меня предупредили, чтобы я не удивлялся тому, что во время поездки меня будут «на каждом шагу» останавливать заставы и проверять документы. Получено сведение, сказали мне, что в тылу армии ездит на автомобиле в русской военной форме германский шпион, снабженный поддельными документами и пропуском...

Уже такое любезное предупреждение человека, которого в штабе корпуса видели первый раз в жизни, вдобавок с объяснением причин, кажется мне не совсем осторожным... Далее я увидел, как на практике происходила проверка документов. Заставы были сравнительно редки: верст 30 я проехал недалеко от линии фронта, ни разу не остановленный. За весь день только один раз офицер внимательно прочел мой пропуск, остальные разы это была пустая форма: смотрели только поверхностно, так что отличить подлинный пропуск даже от очень грубой подделки было совершенно невозможно. Около одного моста мой пропуск взял в руки по-видимому совсем безграмотный запасный солдат. Он взглянул на документ, держа его вверх ногами, и, заметив печать, произнес: «Езжайте, Ваше Высокоблагородие!» У моего шофера ни разу документов не смотрели.

Я привожу только один этот случай, но мои наблюдения относительно невероятной поверхностности контроля даже в ближайшем к фронту районе далеко не ограничиваются этим. Позднее, в рижском районе, я, как и в Польше, встретил то же халатное отношение к предупредительным мерам против шпионажа. Удивительное и неуместное русское добродушие и махание рукой: «Ничего!» Дорого платили мы за это!

С моим пребыванием в Варшаве у меня связано воспоминание об одном глубоком и сильном переживании.

В это время Земский Союз был, если не ошибаюсь, самым крупным заготовителем противогазовых масок. Маски эти были тогда первого и самого примитивного образца; тонкие марлевые повязки, смачиваемые в каком-то содистом растворе.

Как-то раз из Санитарного отдела штаба армии вернулся Вырубов и сообщил, под секретом, заведующему медицинским отделом комитета доктору Богутскому и мне только что полученное секретное предписание принца Ольденбургского. Опыты, произведенные с масками утвержденного образца (которые выделывали и мы), дали очень неблагоприятные результаты: маски предохраняли от газов не долее нескольких минут. Принц, Верховный начальник Санитарной и Эвакуационной части, приказывал немедленно прекратить дальнейшую фабрикацию этих масок, сохраняя тайну относительно причины этого, чтобы не вызвать беспокойства. На днях будет утвержден новый образец масок, который и должен быть заготовляем в самом спешном порядке.

Немедленно было сообщено в мастерские об остановке фабрикации масок, «ввиду временного недостатка в марле», но тут же выяснилось, что завтра рано утром на наши склады должны придти приемщики от частей для приема 20 или 30 тысяч уже готовых масок. Части эти должны отправиться на фронт.

«Этих масок нельзя выдавать»,– решительно сказал д-р Богутский.– «А я думаю, их выдать надо)»,—сказал я. Завязался спор. Я доказывал, что части все равно должны выступить на фронт. Они пойдут без масок, а маски, даже неудовлетворительные (о чем знать войска не будут), все-таки поддержат их дух. Может быть, газовых атак и не будет, а если будут, то маски дела не испортят: без них было бы еще хуже... Кроме того, части уже знают, что маски готовы, раз мы вызвали приемщиков. Если масок не выдать, неизбежно пойдут самые неблагоприятные слухи, которые будут подрывать дух не только этих частей, но и всех ранее получивших маски этого образца...

Богутский мне возражал, говоря, что «не честно» давать негодную маску, не предупреждая об этом...

Я посоветовал Вырубову немедленно вернуться в штаб армии, прося указаний по этому вопросу. Сам он, однако, ехать не мог и просил поехать меня.

Я изложил положение Начальнику Санитарного отдела и объективно высказал соображения по этому поводу как д-ра Богутского, так и мои. Начальник отдела не решился разрешить вопрос, а пошел к Начальнику штаба. Командующий армией приказал выдать все готовые маски, согласясь с моей аргументацией.

Через день я случайно встретил на улице пехотный полк, выступавший на фронт. У всех были наши – негодные – маски... Я знал, что эти маски их ни от чего не предохранят, но что они на них надеются... Я почувствовал какой-то внутренний шок, и что-то вдруг подкатило мне к горлу... Полк шел хорошо – бодро и весело. Я стоял, пока он не прошел. Слава Богу, газовых атак на нашем фронте в то время не было!

Мое личное положение в комитете было довольно своеобразное. Я сам первоначально не был даже его членом (как помощник уполномоченного), но, по ряду причин, я сразу получил возможность действовать в более широком масштабе, чем это обычно выпадало в удел лицам, носившим то же скромное звание «помощника», как я. Еще до того, как я стал полноправным уполномоченным, иные робкие члены комитета приходили ко мне, как Никодимы, чтобы провести под моим флагом то или иное упорядоченье работы, о котором не смели сами говорить с Вырубовым. В штыки принял меня лишь заведующий медицинским отделом, доктор Богутский. Очень властный человек, он вообще не допускал принципа независимого контроля в своем отделе. К тому же д-р Богутский, сам поляк, проводил усиленную полонизацию своего отдела: в подборе служащих, даче заказов и т. п. На этой почве у меня с ним были тоже некоторые трения, а потом с Герасимовым у него совсем испортились отношения. Как человек, Богутский был неприятный, но в живом уме и организаторских дарованиях ему отказать было нельзя.

Со мной одним – путем компромиссов с обеих сторон – дело еще как-то шло, но с приездом Герасимова – нашла коса на камень! Тут мне уже пришлось не столько воевать с Богутским, что я делал до приезда Герасимова, как стараться как-то смягчать их столкновения, которые я считал прежде всего вредными для дела.

Герасимов решил поставить вопрос работы Комитета Северо-Западного фронта во всей его широте и резко:

«Не стоит контролировать, надо переорганизировать все».

В сущности, он был прав, но он – несправедливо – не видел положительных сторон деятельности Вырубова, Богутского и других, а только отрицательные. Вырубов и Богутский, конечно, не смогли сдаться без боя и, я думаю, бой этот против Герасимова у кн. Львова они бы выиграли. Но дело сложилось иначе. Пробывши всего несколько дней в Варшаве, Герасимов был срочно вызван в Смоленск (обе должности были, конечно, несовместимы). А тут наступила эвакуация Варшавы, дальнейшее отступление нашей армии, поток беженцев, вспышки холеры... Переорганизовывать уже не приходилось, необходимо было спешно работать, исходя из фактического положения вещей и стараясь как-то  ввести его в рамки.

Все три главных действующих лица комитета разъехались: Вырубов и Богутский где-то разъезжали, хотя их место было в центре, а Герасимов, как я уже сказал, был в Смоленске. Как-то само собой вышло, что подобрать временно упавшие вожжи власти в центре пришлось мне (из Варшавы наш комитет, как и штаб фронта, перешел в Минск). Одной из причин моего «возвышения», не имевшего под собой никаких законных оснований, была необходимость сноситься с высшими военными и гражданскими властями, а никто из наших «третье-элементных» уполномоченных совершенно не умел этого делать, да и действительно, они были для этого неподходящи и отношение к ним властей, при тогдашней психологии, было бы недоброжелательное^[1].

[1]«Третьим элементом» в дореволюционном земстве назывались наемные служащие, специалисты по родам работы. Они почти сплошь были настроены революционно, часто выражали оппозицию правительственным мерам и земскому начальству.—(Прим. ред.)

Мне не пришлось устанавливать хороших отношений с военными властями, это было уже сделано Вырубовым, но я, по крайней мере, их никак не испортил. Для иллюстрации того отношения, которое я встретил, приведу следующий факт. Я телеграфирую Главному Начальнику снабжения, кратко излагая ему критическое положение огромных масс беженцев, идущих по дорогам. Указываю на необходимость принятия срочных санитарных мер, организацию питательных пунктов, снабжение фуражем и т. д. В тот же день я получил телеграмму от ген. Данилова («Рыжего»), в которой он поручал ВЗС заняться этим делом, и телеграфный же аванс в два миллиона рублей на мое имя, без всяких формальностей.

До приезда в Минск Герасимова, а потом Вырубова, я некоторое время продолжал играть там роль, на которую формально не имел никакого права. Так как роль эта была сопряжена с большой работой и многими неприятностями, никто ее у меня не только не оспаривал, но меня просили действовать и дальше в том же духе. Задним числом я был назначен Главным Комитетом – уполномоченным, что подвело какой-то базис под мое фактическое положение.

Работал я тогда очень много, много делал ошибок, но многому на практике учился...

Немало тяжелого пришлось мне тогда видеть. В частности, помню, как мне пришлось посетить под Минском совершенно кошмарный холерный барак. Он был переполнен больными, умирающими и даже трупами, которых не успевали выносить сбившиеся с ног санитары. Ужасное впечатление производила мертвецкая, с наваленными в беспорядке скрюченными телами. Больных холерой воинских чинов было очень немного – болели больше беженцы. К счастью, санитарные меры удалось принять довольно скоро, да и вспышка холеры, которая могла иметь ужасные последствия, была, слава Богу, незначительная. Военная цензура ее совсем замолчала. Вообще, надо отметить, что наша военная цензура могла показаться строгой только тем, кто не видел, что такое во время войны французская цензура! (Говорю именно о последней, так как вижу сейчас, в 1939 г., ее деятельность.)

Тем временем Ставка решила разделить Северо-Западный фронт на два – Северный и Западный фронты. Соответственно с этим и Комитет Северо-Западного фронта ВЗС разделился на Комитет Северного и Комитет Западного фронтов. В. В. Вырубов остался председателем нового Комитета Западного фронта, а председателем нового Комитета Северного фронта сделался О. П. Герасимов. Комитет этот должен был формироваться во Пскове, где был штаб Северного фронта. Товарищем Председателя, то есть его помощником и заместителем, Герасимов просил сделаться меня. Я согласился. Осенью 1915 года Герасимов наконец сдал свою должность в Смоленске и всецело посвятил себя новой работе. Работы действительно было много.

Во-первых, нам предстояло пробить в новом штабе лед недоверия к «общественной организации». Это нам удалось сделать, не без труда, но сравнительно скоро. Почти вся заслуга в этом отношении принадлежала Герасимову, я играл только второстепенную роль.

Критика легче творчества! Конечно, Герасимову и мне было куда проще критиковать методы Вырубова и К°, чем организовать новое дело на более здравых началах. Не мне судить, насколько хорошо мы этот экзамен выдержали, но без ложной скромности могу сказать, что мы на нем, во всяком случае, не провалились.

По ряду причин, почти все организации ВЗС бывшего Северо-Западного фронта остались на Западном фронте, а у нас на Северном надо было почти все создавать заново. Отчасти это было труднее, но зато мы как бы избавлялись от первородного греха организаций, носивших штемпель Вырубова и д-ра Богутского. Когда дело постепенно стало налаживаться, и Герасимов и я были рады, что мы не получили большое, но тяжелое наследство от Комитета Северо-Западного фронта ВЗС.

Много пришлось мне работать в это время, как никогда в жизни не приходилось: с утра и до позднего вечера, и безо всяких праздников (по воскресеньям мы работали, как в будни). Отпуска я мог позволять себе очень редко.

Только изредка приходилось мне, по службе, уезжать из Пскова; главным образом, в Двинск или Ригу, на автомобиле. Там находились штабы 5-й и 7-й армий и помещались управления наших уполномоченных при этих армиях.

Большей частью мне приходилось работать вместе с Герасимовым, а когда он уезжал, заменять его на председательском посту.

По возрасту я был младшим изо всех уполномоченных (в комитете я работал, когда мне было от 25 до 27 лет), среди уполномоченных были и старики. Мое возрастное «младшинство» мне мало мешало, и отношения со всеми у меня выработались, слава Богу, хорошие. Конечно, бывали и трения, но это было скорее исключением. Мои опасения, что мой молодой возраст, да еще при моем «княжестве», может повлечь трения со многими интеллигентами, входившими в комитет, к счастью, тоже не оправдались. Наши «заведующие отделами» сравнительно легко простили мне мой титул, так как они (совершенно правильно) не чувствовали себя способными иметь дело со штабами и вообще с военными, психология которых была им слишком чужда. С другой стороны, они не могли не считать меня «хорошим работником», что в среде интеллигенции очень ценилось. Для обеих сторон совместная работа оказалась легче, чем мы это предполагали.

Мне пришлось на практике сравнить плюсы и минусы «третьего земского элемента» и чиновников приблизительно такого же, губернского, масштаба (у нас служило несколько чиновников). С интеллигентами, как общее правило, было труднее обращаться: они первое время часто «ершились», все время опасаясь за свое хрупкое чувство собственного «интеллигентского» достоинства, на которое я, конечно, и не думал покушаться. Зато они в работе проявляли куда больше инициативы и любили – даже излишне – возражать при всех возможных случаях. С чиновниками все шло как по маслу, но они были, на мой взгляд, слишком покорным и безвольным орудием в руке начальства. Там, где дело было рутинное, с интеллигентом бывало часто раздражительно, так как надо было не «совещаться», а исполнять, и разговоры только отнимали драгоценное время. В нерутинных делах полное «чего изволите» типичного чиновника бывало опасно: я предпочитал, когда служащие и сотрудники делали мне возражения, а не таили их, из фальшивой почтительности, про себя. С другой стороны, интеллигент становится иногда опасен для дела ввиду его недисциплинированности. Если, несмотря на возражения, ему говорят все же сделать не по его мнению, он склонен сделать это так, что может сорвать самое разумное распоряжение. Конечно, я не обобщаю этого, но такую черту, очень вредную для всякого дела, я встречал чаще всего именно у интеллигенции. Подчиненный обязан доложить свои соображения и возражения по делу, но он не может требовать, чтобы начальство всегда с ним соглашалось, а в случае несогласия подчиненный не имеет права саботировать решение начальства. Тут дело – такта, и этого такта часто не хватает. Позднее в жизни, когда мне пришлось быть не столько начальником, сколько подчиненным, я увидел, что порою бывает очень трудно исполнять хорошо что-либо, против чего я возражал своему начальству. Во всяком случае, я старался сделать все возможное, чтобы не саботировать решения начальства. Совсем другое – в делахпринципиальнойважности: подчиненный (во всяком случае, в гражданских делах а не в военных, во время войны) не должен исполнять распоряжения, противного его совести. Я не хочу сказать, что во время войны он всегда должен исполнять даже такое распоряжение, но там дело обстоит сложнее и требует особого рассмотрения.

Летом 1916 года, в течение нескольких месяцев, я оставаясь в звании Товарища Председателя фронтового комитета, был назначен комитетом кроме того – уполномоченным ВЗС при 5-й армии.

Некоторые обязательства, в связи с уходом в отставку бывшего уполномоченного при этой армии князя Г. И. Кугушева, привели к тому, что положение в Двинске усложнилось и отношения с двумя отделами Штаба армии – Санитарным и Этапно-Хозяйственным – несколько натянулись. Для того чтобы улучшить эти отношения, комитет – в сущности, О. П. Герасимов – направил меня в Двинск.

Я ждал больших трудностей и неприятностей, и первое время с Санитарным отделом было, действительно, трудновато, но, в общем, все обошлось гораздо легче, чем я думал. В частности, отношения со Штабом армии скоро установились самые хорошие.

Для меня эти месяцы, проведенные в Двинске, были, сравнительно, отдыхом. Линия фронта проходила совсем близко от Двинска, и я, лучше чем когда-либо, мог наблюдать фронтовую жизнь, почти ежедневно объезжая разные наши учреждения в районе армии, в частности, передовые отряды.

Помню, как однажды, когда я заехал в штаб одной дивизии, офицеры предложили мне осмотреть передовые окопы, которые находились всего в нескольких десятках шагов от немецких. По пути туда разыгралась сценка, тогда же мне напомнившая толстовское описание двух полковых командиров во время Шенграбенского боя, из которых ни один не хотел первым выехать из-под огня, хотя стоять под ним им обоим было совсем не нужно...

С провожавшим меня поручиком, верхом, потом пешком, мы приближались к передовым окопам. Поручик указал мне начало хода сообщения и предложил пойти по нему, «а то вы будете под обстрелом». Сам он выразил намерение идти вне хода сообщения: «сапог не хочется пачкать...» Было совершенно ясно, что это только отговорка, так как никакой грязи, по сухому времени, в ходе сообщения не было. Хотя меня совершенно не привлекала перспектива бессмысленно подвергаться лишней опасности, я, конечно, не мог один пойти по ходу сообщения и пошел тоже вне его... Довольно скоро просвистела пуля, потом другая, третья... Мы шли все дальше, стараясь спокойно разговаривать между собой. Было совсем неприятно, и мой поручик, очевидно, тоже чувствовал всю глупость положения, но никто из нас не хотел первым спрыгнуть в ход сообщения. Обстрел был еще не очень сильным, но усиливался. «Как бы пулеметом не накрыли...» – неуверенным голосом сказал поручик и взглянул на меня и на ход сообщения... но не спрыгнул.

На наше счастье, по ходу сообщения навстречу нам шел какой-то подполковник. Увидя нас, он решительно приказал поручику спрыгнуть вниз, что последний исполнил, по-моему, не без некоторого удовольствия... Я прыгнул туда же. Жужжание пуль у самого уха прекратилось – это было приятное ощущение... Покамест я знакомился с подполковником, немцы дали две очереди гранат по нашим окопам. «Вот!» – сказал подполковник, глядя на смущенного поручика. Было совершенно понятно: причиной обстрела было наше неуместное выступление с поручиком... Одна граната попала в сосну, шагах в 50-ти от нас. На моих глазах дерево переломилось, как спичка.

Потом все утихло. Я почувствовал облегчение, что по крайней мере наше посещение не вызвало потерь.

Обойдя окопы и посидев со скучающими офицерами, мы направились в обратный путь. Командир батальона, провожая нас, велел поручику непременно идти по ходу сообщения.

В Двинске же мне пришлось испытать ночной налет германской авиации. Шуму от взрывов и пальбы было очень много, и я был удивлен, узнав утром, что неприятельских аэропланов было всего штук 5—6.

Как-то другой раз, очень уставши за день, я заснул с вечера непробудным сном и совсем не слышал германского налета. От бомбы загорелся соседний дом (между нами был садик). Только потом я узнал, что мой вестовой ночью будил меня: «Ваше сиятельство, бомба в соседний дом попала, что прикажете делать?» – «Если в наш попадет, разбуди»,– будто бы ответил я... Сам я ничего этого не помню, но мой ответ – действительный или вымышленный вестовым – произвел большое и выгодное для меня впечатление на нашу команду...

Во время моего пребывания в Двинске 5-й армией последовательно командовали генералы Гурко (Василий) и Драгомиров (Абрам), начальником штаба обоих был ген. Миллер. Мог ли я предполагать тогда, что оба последних будут впоследствии несколько лет моими непосредственными начальниками, и притом... в Париже!

Закончив мою временную миссию в Двинске, я сдал должность уполномоченного при армии своему помощнику, И. И. Трояновскому, а сам вернулся во Псков, где снова погрузился с головою в свою прежнюю работу.

Зимой, на два-три дня, ко мне во Псков приехал из Петербурга Папа, который был там на сессии Государственного Совета. На время его приезда я на день освободился от работы, и мы вместе с Папа осматривали достопримечательности Пскова, в особенности его церкви. Архитектура некоторых из них и их звонниц очень интересна и хороша. Я заранее предвкушал радость Папа при виде их – и не ошибся. Внутренность псковских церквей, к сожалению, гораздо менее интересна: почти ничего старинного в них не осталось, в частности знаменитых икон «псковских писем». Спасо-Мирожский монастырь, с его оригинальными фресками (к сожалению, как я слышал, теперь разрушающимися), составляет исключение...

Что же теперь осталось от всего этого, после революционных бурь!

Какой-то злой рок тяготеет над Россией: и так в ней мало памятников старины, я что есть – уничтожается. Все чисто материальные потери, как они ни печальны, все же восстановимы, но разрушение памятников искусства и старины – куда больше, чем материальные потери: ничем не возместишь этих бесценных утрат!

Работа Земского Союза на фронте все расширялась, захватывая все новые области. Мы старались, по тавре сил и возможностей, откликаться на каждую нужду армии. Действительно, в качестве подсобной организации мы сделали много полезного. Однако, признавая заслуги ВЗС и другие общественных организаций, я всегда спорил против преувеличения их заслуг, чем общественность очень грешила. Тогда в общественных кругах было в моде говорить, что «правительственные органы показали свою полную неспособность», а «общественные организации (будто бы) выдержали государственный экзамен».

На самом деле, «правительственные органы» действительно, на наше горе, оказались не на высоте тех труднейших задач, которые перед ними стояли, но степень их неспособности безусловно преувеличивалась нашей самовлюбленной общественностью. Тем самым работа этих «правительственных» (вернее государственных) органов еще значительно затруднялась, так как она должна была происходить в атмосфере недоброжелательной критики и недоверия.

Неверно, что общественные организации во время войны будто бы «выдержали государственный экзамен». Тогда они, слава Богу, его еще не держали, а когда в недалеком будущем они, с легкомысленной уверенностью, пошли на него, то они—провалились самым решительным образом.

Методы работы, годные для подсобных организаций, часто неподходящи для государственных органов. Этого наша общественность, взятая в целом,—я только так о ней сейчас и говорю,– упорно не хотела понять.

Я всегда был противником этатизма, но не могу не признать того объективного факта, что война в наше время настойчиво требует усиления «этатизации». Совсем не случайно, что во время Мировой войны этатизм сделал огромные шаги во всех воевавших государствах, несмотря на чрезвычайно разные политические я социальные структуры и национальные особенности. Эту же этатическую тенденцию мы замечаем с самого начала текущей войны (1939 г.). В росте этатизма в связи с современными войнами я вижу одну из огромных опасностей для современной культуры.

Даже признавая печальную необходимость роста этатизма во время войны, я считаю, что и в это время надо бороться с его преувеличениями. При этатизме значение всех государственных органов в жизни народа безмерно увеличивается, и всяческие ошибки их влекут за собой более широкие и печальные последствия. Это все могли ясно видеть у нас во время войны, а еще куда яснее после нее, при коммунистическом строе.

Наша левая общественность – с социалистическим уклоном – видела недостатки зтатизма пристаромрежиме, но только и стремилась еще безмерноусилитьего при новом строе.

Социализм, как бы ни возражали против этого сами социалисты, всегда будет в практике крайним этатизмом.

Работа наших общественных организаций во время войны сама до некоторой степени «этатизировалась», но все же она вводила некоторые коррективы в крайности этатической централизации управления.

Если во времена «военного коммунизма» умерли только миллионы, а не десятки миллионов людей, то это можно приписать существованию даже в то время «Всероссийской Сухаревки», то есть наличию тайного свободного рынка, очень сдавленного, но все же живого. До некоторой степени работа общественных организаций вносила аналогичный корректив в этатическую машину русского военного хозяйства. Конечно, это сравнение очень грубое и преувеличенное, так как сравнивать даже дурно-функционировавшие органы старой русской власти с мертвящей хваткой «военного коммунизма» по существу нельзя. Но все же это сравнение – безмерно ее обостряя – иллюстрирует мою мысль.

Я приведу живой пример из собственной моей практики. Относится он, если не ошибаюсь, к 1916 году. В стране все более и более обострялся «кожевенный кризис»: не хватало кожи для обуви армии, главным образом – тяжелой кожи, для подметок. На кожевенном рынке шла безудержная спекуляция, цены росли, кожи становилось все меньше и меньше. Наконец были введены твердые цены на кожу. Не помню, почему именно распоряжение это исходило не от Правительства, а из Ставки и гласило: «По повелению Его Императорского Величества...»

Как обычно бывает в случаях подобного нормирования цен, в руки власти сначала попали по твердой цене довольно значительные запасы кожи, но скоро кожа (особенно подметочная) совсем исчезла с рынка. Положение у нас, на Северном фронте, сделалось катастрофическим: части были лишены возможности даже чинить старую обувь, так как в интендантстве подметочной кожи совсем не было.

И вот вдруг мне сообщают (я тогда заменял отсутствующего Герасимова), что можно секретно купить очень значительную партию необработанных, тяжелых кож, но... несколько выше установленной приказом цены. Я дал образчики нашим экспертам; они нашли ее превосходной и сравнительно недорогой: малыми количествами купить кожу по столь сходной цене было невозможно. Очевидно, прятать большую, партию рисковавших испортится кож было очень трудно и поэтому-то ее продавали дешевле, чем можно было ожидать.

Необходимо было спешить. При этом даже был серьезный риск, что кожа будет проникать через фронт немцам. Посоветовавшись кое с кем, я решил купить эту партию, хотя сознавал, что это дело рискованное, так как я должен был сделать противозаконное дело. Ответственность мне грозила немалая. Не желая подводить комитет, я, кроме того, совершил формальное превышение власти, совсем не внеся на его обсуждение это дело, требовавшее крупных ассигнований: дело было миллионное. Разумеется, частным образом с членами комитета я переговорил.