Текст книги "Мои воспоминания (в 3-х томах)"

Автор книги: Сергей Волконский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)

   Но для того, чтобы это хорошенько понять, надо иметь в виду и личность ее мужа, и трагические обстоятельства ее кратковременного супружества.

   Это было на третьем году после их переезда в город. Один из обычных гостей кастельских понедельников спросил однажды графиню Марту, может ли он привести ей в следующий раз некоего Борниша, бывшего депутата, желающего поселиться на покой в недавно приобретенном поместье.

   – Мосье Борниш? – медленно переспросила сухощавая графиня, подняв одну карту над разложенным пасьянсом и довольно долго держа ее в этом положении, так что трудно было понять, над чем, собственно, она колеблется: над тем ли, что ответить, или над тем, куда пристроить карту; но последняя нашла свое место, пасьянс пошел своим чередом, и графиня, как будто вспомнив что-то, сказала несколько брезгливым тоном: – Я знала одного Борниша лет двадцать тому назад у моего отца, когда мы еще жили в замке, – он занимался архивами.

   – Вряд ли тот самый, – заметил собеседник, – этот очень богат. А впрочем, нынче состояния сколачиваются так быстро...

   – Все-таки не быстрее, чем распадаются! – вздохнула она, и тень пробежала по ее лицу при воспоминании обо всем, что они утратили. Собеседник невольно впал в то неловкое молчание, которое овладевает нами всегда, когда в светском разговоре мы вдруг доходим до той грани, где начинается жизнь чувства и сердца и за черту которой мы уже считаем неловким, а чаще всего просто не умеем и боимся перешагнуть. В это время господа, окончившие партию виста, раздвинули стулья и с интересом окружили пасьянс графини Марты.

   – Вы, кажется, говорили о Борнише? – сказал один из них. – Он просил меня представить его вам.

   – И вас тоже? Он, видимо, ценит наше знакомство.

   – Что такое Борниш? – прищуриваясь, спросил старик с военной бородкой по моде Наполеона, бывший сенатор империи.

   – Борниш? Блестящий и способный человек, бывший депутат, а теперь владелец... да, графиня, вы знаете, что он владелец вашего бывшего замка?

   – Разве мадам Пюжо продала Кастель дю Пик?

   – Нет, но мадам Пюжо – мать Борниша по первому мужу, и хотя она объявила, что, пока она жива, замок будет записан на ее имя, но купил его, собственно, сын.

   – Вот вам люди новой Франции! – воскликнул бывший сенатор. – Скажите пожалуйста, какой избыток роскоши: мы гордимся уже не тем, что мы депутаты, а тем, что мы – бывшие депутаты; мы, видите ли, уж так знатны и так богаты, что отказываемся от того, чего другие добиваются.

   (Бывший сенатор, сам человек «недавней» Франции, терпеть не мог людей «новейшей» Франции.)

   – Что ж, это своего рода цинциннатство XIX века.

   – Всегда оптимистичен наш добрейший доктор! – заметил старый аббат, не то укоризненно, не то одобрительно покачивая головой.

   – Ну нет, извините, – вспылил бывший сенатор, не обращая внимания на замечание аббата, – римский Цинциннат вернулся к тому, что оставил перед отъездом, а эти цинциннаты возвращаются к тому, что награбили после отъезда.

   – Вы и строги и поспешны, граф, – робко вставил аббат, – мы еще не знаем, как взглянут дамы на этот вопрос; может быть, графиня Марта и графиня Аделаида пожелают быть знакомы с господином Борнишем, и тогда...

   – Мои политические убеждения никогда не заставляют меня забыть предписания вежливости по отношению к тем, кого я встречаю в этом доме. Графиням это слишком хорошо известно.

   Наступило молчание; ждали, что скажет графиня Марта. Дело в том, что весь этот разговор был подготовлен заранее; кроме аббата, все были в заговоре, и главный интерес этого понедельника заключался в том, как будет решен вопрос, в течение многих дней занимавший членов маленького общества, и будет ли Борниш принят бывшими владельцами Кастель дю Пик.

   Но графиня была очень занята пасьянсом и даже немножко приговаривала. Гости с нетерпением замечали, что карты интересуют ее больше вопроса о Борнише; по крайней мере она отвечала на него совсем как-то вскользь, как бы на самую не важную подробность, тогда как названия карт выговаривала громко и сосредоточенно.

   – Так... Дама на короля, потом так... да если мосье Борниш тот самый, которого я встречала в библиотеке покойного графа Кастель дю Пика, то... тройка на четверку... тогда не нужно представления, – мы уже знакомы; а если... семерка сюда, шестерка на семерку... если это другой, то опять-таки, раз мы были принуждены встретиться с его матерью... двойка, тройка, четверка... и с его сестрой... пятерка, шестерка семерка... то я не вижу причины отказать ему... восьмерка, девятка, десятка... валет, дама, король.

   Пасьянс графини вышел. Она встала; начались прощания.

   Обычное замедление в дверях между гостиной и передней, обычные вопросы о том, какова погода, какой сегодня вечер и что обещает на завтра, обычные предложения дать зонтик, фонарь или даже проводника; затем рукопожатия, благодарения, пожелания – и гости высыпали на крыльцо.

   В следующий понедельник состоялось представление. Борниш оказался тот самый. Графиня Марта решилась было не заговаривать о его прошлом, думая, что бывший депутат может принять за не совсем любезный намек упоминание о его секретарстве в доме ее отца; но он сам с первых же слов заговорил о том, что называл "одною из счастливейших эпох своей юности". Он говорил смело, развязно и, надо отдать ему справедливость, несмотря на таившееся под каждым его движением нахальство, держал себя с полным тактом. Его подвели к графине Аделаиде, с которой он не был знаком, так как в то время, когда он работал в архивах старого графа, она, пятнадцатилетняя девочка, уже года четыре как проживала в Нормандии, у старой тетки. Она привстала с кресел, и при этом у нее скатился на пол клубок; он живо подобрал его, нарядным движением подал ей, она приняла клубок сконфузившись, покраснела и села на свое место. Так состоялось представление.

II

   Борниш стал бывать в доме и скоро сумел доказать своими приемами и обращениями, что для него не пропало даром время, проведенное в аристократическом доме графа Кастель дю Пика.

   А старый граф был удивительный в своем роде человек.

   Даже среди самых убежденных, самых безусловных сторонников королевской династии граф Аженор Кастель дю Пик стоял особняком. Он не только признавал, что течение событий во Франции и даже во всем мире остановилось после 1793 года и что все случившееся от этого года и до сего дня есть не более как перерыв, передышка, которую дает себе история, но он вполне был уверен, что эта передышка никогда не кончится, что раз спустившаяся завеса никогда больше не взовьется, что всемирная история дописала последнюю страницу своей летописи и что больше нет у нее ни чернил, ни бумаги.

   Когда, во время Реставрации, он, только что женившийся, молодой и блестящий отпрыск одного из стариннейших родов Франции, поехал в Париж "представиться", то, несмотря на самые трогательные знаки внимания со стороны короля и всей семьи, он чувствовал какое-то неудовлетворение и, как ни старался, не мог войти в тон.

   Несмотря на то что Людовик XVIII никогда не цитировал стиха из Лукреция или Теренция без того, чтобы глазами не искать одобрения графа Аженора, несмотря на то, что его покойная графиня была одна из дам, приглашенных присутствовать при родах герцогини Беррийской, а при церемониале крещения даже раздвинула полог над люлькой герцога Бордоского, он чувствовал, что все это уже не то. При дворе толкалось слишком много новичков, вокруг Бурбонской лилии жужжало слишком много бонапартовских пчел; нахальные наполеоновские орлы не давали ему покоя, и в одно прекрасное утро он объявил графине, что они уезжают.

   Его не особенно удерживали. Когда герцогиня Ангулемская спросила как-то раз: "Почему Кастель дю Пик уехал?" – граф д'Артуа, сидевший в это время за картами, перегнулся с кресел и через всю комнату сказал: "Он нашел, что в Марсанском павильоне слишком смешанное общество".

   Он долго скитался по Европе и только в шестидесятых годах вернулся в Кастель дю Пик. Чтобы чем-нибудь заполнить досуги своей добровольной опалы, он стал заниматься приведением в порядок своего богатого семейного архива. В то время он уже давно как овдовел; при нем жила его старшая дочь, девица лет под тридцать; младшая же, если помните, воспитывалась у тетки в Нормандии. Работа графа скоро разрослась настолько, что ему понадобился помощник.

   Тут и приехал Жак Борниш – нечесаный, немытый, но способный, такой ловкий, что его через десять дней узнать нельзя было, и такой обворожительный, что, несмотря на его плебейское происхождение, старый граф привязался к нему, насколько был способен привязаться. Молодой секретарь до того проникся интересом к своей работе, до того изучил и по пальцам знал родословную графов Кастель дю Пик от первого Крестового похода до дня рождения графини Аделаиды включительно, что старый граф положительно иногда забывал, что он не одной с ним плоти и крови. Когда через десять месяцев совместной работы Борниш однажды утром совершенно неожиданно объявил графу, что он должен ехать, старик был искренно опечален. Он встал и участливо положил молодому человеку руку на плечо, спросил:

   – Почему вы должны ехать?

   – Меня отец вызывает.

   Этот ответ точно обжег его: он не знал, что у Борниша есть отец, он забыл... да он не думал даже, что у человека, который так сроднился с его предками, может быть "свой собственный" отец. Он отдернул руку со словами:

   – Ну что же, поезжайте. И Борниш уехал.

   Когда в тот же день вечером граф пожаловался дочери на неблагодарность Борниша, та просила его не печалиться, отныне никто не будет помогать ему в его работе, кроме нее. Он подошел к ней, пристально посмотрел ей в глаза, поцеловал в лоб.

   – Вы достойны ваших предков, – сказал он.

   События политической жизни Франции сильно повлияли на его и без того уже мрачное настроение. Последовательное падение всех режимов, которые чередовались в его бедном отечестве, принималось им, как принимается доктором последовательное понижение температуры в умирающем организме. Его легитимизм понемногу стал переходить в какую-то мрачную безнадежность. Но окончательный удар нанесен ему был смертью графа Шамбора.

   Тот слабый луч надежды, который после смерти последнего добрая половина легитимистов перенесла на родоначальника плодовитого Орлеанского дома, для графа Аженора угас навсегда. Тот факт, что права Бурбонов без всякой борьбы и самой судьбой были переданы их вековым соперникам, казался ему таким попранием всех основных начал мировой справедливости, что он усумнился в Божестве.

   "Может ли Бог существовать, когда он это допустил? Если Бог есть, то он должен быть легитимистом, он не может не быть первым из легитимистов". Так рассуждал старый граф; и когда телеграммы из Фрошдорфа принесли роковую весть, он увидел в последних словах умирающего Генриха V, спрашивавшего: "Где мои Орлеаны?" – бред больного, впавшего в младенчество. Ожидал ли он до последней минуты, что у графа Шамбора все-таки, может быть, еще родится сын, – неизвестно, но только когда крыло смерти унесло последнего представителя французских Бурбонов, граф Кастель дю Пик усмотрел в этом измену Провидения; ну а он мог простить все, кроме измены.

   Над ним замкнулся небесный свод, перед ним закрылось будущее, и он весь ушел в свое прошлое. Несмотря на свои восемьдесят четыре года, он все еще работал, и на закате своих дней этот "легитимный атеист", как его звали, успел стяжать себе известность среди представителей ученой Франции.

   Но для графини Марты наступило тяжелое время. Их материальное благосостояние поколебалось. Огромный замок стал приходиться не по карману: стены стали лупиться, обваливаться, трескаться; старые потолки угрожали "рухнуть, в окна дуло, камины перестали греть. Поддерживать было не на что, и бедные жильцы, шаг за шагом, покидали одну комнату за другой, пока их не загнало в самый дальний угол замка. Дворня была распущена, и хозяйство всей тяжестью легло на руки графини Марты. Она с мужеством несла свои обязанности и только в минуты сильного утомления заговаривала о том, не переселиться ли в город; но старый граф и слышать не хотел. Последние передряги сильно его потрясли, он осунулся физически и нравственно, и силы его заметно слабели. Графиня ясно видела, что в этой затхлой, заплесневелой атмосфере ему не поправиться; а как было настаивать на переезде? Каждый раз, как она заговаривала об этом предмете, им овладевало нервное волнение.

   Он стал мнителен, пуглив, суеверен и со страхом сближал свой выезд из замка с преданиями, жившими в его семье.

   Он помнил, как отец увещевал его никогда не выселяться, как он уверял, что это выселение повлечет за собой целый ряд несчастий, что единственное условие их существования – сохранение Кастель дю Пик; а сохранить его будет нелегко, потому что он приобретен неправдой. Он знал, что тут его предки обошли прямых наследников, что долго длились тяжбы, что переменное счастье перекидывало злополучный замок из рук в руки: то старшая линия, то младшая брала перевес, и что, наконец, прабабка его, известная в свое время графиня Маргарита Кастель дю Пик, обворожила дряблого Людовика XV и ценой нескольких оргий в королевском Pare aux Cerfs добилась того, что замок был окончательно закреплен за младшей линией. Все эти предания вдруг стали осаждать его слабеющую голову; с какой-то болезненной яркостью вставало пред ним и преследовало его это темное, запутанное прошлое, из которого, то вызывающе, то злобно улыбаясь, смотрела ему в глаза развратная прабабка. И зачем он все думает о ней? Зачем не может отделаться от этих наглых глаз? Зачем... А, это потому, что Марта потеряла свой медальон: она мстит с тех пор! Ну да, с тех самых пор она преследует; давно уже – лет пятнадцать... Нет, больше, Борниш еще не уезжал, разумеется, не уезжал; ведь он же ему закричал тогда вечером, когда в комнату, полную гостей, Марта вдруг вошла без своего медальона, он закричал ему: "Борниш, соберите людей, возьмите фонари, обыщите весь сад, все беседки, гроты, фонтаны, но найдите мне медальон!" И Борниш побежал искать... Но что же он так долго? Ведь поздно – двенадцать часов. Зачем он не возвращается? Он, может быть, украл его? Он сбежал?! Борниш! Борниш!!. И старый граф, взъерошенный, встает с постели и в халате, босиком кидается из спальни в соседнюю столовую; он ищет под столом, под стульями, с исступлением осматривается и вдруг, как будто озаренный мыслью, со всею силой старческих дрожащих ног бросается к заколоченной двери. Ударом кулака вдребезги разбиты ветхие доски, дверь распахивается настежь – и по необозримым залам запущенного замка, белея в лунном свете и пропадая в темноте, все дальше и дальше несется исступленный, обезумевший старик, оглашая своды криками: "Борниш! Где медальон графини Маргариты?!" Падают дряхлые двери, соскакивают ржавые замки, и, летя из комнаты в комнату, по коридорам, по лестницам, по галереям, он наконец ломает последнюю дверь и вваливается в комнату, где жил когда-то Борниш.

   Все это было сделано с тою невероятною быстротою, на которую способны лишь одни больные; так что когда графиня Марта сквозь сон услыхала возгласы отца, успела сообразить, в чем дело и, схватив фонарь, бросилась к нему на помощь, он был уже далеко. Она устремилась на его голос, но, несмотря на то, что все двери на ее пути были уже раскрыты, она не могла догнать его вовремя, чтобы остановить, и настигла его лишь тогда, когда, ободранный, истерзанный, израненный, он лежал с разбитой головой на кирпичном полу около бывшей постели Борниша. Ее ноги подкосились, и с ужасным воплем, в котором вылился весь запас рыданий, душивших ее во время этой страшной погони, она припала к охладевшему трупу отца.

III

   Прошло два месяца, в течение которых графиня Марта выказала много выдержки, энергии и деловитости. Старый граф был похоронен в семейном склепе, архив подарен музею, библиотека продана, а картины и старинная мебель перевезены в маленький городской дом, куда вскоре переехала и сама хозяйка. Кастель дю Пик был объявлен в продажу и сверх ожиданий через каких-нибудь три недели нашел весьма выгодного покупателя.

   К этому же времени графиня Марта выписала из Нормандии сестру Аделаиду. Когда прошло шесть месяцев со смерти отца, она возобновила несколько знакомств, а после года объявила понедельники. Тогда началась для них та тихая, однообразная жизнь вдвоем, которою они прожили последующие два года и которой было суждено испытать такой сильный удар после вторичного появления Борниша на горизонте их серенького неба.

   Как совершилось это появление, мы видели. Когда старшая графиня объявила, что не имеет причин не принимать его, она оставалась верна раз принятому правилу: она не хотела быть слишком исключительна в выборе своих знакомых под риском понизить установившуюся популярность своих вечеров; утратить легитимистическую окраску ей, во всяком случае, нечего было бояться; популярностью же она дорожила и готова была даже заплатить за нее некоторыми уступками, лишь бы в обществе было объявлено раз навсегда, что единственный интересный салон в городе – легитимистский салон графини Кастель дю Пик. Прием этот действительно удавался графине, но только на этот раз результаты его неожиданно столкнулись с самыми основными, незыблемыми принципами ее мировоззрения.

   Как все это произошло, никто положительно сказать не мог, но только когда впервые об этом заговорили, то дело было уже совершившимся фактом. Кто первый заметил, кто первый начал разговор, тоже неизвестно; но когда однажды по выходе гостей на площадь кто-то таинственно провозгласил: "Ну, господа, Борниш сделал предложение!" – то вдруг оказалось, что все этого ждали, что все это давно видели, что это должно было быть, не могло не быть и т.д. и т.д.

   – Так как же вы раньше об этом не говорили? – упрекали гости один другого.

   – Что ж, нельзя же обо всем всегда переговорить. А в сущности, каждому было досадно и совестно, что мог он упустить подобное событие.

   – Но как же можно было, – недоумевал новичок, – такая свадьба, и прошла у вас под самым носом!

   – Свадьба?! – возгласили все разом, и в этом хоровом вопросительном знаке выразилась вся невероятность подобного предположения; гости были слишком уверены в своих графинях, чтобы допустить даже тень колебания.

   Но гости не знали, что переживала за последнее время графиня Марта; они не знали, хотя бывали в доме столько лет, они не знали, что графиня Аделаида была существо без фундаментов; они не знали и того, что природа человека, даже самого слабого, бывает способна распереть самые крепкие рамки, в которых сдавливают ее обычай и привычка. Как ни истаскано известное изречение Паскаля, что "сердце имеет доводы, которых разум не знает", надо думать, что оно им не попадалось, а то бы их уверенность значительно была поколеблена и по крайней мере они успели бы приготовить общество к одному из самых ошеломляющих известий, какие когда-либо довелось ему услышать. Графиня Марта давно уже заметила; не скажу, чтобы она заметила раньше самой Аделаиды, но она, конечно, раньше нее поняла. И с той минуты в ее душу вселилась тревога, тревога, которая росла с каждым днем, с каждым часом и наконец приняла размеры какого-то на вид даже бессмысленного страха, для оправдания которого уже оказывались бессильны все ресурсы логики и принципов.

   Сколько раз по понедельникам, видя, как ее сестра в другом углу гостиной, вся красная, насупившись над кружевным вязанием, слушала баритонное воркование Борниша, – сколько раз говорила она себе: "Как только они уйдут, я с ней заговорю". Но гости уходили, и она даже намекнуть боялась: а что если ее расспросы только глаза откроют ее невинной и простоватой сестре? И она опять уходила в молчание, и опять из-за своего пасьянса, как из-за траншеи, высматривала и наблюдала. Наконец однажды она опять должна была признать, что произошло нечто важное: у сестры Аделаиды выпала работа на колени, руки заметались по сторонам, и вдруг она встала и, не сказав никому ни слова, почти выбежала из комнаты.

   Борниш тяжело, нехотя поднялся с кресла и, выпрямляя поясницу с видом человека, который только что кончил трудную работу, обдернул свой сюртук; он подошел к графине Марте и, пожелав ей доброй ночи, попросил позволения зайти на другой день вечером в восемь часов.

   Она посмотрела на него таким взглядом, после которого всякий другой бы на его месте никогда больше не переступил через порог дома; но он выдержал его в учтивой выжидательной позе, и она дрожащими губами ответила: "Хорошо". Вообще, надо сказать, что, несмотря на весь ужас, какой внушала ей мысль о возможном браке сестры с этим человеком, она держала себя с ним так, как будто он был для нее самый безразличный из ее знакомых.

   Графиня Марта решилась действовать.

   Немедленно после ухода гостей она поднялась к сестре, но в первый раз дверь оказалась запертою. Приходилось подождать до утра. И в эту бессонную ночь она перебрала и подготовила все отрицательные пункты, которые только могла выставить против такого брака. Но чем более вески были возражения в ее глазах, тем менее надеялась она, что они будут иметь воздействие на Аделаиду. К чему говорить ей об аристократических принципах, ей, которая десяти лет от роду уже составляла отчаяние отца своими буржуазными наклонностями? Она никогда, никогда не понимала, что такое родовитость; даже тетка в Нормандии не могла внушить ей аристократических инстинктов, а уж, кажется, она умела воспитывать людей! И что же? Аделаида только прониклась уважением к знатности, и больше ничего, того рода уважением, которое мы питаем к чему-нибудь, что нам не принадлежит, но сама ничем, ничем не заразилась. Хоть бы что-нибудь в ней изменилось: она вернулась как уехала. "Что ж, – вздохнула графиня, – бедняк не станет богатым от сожительства с богатым". К утру она заснула, и сквозь сон слышался ей голос покойного отца, упрекавший сестру: "Адель, вы опять обкусали ваши ногти! Ваши губы опять в сливках и в варенье!.. Вот я отправлю вас в Нормандию".

   Графиня Марта всегда вставала раньше сестры, и в этот раз, окончив свой утренний завтрак, она сказала девушке: "Когда madame встанет, попросите ее ко мне". Она любила называть сестру этим именем: ей было приятно в своем каждодневном домашнем обиходе употреблять это сочетание слов, воскрешавшее вокруг нее титул первородных дщерей французских королей.

   Через полчаса в ее дверь постучались. Она приняла свою самую гордую осанку и сказала: "Войдите", – но вошла служанка.

   – Мадам Аделаида просит графиню к себе.

   Этого она не ожидала, и, как ни неприятно было начинать с уступок, приходилось покориться. Зато в те краткие мгновения, которые потребовались на переход из одной комнаты в другую, она успела мысленно перевернуть роли и, входя, спросила:

   – Вы хотели меня видеть, сестра?

   – Нет, Марта, ты, кажется, хотела меня видеть. – Марта всегда говорила Аделаиде "сестра" и "вы"; Аделаида же никогда не могла принудить себя к тому же и попросту называла ее "Марта" и была на "ты".

   "А не правда ли, как в одном этом уже видна разница их взгляда на вещи?" – обыкновенно говаривал старый их друг доктор, специалист по психологическим наблюдениям.

   Графиня Марта искала, как начать, когда Аделаида подняла глаза и с какой-то, как ей показалось, настойчивостью переспросила:

   – Ты не хотела меня видеть?

   Это превосходило все, чего она могла ожидать: она чувствовала, что все, что она подготовила за ночь, опрокинуто заранее.

   – Сестра, Аделаида!.. – воскликнула она, но та вдруг прервала ее:

   – Марта, отчего ты стоишь? Она села, но тотчас же встала.

   – Нет, я не сяду, пока мы не объяснимся; так не может продолжаться, нам надо переговорить.

   – О чем?

   – Как – о чем? – она решительно после каждого слова сестры недоумевала все больше и больше. – Как – о чем?! Или вы думаете, что я слепа! Или вы находите, что то, что в доме происходит, меня не касается! Или... или...

   Она остановилась; перед невинным, вопрошающим взглядом сестры ей вдруг стало совестно своих подозрений; ее обвинения показались ей низостью, плодом грязного воображения, и перед чистотой смотревших на нее глаз вдруг рассеялся мрак опасений.

   Но морская непогода не стихает от одного солнечного луча, а графиня Марта принесла такую бурю в своей груди, что теперь она с трудом удерживала слезы; она опустилась на стул, вся дрожащая, бессильная совладать с волнением, пока сестра, бросившаяся за одеколоном, участливо спрашивала:

   – Да что с тобой, Марта? В чем дело? Я тебя уверяю, я ни одного слова не понимаю.

   – Ничего, ничего, это пройдет, я так скверно спала...

   – Да, да, – подтверждала Аделаида, – это пройдет, это ничего... Я тоже не спала, это ничего; вот тебе одеколон... Нет, постой, я достану платок и намочу тебе голову. – Она стояла перед сестрой, тихонько выливая пахучую жидкость на батистовый платок, и по ее лицу все шире и шире раздвигалась улыбка.

   – Марта...

   – Что?

   – Ты знаешь, Марта? – Она подошла, рукой приложила ей платок ко лбу, а левой обхватила голову сзади и, наклонившись над самым ухом, все с той же счастливой и немного лукавой улыбкой произнесла: – Ты знаешь, он сегодня вечером придет за ответом.

   Раздался слабый, но протяжный стон изнеможения, и к ней на руку свалилась голова сестры...

   Через час графиня Марта была на ногах и в полном обладании своих сил, своей логики и красноречия. Времени оставалось немного, и она решила, что все, что можно будет сделать, будет испробовано в течение этого полудня. Она начала на тему об аристократизме, о заветах предков, о семейной гордости; говорила долго, неистощимо.

   Аделаида молча слушала и, когда сестра кончила, спокойно сказала:

   – Все это имело бы значение, если б ты была на моем месте, но для меня это не доводы.

   Кровь бросилась в лицо графине Марте при этих невинных словах, в которых ей почувствовался укор; но она слишком убедилась в чистоте сестры, чтобы в чем-нибудь позволить себе обвинить ее, и, с грустью удостоверившись, что самый сильный из ее доводов провалился, она с тем большим жаром перешла к другим.

   – Ну, положим, это не для вас; но подумайте о его семье: такая мать! И такая сестра! Ведь вы видели их, вы помните, что это за впечатление, вы же сами говорили, что ужасно было бы, если б кто-нибудь заставил вас хоть раз в месяц принимать таких людей, а тут вы поедете жить с ними!

   – И напрасно: не следует никогда судить людей по одному первому впечатлению.

   – Нет, сестра, одумайтесь, ведь вы даже не знаете, что говорят о них.

   – Ах, Марта, да не все ли равно, что говорят.

   – Да, все равно, когда неправда; а когда правда...

   – Ну а если даже и правда, ведь я за него выхожу, а не за них.

   – За него! За него! Да ведь это еще в десять раз... – Она закрыла лицо руками. – Аделаида, – сказала она, напрасно стараясь совладать с собой, – Аделаида, уверены ли вы в том, что он вас любит?

   Она с ангельской улыбкой только повела плечом.

   – Да вам так кажется! Отчего же никогда никто прежде, когда вы были молоды... отчего теперь, так, вдруг?

   – Да я не знаю, Марта, отчего я в доме до сих пор оставалась в тени.

   – Как – в тени! Что вы хотите сказать? Вы меня упрекаете в том, что...

   – Нет, нет, Марта, пожалуйста, только этого не думай, это было бы неблагодарно. Я никогда тебя не упрекала; все, что ты делаешь, и справедливо, и так и нужно; только я всегда думала, что я ничего сама по себе, а теперь я увидела, что и я могу иметь какую-нибудь цену.

   – И прекрасно; но зачем же это он, зачем такой выбор?

   – Потому что он меня любит.

   – А вы? – Аделаида потупила глаза. – Неужели он вам нравится?

   – Разве он может не нравиться?

   – Но вам, вам!

   – Почему же нет?

   – Да он Борниш!

   – Я тебя не понимаю, Марта. – И правда, что своими возгласами она рассеяла всю логическую связь своих доводов. – Я тебя не понимаю: что ты имеешь против него?

   Старшая графиня молча уставилась глазами в пол и руками теребила свой платок.

   – Что ты имеешь против него? – повторила Аделаида. – Ведь ничего, ровно ничего.

   Графиня Марта подняла голову и, как бы хватаясь за последнее средство, с заклинаниями произнесла:

   – Сестра, подумайте о нашем отце!

   – Я думала, и только одно помню, что папа никогда в своих письмах не говорил иначе как с восхищением о своем секретаре.

   – Он был секретарем, Аделаида!

   – Так не все ли равно, кем он был; я смотрю, что он теперь: он – владелец того же замка, которым владел наш отец.

   – Да ведь это за деньги, а деньги не дадут ему имени.

   – Я могу дать ему мое имя, и тогда все будет как следует.

   – Аделаида! Вы на это не решитесь! – Графиня Марта была поражена спокойною устойчивостью ответов сестры.

   – Почему же не решусь? Имя замка обыкновенно передается невестой, когда нет мужских потомков.

   – Да ведь чужое имя не может дать ему...

   – Чего?

   – Того, что... тех качеств... которых у него...

   – Ты его не знаешь, Марта; я с ним говорила чаще и дольше твоего.

   Графиня Марта сложила оружие; с сестрой было бесполезно говорить. Но оставалось еще одно средство – она решилась на него. Она написала Борнишу, прося его прийти двадцатью минутами ранее восьми. И, поднявшись каждая в свою комнату, сестры стали дожидаться вечера.

   Что произошло в гостиной в те двадцать минут, которые выговорила себе графиня Марта, осталось тайной; но когда графиня Аделаида спустилась в коридор, то, подходя к дверям гостиной, она услыхала поспешный и нетерпеливый голос Борниша, говоривший: "Встаньте, идут, встаньте же". Она вошла и нашла сестру сидящей на обычном своем месте, она с недоумением посмотрела на обоих, и в то же мгновение Борниш, полуувещательным, полушутливым тоном начав на той же ноте, на какой остановился, и понемногу подымая голос все выше и выше, стал повторять свою фразу: "Встаньте же; ну, встаньте же, графиня!" – и с комическим жестом подойдя к ней, взял ее за руку, поставил посреди комнаты и еще раз, уже самым благодушным тоном, повторил: "Да встаньте же, графиня, и скажите графине Аделаиде то, о чем я вас просил!"

   Он скрестил руки и смотрел на нее в упор.

   – Сестра, мосье Борниш просит вашей руки.

   – А! вот это так!

   Аделаида улыбнулась ему своей широкой улыбкой, на этот раз уже без всякого лукавства, и жених поцеловал протянутую ему руку.