Текст книги "Император Александр I. Политика, дипломатия"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

Эта сдержанность не могла нравиться Меттерниху. Ему нужно было, чтобы император Александр, считавшийся главною опорой либерального направления, объявил торжественно народам Европы, что он отступается от этого направления, одобряет меры, принимаемые германскими правительствами под руководством Австрии: тогда либеральное направление, лишенное покровительства могущественнейшего из государей, получило бы самый тяжелый удар. В Карлсбаде, когда приняты были меры, им предложенные, Меттерних в разговоре с одним из русских дипломатов выразил желание, чтобы император Александр высказал публично при первом удобном случае свое сочувствие принятым мерам: «Демагоги в Баварии и Бадене часто употребляли во зло августейшее имя императора, бесстыдно проповедуя, что конституция, дарованная им Польше, есть самая либеральная, какую только можно придумать. Я думаю, когда немцы узнают из газет, что император торжественно высказался о мудрости принятых теперь нами мер, то у революционеров отнимется предлог употреблять его имя для поддержания своего дела».

Но на это предложение не было обращено внимания; в начале октября императорские министры при германских дворах получили новое наставление: 1) удерживаться от всякого участия во внутренних делах Германии; 2) отзываться самым благосклонным, искренним и честным образом о тех внутренних делах, которые надеются уладить чрезвычайными мерами, и не отдавать предпочтения никакой системе; 3) что касается самих этих чрезвычайных мер и вопросов, с ними связанных, то не высказывать никакого мнения, пока не будут спрошены, и в последнем случае высказывать мнение, основанное на принципах права, достоинства государей и благосостояния народов. Истинное благосостояние народов истекает исключительно из нравственной силы правительств.

Немецкие министры, собравшиеся в конце 1819 года в Вене, были в отчаянии от этого поведения русского кабинета, тем более что последний высказывал явное неодобрение диктаторской власти, какою они хотели облечь сейм. Немецкие министры приписывали это не личному взгляду императора, но взгляду его министра Каподистриа, что видно из письма прусского канцлера Гарденберга лорду Касльри в декабре 1819 года: «Г. Каподистриа, которого софизмы мы все знаем и который наделал нам столько хлопот в Ахене, взял себе в голову, что мы хотим изменить акт германской федерации, гарантированный державами; что Австрия и Пруссия хотят посягнуть на свободу и полновластие малых или меньших государств германских; он боится уменьшения русского влияния и почерпает свои известия и свои доказательства из газет революционной партии – французской и нидерландской, наполненных ложью. Говорить неблагосклонно о мерах, принятых в Карлсбаде; питать этим неудовольствие, которое Бавария и Виртемберг с самого Венского конгресса не перестают поддерживать в видах своего честолюбия, давать инструкции русским министрам за границею в духе, противном видам, которые мы разделяем с Австриею и с большею частию государств германских; видам, вполне чистым и согласным с договорами и обстоятельствами, – такое поведение может быть только вредно для общего блага». Другие немецкие министры толковали, что цель России – произвести всеобщую смуту и что спокойствие Европы не может быть обеспечено, пока у России такая громадная армия, готовая двинуться по первому мановению. Английские дипломатические агенты доносили своему кабинету, что главная цель русских министров при германских дворах состоит в уничтожении влияния Австрии и Англии, в замене этого влияния влиянием России.

Но немецкие министры жестоко ошиблись в своих расчетах насчет Англии! Лорд Касльри ясно высказал взгляд своего правительства относительно вмешательства по внутренним вопросам: «Мы должны симпатизировать друг другу в усилиях, как симпатизируем в опасностях, ибо нет сомнения, что революционеры всех стран подают друг другу руки и действуют сообща. Их успехи или неудачи в одной стране будут необходимо иметь влияние на их движения во всех других. Эта общая опасность, без сомнения, объединяет интересы всех правительств; но она не должна объединять их действия: действие должно оставаться в совершенной особности и быть национальным. Нам опасно казаться в союзе, потому что это будет союз правительств против народов, и с этих пор падение первых будет неизбежно. Вследствие этого наше собственное благо предписывает нам оставаться совершенно нейтральными и чуждыми мер, принятых германскими государствами для своей безопасности, и британское правительство особенно должно удерживаться даже в произнесении своего приговора насчет их, ибо в этом оно должно будет отдать отчет своему парламенту. Самое спокойствие Германии требует, чтоб всякий спор об этом предмете был удален от парламента, чтоб отнять у немецкой революционной партии это средство публичности, ибо другие средства у нее отняты франкфуртскими постановлениями. Мы со своей стороны решились бороться с нашим домашним злом со всею требуемою энергиею и думаем, что этою борьбою деятельно служим общему делу; но для успеха здесь никакая чуждая опора, влияние или даже совет не должны находить к нам доступа».

Тот же лорд Касльри в письме к графу Ливену приглашал русский императорский кабинет к совершенному безучастию в делах Германии с явною целью, чтобы Россия не противодействовала австрийскому влиянию: «Из мнений его величества императора Русского принц-регент с живейшим удовольствием увидал согласие в видах и принципах дворов лондонского и петербургского относительно дел германских. Оба двора одинаково избегают всякого вмешательства в эти дела, – вмешательства, на которое можно было бы смотреть как на нарушение прав и независимости германской конфедерации. Этот принцип определил поведение с. – джемского кабинета, когда дворы венский и берлинский дали ему знать о сущности мер, принятых в Карлсбаде и Франкфурте. Хотя эти сообщения могли оправдать и даже вызвать публичное заявление чувств принца-регента, однако его королевское высочество не счел приличным ни в собственных нотах означенным дворам, ни в инструкциях дипломатическим агентам за границею выразить свое мнение о постановлениях Германского сейма. Принц-регент взглянул на них как на акты иностранных, независимых правительств, изданные для установления их частных дел и внутреннего управления. Этот принцип невмешательства, руководивший принцем-регентом, не исключает всякой мысли о возможности вмешательства; очень может быть, что раздоры между государствами, составляющими германскую конфедерацию, примут характер, столь опасный для их собственного спокойствия, а следовательно, и для спокойствия Европы, что будет законно со стороны дружественных и союзных держав (особенно если они будут призваны господствующим мнением в Германии) сделать несколько осторожных шагов в видах примирения. Но таких явлений теперь вовсе нет, и если мы обратим внимание на то, сколько раз одного ожидания иностранного вмешательства было достаточно для замедления переговоров самых важных и даже для воспрепятствования окончательному решению дел, то ваше сиятельство позволит мне представить ему чрезвычайную важность, какую наш двор полагает в том, чтоб употреблять такой язык, который уничтожал бы в Германии всякое подозрение в возможности подобного вмешательства».

Англия старалась более всего об устранении вмешательства, причем в описываемое время вмешательство представлялось для нее всегда русским вмешательством; но Австрия, которую она поддерживала в стремлении играть первенствующую роль в Германии и поднять свое значение в Европе, Австрия не думала ограничиваться видами английской политики. Австрия желала вмешательства России, но с тем, чтобы русский император при этом вмешательстве изменил свое прежнее направление. Меттерних не терял надежды произвести это изменение даже и относительно Германии, состояние которой он описывал таким образом: «Наблюдая с некоторым вниманием внутреннее состояние Германии, открываем и здесь, как в большей части других государств европейских, те же элементы разрушения, которые гложут связи общественного тела, ту же слабость верховной власти, ту же игру партий; наконец, ту же тупость в массах. Единственная особенность, но резко выдающаяся, представляемая федерациею, состоит в том, что только в Германии находим мы монархические правительства, которых вся деятельность направлена на поддержание либерализма, которые покровительствуют политическим сектам, спекулируют на произведении нравственного обольщения и ведут себя так, как будто результаты такого порочного поведения не окажут своего гибельного влияния на их собственную судьбу. Эти маленькие государства чувствуют себя сильными вследствие покровительства, которым они пользуются, в силу федеральных гарантий и под эгидою консервативного начала, служащего основанием политики Великого союза. Беспокойный дух маленького двора, освобожденного от важной ответственности политической, заставляет его искать ложной популярности. Покровительствуя революционным учениям, он воображает, что играет в верную игру и обеспечивает себе успех во всяком случае – восторжествует ли монархическое начало, или партия либеральная возьмет верх. Первое революционное движение началось в Прусской монархии. Это движение, которое между 1812 и 1815 годами сообщилось и некоторым другим соседним государствам, с течением времени до такой степени ослабело в Пруссии, что это государство можно теперь считать одним из самых обеспеченных относительно будущих волнений. Великое герцогство Веймарское из всех малых государств было первое, которое послужило очагом самому резкому радикализму. Опыт способствовал его потушению. Убийство Коцебу открыло глаза покровителям горячки немецкого юношества, и карлсбадские конференции положили конец важной роли, которую играла Иена. Бавария, вводя к себе представительную систему, смешивая форму преимущественно немецкую провинциальных чинов с порядком вещей, существенно чуждым германской почве и духу ее народов, причинила зло. Гибельный пример, поданный Бавариею, скоро увлек дворы баденский и гессенский. Карлсбадский съезд, обнародование его решений во Франкфурте, особенно же установление центральной следственной комиссии в Майнце нанесли решительный удар деятельности сект, университетским заговорам и усилиям либерализма вводить всюду представительную систему. Новая эра началась для Германии с осени 1819 года. Нравственное содействие императора Всероссийского окончательно даст средства небольшому числу германских дворов возвратиться с ложной дороги, по которой они до сих пор следовали.

Обязанность членов Великого союза – указать им правый путь; это указание станет легко с того дня, когда министры союзников заговорят одним языком о важных вопросах, обозначенных в настоящем мемуаре. Учреждение следственной комиссии оказало существенные услуги Германии, устрашая, сбивая с дороги заговорщиков, обрывая нити множества скрытых во мраке проектов, которые, созревши, могли бы иметь самые гибельные последствия. Новый устав университетской полиции уничтожал тайные общества, в которые вовлечена была разгоряченная молодежь, восстановил порядок и спокойствие, насколько можно было это сделать в такое бурное время; но нельзя сказать того же о законах, которые должны были обуздать злоупотребления печати. Закон 1819 года, возлагая на германские правительства обязанность восстановить мудрую и умеренную цензуру, обеспечивал им то, что всего лучше могло содействовать их безопасности и спокойствию. Некоторые из германских правительств, не испытавшие до сих пор революционных потрясений, задремали среди обманчивой безопасности. Между этими правительствами должно прежде всех поименовать правительство саксонское. Непонятное нерадение, с которым это правительство вопреки многочисленным представлениям, получаемым от других дворов, смотрело на вопиющие злоупотребления печати, было тем более вредно, что Саксония принадлежит к тем германским странам, где больше всего пишут и печатают, и что Лейпциг служит главным складочным местом для книжной немецкой торговли. Зло, причиненное саксонским правительством в этом отношении, частью, как кажется, вследствие денежных расчетов, слишком мелких в подобном вопросе, – это зло усилилось тем, что послужило примером и предлогом для мелких государств, окружающих королевскую Саксонию. Другие правительства, и особенно те, которые ввели у себя конституцию, руководились относительно печати внушениями страха. Эти правительства думали, что, стесняя слишком свободу писателей, они подвергнутся крикам, упрекам, быть может, протестам, чего они боялись гораздо больше, чем законов бессильного сейма и неудовольствия государей, соблюдающих эти законы. Впрочем, существует замечательное различие в поведении дворов, находящихся в этой категории. Баварский двор, если не всегда владеет необходимой энергией, чтоб действовать согласно со своим убеждением, по крайней мере отличается честностью и благонамеренностью. Так, журналы и брошюры баварские, хотя издаются, нельзя сказать чтоб в хорошем духе, сохраняют, однако, умеренность, которую надобно приписать единственно личным чувствам министра, управляющего политикой Баварии. Действие цензуры благонамеренной, хотя боязливой и часто слабой, оказывается даже на редакции знаменитой „Аугсбургской газеты“. Преданная вообще либерализму, хотя и не отвергая сообщений, делаемых в противоположном смысле, эта газета, странная смесь статей всякого направления и цвета, должна была по крайней мере поддерживать этот характер ложного нейтралитета, которому обязана отчасти своей репутацией; но репутацию эту она не заслужила ни чистотой принципов, ни достоверностью своих известий. Идя почти одной дорогой с баварским правительством, правительство баденское дает еще менее поводов к жалобам. Но в великом герцогстве Гессенском цензура существовала только по имени. Эта страна наводнена зажигательными памфлетами, и „Майнцская газета“ каждый день обличает в ничтожестве или злонамеренности правительство, ее терпящее. Наконец, в Германии есть правительство, по принципу враждебное всякой мере, клонящейся к удержанию потока своеволия. В других странах немецких неутомимые враги мира и общественного порядка только терпимы: в Виртемберге они пользуются покровительством, их ласкают и явно поддерживают. Главным арсеналом для них служит газета, издающаяся в Штутгарте под именем „Неккарской газеты“».

Таким образом, Меттерних был доволен или по крайней мере объявлял себя довольным результатами майнцской следственной комиссии и уставом университетской полиции; не был доволен только слабостью цензуры и считал нужным обратить на это внимание русского императора, взывая к его нравственному содействию для обращения германских дворов на правый путь. Следовательно, в то время как Англия хлопотала, чтобы отклонить императора Александра от вмешательства в германские дела, Меттерних хлопотал о том, чтобы затянуть его в это вмешательство, воспользоваться его могущественным влиянием для сдержания и подавления революционных движений, неизбежных спутников представительных учреждений. Причины этого различия во взглядах лондонского и венского кабинетов ясны: несмотря на всю консервативность тогдашнего торийского министерства Англии, на его отвращение, страх пред революционными движениями и полное оттого сочувствие австрийской политике, островное государство все же смотрело издали и холодно на внутренние континентальные движения, следствия которых хотя и могли оказать свое влияние за проливом, но не скоро и не в такой степени. Глядеть же напряженно вперед считалось в английской политике так же неразумным, как и вовсе ничего не предусматривать. Но понятно, что это отвращение от соображения дальних последствий известных движений, это стремление руководиться осязательным фактом происходило в английской политике от островной разобщенности, от отсутствия непосредственных соприкосновений с континентальной жизнью, от происходящей отсюда узкости сферы.

Если ближайшее государство увеличивает свои военные силы, то сейчас же забить тревогу и спешить усилением средств защиты своего острова – это по-английски, потому что тут дело ясное; но соображать возможные следствия каких-нибудь внутренних континентальных движений и по этим соображениям составлять планы, входить в союзы, связывать себе руки на будушее, подвергаясь риску повредить какому-нибудь ближайшему своему интересу, – на это лондонский кабинет не согласится, тем более что все это нужно будет объяснять в парламенте и выдержать бурю. Так и в описываемое время английский кабинет обращал преимущественное внимание на внешнее, близкое и очевидное, оставляя внутреннее, не находящееся в непосредственной связи с английскими интересами; внешнее, близкое и очевидное было могущественное влияние России; следовательно, все усилия должны быть направлены на то, чтобы ослаблять это влияние, вытеснять его отовсюду, не давать пускать корней.

Задача очень простая; ее решению чрезвычайно помогает теория невмешательства, хотя нет правила без исключений: где интересы Англии потребуют – там можно и вмешаться. Резкое различие в положении Англии и Австрии условливало различие взглядов, несмотря на симпатию их кабинетов по некоторым вопросам. Австрия – держава континентальная, нераздельная часть европейского политического организма, подверженная непосредственному влиянию внешних и внутренних движений; притом Австрия, несмотря насвои видимые крупные размеры, была держава крайне слабая по своему внутреннему пестрому составу. Сознание этой слабости должно было изощрять внимание австрийских государственных людей относительно всех движений, внешних и внутренних: движение, которое могло только поколебать, взволновать временно другое, более сильное государство, могло разрушить Австрию. Внешняя опасность прекратилась, по крайней мере чрезвычайно ослабела с падением Наполеона; но немедленно явилась другая опасность, внутренняя, – революционные движения, которые, если заразят Австрию, могут сглодать ее слабое тело скорее, чем всякое другое. Отсюда главная забота Меттерниха противодействовать этому революционному движению всюду, преимущественно в странах ближайших.

Так, естественно, должны были порозниться стремления Англии и Австрии, из которых первая преследовала преимущественно внешнее, вторая – внутреннее. Отсюда же и различие отношений их к России. Австрии точно так же противно было могущественное влияние России: она имела еще больше причин, чем Англия, бояться России, особенно по отношению к своему славянскому народонаселению. Но вопрос внешней безопасности стоял теперь для нее на заднем плане, а для удовлетворительного решения внутреннего необходимо было содействие могущественной России. Господствующее стремление Австрии как державы слабой было стремление употреблять чужие силы для своих целей, для своего поддержания. Меттерних не боялся усилить влияние России на дела Европы, если это влияние будет служить его целям, если он успеет направить его против революционных движений; притом сила России и не будет опасна, когда ее правительство будет занято каким-нибудь внутренним европейским вопросом и, противодействуя революционному движению, явится со строго охранительным характером: Австрия будет безопасна и будет играть важную роль как разумная сила, направляющая силы материальные для охранения спокойствия и общественного порядка; инициатива дела у нее, а всякое дело мастера боится.

Цель, разумеется, не могла быть достигнута вдруг; она достигалась исподволь, при содействии обстоятельств. Волнения немецкой школьной молодежи, скоро успокоенные, и либеральные статьи «Неккарской газеты» не могли иметь важного влияния на направление русской политики; но конституционное дело идет дурно в Польше, не по мысли государя, давшего конституцию; Франция сильно волнуется, скоро взволнуются Испания, Италия…

Мы оставили Францию в опасном положении, когда слабое правительство, не сумев сдержать своих естественных защитников, разорвало с ними и стало опираться на либералов. Но за либералами, которые были рады поддерживать конституционный трон Бурбонов, стояли люди из других лагерей – республиканцы, бонапартисты, которые сначала все смешались в общей оппозиции крайним роялистам, все одинаково приветствовали правительство, разорвавшее с последними; все казались одинаково ему преданными. Но потом, когда поднялись и стали на ноги, опираясь на руку, протянутую им правительством, то распустили свои знамена и стали действовать против правительства, которое, стремясь себя популяризировать и национализировать, разнуздывало их все более и более. Сюда присоединялась новость конституционного дела во Франции и страсть французов к игре в оппозицию; сюда присоединялось и то, что либеральные приверженцы Бурбонов ослаблялись тревогой относительно скорого будущего, когда трон должен будет перейти к принцу, явно стоявшему в челе крайних роялистов. Думали, что решение Ахенского конгресса, очищение Франции от иностранных войск, освобождение ее от опеки союзников – послужат средством к популяризированию и национализированию правительства, особенно к популяризированию герцога Ришелье, которому, после императора Александра, Франция преимущественно была обязана за ахенские решения. Но вышло иначе, и Ришелье недолго пробыл министром по возвращении из Ахена.

Ришелье понимал опасность шага, какой сделало правительство, разрывая с ультрароялистами и сближаясь с либералами; видел и следствия этого шага – усиленное движение в рядах врагов династии, жаловался, протестовал, требовал, чтобы не очень отдалялись от правой стороны, не очень враждебно относились к ней и не очень потворствовали левой. Но все это были слова, а не дело, для которого, как в высшей степени трудного, у Ришелье не было средств; большими способностями к делу, большей энергией отличался министр полиции Деказ, который владел полной доверенностью и волей короля; но мы уже видели, по какой дороге пошел Деказ. Ришелье не нравилась эта дорога, и, чувствуя разлад между собственными взглядами и взглядами товарищей, Ришелье тяготился своим положением и желал выйти в отставку по окончании того дела, которое считал своим призванием, – дела очищения Франции от иностранного войска; но император Александр уговорил его остаться, причем опирался также и на желание короля Людовика XVIII.

В Ахене Ришелье еще более был обеспокоен насчет ложного пути, которым следовало правительство, ибо государи и министры их в один голос указывали ему на опасное положение Франции. Под влиянием этих внушений Ришелье писал из Ахена в Париж сильные письма, возбуждая товарищей к наступательному движению против ультралибералов: «Время либеральных уступок прошло; мы сделали их довольно, и все понапрасну: обратили ли мы хотя одного из этих негодяев? Схватимся наконец с нашими настоящими врагами! Мы побили правое крыло, теперь соединим наши силы против левого крыла, гораздо более страшного по сильным резервам, которые сзади него».

Но Деказ не разделял воинственного настроения главы кабинета: с правым крылом он покончил безвозвратно, а левое бить боялся, чтобы не остаться совершенно без помощи. Что нам приятно и легко, то обыкновенно кажется разумным и необходимым; так и Деказу единственно разумным и необходимым казалось популяризировать и национализировать правительство посредством сближения с либералами – это была его система; самолюбие требовало ее поддержания, и на воинственные выходки старого Ришелье молодой Деказ отвечает представлениями о необходимости действовать обдуманно, осторожно, не пугаясь, не торопясь, – советы, которые, смотря по человеку, иногда обличают опытность и мудрость, а иногда – бессилие, робость, неспособность к мерам решительным. По возвращении Ришелье из Ахена глава кабинета все более и более расходился с министром полиции: Ришелье настаивал на необходимости сближения с правой стороной, Деказ держался крепко стороны популярной, остальные министры делились между ними. С таким раздвоением кабинет существовать не мог. Беспокойство овладело всеми, ибо все интересы были затронуты; биржевой барометр то опускался, то поднимался в самое короткое время. Ришелье, больной нервами от страшного беспокойства, лишившийся сна, подал в отставку; упрашиваемый королем не покидать его, угрожаемый, что в случае выхода его из министерства король должен призвать на его место Талейрана, он соглашался на одном непременном условии, чтобы Деказ вышел из министерства.

Людовик XVIII расплакался, но решился принести эту жертву. Ришелье начал составлять новый кабинет и никак не мог сладить с этим делом; тут он представил королю невозможность для себя оставаться долее министром; но вместе с тем представил, что нет никакой необходимости призывать и Талейрана. Начали искать, кого бы назначить главой кабинета, – и нашли генерала Дессоля, человека не без способностей, уживчивого, монархиста и либерала, лично известного и приятного императору Александру; последнее обстоятельство было очень важно, ибо знали, как дурно будет принято в Петербурге известие о выходе герцога Ришелье из министерства. Дессоль принял предложение без всякого затруднения и со своей стороны предложил Деказу остаться в министерстве; тот объявил, что никак на это не согласится, если король не прикажет; король, разумеется, приказал. Деказ стал членом нового кабинета с портфелем внутренних дел вместо полиции; 30-го декабря 1818 года публика узнала о новом кабинете, в котором самым видным членом был не президент Дессоль, но министр внутренних дел – Деказ.

Выход Ришелье, стремившегося к сближению с правой стороной, и образование нового министерства с Деказом, стремившимся к популяризированию и национализированию правительства, были торжеством либеральной партии. Но это торжество, это упрочение системы, против которой высказались четыре главные державы, не могло не встревожить их представителей в Париже; из них один только был рад перемене – английский посланник Стюарт, который в выходе Ришелье из министерства видел конец русскому влиянию. Стюарт не умел скрыть своего восторга и бросился к новому министерству с распростертыми объятиями, надеясь получить при нем то же значение, какое Поццо-ди-Борго имел во время министерства Ришелье. Русский, австрийский и прусский посланники имели причину тревожиться: военное министерство осталось за маршалом Гувионом С.-Сиром, который находился под явным влиянием бонапартистов и демократов. Хранитель печати (министр юстиции) Десерр, человек с блестящими талантами, но увлекающийся и страстный, сильно тянулся к левой стороне – и вследствие недавней ожесточенной борьбы своей с правою, и вследствие особенной дружбы своей с учеными представителями либеральной партии, или так называемыми доктринерами. Глава кабинета маркиз Дессоль, по-видимому, такой умеренный, уживчивый со всеми, не имел ясного сознания своего положения и положения страны, не был самостоятелен и постепенно подчинялся влиянию людей, более сильных нравственными средствами; общество наполеоновских генералов, которым он был всегда окружен, также не оставалось без влияния на его образ мыслей.

Три континентальные союзные державы – Россия, Австрия и Пруссия – сочли нужным прибегнуть к вмешательству; предлагалось возобновить прежние конференции посланников четырех союзных дворов в Париже, как то было до Ахенского конгресса, представить французскому правительству о необходимости уволить военного министра С.-Сира или вообще сделать коллективное предложение французскому правительству о необходимости переменить систему. Но Англия и тут выставила неодолимое сопротивление. Лорд Касльри объявил австрийскому посланнику в Лондоне Эстергази, что государство не имеет никакого права наблюдать за ходом внутренних дел в другом государстве; революционеры воспользуются этим, чтобы начать еще сильнее кричать против правительства и даже предпринять что-нибудь поважнее. Касльри высказал при этом, что даже изгнание Бурбонов он не считает поводом к вмешательству и четверной союз против Франции применителен только к следующим предположениям: 1) нападение со стороны Франции; 2) неминуемая опасность для Европы вследствие внутреннего состояния Франции; 3) возвращение Наполеона.

Английскому посланнику в Вене Касльри писал: «Министры принца-регента видят ясно ошибки французского правительства; видят ясно опасности, которые могут рано или поздно проистечь для Европы от внутренних волнений этой страны и от опасных замыслов, питаемых здесь некоторыми партиями; но английский кабинет всегда сомневался и теперь сомневается: может ли вмешательство со стороны союзников служить к предотвращению опасности? Если бы король Французский или министры его среди запутанностей и затруднений, с которыми беспрестанно борются, могли по своему произволу направлять ход дел, тогда лондонский кабинет согласился бы с петербургским, что торжественное заявление серьезных тревог, которыми объяты союзные дворы, могло быть полезно; но нам всегда казалось, что препятствия, которые во Франции встречает установление мудрого и твердого правительства, происходят от других причин, а не от отсутствия добрых намерений или частных расположении королевских министров. Эти препятствия британское правительство находит более в продолжительных следствиях революции, в настоящем составе законодательной власти, в новости для Франции представительной системы. Трудность при таких условиях вести дела посредством министра, посредством партии какой-нибудь или посредством слияния партий, – эта трудность недостаточно признается и оценивается; наконец, эти препятствия заключаются большей частью в избирательном и рекрутском законах, бывших следствием уступки желаниям армии и народа. Законы эти изданы, без сомнения, с самыми чистыми намерениями, но они не перестают явственным образом обессиливать власть короля, и, к несчастью, их гораздо легче было издать, чем теперь изменить. Министры принца-регента убеждены, что вмешательство иностранных держав только усилит опасности положения».

Русскому посланнику Касльри говорил: «Франция заключает в себе гораздо более семян демократии, чем Англия. Последние выборы дали тому доказательство. Это расположение сделает ее жадной ко всякому предлогу мятежа; ее первые усилия будут направлены к тому, чтоб уничтожить трон, который мы хотим защищать, и первый предлог к тому – влияние иностранных правительств на французское. Политическая система Европы изменилась сильно с 1815 года. Введение конституции в Германии и Бельгии, общее либеральное стремление возбудили в соседних странах сильное сочувствие к Франции; подданные теперь не пойдут за правительствами против нее. Правительства не водят более народы на войну, не сказав им наперед, за что они будут биться. Только причина законная и очевидная может теперь оправдать призыв к оружию».